Психушка

1
Баня

Заложив руки за спину, я прохаживался по длинному, узкому коридору психушки и размышлял о своей судьбе. Она вызывала много вопросов, и главный из них — армия. Служить не хотелось.
Сначала я пытался устроиться сюда медбратом.
Главврач пожал плечами:
— Таких мест у нас нет. А почему вы не хотите санитаром?
Звучало как оскорбление. Все-таки — три с лишним курса мединститута. Незаконченная «вышка»!
—Я? Мыть полы?
Главврач улыбнулся:
—У нас другая специфика, молодой человек. Санитар в нашем деле — это…  Как вам помягче сказать? Не вышибала, конечно, в ресторане, но что-то вроде того. Вполне мужская профессия.
Мысль потрудиться на этой ниве возникла не вдруг. Сначала была размолвка с деканом со всеми вытекающими. Именно это скорбное обстоятельство толкнуло меня в область загадок и парадоксов. Впереди — осенний призыв, а через год меня обещали восстановить на прежнем месте. Нужно было как-то продержаться.
Не я один такой «умник». Косили от службы по-разному, многие и во все времена. Патриотизм патриотизмом, но угодить на два году фактически в тюрьму, причем по собственному убеждению — это поступок. Я не созрел еще до таких пафосных высот, поэтому всем, чем можно, цеплялся за свободу. И вот, перелистывая как-то учебник по психиатрии, подумал: а что? Почему бы и нет? Перед глазами стоял пример легендарного революционера Камо: тот, прикинувшись сумасшедшим, сумел избежать петли. То есть нужно только войти в образ!
Теория теорией, но что она без опыта? Труп. Кто в действительности, эти люди? С кого взять пример? В который раз я перелистывал учебник. Прежде чем выйти на работу и взглянуть на них вживую хотелось разобраться, подобрать себе самый безобидный, но убойный для военкомата диагноз.
Первый день моего пребывания в психушке оказался банным. Всем заправлял мой наставник, парень лет двадцати восьми. Мы только что познакомились:
—Александр.
—Алексей.
Пожали друг другу руки.
Саня проработал уже пять лет, но решил сменить профессию. Сказал: надоело. Это была его последняя вахта.
Все пациенты отделения были выстроены в колонну по два и под нашим надзором побрели на помывку в городскую баню, располагавшуюся по соседству. Несмотря на униформу — пижамы и накинутые поверху теплые халаты — толпа человек в тридцать пять выглядела весьма разношерстно. Тут были и пацаны и пожилые дядьки, и патлатые, и лысые, и забитые скромники, и наглецы. Чувствовалось всеобщее оживление, многие улыбались. Какая-никакая, а все-таки воля. Некоторые цыганили сигареты. Санька угостил двоих, остальных осадил:
—ПокУрите!
И те унизительно канючили у счастливчиков:
—Оставь?
—Оставь!
В бане все, толкаясь и цыкая друг на друга, разбрелись к шкафчикам. Разделись и — в моечную.
—Не хочешь сам? — предложил Саня, кивнув на чуть приоткрытую для контроля дверь.
Я покачал головой. Он пожал плечами:
—А я иногда баловался.
Пока народ мылся, напарник вводил меня в суть предстоящего ремесла. Оно казалось незамысловатым:
—Смотри, чтоб не хулиганили, и все.
Меня это, впрочем, немножко, насторожило:
—Случается?
Наставник небрежно отмахнулся:
—Да так… Буйных настоящих здесь нет. Для них — особая зона. Балуются, конечно, иногда, но чуть прикрикнешь, и все. Как миленькие!
—Десять из них алкоголики, — пояснял он дальше. — Нормальные, в общем, мужики. Просто это…
Он выразительно щелкнул пальцем себе по кадыку.
—А потом белая горячка, и к нам. Но у нас они долго не держаться. Вот настоящие психи здесь подолгу. Некоторые — всю жизнь.
Меня это заинтриговало. И, тем не менее, я был просто уверен, что запросто отличу, кто есть кто. Психиатрию, правда, в институте я застать еще не успел, но двадцать лет — это вам не шуточки. Умнее и проницательнее себя я видел тогда только Бога (в которого, впрочем, не верил).
Больные выходили в предбанник, я тут же, на ухо Сашке, выдавал им диагноз. Тот, если надо, меня, естественно, поправлял.
Явные дегенераты в счет не шли. Надо было быть слепым или таким же, чтобы не заметить, что эволюция уже давно повернула их вспять. Вот передо мной остановился приземистый, субтильный мужичонка лет сорока. Он пучил на меня свои глаза, счастливые и бессмысленные, как у новорожденной обезьяны, улыбался всем ртом, в котором не было ни одного зуба, и что-то добродушно мычал.
—Вали отсюда, Мельников, — беззлобно приказал Александр.
Мужичок насупился и, не отступив ни на шаг, стал медленно оседать на корточки. На внешней поверхности каждой из ступней у него синели одинаковые полуистертые татуировки: «Они устали». Но и без них было заметно, что прошлое не слишком баловало этого типа легкой жизнью. Каждая попытка приблизиться к ней кончалась для него, скорее всего, тюремными нарами. Окончательно утвердившись на корточках, он сцепил пальцами обе ладони, поднял голову вверх и озлобленно зарычал на нас, переводя дикий взгляд с одного на другого.
Но таких было мало. С прочими дело шло уже хуже.
—Ну, это вот, в очках, наверняка алкаш? Из каких-нибудь инженеров.
—Кто, Лошкарев?
Санек засмеялся.
—Он ассенизатор.
—Допился до чертиков?
—Не пьет вообще. Его жена закодировала.
—И что?
—Вот он, бедолага, и мыкается. Хочет раскодироваться, а никак.
—Врачей мало?
—Хоть отбавляй. Но раскодировать его может только один.
—Кто?
—Жена.
—Не хочет?
—Нет, просто она умерла.
—А другие — никак?
—Бесполезно.
—Почему?
—Он так думает.
Что ж, не попал.
—Вот этот, похоже, не совсем? — предположил уже робко.
Спец снисходительно хмыкнул:
—Делириум трэменс*.
—Шизофрения?
—Обычная «белочка». Перепил мужик. С чертями стал знакомиться.
—И как?
—Скоро выпишут.
Ну, в общем, из всех кандидатов мною было правильно оценено процентов двадцать. В основном, как ни старался, я попадал в «молоко».
—Как же ты их сам различаешь?
Я был озадачен.
—Опыт, наверное, — сказал Саня. — Иногда даже на улице встречаю человека и сразу вижу: он наш!  Другие не видят. Одного даже крановщиком на работу приняли, на башенный кран.
—И?
—Ну, до этого дело не дошло. Не успел придавить никого. Но пол этажа плитой снёс. И сам загремел вместе с краном. Правда, отделался лёгким испугом. Дуракам везёт.
—А симулянты?
—В смысле?
—Ну, есть же такие. Их легко раскусить?
Саня пожал плечами:
—А зачем? Здоровый ты или нет, раз уж попался — какая разница? На всех одно универсальное средство — аминазин. Воткнут в задницу — никакой смирительной рубашки не надо. И так будешь, как шелковый. И никого не убедишь потом, что пошутил. Психушка — клеймо на всю жизнь.

