Смотрины

Все было в моих руках.
Я сам устроил отъезд Насти с другой бригадой. Она улетала в Туву под раннее солнышко за первым зага¬ром, а я – в промозглое Заполярье, спасать план. Все выглядело как естественное мужское желание взвалить на себя самую грязную и тяжелую работу. Пришлось, конечно, долго объясняться: намекать на интриги верхнего начальства, придумывать собственные прин¬ципы и сулить, что в конце лета мы снова поедем вместе. В общем, плел с азартом. Не знаю, как сам не  запу¬тался в своих силках.
Но поверил, что убедил Настю.
А она все поняла и сделала выводы.
И вот я сижу и жду, когда подъедет такси с Настей и ее женихом. Сижу, листаю отчет и симулирую заня¬тость. А народец в отделе оживлен. Всех разбирает любопытство. Понятное дело, интересно же – что за сокровище сумела отыскать двадцатишестилетняя Настя за две командировки. Кто-то говорит, что стоило девушке выйти из-под моей опеки – и у нее сразу устроилась личная жизнь. Говорит в шутку. Я в том же  тоне соглашаюсь. Внешне я спокоен. Наших отношений  здесь не знают. Если бы Настя жила в общежитии,  разговоры бы обязательно появились. Впрочем, тогда  ничего и не вышло. Но она жила у сестры, в другом  районе города. В командировки мы ездили только вдвоем, я не люблю лишних помощников. А Настя имен¬но из тех женщин, которые при всей разговорчивости и смешливости умудряются не сказать о себе ничего лишнего. За нее можно было не беспокоиться. У меня же репутация закоренелого и удачливого холостяка, и никому не приходит в голову меня жалеть, видеть во мне соблазненного и покинутого. Потому я спокоен. Потому и легко отвечаю на шутки.
Два года назад она сказала, что любит меня. А с этим, приезда которого все так ждут, она знакома меньше двух месяцев. Мне, конечно, тоже хочется его увидеть.
Окна словно медом намазаны: то один подойдет, то другой. Они уверены, что Настя прикатит на такси. Я про себя посмеиваюсь. Какая им разница – на такси, на троллейбусе, пешком? Вопрос – зачем? Кому нужны эти смотрины? Неужели Насте? А любопытные выгля¬дывают. Я и сам кошусь на дверь. Назло всем мне хо¬чется, чтобы молодые появились не с той стороны, откуда их ждут. Я бы даже загадал. Только на что? Не на свадьбу же –– получится или расстроится?
Но вот взвывает автомобильный гудок, длинный и надтреснутый. Наши бегут к окну. Я толкусь в задних рядах. Мне ничего не видно. Кто-то из мужичков кри¬чит пошленькое – «Горько!». Значит, они уже вышли из машины. «Горько! – скандируется хором. Почти как на стадионе «шайбу!». Но вдруг разом стихает. Значит, уговорили, заставили. Я проталкиваюсь к окну. Они уже идут к парадному. Так себе женишок, ничего примечательного.
Но кому нужны эти смотрины? Ясно, не ему.
Один из наших доморощенных философов утвер¬ждал, что в жизни мужчины два великих события ¬рождение и смерть, а в жизни женщины всего одно ¬свадьба. Глупости. Дело даже не в том, что свадьба может повториться и раз, и два, и три – я говорю о мужчинах. Откуда мне помнить, как я родился? Где я буду – вспоминать свою смерть? А вот как женился¬ – помню. Хотел бы забыть, да не получается.
Сейчас мне тридцать четыре, тогда было двадцать девять. Можно сказать, уже перегуливал.
Встретишь иного старого холостяка: петушится мужичок, ерепенится, свободой кичится, а присмот¬ришься – и жалко становится. Молчал бы уж, не так бы никчемность в глаза бросалась.
