Книга Вторая. Скажи мне, друг мой. Глава Третья

Глава Третья,
в которой все, в той или иной степени, блуждают во мраке,
а белые штаны используются не по назначению



Полковник проснулся… и не сразу понял, где находится. Рыжий конь приветственно заржал и легко вскочил на ноги. Играя, он пробежался по берегу реки, встал на дыбы. Налюбовавшись им, Хота взглянул на небо. Там в лучах восходящего солнца еще сияла последними лучами Венера, «утренняя звезда».
Полковник почти сразу разбудил остальных, так что в ущелье въехали с первыми лучами солнца. Хота ехал впереди, за ним Цамба, Чосер, потом Адам и Ая, и, наконец, ветераны на темном диком коне.
В ущелье, как и положено, было темно. Что-то в этих сводах напомнило полковнику о непроглядном мраке туннелей реки печали… но в черном ущелье все-таки приятнее было вспоминать белый город. О черном городе лучше думать при белом свете дня.
Серебряному снова рано или поздно показалось, что мрак, шуршащий в сводах ущелья, слегка шевелится, – но он принял это за обычную ассоциацию памяти. Как же, как же… еще змеи и гарпии… незабвенные.
Дорога, ставшая почти привычной, была, как всегда, утомительно долгой. Темнота, тяжело ворочаясь на лишенном света дне, заставляла мелкие камни и щебень ссыпаться прямо под копыта лошадей, и временами в этой темноте что-то урчало, скрежетало, икало. В сочетании этих звуков полковнику почудился отдаленный крик ночной птицы, но это, конечно, было не более чем игрой его богатого воображения.
Рыжий конь шел ровно и быстро, однако Хота не ощущал его спокойствия. Похоже, умное животное, так же, как и неразумные люди, стремилось как можно скорее миновать бесконечное ущелье. Впереди замаячил короткий светлый участок. Как тут не вспомнить о слепых змеях!
И ведь пришлось.
Стены ущелья, начиная от дна и вверх на пару человеческих ростов, были густо усажены неприятными черными птицами, похожими и на воронов, и на жирных грачей, и эти птицы бесчисленными круглыми очами взирали на потревоживших их покой. Зрелище было самое омерзительное. Птицы сидели одна на другой, покрывая туннель как живой, шевелящийся черный ковер… и притом совершенно гнусный ковер, траурный ковер из старого склепа.
Зеленый со свистом втянул воздух сквозь сжатые зубы, будто от боли, Чосер выругался, вербальные выражения эмоций остальных оказались полковнику недоступны за дальностью расстояния. Рыжий жеребец не изменил своего шага, он шел так же торопливо и ровно. Несомненно, присутствие черных птиц не было для него тайной с момента входа в ущелье. Но откуда здесь эта дрянь? И почему они не улетают?
Змеи и птицы, думал полковник, змеи и птицы… на гербе Черного Города – змея в короне, а на гербе Мадога, как известно…  от таких совпадений и свихнуться недолго.
Светлый участок закончился и птицы исчезли в темноте, но теперь люди все равно чувствовали их молчаливое присутствие.
У Серебряного было такое ощущение, будто он пробирается узкими тропами по зловонным каналам нечистот. Надо сказать, что ему никогда в жизни еще не доводилось этого делать, но он не сомневался, что, ежели ему вдруг выпадет такая честь, на его лице будет присутствовать то же самое выражение жестокого отвращения.
Наверху что-то зарокотало. Рыжий конь заржал и пустился почти в галоп, остальные лошади, как тени, повторили его движение. Там, под самым небом, стены ущелья почти смыкались, и внизу, на дороге, ничего не было видно. Судя по звукам, почва из каменистой вдруг приобрела консистенцию жидкой грязи. Раздался оглушительный грохот и почти в тот же момент – пронзительные нецензурные вопли. Полковник хотел было остановить коня, но тот предостерегающе тихо заржал и припустил пуще прежнего. Будь это другой конь, Хота, естественно, и внимания бы не обратил на такой протест, но рыжему он доверял как себе, да к тому же у него самого не возникло ощущения опасности. Серебряный обернулся:
- Эй! Что там у вас?