2
На страже

Ну, как клеймо? Больница как больница. По крайней мере, на первый взгляд. Обычный деревянный барак, внутри — все те же процедурная, пищеблок, сортир, кабинеты начальства, палаты, разбросанные по обе стороны длинного коридора. Разница в том разве, что палаты без дверей, а те двери, которые есть, открыть просто так невозможно. Ключи — только у персонала. Они чем-то напоминали те штучки, которыми пользуются железнодорожные проводники. Достал из кармана, воткнул в квадратную дырку, и милости просим. Иначе никак. Тут на сознательность граждан надеяться опасно. Могут и сбежать.
Граждан в бараке — человек сорок. Точно я никогда не считал. Был постоянный состав, некоторые из которого мыкались здесь годами, и переменный — те самые алкаши.  Больше месяца из них в этих стенах никто не задерживался. Всю эту пеструю гвардию обслуживал медперсонал, такой же, как и всюду: врачи, санитарки, медсестры. Изюминкой здесь являлась лишь персона санитара. Она действительно была чем-то средним между вышибалой в кабаке и тюремным надзирателем.
С первых же дней своей новой работы мне пришлось освоить несколько весьма своеобразных приемов в отношении людей, которые порой бывают слишком строптивыми. Потом позавидовал даже: вот бы в обычной жизни — так. Жены у некоторых хватаются за тарелки, за ножики, грозят ошпарить кипятком. Мужики сторонятся их, побаиваются. Усугубляют конфликт. Просто рискуют! А зачем? Ты не прячься за дверь, не убегай к друзьям, а раз, например, на нее — смирительную рубаху. И в задницу для верности — пару кубиков аминазина.  Через минуту будет — как шелковая! Еще даже лучше, чем до свадьбы.
Вообще, с человеком можно сделать все, что угодно. В порядке у него с головой или нет, — не имеет никакого значения. На свете есть куча обстоятельств, сопротивляться в которых абсолютно невозможно, — шинель на тебя примеряют, тюремную робу или ту же пижаму в психушке. Попал, значит, все. Крепись! Просто нет другого выбора.
Самыми распространенными методами убеждения постояльцев у нас было два: это аминазин и эластический бинт, которым при надобности привязывались к кровати самые буйные. Что в этом нехитром педагогическом ассортименте гуманней, судить не мне. Случалось разное, но чаще всего это была, конечно,  не блажь, не фривольная прихоть персонала. Прав был мой преемник: расслабляться нельзя. Народец под боком — ай-яй. Могут и укусить, а то — и  похуже. Одному из моих предшественников, говорят, даже выкололи ложкой глаз. Меня, впрочем, Бог пока миловал. Берёг для армии!