Я о своей свободе помалкивал. Но берег ее. Бди¬тельно охранял. При нашей работе иначе нельзя. На¬ладчики утверждают, что десять месяцев в году они  мотаются по командировкам. Десять, пожалуй много¬вато, но шесть – восемь набегает. Люди с нормальны¬ми семьями у нас не задерживаются. Почти все ведущие инженеры – алиментщики. К тому времени я ходил уже в ведущих, но алиментов сумел избежать. Осторожный был. Все мне казалось, что покушаются не столько на меня, сколько на мои заработки да на ко¬оперативную квартиру, почти построенную, в которой, если нормально работать, жить практически не приходится.
В общем, знал где, когда и с кем. Чувствам воли не давал. Да не слишком-то они и рвались на волю, мои чувства. До поры, конечно.

* * *
Та командировка была обычной. Послали меня в районный городишко соседней области. Полудеревня. Крохотный заводишко да элеватор – вот и вся  промыш¬ленность. Я зaнимался автоматикой на заводе, но пришел механик с элеватора и попросил помочь. С ни¬щими заказчиками лучше не связываться – себе дороже, но когда готовишься к новоселью, забываешь все зароки и хватаешься за любой приработок.
На элеваторе трудились студенты-медики. И с ними была она. Сама недавняя студентка. Едва отличишь. Как ей доверили эту ватагу молодых козочек, вырвав¬шихся на свободу из-под контроля мамаш?
Я увидел ее в лаборатории. И она меня заметила.
Мы не решились заговорить. но встретились наши взгляды, и были они подозрительно беглыми.
В тот же вечер я выбрался в кино. Надеялся встретить ее. Но не встретил. Студенты жили в красном уголке конторы элеватора. Из клуба я пошел туда. Рассчитывал, что молодежь веселится, танцует, может быть. Но непривычные к тяжелой работе будущие докто¬ра укладывались засветло. На скамейке у входа сидела единственная парочка. Я прошел рядом с ними, доволь¬но-таки бесцеремонно разглядывая девушку. И ведь ничего не мог поделать с собой. А дальше еще смешнее. Обогнул контору с другой стороны и увидел под окнами стайку ребят, соперников, так сказать, совсем юных, может, даже школьников. Стыдобища.
Утром я заявился на элеватор и, не переодеваясь в спецовку, блуждал в поисках ее. Посидел в лаборатории, сходил на весовую – студенты узнавались легко, но ее не было. А спросить я постеснялся.
И только через два дня мы чуть ли не столкнулись у входа в магазин. Она ела халву из промасленного кулька. Я настолько растерялся, что поздоровался с ней. Она ответила кивком. Потом, правда, смутилась и быстро прошла мимо. Но я догнал ее.
Ее звали Анна. Аннушка. Анюта. Мне нравилось ее имя. И голос ее нравился. Нравилось ее лицо, особенно глаза. Но главное: имя, голос, глаза и даже легкая сутулость – не мешали друг другу, а очень естественно объединялись, чтобы уберечь ее открытую душу от злых людей. Трудно было представить, чтобы кто-то смог повысить на нее голос.
Если не в первый, то во второй день мне казалось, что я знаю о ней почти все. И дело совсем не в том, что она легко рассказывала о себе, а в том, что я легко верил. Такого со мной еще не случалось.
Она была моложе меня лишь на полтора года. Росла без отца. После восьмого класса поступила в меди¬цинское училище. Отработала положенные три года в деревне. Институт закончила почти в двадцать семь лет. Она не жаловалась, но не стоило труда догадаться, что жилось на одну стипендию несладко. Приходилось подрабатывать, сначала в раздевалке, потом повезло и пригласили на кафедру. Там ее и уговорили пойти в ординатуру.
Деревня, где Анюта работала медсестрой, стояла всего в сорока пяти километрах от районного городка. Там у нее оставались друзья, и она позвала меня к ним в гости. Позвала на первые выходные, почти незнако¬мого мужчину, с замашками далеко не ангельскими.