- Все в порядке, полковник, идем…
Синее небо и свежий воздух обрушились на них из-за короткого поворота дороги, и кони, звонко заржав, встали на дыбы, приветствуя солнце, а люди как один вздохнули и расслабились. Хота оглянулся. Вход в ущелье зиял черной щелью, но на склонах гор уже не видно было тупых жирных воронов. Тоже приятно.
Выбор места для стоянки доверили животным, и они не подвели. Через пару часов после выезда из Восточных гор они остановились у подножия невысокого холма, в нескольких шагах от которого из-под земли выбивалась крохотная струйка прозрачной воды. Все спешились, облегченно отдуваясь, радуясь, что покинули, наконец, Роковые отроги (в который раз, в который раз).
Оказалось, огромный камень, сорвавшись с вершины, шлепнулся в грязь в арьергарде, и если бы не вещая поспешность диких коней, четверых из маленького отряда могли бы не досчитаться. Отчего-то черными брызгами с ног до головы были покрыты только Ая и Тонтон, хотя, по идее, Инир и Адам, делившие с ними коней, должны были быть не менее грязными. Это обстоятельство невольно обратило на себя внимание полковника.
- Чем-то вы, братцы, изрядно провинились перед Всевышним. Вот когда и впрямь пожалеешь, что Великий нас так рано оставил.
На самом же деле Хота был вовсе не против того, чтобы измазанными оказались лишь двое из четверых. В конце концов, грязевой душ – ничтожная плата за жизнь. Все бурно поблагодарили коней… а потом вспомнили о траурном вороньем покрытии.
- Откуда это? Как мерзко, боже… Что это было?
Однако никто не знал ответа на этот вопрос. Полковник тоже не знал. У него, правда, имелись на этот счет свои догадки, но о них не имело смысла рассказывать.
«Твои люди мешают мне», - он не забыл эти слова безликого короля, но надеялся все же, что его черные возможности не успеют нанести отряду ощутимый вред. Единственное, что он мог сейчас ему противопоставить – не допускать в душе и мыслях ни страха, ни уныния, ни смятения... Если удастся, придется расстаться со своими людьми в Кер Шон; разделяться же здесь было немыслимо – никто просто не согласился бы на такое.
Отдохнув, они продолжили путь по Сухим землям. На вечерний привал остановились поздно, когда все устали до изнеможения. Лошади же, казалось, не ведали усталости. Четыре темных коня пропали во тьме, но ближе к полуночи вожак вернулся и, фыркая, подошел сзади к полковнику.
Рядом с ним Хота чувствовал себя совсем иначе. Как будто жаркий огонь медно-рыжей шкуры один мог согреть его неугомонное сердце, бьющееся в ледяном ознобе смутной тоски и черной лихорадки, которая аккуратно, по-дружески вернулась к нему с наступлением темноты. Хота прижался щекой к шелковой гриве, тихо сказал что-то… Поиграв с минуту в лунном свете под восхищенным взглядом полковника, конь скрылся в ночи, будто его и не было. Хота был бы счастлив оказаться рядом с ним, но не мог себе позволить сейчас оставить своих людей. Настоящая дружба – это, прежде всего, уважение… у каждого свои обязательства, это даже лошади знают.
Ночь показалась ему утомительно длинной и рваной. Он постоянно просыпался, измученный то жаром, то холодом. То мрак пел ему песни без начала и без конца, то пламя костра обжигало – «помочь… нужна армия», то падал на каменные плиты двора юный и тонкий снег, и душа его билась неровно и неспокойно.