Общался я много. Вначале от скуки, потом понемножку втянулся, вошло в привычку. Я даже планировал темы для разговора с тем или другим. Не исключая, при этом, что когда-то, возможно, придется и мне на какое-то время очутиться в их странноватых рядах. В собеседники выбирал только самых вменяемых, под кого я и сам смог бы сойти при случае. Им, в основном, было тоже скучно, поэтому они охотно шли на контакт. С одним мы даже немного сдружились.
—Коля, — представился он, вложив мне в ладонь свою вялую руку.
Так крепенький мужичок, но гиподинамия  — беда всех замкнутых территорий. К тому же — какие-то лекарства. Тут и здоровому несдобровать.
Он музыкант. Мы часто говорим с ним о музыке, живописи, людях искусства. Это — его тема, и мне с моими примитивными познаниями соревноваться здесь бесполезно. Шизофрения — не глупость, а просто другой склад ума. На мастерстве это не сказывается. Обычно эти люди прокалываются на некоторых бытовых мелочах. Так и Николай: с чего ни начинали мы свои разговоры, он неизменно заканчивал их, почти как римский сенатор Катон Старший. У него тоже был свой Карфаген — ипохондрия.
—Понимаешь, — внушал мне он каждый раз, — здесь всё неправильно!
—Что — всё?
—Да всё. Отношение к больному, сам курс лечения.
—В смысле?
—Они меня даже лечат не от того! Говорю им, — никто не слушает. Хоть ты поверь!
Он знал с моих слов что я учился в медицинском, поэтому обращался как к спецу. При этом сильно преувеличивал мои способности.
История, которую я услышал, смахивала на мистический триллер. По неведомой злобе мужика заговорила какая-то бабка. А может, не по злобе, — просто случайно. Как в анекдоте: пришел с жалобой на гайморит, — назначили лечение от геморроя. Так или иначе, но начались проблемы. Что-то стало его грызть изнутри. Грызло и грызло. Почти как любовь — ни покоя, ни сна! Он докторам. К одним, другим. Был даже у проктолога. Но все его направляли в одну сторону. Так горемыка и очутился, в конце концов, в руках психиатров
—Какие-то странные люди! — возмущался тонкий и ранимый в душе учитель музыки. — Я был во многих местах, даже в Москве. И всюду твердят: у тебя все в порядке. Прописывают успокоительные, прогулки на природе. Но ведь себя не обманешь! Я чувствую: что-то не так. А что — не знаю, я же не медик. Одно лишь мне ясно стало со временем: спасти меня может только та бабка.
—Так съезди к ней!
—Поздно. Уже умерла.
Я слышал уже этот сюжет, но он мне понравился. Как раз для меня. Такое разыграть можно запросто. Внешне с тобой все в порядке. Подтянутый, крепкий. Годен как будто бы к строевой. Вперед! А тут беда. Диагноз!
Есть в психиатрии понятие такое — конфабуляция. Оно означает  то, что человек придумывает и рассказывает о себе то, чего никогда с ним не происходило. Считается, что это один из симптомов шизофрении. Если так, то кто такие тогда почти все люди искусства? Скажем, писатели. Да и мало ли, кроме них, на свете людей, просто сочиняющих небылицы. Кто они? Тоже из «наших»? Ответа пока я не знал, но первые сомнения уже возникли.