Неполные полсотни километров обернулись нам двумя часами тряски по пыльной дороге в набитом до отказа автобусе. Билеты были без мест, но Анюту я все¬-таки усадил, зато самого меня сразу же оттеснили от нее. Стиснутый деревенскими бабками, постоянно натыкаясь голенью на острое ребро какого-то ящика, я глотал пыль и гадал, чем же закончится эта по¬ездка – групповыми прогулками по берегу реки с вечер¬ними посиделками перед телевизором или ... А что делать? Видно, я так устроен – без этого «или» я не могу  думать о женщине. Даже об Анюте. Я вроде не слишком сексуально озабоченный человек, но когда живешь в гостиничном номере с тремя соседями, а она вообще в красном уголке, то по дороге в гости мысль об этом приходит раньше других. И уже не отогнать ее. Хотя и понимаешь, что, во-первых, вы мало знакомы, во¬-вторых, чужие глаза, в-третьих, «она не из тех», следом идут в-четвертых; в-пятых ...  – но тем не менее.
А ребро ящика все терлось и терлось о мою ногу, и в автобусе свободнее не становилось.
Ее друзья Зоя и Григорий были бездетны. Муж работал бульдозеристом в колхозе, а жена – мед¬сестрой. Он громоздкий, черный, рассудительный; она – миниатюрненькая рыжая щебетунья. Наш приезд наделал столько переполоху, что битый час в доме не смолкали: «Ой, да надо же ... Ай да молодчи¬на ... » – и не прекращалась беготня в подвал, в стай¬ку, на огород. Григорий даже баню топить порывался. Еле уговорили перенести это удовольствие на другой день. Разумеется, все внимание было на Анюте. Меня почти не замечали, но как-то по-свойски, не обидно, словно боялись напугать разглядываниями и рас¬спросами. Наверно, их предупредила Анюта. Сама она чуть ли не сразу после объятий облачилась в фартук и сновала по дому как по своему. В ответ на их дели¬катность я старался не выпячиваться, вышел на улицу, осмотрел усадьбу, потом забрал из ящика на калитке газеты и спокойненько почитывал у окна.
Стол был уже загроможден тарелками со снедью, а они все суетились, таскали взад-вперед какие-то банки, миски, мешочки.
Ужин затянулся за полночь. Тяжелый на раскачку Григорий разговорился, и уже трудно было его оста¬новить. Особенно кода узнал, что я инженер не каби¬нетный и собственными руками собираю и схемы, и при¬боры. Он увидел во мне своего брата механизатора и хлынули накопленные молчуном обиды на глупых и безруких начальников. Зоя сердилась на мужа, но Анюта ее успокаивала. Ей нравилось, что Григорий проникся ко мне доверием.
Я и после замечал ее детское желание похвастаться моими достоинствами. И находила ведь. Отыскивала, где я и сам не ожидал. На другой день, когда я по дороге из магазина выпросил у девчонок, копающихся на при¬школьном участке, десяток гвоздик и, чтобы букет казался повнушительнее, добавил к цветам сосновую и березовую веточки, она усмотрела в этом необыкно¬венно утонченный вкус и целый вечер требовала от Зои с Григорием подтверждения своего открытия.
Но до следующего дня надо было еще дожить.
В третьем часу, устав уговаривать мужа замолчать, Зоя начала убирать со стола. По субботам они рабо¬тали. Пора было укладываться. Анюта отозвала меня в сенцы и спросила: «Ничего, если я постелила нам на сеновале?» И сразу же начала успокаивать, что там совсем не холодно. Ей было неудо6но, она стыдилась •предлагать ночлег в сарае. А оглушившие меня слова «постелила нам» слетели совсем естественно.
Мне было двадцать девять лет. Шесть из них я про¬мотался по гостиницам и считал, что научился разби¬раться в женщинах. Опыта, слава богу, хватало. Порою все выходило очень просто. Может быть, в ком-то подоб¬ные встречи и вызывают брезгливость – может быть, но не во мне. Я был только благодарен, что меня избав¬ляют от унизительных уговоров, нет ничего противнее пустых обещаний и клятв, когда на самом деле все очень грубо и просто. Хотя цену этой простоте я знал. И все¬-таки главное, что она не заставала меня врасплох.
Но с Анютой все вышло неожиданно. И тогда я поду¬мал, что она любит. Иначе откуда взяться такой смелости?