За последние сутки, а тем паче – сейчас, пожираемый черной подружкой, Хота Серебряный прекратил даже задаваться вопросом: черный мир, белый мир… Все сложилось само собой. Факт – как факт… несомненная данность. Часть прошлого. Он был… воевал в Италии – в королевстве Неаполитанском, и раньше, где-то в Греции, и позже… много позже… при Равенне… о да… Потом во Франции и Наварре. Спасибо Роланду, но теперь полковник вообще не рефлексировал по этому поводу. Он действительно был в Ронсевале, где слышал народную версию «Песни», и местные рассказывали ему о битве, и диких конях, которые, потеряв в легендарной сече хозяев, сбились в стаи и долго жили в долинах, сохраняя свою независимость… и память. О Карле, о неистовом Роланде, и Оливьере… Рассказ этот – даже тогда – он считал сомнительным, поскольку и сама «Песнь о Роланде» была лишь прекрасной сказкой. Наш рыцарь геройски погиб, бесспорно, но не от рук «неверных» из Сарагосы, а под ударами христиан – братьев по вере, неугомонных басков… Все это он тоже прекрасно знал.
Однако к поэтике знания не имеют ни малейшего отношения.
Окунувшись в лирику черно-белых миров, он, в общем, и не раздумывал даже, скорее – чувствовал. В присутствии знойной дамы мыслительный процесс неизменно заходил в тупик, но… Уверенность в том, что «белый» мир, так страшно напоминающий в этой части северо-восток Испании, похож, но не идентичен его собственному, безошибочно привела его к легендарным коням. А «черный» мир, стало быть, оказался просто похож на «белый». Вторая производная...
И все бы, в целом, неплохо, но в этой складной, хотя и странной, картине была дыра. Мучительная, физически ощутимая брешь. Что-то случилось тогда, на вершине башни – помимо поединка с королем… но он никак не мог вспомнить. Лунная битва – она тоже была, и наверняка в Испании, но то, что он никак не мог вспомнить – это было другое. Циничное… лживое… почти невозможное… по сравнению с которым и король, и его орнитологические выступления казались ровным счетом ничем. 
Попытки понять, что именно произошло, неизменно вели его под темные своды реки забвения и печали. Что-то связанное с каким-то «отцом», «сын мой», и еще почему-то со сказками, но не теплое, а… жуткое. И – непоправимое.   
Часам к пяти утра его покинул даже самый неверный сон. Хота не выспался и провалялся без мыслей на траве до рассвета, ощущая, как с наступлением дня тает под прохладными лучами солнца его горячая ночная подруга. К счастью, второй день путешествия предоставил им всем, и Серебряному, и его людям, – небольшую передышку в событиях, обрушившихся на них в этом паломничестве без священника и в никуда.
За этот день не произошло ничего выдающегося; лишь ближе к вечеру на дороге стали вновь попадаться черные птицы. Пока – немного, но их присутствие вызывало брезгливость. Серебряный не сомневался, что хриплые крики в ночи принадлежат поганым пернатым и что пернатые эти связаны с королем черного города. 
Черный, белый… Вот только в черном городе был король, а в Мадоге – одна лишь корона. Из визита в сокровищницу стало ясно, что она существует на самом деле, но про нее говорили, и это даже вошло во все хроники города, что ее никогда не носил ни один повелитель и что в нужное время она сама найдет себе короля. Пока же Мадогом управляли Верховный и Великий. При этом Верховный, надо отдать ему должное, всегда казался идеальным правителем – спокойным, справедливым и мудрым. По сути, настоящий король. Не то, что безликий черный...
Вспоминая сокровищницу, Хота иногда – слегка – укорял себя за оставленное в ней «свинство и безобразие». С другой стороны, ему даже в голову не пришло присвоить себе что-нибудь из несметных богатств, так что его совесть была кристально чиста.
Да и внешне он отнюдь не казался мрачным. Ясное небо бабьего лета, головокружительно свежий воздух, золотая трава и крошка-тушканчик, перебежавший дорогу – если уметь видеть, радость жизни неисчерпаема.
Его люди, успокоившись после целого дня без аттракционов, воспряли духом и вечером затребовали от Цамбы веселой сказки. На этот раз зеленый не стал запираться, поведав собравшимся какой-то донельзя скабрёзный рассказ, что-то о веселом блуде у колодца. (А она, слышь, братцы… да говорю же – стоит, значит, наклонилась, будто воду зачерпывает… вот он и… а юбки-то широкие, да и задница… словом, он… а рогоносец-то)… Ну просто Декамерон какой-то, думал полковник, слушая в пол-уха. Стражи, истосковавшись по женскому обществу, ржали до икотки, пугая своим гоготом нежную кобылку, воспитанную в пристойной тишине Святого двора.
