Часы Махача 6-22

                НЕМНОГО О СЕМЬЕ, С КОТОРОЙ ПОРОДНИЛСЯ ДЕД ФЕДОТ
                (Воспоминания Деляры Прошуниной, снохи Федота Кондратьевича.
                Написаны в конце 90-х годов.)
 
                (6/22) Часы Махача

     Печально известный день 16 октября 1941 года для нас с Верой прошел почти приятно. На Цветном бульваре перед Центральным рынком почти всегда собиралась барахолка. Одни продавали вещи, одежду, другие - хлеб, вино, сладости. 16 октября по рассказу мамы барахолка будто взбесилась. Одни старались запастись едой и выносили из дома все хоть капельку стоящее. У кого были продукты, старались на полную катушку воспользоваться моментом. За килограмм муки отдавали новое зимнее пальто. За буханку хлеба - золотое кольцо. Мама схватила патефон, оставшийся нам после обыска, и побежала с ним на барахолку. Ей удалось поменять его на баночку красной икры. Мамина приятельница с пятого этажа, которая уже давно перебралась в наш подвал, радостно закричала: "Сделаем блины!" Собралось шесть женщин, у каждой было припрятано что-то вкусное. Все выложили на стол, будто жили последний день. Но мы с Верой, во всяком случае я, ничего плохого не ждали, а такой вкусной еды у нас никогда не бывало. Мы с удовольствием уплетали блины с икрой, но постепенно притихли, потому что взрослые начали плакать. У одной на фронте сын - и ни одного письма, у другой дети остались у бабушки на оккупированной территории... У всех свое горе.
     До Нового года наши мамы не работали. С едой становилось все хуже и хуже. По карточкам давали только хлеб, в эти месяцы мы с мамой получали иждивенческие карточки, а это триста граммов хлеба на человека. Стояли знаменитые морозы сорок первого года, на рынке продавали мороженую морковь и молоко в виде дисков льда. Торговки привозили его в мешках. На барахолке за шесть серебряных ложек давали килограмм риса, за дедушкин коврик для молитвы, привезенный из Мекки, мама получила две буханки черного хлеба. Все считали, что ей повезло: верующий человек понял ценность маленького намазного ковра.
     Потом тете Фрузе удалось устроиться в военный госпиталь санитаркой. Маму не взяли. Но ее приняли на фабрику, где что-то делали с парашютами. Дали рабочую карточку, а это шестьсот граммов хлеба. Но едва она начала работать, как ее снова отправили на трудовой фронт. В этот раз в Лопасню на торфоразработки. Я опять осталась одна. (Варвара Петровна с начала войны жила в квартире своего сына. А Марина и Галя к этому времени вышли замуж.)
     Мне постоянно хотелось есть. От того времени сохранился мой дневник. К примеру. "Вчера был самый удачный день. Я позвонила Валентине Яковлевне (это была дама еще Лидии Петровны, которая почему-то любила меня и давала контрамарки в театры), и она пригласила меня к себе. Я вдоволь наелась жареной картошки, и она дала мне три солдатских сухаря". И каждый день что-нибудь о еде. Вечером меня иногда звала Вера. Тетя Фруза приносила из госпиталя недоеденную ранеными кашу и делила ее между нами пополам.
     С того времени у меня остался в памяти один случай. На два дня приехала мама. Я начала растапливать маленькую железную печурку. Но дрова никак не разгорались. А надо сказать, что на Малюшенке всегда, а в годы войны особенно, даже не ругались, а разговаривали матом. Все. И дети и взрослые. И я невольно запустила в печку многоэтажное ругательство. И жутко смутилась. Маме о таком знать не полагалось. В комнате мертвая тишина. Затаив дух, я обернулась. Мама плакала. Потом обняла меня и очень тихо сказала: "Бедный папа. Если бы он знал". Ни вслух, ни про себя, ни мысленно я никогда больше не ругалась, потому что в нашей маленькой семье существовал культ папы. Я даже училась на одни пятерки, чтобы папа, когда он вернется, порадовался.