В один из весенних дней к нам в стационар поступил новичок. Санитар — не врач. Единственное, о чем я был поставлен в известность,  — этот тип психопат, на кого-то бросался с ножом, опасен. Прочее додумывал уже сам, в результате совместных бесед. Мы были ровесниками. Оба с амбициями, с широкими, во многом совпадающими взглядами. С ним мне было легко и интересно. Первое время и сам, любящий говорить без устали, я слушал его раскрыв рот. Дима (так звали его) был просто фонтан, оранжерея всевозможных проектов. Он мечтал поступить в консерваторию и покорять сердца на лучших концертных площадках мира. Любил живопись и верил, что когда-нибудь обязательно закончит Суриковское училище. Его привлекало все в искусстве, и всюду он хотел достичь непревзойденных высот. Во всех областях искусства он хотел быть лучшим.
—Это все очень  просто, — горячо уверял он, — нужно только сильно захотеть!
Легкость и изящество, с которыми от касался самых высоких тем, увлекали. Я иногда даже завидовал ему: мне бы так! Неужели возможно?
Прошло три дня. Вновь моя смена. Встретил его и... не узнал. Передо мной был совсем другой человек. Даже внешне. Чужой, отстраненный, подавленный.  Ни даже намека на прежний темперамент и избранность. Такой же точно, как все. В общем потоке он молча слонялся по коридору, едва переставляя ноги. Взгляд совершенно бесстрастен, устремлен куда-то вглубь себя. Заметив меня, слегка лишь кивнул.
Я понял причину. Это была как раз та самая, обратная, сторона «Луны». Ты можешь выкинуть что угодно. Представиться Наполеоном или Галилеем, разыгрывать ипохондрию или маниакальный синдром. Но что в результате? Тебя же будут «лечить»! И чем это кончится —  известно. У доктора Пилюлькина на всё и про всё — йод и касторка. У местных — аминазин. Суровая штука. Вмиг приземлит любую фантазию.

Частые контакты с больными укрепляли меня в мысли, что симулировать что-нибудь и отделаться от армии всё же можно. Но любопытство такого рода в этих стенах не приветствовалось. На меня «стукнули». Не знаю, кто. Мало ли бдительных тёток в персонале.
—О чем ты с ними говоришь? — спросил однажды главврач. — Ты санитар, выполняй свои обязанности. Наши пациенты — народ специфический. Не трогай их, — это дело специалистов. Ты же учился, знаешь, наверное, про главную заповедь врача. Не можешь помочь — хотя бы не навреди! Мы поняли друг друга, надеюсь?
Что было ответить? Кивнул.

3. Цирк

Что делать, когда делать нечего? Просто вот нечего, и все. Хочешь, стой — хочешь, падай! Книжку почитать? Нельзя. Ты должен смотреть, следить за порядком. Почитываю, конечно, все равно. Украдкой. В основном вечерами, когда из начальства остается только старшая сестра. Она молодая, приятная. Со всеми интересными для всех мужчин местами. При случае, однако, может и заложить. Поэтому я всегда начеку. Со всеми уже вроде переговорил. Нового нет. Мне скучно. Так скучно, хоть стены грызи!
Пробую заучивать наизусть одну штуку из Курочкина. Видел недавно по телевизору: ее обыгрывали известные актеры из МХАТа. Смотрелось забавно, а я иногда люблю блеснуть в компании.
       —Дороги у вас в околотке:
       Ухабы, озера, бугры…
       —Пожалуйста — рюмочку водки.
       Пожалуйста — свежей икры.
Старинная административная забава: один инспектирует, другой норовит, защищаясь, послаще «подмазать».
Вызубрил уже половину. Не то, чтобы уж очень меня привлекает сатира, — просто нравится. Особенно артистически обыгрывать диалоги. После фиаско на ниве медицины меня все больше тянет к театру. Должно быть, какая-то психологическая компенсация за конкретный провал. Терпения, однако, хватает ненадолго. Может быть потому, что еще не совсем ясно, кому и где я буду это все рассказывать.
И вдруг крик из ближайшей палаты:
—Санитар!
Крики в этих краях бывают разные. Кто-то просто так стонет и громкими воплями разбавляет какую-то внутреннюю тревогу. Другой таким образом выражает гнев, тоже по ему одному известному поводу. Как-то один дегенерат кричал так истошно и неутешимо, что хотелось его убить. А он был таким худосочным, что и бить-то было жалко. Однажды один алкаш орал всю ночь. Он был на вязках, лежал в кровати, а ему казалось, что  его везут связанным в телеге. Вероятно из сельских. Думал, связали враги по злобе. И он всю ночь истошно призывал, чтобы кто-нибудь его освободил.
—Мужик, — взывал он ко мне, — три рубля дам. Развяжи,  Христа ради! Не уходи, мужик, — пять рублей. Десять!
Как я его умолял:
—Замолчи!
Ночь, все спят, а он орет. Истошно, на весь барак.
—Уймись! По-доброму прошу. Иначе получишь!
И получил, в конце концов. Потом нажаловался на меня. Но так тогда и не заткнулся.