Чтобы занять чем-то руки, Хота изготавливал примитивную кисточку из тонкой обструганной палочки и нескольких конских волос. В седельной сумке Дасы, помимо штанов с курточкой, обрывка бумажки с синекожим человеком и нескольких серебряных колокольчиков, он нашел маленький пузырек с чернилами, но пера к ним не оказалось, и теперь он деятельно восполнял этот недостаток в имуществе. Излишне упоминать, что, закончив, он тут же попытался написать что-нибудь на бумажке левой рукой… Luisent cil elme, ki ad or sunt gemmez*…
_________
*Из "Песни о Роланде", см. предыдущие сноски

И – да. Вышло отлично. Каллиграфично, можно сказать! Все это было, было... sans doute. Париж… Волна прошлого охватила его – а, может, это был уже просто сон… Такой прекрасный, нетрезвый и… совершенно «без царя в голове». Ему бы воспользоваться этим чудом и выспаться, но бесшабашные воспоминания не волновали его так, как то, что было скрыто от него забвением и печалью. Где-то очень глубоко внутри он понимал, что – можно бы вспомнить и это, но… сил не хватало. Пока. Чуть вперед по реке печали – и ты уже в темноте… где танцует вокруг море неверных огней… и совершенно невыносимая, какая-то смертная боль выкидывала его обратно – туда, где ее хотя бы можно было терпеть. Помочь… Твои люди… Зачем?!..
Благое дело… ошибка… какой-то кошмар.   
Ночь прошла тихо. Неизвестно, когда Хота проснулся бы, если бы Тонтон его не растормошил.
- Ты как, эй, полковник?! Ты ничего?!
Поднявшись, Серебряный устало поежился:
- Нормально, право… отстань, старина.
Нормально… но наступивший день принес ему ясное чувство идущей навстречу беды. Катастрофа?! О нет. Просто маленькая такая… но острая, пронзительная такая беда. Неотвратимо…

***

Никто ею не занимался. Никто не обижал, обращение – в высшей степени почтительное. Однако никто и не разговаривал. Единственное – раз в день ей необходимо было присутствовать на мессе, но она не имела ничего против. Скорее даже наоборот.
Иногда она выходила во двор – малый, который когда-то считался большим и парадным, а теперь превратился в огороженный кирпичной оградой сад. И еще – в настоящий, больший, смотрящий воротами в город.
К этому «большому двору» вела из монастыря целая система переходов, закутков и колоннад, построенных и перестроенных в разные времена и эпохи. Все эти проходы и дворики были перегорожены сейчас наполовину поднятыми решетками. Были там и приотворенные широкие, облицованные белым известняком ворота, на которых доживали свой век поврежденные временем львы, мантикоры, русалки с головами монахов, единороги, павлины. Была и колоннада с тонкими, резными колоннами, с ни разу не повторяющейся резьбой и такой нежной росписью.
Тем не менее – что-то пугало бесстрашную, в общем, дочь рыжего бандита Мигеля в этой белой, запорошенной чистым инеем красоте. А сам главный двор, мощеный булыжниками, Леонора откровенно боялась. Он имел выход на небольшую городскую площадь, одну из самых дальних и малоиспользуемых в Сарагосе. От площади, плотно окруженной жилыми домами, двор отделяла кованая ограда с упомянутыми воротами. Все узкие, редкие окна монастыря, выходящие в этот двор, имели решетки. Говорили, что когда-то здесь в подвалах была тюрьма и там происходили всякие страшные вещи, или же – по другой версии – тут были винные погреба и происходили всякие интересные вещи... Но как бы то ни было, сейчас, с точки зрения девушки, и двор, и площадь, и сам монастырь, чьи стены были местами увиты мертвым плющом, выглядели довольно зловеще.