     Летом сорок третьего года, для нас с мамой очень голодного - для продажи совсем ничего не осталось, произошел странный случай. Мама на очередном трудовом фронте, не помню где, а я почти каждый день хожу к маминой приятельнице, Рите Александровне. У нее муж ценный специалист и получает много разных карточек. Как тогда говорили, с литерой «А». Моя задача объезжать магазины, к которым прикреплены эти карточки, и отоваривать их (тоже словечко того времени) продуктами. За это мне полагался от хозяйки обед, а от хозяина - книга на два дня из его богатейшей библиотеки. Такое счастье продолжалось месяца полтора.
     К Рите Александровне приезжала на машине в гости холеная, красивая женщина. Она была армянка, и, может быть поэтому, ее звали без отчества. Просто Нина. Рита Александровна принимала ее очень радушно, но, увидев в окно машину, принимала валерьянку. Ее буквально трясло от страха. Муж Нины был заместителем Берии с грузинской фамилией, которую я вечно забываю. В 1953 году он был расстрелян вместе с Берией.
     Однажды Нина пожаловалась, что нигде не может найти на окна китайские ширмы из черного дерева с инкрустацией перламутром и слоновой костью. Рита Александровна позвала меня.
     -У Хадежат много знакомых из "бывших",- объяснила она.- Может быть, Деля помнит, у кого могут быть такие вещи, если они их еще не проели.
     На следующий день я пришла к дому Риты Александровны к девяти утра, меня подобрала машина Нины, и до вечера мы ездили по "бывшим", которых я знала. Не могу удержаться, чтобы не сказать. Эти несчастные, голодные женщины были такие же трудяги и одна простота, как и семья деда Федота. Мамина и моя учительница музыки, моя учительница французского (она бесплатно учила меня, пока была жива), родственники знаменитой портнихи Данилиной, дети начальницы гимназии, в которой училась мама. Это те, кого я помню.
     Нина за весь день мне не сказала ни слова. Разговаривал со мной шофер. Я объясняла, куда ехать, иногда путалась, тогда Нина зло бросала ему: "Не слушайте вы эту дуру". Он отмалчивался и продолжал расспрашивать, что я помню. Беда была в том, что я помнила, как пройти, но не знала адреса. В квартире, куда Нину пускали, потому что ее привезла я, она вела себя как хозяйка и отчаянно торговалась. Если бы не мамино воспитание, я бы, наверно, рыдала над каждым венецианским бокалом, над каждой лионской безделушкой. Они переходили к Нине за полкило риса или топленого масла. Нашлись, правда не китайские, а японские, ширмы черного дерева с тончайшими инкрустациями и картины, вышитые шелком, в черных благородных рамах. Я и сегодня думаю, что это были музейные вещи. Нина расплачивалась мукой, маслом, сахаром, рисом.
     Когда мы возвращались к дому Риты Александровны, где меня высадили (нельзя же было такой высокопоставленной машине ехать на Малюшенку), мне было ужасно плохо. Такое чувство, будто я участвовала в воровстве. И это при том, что я охотно брала мороженое у какого-нибудь мальчишки из нашего двора, хотя точно знала, что оно куплено на ворованные деньги. Часть дворовых ребят, живших, как и мы с Верой, без родителей, во время войны стали карманниками. А тут вдруг разнюнилась. Мне и до сих пор неприятно, что с моей подачи Нина обирала непрактичных "бывших". Короче говоря, выйдя из машины, я упала. Попробовала встать, закружилась голова. И я осталась лежать на асфальте. Нина спросила, мол, что это с ней? Шофер ответил: "Голодный обморок". (Среди дня они заезжали обедать, а я ждала их в машине.) Он вышел, поднял меня, посадил на скамейку, и они уехали.
     Я не пошла к Рите Александровне, а поплелась домой. Мне никого не хотелось видеть. Но не успела я войти через окно в наш подвал, как постучала соседка.
     -Деля, что с тобой? Тебя к телефону, а потом зайди к нам.
     Звонила Рита Александровна. Она плакала, у нее дрожал голос.