В этот раз кричали по-другому. Тоже алкаш, тоже на вязках, под системой. В руке, привязанной к каркасу кровати, — иголка из-под нависшей над ним системы с глюкозой.
—Санитар, — взывал он, — подойди, пожалуйста?
В палате темно, но свет включать не стал.
—Вот тут у нас спор идет, — завидев меня, загадочно пооткровенничал страдалец.
Все вокруг спали. У нас — это у него лично и его галлюцинаций. Спрашиваю:
—И что?
—Сейчас зима или лето?
Мужик — смотритель «вертушки», товарных вагонов, приписанных к определенной станции. Вагоны развозят товары по городам и весям, и тут обязательно нужен человек, который бы регистрировал, на какой именно станции оставлен тот или иной вагон. Иначе пропадут вагоны при нашей неразберихе, потом не сыщешь. И вот он катается в своей теплушке по всей стране, строчит бумаги. Совершенно один. Иногда подсаживает из скуки каких-нибудь попутчиков. Ну, а что выходит у нас из одиночества? Беспробудное пьянство.
И вот он у нас, у него алкогольный бред. То есть где-то внутри его головы — та же привычная теплушка. И какая-то очередная компания, которая «поит» его по пути. Идет разговор. Он выясняет что-то. Причем я знаю, что те люди, в его больном воображении, для него в этот момент столь же реальны, как я, который стоит перед ним. И так же точно мне известно, что я на вполне реальных правах могу влиться в «их» разговор. То есть реальный и тот, виртуальный, мир в его мозгу в данный момент не имеют никакого различия.
Тянет в кураж.
—Мужики, — обращаюсь  к «ним» в его лице, — а не сгонять ли мне за пивом?
Предложение тут же находит радостный отклик:
—Конечно! Ты ж помоложе.
Иду в туалет и наливаю в казенную алюминевую кружку холодной воды. Возвращаюсь. Обращаюсь опять же «ко всем»:
—Извините, ребята, пива не нашел. Только самогон.
Горящие глаза с подушки:
—Давай!
Подношу кружку к его губам, он приподнимает голову. Слегка. Дальше мешает эластический бинт, вязка, прижимающая его грудь к кровати. Делает глоток. И тут же все выплевывает. Физиономия его перекошена от отвращения, как будто я влил ему в рот помои.
—Тьфу! Фу! У-у… Ну, и сивуха! Где ты нашел такое говно?!
Уже понимая некоторые тонкости галлюцинаций, предлагаю:
—Может, запьешь водичкой?
И снова пою его из той же кружки. Но тут из уст его вырывается уже облегченный вздох:
—Фу… Слава Богу! А я уж подумал, что помру. Дай мне еще попить?
Мне смешно, а мой подопечный даже не понимает, что он объект чужого юмора.

