Конокрад

                Историю эту рассказал дядя Костя, сродный брат матери, в один из моих приездов в Барнаул.
          Дело было в начале тридцатых минувшего столетия. Повадился один дерзкий верзила-казах, по прозвищу Маяк, отбивать и угонять у мужиков рабочих коней. Нападал в поле либо в лесу на небольшие обозы, тянувшиеся в те времена по крестьянским надобностям из одного алтайского села в другое. Размахивая обрезом, Маяк заставлял оторопевших мужиков распрягать и выводить из оглобель лошадок и исчезал с ними в балках и лощинах. Какой уж он ещё магической силой обладал, умея как-то обезволивать в общем-то непугливых поселян, среди коих бывали и матёрые таёжники, это неведомо было, однако мелкими обозами по две-три подводы мужики ехать теперь не отваживались, а сбивали отряды самое малое в десять возниц, да и то, коли выпадало ночевать на степи, телеги ставили в круг, лагерем, и лошадей держали привязанными рядом. Так и оберегались. Но Маяк ухитрялся уводить коней и с поскотины, чуть ли не на виду у всей деревни. Такой он был бесшабашный и нахальный «барымташи», как прозывают воров вроде Маяка сами кайсаки.
         Однажды летним вечером в Змеиногорск из Третьяково наладился добротный обоз. Только выбрались в поле, как обоз нагнал на повозке, запряженной тройкой добрых вороных мужик, о котором знали, что он из Курьи и фамилию носит Калашников. Сбоку вольно трусил низенький мохнатый конёк-Горбунок. Калашников пристроился в хвост вереницы. Так они проехали до вечерней зорьки, выбрали место под ночлег в логу у безымянного ключика, обросшего ивняком и талом. Встали, по вынужденной привычке, круговым лагерем, спутали коней, принялись чаёвничать у оранжевых костров. Один лишь Калашников не стал путать своих вороных, пристроил телегу отдельно на пригорке, надо полагать, для лучшего обзора, хотя что увидишь в такой кромешной темени, окромя россыпи звёзд над головой, бросил кошму и безмятежно захрапел. Кони его преспокойно хрумкали чуть поодаль, и только конёк-Горбунок тёрся вблизи хозяина. Мужики обронили: увечный, дескать. А кто, беспечный ли курьинец или же низенький конёк его, никто растолковывать и не вознамерился; пробормотав напоследок «какие, мол, знатные коняги были у Калашникова», возницы задремали.
         Короткая ночь испарилась молочным рассветом. И вдруг заржал Горбунок. Калашников вскочил с кошмы, в руках уздечка. Минута, и он уже верхом на коньке и правит того в лог, куда с вечера убрела тройка вороных. Мужики тоже повскакивали со своих ночлегов. Их разбирало любопытство с примесью жалости к проворонившему лошадей попутчику-упрямцу. Взбежали на пригорок, с которого открылась им занятная картина. На здоровенном жеребце восседал огромный с длинными узловатыми ручищами и чёрными полосками глаз на плоском, как сковородка, лице Маяк. Он снисходительно – что подчёркивала и вся его небрежная поза – посматривал то на приближающегося рысцой конька-Горбунка с Калашниковым на крупе, то на приарканеных коней у черёмушника.
         Вот Калашников поравнялся с Маяком, что-то крикнул тому, видно было, как Маяк рассвирепел, привстал на стременах и, – тут случилось вовсе неожидаемое: калашниковский конёк грудью торкнул в бок гиганта-жеребца, да так, что тот покачнулся, а Калашников каким-то неуловимым движением ухватил Маяка и легко сбросил верзилу наземь. Ловко прыгнул вслед, сел на него верхом, выдернул у Маяка поясной ремень и связал того по рукам и ногам. Здесь же вытащил из-за голенища внушительный складной нож. Сверкнуло лезвие. Мужики спешно перекрестились. Однако того, чего ожидали, не произошло. Калашников с раскрытым ножом переступил через скрученного Маяка и направился к недальнему ивняку. Там он срезал ветвь в палец толщиной и вернулся к поверженному гиганту. Аккуратно очистив от коры упругий прут, он укоротил его до двадцати сантиметров, заострил с обоих концов и задрал Маяку рубаху на спине. Оголённое тело конокрада подрагивало, то ли от утренней свежести, то ли бесстрашный барымташи оробел от той силы, что исходила от кряжистого и неторопливого мужика. Между тем Калашников тремя пальцами оттянул смуглую, в мелких пупырышках, кожу конокрада повыше поясницы и молниеносно вогнал вверх по спине, словно занозу, заострённый прут ивняка. Маяк взвыл. Калашников хладнокровно развязал ремень и освободил конокрада от пут. Поднялся с земли, сунул нож за голенище, кликнул конька-Горбунка, подогнал вороных к возвышавшейся на пригорке повозке. Через некоторое время обоз продолжил путь в Змеиногорск.
         Что стало с барымташи-конокрадом Маяком, никто не ведает. Одно доподлинно известно: с этого происшествия в степи можно было ездить вольно и большим обозом, и малым, да и даже одной – единственной подводой. Мир и покой вернулись на эту благословенную землю.