В первое же воскресенье после того, как она попала в обитель, трибуналу инквизиции в Сарагосе было угодно устроить на этой площади малое аутодафе. Читались обвинения и приговоры, назначались наказания… в основном – конфискации. Обвиняемые стояли тут же, согбенные в три погибели, униженные, в желтых уродливых балахонах. Леонора никогда раньше не присутствовала на аутодафе и с радостью покинула бы его и сейчас, но монашки и послушницы монастыря наблюдали из скрытых деревянными решетками лож эту церемонию в полном составе и с детским энтузиазмом. Протиснуться сквозь них и улизнуть было попросту невозможно. Горожане же лезли один на другого, лишь бы поглазеть на обитый блестящей черной тафтой помост обвинителей со стоящими на нем крестами и огромными зажженными свечами и на жалкую кучку осужденных. Давка была такая, что крови задавленных пролилось на камни двора больше, чем если бы кого-то из несчастных еретиков наказывали тут же плетьми.
Потом все закончилось – приговоренных городские власти увели куда-то для осуществления наказания, – и Леонора как завороженная медленно спустилась на площадь. И вот когда она увидела на камнях эту кровь, – и грязную, смешанную с ранним снегом, и алую, еще не затоптанную… и увидела, что ворота в город – открыты… она поняла наконец, что жизнь ее, вольная, прекрасная жизнь, превратилась теперь в ничто. Идти ей – попросту некуда. И сама она, прекрасная Леонора, стоит сейчас не больше, чем любой из этих покалеченных или убитых несчастных… осужденных, раздавленных… все одно.

     Но не смотри на город, где до срока
     Ты умерла…

А ее саму – тоже теперь убьют?! За что? Закрывая лицо руками, она пошла по переходам обратно в сад – но не плакала.

     Ты встарь питала в сердце подозренья,
     Но заблужденья прежнего печать
     Твой взгляд не будет больше омрачать;…

Однако потом, странное дело, она стала возвращаться на эту площадь почти каждый день. И ей овладели какие-то иные умонастроения… Та кровь… да, кровь… Бойся инея и бойся красной крови… Ей подумалось, что надо просто привыкнуть к тому страшному месту, где примешь – волей или неволей – какую-то жуткую смерть. 
____________________
;сонет Ф. Петрарки CCCV на смерть мадонны Лауры

***

Кони вели себя в этот день по-другому. Они ускорили шаг, оглядывались, отфыркивались, поводили ушами и ржали тревожно и тихо.
Утро прошло как обычно, но это не добавило спокойствия ни людям, ни лошадям. Теперь каждый ощущал впереди опасность.
Незаметно синие тучи сгустились над горизонтом. Тьма без тени укрыла солнце, и ветер поднялся тихий и безнадежный. Слабый далекий грохот, как будто где-то бушует гроза. В середине осени?… Впрочем, горы недалеко, от них всего можно ждать. Но потемневший горизонт словно растекался перед взором людей, и мир, ссыпаясь со смутным грохотом, неуклонно сужал вокруг них последний оплот бытия.
Пустая сероватая мгла заволокла высокое небо, спустилась на землю, беззвучно гася свет и тень. Впереди уже ничего не было видно, и почти ничего не было слышно… лишь глухой стук копыт по каменным плитам Южного Тракта говорил о том, что они еще не сбились с дороги.
Кони неслись как бешеные, и люди, прижавшись к их мощным спинам, делили с ними одно страстное желание – жить.
Бесцветная тьма пожирала все вокруг них. Не осталось уже ни холмов, ни травы, ни камней… ни звуков… Тупое безмолвие.
Кони неуверенно остановились, и рыжий жеребец пронзительно заржал, встав на дыбы, выражая свой протест, свою волю к жизни. Его звонкий голос доносился будто из далекого прошлого, невозможного бытия. В ответ на этот протест земля и небо вспыхнули было гибельным бесцветным пламенем… Но оно быстро опало, оставив после себя лишь жадные маленькие язычки, тянувшиеся вверх изо всех пор посеревшей, как пепел, земли.
- Господи боже, полковник!! Мы что, опять не туда попали?!
В голосе Тонтона, в душе у каждого – такая тоска…
- Туда.
- Да что же тогда происходит?! Почему все не так?!
- Не знаю, Тонтон… Похоже, кое-кто так забавляется, аспид проклятый, чтоб он провалился…
Вместо «чтоб он провалился» Хота, на самом деле, употребил гораздо более сильное выражение, и совершенно непечатное… Правда, одно-единственное – зачем же больше?