Многое, из того, что некоторые из них иногда вытворяют, придумает не всякий юморист.
Прогулочный дворик. Высокий деревянный забор, заасфальтированная дорожка. По ней бредут друг за другом два экземпляра, два великовозрастных пентюха, в застиранных, некогда синих, пижамах. Первый на каком-то этапе приостанавливается, задирает голову вверх, морщится, как бы в тяжелом раздумье. Через минуту облегченно вздыхает и следует дальше. Из его штанины на тапочку выползает какашка. Вернемся, отметил, вручу санитаркам. Отмоют! А пока, чтобы не загадил весь асфальт, подзываю второго и вручаю ему ершик для чистки унитазов:
—Подотри ему там!
Второй откликается не моргнув глазом. Так, будто я попросил его дать прикурить. Он подходит сзади к товарищу, резко сдирает с него штаны и старательно расчищает ершиком проход между ягодицами.    Не сразу, но товарищ все же останавливается и оборачивается к благодетелю. На бесстрастной физиономии его появляется некоторое подобие благодарной улыбки. Сделав дело, товарищ натягивает ему штаны обратно и смотрит на меня. Я благосклонно киваю. И тут мой помощник вдруг замечает в носу горемыки  большую, зеленую соплю. Она свисает на губу, как сосулька. Мелочь вроде, но смазывает эффект от приятного чувства выполненного долга. Ничуть не колеблясь, он смахивает с лица и соплю. Тем же ершиком, которым только что бороздил задницу. Под носом потерпевшего тут же появляется комкастый, коричневый ус. Улыбка у его обладателя становится еще шире.
Смешно? А этот симпатяга с интеллектом новорожденной обезьяны в недавнем прошлом — руководитель отдела НИИ, гордость отраслевой науки! Какая-то опухоль в мозге — и все. Кончился хомо сапиенс. Погибнуть от пули, в аварии, в драке, — или вот так? Я даже не знаю, что страшней. Единственное, что еще прорывается из него, прежнего, — несколько фраз. Время от времени, возбудившись чем-то, он выбрасывает, в общем-то, в никуда и никому:
—Работать! Надо работать!
Ответственный, видимо, был человек.
Был. Хотя ещё вроде и есть. Но просто как призрак.
Таких тут немного. Еще два-три клоуна. Они чудят постоянно, но, если не забывать, что это все же болезнь, а не чувство юмора, улыбка постепенно становится все натянутей, а потом исчезает совсем. Поэтому, видимо, многие психиатры не дружат со смехом. За каждой шуткой они подозревают какую-нибудь беду.

Еще один любил играть на  баяне и писать письма. С его симпатичной, русской физиономии никогда не сходила  добродушная улыбка.
Писал он в основном наставления своей жене. Как лучше, в его отсутствие, купить или продать холодильник, заштопать  носки и т.п. Кроме того, его волновали иногда и международные проблемы. В прошлые выходные, например, он был озабочен судьбой Анжелы Дэвис, вернее — ее прической. Его беспокоило, что в бездушном американском обществе ее никто не стрижет. В связи с этим, он в письменной форме предложил президенту Картеру свои старые ножницы, которыми он в деревне стриг овец. Вместо всех знаков препинания употреблял только фашистский знак. Чем-то ему он нравился.
Меня уважал. При встрече в коридоре всегда улыбался и кланялся, обращаясь почтительно:
—Батюшка!
У меня — волосы до плеч, борода и усы. Видимо, действительно похож. Когда я постригся и побрился, это стало для Леши ударом.
—О, да ты пацан, — протянул он, скиснув.

Да я и был пацаном. Любопытство и авантюрность характера всё время подталкивали меня к рискованым экспериментам. Но что санитар — разве должность? Одно баловство. То письмишко какое возьмёшься переслать в Кремль от Господа Бога, то пострижёшь кого-нибудь под В.И.Ленина или порассуждаешь с маньяком о великой силе послушания и дисциплины.
Вот доктора — те народ серьёзней.
Скажем, Закон Био-Савара-Лапласа. Что это? О чём?
А вопрос вовсе не праздный, тем более, когда его задаёт главврач.
Это мало кто знает, но вообще речь о физическом законе, определяющем вектор индукции магнитного поля, порождённого постоянным электрическим током.
Ответил — свободен, нет — уж прости. Придётся ещё полечиться за решёткой.
Хотя, если честно, то правильный ответ всё равно не поможет. Бдительное око психиатра не обманут даже семь пядей во лбу. Ты можешь быть трижды здоров, но, коль уж попал в эту обитель, веры к тебе всё равно никакой. Больничная пижама в психушке вроде судимости: снять можно, но омыться  — увы.
Помыкался я где-то с полгода, поразмышлял и к осени, к призыву, уволился и поплёлся в военкомат. Там тоже ждала неизвестность: наши войска вступили в Афган. Но почему-то мне это казалось менее страшным, чем участь пожизненного симулянта.