     -Что ты наделала! Нина сердится! Ты понимаешь, что это значит? Я ей сказала, что твоей ноги у меня больше не будет. Мне жаль, но не приходи к нам.
     Соседка, ни о чем не спрашивая, дала мне тарелку супа. Муж Риты Александровны звонил с работы, назначал свидания на Петровском бульваре и давал очередную книгу. Теперь чтение стало более упорядоченным, потому что книги подбирал мне он. (Это был очень милый старичок, еще до революции объехавший всю Европу, поучившийся во всех знаменитых университетах, знавший с полдюжины языков.)
     История с Ниной получила странное и неприятное завершение. В начале 80-х годов в "Вечерней Москве" появилась маленькая заметка о том, что в Малаховке ограблен дом и убиты две женщины, мать и дочь. Мать – Нина и названа та грузинская фамилия, которую я вечно забываю. (1)
     Я помнила Нину, потому что ко мне никто и никогда не относился с такой неприязнью, как она.
     В том же году произошел еще один эпизод, удививший меня. Мама без жалости продавала все, что можно было продать. Но одну вещь берегла. Золотые часы с крышечкой, какие раньше носили дамы на цепочке. Это была своеобразная фамильная реликвия. История такая. Как рассказывала мама (насколько это точно, не знаю), князь Тарковский (дагестанец, кумык) дал стипендию способному мальчику-сироте, Махачу Дахадаеву, чтобы он учился в реальном училище, а потом в институте. Но жить Махачу было не у кого и негде. Моя бабушка, мамина мама, взяла его к себе, он называл ее мамой, а она считала его своим самым благодарным ребенком. Когда Махач закончил в Петербурге инженерный институт и начал работать, он первым делом сделал бабушке подарок, вот эти самые часы, где был выгравирован год, 1913, и слова, что-то вроде любимой маме от Махача. (Махач Дахадаев стал революционером, его убили в 1918 году, в его честь назван город Махачкала, а главная улица в этом городе Дахадаевская).
     Когда уж совсем бывало плохо, мама закладывала часы в ломбарде, а потом обязательно выкупала. Однажды, вернувшись с очередного трудового фронта, она пошла в ломбард закладывать часы и по дороге встретила знакомую, муж которой когда-то был папиным сослуживцем. Мама считала их обоих порядочными и приличными людьми. Я тоже помнила тетю Соню. Узнав, что мама хочет заложить часы, тетя Соня стала ее отговаривать, спросила, сколько нужно денег, и протянула 600 рублей. (На барахолке столько стоила одна буханка черного хлеба.) Она взяла часы. "Хадежат, не волнуйтесь, когда сможете, тогда и вернете деньги,- успокоила она огорченную маму.- А часы у меня будут в полной сохранности".
     Но мама, обычно совершенно равнодушная к вещам, почему-то волновалась. Недели через две мы пошли к моей знакомой продавщице (девушке с Малюшенки), отдали ей хлебные талоны на несколько дней вперед и получили буханку хлеба. Быстро продали ее, и мама побежала к тете Соне. Оказалось, что мы должны ей не 600 рублей, а 1200. Она очень удивилась маминой наивности. "Почему я должна давать вам в долг деньги без процентов?"
     Мы еще несколько раз проделывали такую же коммерческую операцию, но выкупить часы так и не удалось. Долг удваивался каждый месяц.
     Мама произнесла страшную фразу, которая оказалась пророческой. "Мне жаль эту женщину,- сказала она таким тоном, что у меня мурашки по спине забегали.- Ее ждет беда".
     Никакие золотые часы не стоили той беды, что обрушилась на тетю Соню. У нее нашли рак груди, сделали операцию, а когда она вернулась домой, у мужа уже была другая женщина.

(1)Скорее всего, здесь переплелись факты из биографии нескольких исторических личностей. Так, один из ближайших соратников Берии действительно носил грузинскую фамилию Гоглидзе. В 1984 году его жена и дочь были убиты с целью ограбления в собственном доме. Однако жену Гоглидзе звали Евпания Федоровна. В то же время жена Берии – Нина Теймуразовна Гегечкори.
(Прим. Н.Н.Прошунина)