В ответ раздался тихий, на грани слышимости, хриплый смех, расколотый колокол… Душу полковника охватило мрачное бешенство, которое, к тому же, ему приходилось полностью держать под контролем. Он не видел врага, не знал, где находится, он играл не по своим правилам! Однако внешне он не позволил себе даже жеста. Рыжий конь и без того был на грани истерики.   
Серебряный оглянулся. Впереди и вокруг, среди язычков пламени, развернулась разветвленная сеть дорожек, по которым как будто бы можно было пройти. Где-то, довольно далеко, все эти дорожки сходились к одному выходу, за которым уже совсем ничего невозможно было увидеть. Ловушка на одного. Другие – мешают… 
Хота всматривался в причудливый узор тропинок, который, казалось, не лежал, а висел перед ним. Спутанную сеть линий он воспринимал как-то вертикально… В мыслях он успокаивал рыжего коня, обещая ему, что непременно что-нибудь сделает с этой штукой.
Тропинки-дорожки… Не верилось, чтобы из этого лабиринта нельзя было выйти, тем более выход вон он, его можно даже, как будто бы, угадать. И уж наверняка бесцветное пламя было близким родственником того огня, что сжигал каждую ночь его самого. Это он чувствовал безошибочно…
Лошади крупно дрожали, пот струился по их бокам, они храпели, хрипели, роняли пену. Хота похлопал по крутой шее своего рыжего. Спокойнее, брат, спокойно.   
Полковник попытался проследить глазами одну из дорожек. Она зашла в горящий тупик. Другая дорожка привела-таки к выходу, третья замкнулась на саму себя, не пересекаясь с остальными. Из того места, где стоял Серебряный верхом на коне, выходило штук пятнадцать тропинок, к выходу же их вело ровно одиннадцать. Сеть непрерывно трепетала и вспыхивала, на местах пересечения линий горел ровный прозрачный огонь.
Но неожиданно беспокойство и ужас животных взлетели до той страшной точки, за которой ухмыляется насмешливо белозубая смерть. Раздалось резкое истеричное ржание. Хота обернулся, оторвав взгляд от мигающей сетки. Жемчужная кобылка, «глупая девочка», неожиданно метнулась в тисках страха, за долю секунды пробилась вперед на крохотном участке свободной от призрачного огня земли. Унося на своей спине не успевшего сориентироваться Чосера, она вылетела вперед в двух шагах от полковника, выскочила на одну из дорожек и пустилась по ней вскачь, галопом, куда-нибудь, куда угодно, лишь бы подальше от смерти!
При такой скорости она должна была бы в мгновение оказаться далеко от других, но почему-то этого не произошло. Кобылка попала словно в густую паучью сеть, невидимую глазу, но крепкую, как бастион преисподней. Никто не успел ничего еще сообразить, а дорожка, так опрометчиво выбранная Белушкой, вспыхнула жутким пламенем от самого своего начала почти у ног рыжего жеребца и до самого своего конца у ближайшего пересечения линий. Беззвучное, бесцветное, безнадежное пламя, неминуемая, неотвратимая смерть.
Чосер, почти сразу придя в себя, попытался заставить животное выпрыгнуть из объятий гибели, но Белушка, бившаяся в густом коконе, не могла найти никакого выхода. Сероглазый лейтенант обернулся назад, к своим, но не увидел никого и ничего, кроме темной, как штормовая вода, тяжелой волны огня.
Полковнику показалось – прошла уже вечность… на деле же все не заняло и доли мгновения. Неосознанно он влился в дыхание времени и успел увидеть, как вспыхивает подземное пламя на дорожке прямо под ним, как одержимая лошадь с выкаченными от ужаса глазами кидается на невидимую преграду, как пена клочьями летит у нее изо рта и сгорает бесследно в воздухе… Стена огня вырывается из безвестных глубин, жадные маленькие язычки дорожки, незаметно подкравшись, уже охватывают подковы ее копыт… Она еще не чувствует боли, но кричит от страха, от безнадежности, и сердце ее стало больше ее широкой груди.
