Доброжелатель. Часть 4. Гл. 9

Глава 9
Прощание с Эльмой

Из номера, а затем и гостиницы вышли вместе, она держала его под руку, доверчиво, будто жена, молчали, все было сказано, и даже то, о чем следовало молчать, наступившее опустошение не вызывало мучительных чувств – оно пронзало насквозь, оставляя один на один с душой, сознанием, памятью. То ли плата за радость бытия, то ли финал радости, необходимая часть, завершающая сложную симфонию счастья.
Он был совсем рядом с конторой, но явно опоздал на назначенную встречу с капитаном, если только встреча с прекрасной агенткой не входила в некий разведывательный план по вербовке американского профессора. Но зачем он мог понадобиться доблестным органам, тем более, после той истории и его отказа сотрудничать с ними, зачем? Просто людям нечего делать или их цели изменились и если раньше они защищали бесчеловечную систему, то теперь готовы спасать мир?
Но он-то в спасители не годился, у него и себя спасти не получалось, вот приехал на свидание с бывшей невестой, первой любовью и тут же возлег на ложе страсти и чувственного огня с прекрасной куртизанкой, где его настоящее место и с кем, кого уж тут спасать да и вообще как можно спасать, если мир не хочет спасаться, а хочет гибнуть  и наслаждаться, и римляне третьего созыва так же несутся к гибели империи, как неслись их далекие предки, и так же где-то копят силы перед последним рывком племена тяжелых, полных силы и ненависти варваров.
Вечерний прохладный воздух стекался к центру города, огибал своими потоками мощные крепостные здания комитета, упирался в пролеты детского мира, а напротив был мир вовсе не детский, а скорее стариковский, внутри, в таких же зеркально отраженных пролетах сновали уже не мамы с веселящимися карапузами, сосущими леденцы и тянущими ручонки к надувным разноцветным шарикам и голосящим на все земные лады игрушкам, а тени в кожаных куртках и с тяжелыми злыми маузерами за поясами, солдатскими ремнями дезертиров, слышались крики и стоны пытаемых, плач расстрелянных, тонкое поскуливание сломавшихся и предавших, и эти два мира: один напротив другого, и были его родиной, его прошлым и будущим, равно безнадежным и беспечным в своем неосознанном двойничестве.
Наверное, что-то изменилось в его лице и положении движущегося тела, какое-то напряжение и невысказанное отвращение заполнило пространство вокруг, и Эльма ощутила эту новую, далекую от волн чувственности и хотения, исходившими от нового ее возлюбленного, волну – она повернулась лицом к Петру, чуть опережая его в их медленном движении мимо надвигающихся гранитных корпусов, кораблей вражеской флотилии, заглянула в глаза и сжала его ладонь своей, мягко, но настойчиво, утверждая свою силу существования. Это пожатие будто выдернуло Петра из вязкой стихии припоминания – он улыбнулся глядящим на него снизу вверх ее распахнутым глазам и ответно нежно пожал ее ладонь, столь умелую и в ласке, и в своей беззащитной доступности.
- Петечка, если ты обо мне подумал, не сердись, - они (кивок в сторону площади  и зданий на ее обнаженном сердитом пространстве) не виноваты. Просто каждый в этом мире делает свою работу.
- Ты тоже, Эльмочка?
- Петенька, ну нельзя же так, не осуждай меня, я и сама хочу вырваться, сбежать, да, по молодости, глупости попала в их лапы, но теперь мне хочется другого – любви, семьи, детей, увези меня, пусть не всерьез, пусть фиктивно, сделай женой хотя бы на время – я вечно буду тебе благодарна, буду выполнять твои прихоти и желания, - тут новая волна, начатая ею, столкнулась с ответной карсавинской, только источники были разными, и природа разной, розной и по духу, и по внутреннему наполнению: волна жалости волна стыда, - а, Петенька, спаси, - она снова опережала и заглядывала в глаза, и снова руки их сплетались, и свеча горела, и душа ныла, и было грустно и сладко, но Петр уже не мог отрешиться и от своей слабости и от вновь нависшего над ними, над ним, его судьбой и телом ребристым серым зданием.
Ему казалось, что из каждого окна смотрят на него Юрии Борисовичи, Ксюши, Гени, Кати, Эльмы, и осталось самому оказаться у одного из стеклянных зрачков, только изнутри, чтобы преодолеть разрыв между своей совестью и жизнью.
- Ты подумай, Петечка, смотри, на меня все оглядываются, ты же знаешь, я красивая, умная, ласковая, ты подумай… и позвони,   она уже вздернула ручку, выпростала тонкую изящную ладонь из белого широкого рукава, выставила ножку, будто бабочка – подумал Петр,   глядя на природное, само собой рождаемое из каждого проживаемого ею мгновения изящество любого движения, отдельного от ее сознания и воли, капризную тонкую ножку, мгновенно затормозившую рядом красивую сверкающую белым, покрытием машину – и красное нырнуло в белое, запечатлев на его губах воздушное здание поцелуя и ослабляющий дурман в голове.