Лоскутки продолжение

30.10.03

     Нашего прадеда Зинченко звали сказочным именем - Елисей. Как королевича из "Мёртвой царевны". Но только был он не королевич, а казак. То есть, сам он уже не был запорожским казаком, а был, кажется, слесарем; но предки его (и, стало быть, наши) - самые настоящие запорожские казаки. А по линии его жены были,нашей прабабки вроде бы, чумаки. Не отсюда ли любовь всех Зинченко к путешествиям, к перемене мест?..
     Семья у прадеда была огромная. Про дочерей не знаю, Но сыновей, точно, целая куча.
     Мама всегда говорила с гордостью: "В нашем роду никогда ни крепостников, ни крепостных не бывало!" Мне тоже приятно об этом думать.
     А про дедов моих, то есть, про братьев родного деда, Семёна Елисеевича, знаю парочку таких анекдотов.
     ДвОюродный мой дед Гриша рано начал курить, ещё подростком; и попался с этим делом отцу. Тот устроил ему примерную взбучку и пригрозил: "Ещё раз поймаю, до смерти убью!"
     И вот работали они как-то в поле. И захотелось батьку покурить. Хвать, а табак-то и кончился. Он к сыну: "Грицько, тютюн е?" - "Та шо вы, батько, та я ж не курю!" - "Не бреши мени! Е тютюн?" - "Та вы ж мени запретили, батько, я ж не курю!"
     Поробыли ще трохи.
     "Ой, не можу я, Грицько! Кажи правду, е тютюн!" - "Та вы ж битися будете!" - "Не буду! Поделись с батьком, тай кури, Хай тоби гриць!"...
     Так Гриша получил разрешение курить.
     А про другого деда, Петра, я вот что знаю.
     Он уже взрослый был, женатый, когда началась японская война. И жили они с молодой женой отдельно, но на той же улице, что и вся семья. Петра на войну забрали; жена, совсем молоденькая, одна осталась. Как и с кем, неизвестно, но согрешила она и родила байстрючонка (незаконного ребёнка, то есть). А соблазнитель помахал ей ручкой и исчез.
      И вот ждут все возвращения Петра. Грешница слезами заливается, родные страхом заходятся, соседи от любопытства лопаются.
     Пётр вернулся. Идёт - хмурый, небритый, медальки на груди побрякивают; а из-за плетней бабьи головы высовываются. Вся улица притихла.
     Пётр зашёл в хату, жена с малышом стоит не жива, не мертва. Он ей велел ставни закрыть, дверь запереть и спрашивает - что она надумала? Хочет уйти - пусть уходит; хочет остаться - пусть остаётся, да больше не балуется. Она в слёзы: сама, дескать, не знает, как вышло, бес попутал; а уходить ей не хотелось бы.
     "Тогда - говорит Пётр - кричи погромче. Ребёнка сюда давай, ко мне на руки, чтоб не испугался; а сама давай ори, будто я тебя избиваю. Потому что бить мне тебя неохота, я и не стану; но соседей тоже надо уважить. Они этого театра давно ждут; и если мы с тобой не дадим им этого представления, то они нам вместе жить ни за что не позволят, со свету сведут".
     И вот чуть не месяц каждый день устраивали они этот театр, при запертых дверях и закрытых ставнях. И уже соседи стали жалеть бедную женщину, и Петра стали увещевать - хватит, мол, уж ты либо убей, либо прости. И малыша, которого прежде шпыняли, стали жалеть и любить. Чего Пётр и добивался...
     А вообще семья была дружная и весёлая, оттого и дети, то есть, мои деды, все незлые выросли, хоть и росли в трудные времена, в жестокие.
     Мама рассказывала, как её отец, дед Семён, во время погромов прятал в сарае соседей-евреев (в Смеле ведь было "местечко"); а дочек, мою маму и Веру, посылал туда тайно по ночам еду носить...
     А ещё я знаю про деда Семёна Елисеевича, что был он прекрасным механиком, и потому даже в самые голодные годы находил работу, и семья его не голодала так, как другие. Для хорошего механика всегда ведь работа есть...
     В общем, и с этой стороны предков наших нам стыдиться не приходится.

(Продолжение следует)