Чосер кинулся было назад, где тоже стал разгораться бесцветный огонь… но вот внезапно осунулось его лицо, и округлились глаза перед бесконечным ужасом кошмарной и неизбежной гибели.
Белушка была обречена. Раз лизнув, это пламя вылижет дочиста… Бедная девочка, ее уже невозможно спасти… Прости, белая кобылка… Прости.
Однако Чосера пламя еще не задело. Его, рвущегося из глубин ада, Хота видел как в плоской картинке, висящей прямо перед глазами. Он протянул руку… Все верно. Такое знакомое ночное пламя. А пространства будто и не было… казалось, одно движение – и ты окажешься – где? Хриплый смех, огни, безликий король… Ловушка на одного... Сноп ярких искр взвился к самому лицу полковника. Картинка приблизилась – вот язычки уже поднимаются вверх, уже почти что касаются всадника, почти… Но Хота все же оказался быстрее. Протяженности «по оси зет» здесь не существовало, одна лишь цветная плоскость… без «высоты». Каким-то чудом он успел выдернуть Чосера из огня и опустить, а, если честно, – просто бросить его – на чистую землю. В тот же миг дорожки, одна за другой, возгорелись ярким бесцветным пламенем.
Невидимый кокон вспыхнул темно-серым, и сердце каждого невольно содрогнулось от боли. Бесцветное беззвучное пламя взлетело до неба, но в этом беззвучии угадывался полный муки крик, идущий из самого сердца, из сокровенных глубин обреченной души несчастного животного… от нее не останется даже пепла.
Не прошло и секунды, как пламя снова опало, обратившись крохотными жадными язычками, но теперь темно-серый огонь начал медленно и прихотливо распространяться по всей сети. Охваченный внутренним «ночным жаром», почти родной уже лихорадкой, Хота глядел на эту страшную пляску смерти, поглощающую один за другим обманчивые пути к спасению. Черные фейерверки вспыхивали в белесой мгле, и дикие фонтаны глубинного огня озаряли тусклую бесконечность.
Вместе с пламенем на дыбы поднялся весь обозримый мир. Лошади бились, пена хлопьями устилала печальную землю… Хота резко прикрикнул, обращаясь к своему огненно-рыжему другу. Успокоившись, но по-прежнему крупно дрожа, вожак властным ржанием и всем существом лидера наконец сумел навести порядок в своих рядах. Серебряному, со своей стороны, не пришлось делать ничего подобного по отношению к своим подчиненным, потому что только двое из них, Адам и Ая, могли уловить хоть что-либо определенное в этой стремительной кутерьме, для остальных же происшедшее не заняло и пары кратких мгновений. Паники не было. Скорее уж нечто, близкое к оцепенению.
Хота продолжал глядеть на горящий узор. Огонь пожрал не все его причудливые изгибы. Осталось еще немало серых дорожек… Только они – и земля, плюющейся мелким пламенем… Ничего больше. Останков кобылки тоже не видно, как будто и не было никогда… но об этом – после… как и о Чосере, лежащем у ног коня почти без сознания.
- Цамба! В твоей сумке есть пузырек и штаны… нашел? Быстро давай сюда. И что там с лейтенантом…
Пузырек и штаны… Набор для решения многих проблем! В кармашке своего веселого жилета он нащупал тонкую кисточку. И ведь надо же было сделать ее вчера… Судьба ходит неведомыми тропами.
Хота быстро срисовал узор. Естественно, просто так, сидя, например, в своем кабинете у себя дома, или в Четвертом пороге, он ни за что не вспомнил бы решение к такого рода задачке. Но сейчас вся несложная процедура встала в его памяти так отчетливо, словно полжизни он занимался исключительно подобными вопросами. От входа до выхода… крестики-палочки, плюсики-минусики… все просто. Есть, конечно, способы и посложнее, но сейчас прекрасно сработает и этот… Не делай, как известно, с помощью большего того, чего можно достигнуть с помощью меньшего. 
Бесспорно, ступать на оставшиеся дорожки – опасно. Хота осмотрелся. Пятачок нетронутой огнем земли сократился, слизанный жадными язычками. Так что… никакого другого выхода нет. А идти по дорожкам…
Скорее всего, идти придется одновременно, поскольку они, похоже, имеют хитрое свойство сгорать прямо за спиной у идущего.
Полковник закончил свое рисование на штанах.
Эта сеть пропустит только троих... Белушка, похоже, невольно изменила первоначальный расклад… теперь – трое вместо одного… Но и три – это слишком мало. Кому-то из невероятных животных придется остаться и, возможно, погибнуть.
Голос, как сталь, как звон неумолимого меча. Эта сеть пропустит только троих. Это факт. Сердце – на замок!
Люди и кони застыли в немом порыве. Кто?! Но Хота Серебряный уже знал ответ. Страшный для него ответ, и совершенно неизбежный. Разве ты сам, полковник, не поступил точно так в черном городе? Разве ты смог бы поступить по-другому?!
Рыжий конь вскинул голову и негромко заржал. Нет… Нет!! Только не ты, друг… Но это сердце… это сердце не может смириться. А разум знает – именно так, и никак иначе… А душа кричит – нет! Вдруг дорожка не сгорит? Не сгорит, и он сумеет пройти?!
Хота легко соскользнул с коня, подошел, заглянул прямо в глубину агатовых глаз.
- Ты… не погибнешь, да? Ты ведь… не умрешь?
«Обязательно умру, но не сейчас», – разве это не твои собственные слова, полковник?
Ему казалось, он верит в то, что с огненным жеребцом ничего не произойдет, он верит в его спасение. Или это он сам уверял себя в том, что верит, а на самом деле… на самом деле, страшно боится. Страшно боится за эту живую душу.
Но каждый сам выбирает свои дороги, а дружба – это ведь, прежде всего, уважение…
Семь человек разместились на троих лошадях. Сидеть пришлось по двое, а Чосера, который находился в каком-то потустороннем состоянии, пришлось (извини, лейтенант!) просто перекинуть поперек коня. Не теряя времени, Хота проверил, хорошо ли каждый запомнил свой маршрут... По какому-то счастливому стечению обстоятельств в узоре не было дублирующихся линий, иначе пришлось бы выбирать – половина жизни, половина смерти… Да, такое вот счастье.
Язычки темного пламени подобрались уже совсем близко. Пора. Хота в последний раз оглянулся.
В ответ огненный конь, уже почти охваченный пламенем, заржал чисто и ясно, как серебряный колокольчик. Прощай. Прощай и живи. Я не хочу, чтобы ты умирал…
Три коня одновременно ступили на три дорожки. Душа… Надежда… Может, тропинки все-таки не сгорят?!
Стена огня позади… Надежда тоже умирает, пусть даже последней… Но когда сомневаешься в вере, и когда умерла надежда, все-таки остается любовь… Я люблю тебя, друг мой, всегда буду любить.
Пятьдесят шагов по мертвой земле, по бездушному, равнодушному пеплу. Всего пятьдесят шагов… Сеть пропустила этих троих, и вспыхнула, и погасла… и развеялась безликая тьма, и снова застучали копыта по древним плитам южного тракта… Они не сбились с пути.
Солнце клонилось к закату на безоблачном небе, и вдали, на самом горизонте, скоро должно было появиться первое поселение после Сухих земель. Кер Шон, Старая Крепость.
Холодный ветер коснулся усталых людей, разметал волосы, проник в сердце.
Полковник поглядел назад. Страшное место исчезло, вперед и назад простиралась ровная белая дорога.
Шагов через десять три коня разом остановились. Люди спешились, дрожа от пронизывающего ветра, от пережитого ужаса и пугающей пустоты. Чосер еще не пришел в себя и имел совершенно потерянный вид. Могучему Цамбе пришлось слегка поддерживать его за плечи. Хота Серебряный вышел вперед и низко поклонился.
- Мы никогда не забудем вашей помощи. И вашего вожака, и кобылку, которую вы приняли в свою семью… Спасибо вам, братья.
Животные в ответ наклонили головы. Несколько мгновений они стояли так, а затем развернулись и умчались прочь.