И я сдался. Оттаял, что ли. Уже в первое наше утро у меня появилось подозрение –а не навсегда ли это?
Подозрение не пропадало до конца командировки, которую я продлил, взвалив на себя грязную и необя¬зательную работу. Лишь бы не уезжать.
Вечерами Анюта приходила ко мне на завод. Я за¬ранее брал у механика ключ от его кабинета. В нем стоял засаленный диван, зато окна выходили на глухую стену, а дверь надежно запиралась. Лучшего места для встреч в счастливом, но негостеприимном городишке мы не смогли найти. Случалось, что в самый непод¬ходящий момент начинал названивать телефон. Как ни странно, но меня это пугало сильнее, чем Анюту. Я злился. А она тихо смеялась.
Так продолжалось восемнадцать дней. Каждое утро я с нетерпением ждал вечера, чтобы увидеть Анюту. Опять же – совсем незнакомое состояние. Обычно, добившись своего, я начинал уставать от женщины. Спасали постоянные разъезды. Они постепенно гасили • любые надежды, связанные со мной. Тем более что обещаниями я не баловал. И меня вынужденно бросали, освобождая от бурных истеричных разрывов. Такие позиционные войны иногда тянулись годами. Я умел терпеть. Но если замечал, что моя свобода под угрозой окруженья, – тогда уж рубил наотмашь. И потом обходил за семь верст.
Но Анюта ни разу не попыталась забрать в стирку мои рубашки и ни разу не похвасталась умением шить, вязать или мариновать помидоры. Надвигался срок отъезда, но она и словом не обмолвилась о том, что с нами будет дальше. Она молчала, и тогда заговорил я. Я сказал, что буду счастлив, если она пойдет за меня замуж. Долго подбирал слова, может быть, все восем¬надцать дней, но ничеro более умного не придумал. Она заплакала, и первый раз я услышал от нее «люблю». И тут же она повторила это слово еще раз двадцать. Одно голое слово. И никаких вопросов, никаких планов и загадываний. Я не выдержал и расхвастался почти построенной квартирой. Не забыл порассуждать и о работе: не мог же я раскатываться от семьи по коман¬дировкам, предстояли поиски нового места, но с моей практикой только свистни – и посыплются предложе¬ния одно другого заманчивее. В общем, распахивал ворота в тайники.
Мы разговаривали поздно вечером, а утром встре¬тились уже на вокзале, и она целовала меня возле вагона, не оглядываясь на любопытных студенточек.
Она уехала, а я целый день не мог есть. Пища вызывала какое-то брезгливое отвращение. И это не  беспокоило меня, а радовало, придавало уверенности, что я не ошибся, что я действительно не могу жить без своей внезапной избранницы. Я уже не мог представить себе лучшей жены, чем моя Анюта. А вот лечиться я бы к ней не пошел. Доктор, мне кажется, должен быть немного диктатором. А она была: не способна ни напугать ни внушить. По духу своему она оставалась  сестрой, сестрой милосердия, призванной делать пере¬вязки или сидеть с больными, отвлекая их от тяжких дум, – но не больше. Слово «сестра» словно прирастало к ней, а «врач» или «доктор» – казались уже чужими, и уж совсем не вязался с ней «ординатор» – честное слово, как оскорбление. Работы на заводе мне оставалось на неделю. Потом я должен был вернуться в свое управление, взять отгулы и приехать к Анюте. Так я обещал. Так я и сделал.
Она собиралась встретить меня. Но в порту ее не было. В общем-то, ничего страшного не случилось. Мало ли что могло помешать. Я все понимал, но почему-¬то подумалось, что я могу и не увидеть прежней Анюты. Бывает же – человек, выехав из города, рас¬слабляется, отмякает душой, но стоит ему возвра¬титься в свою среду – и он сразу же подтягивается, врастает в прежнюю защитную оболочку. Но опасения не успели разрастись, потому что на первом же автобусе приехала Анюта и была она все той же, разве что не¬привычно возбужденной, но это легко объяснялось. И еще она попросила купить большой букет гладиолу¬сов. Прежде она никогда не просила у меня что-нибудь купить. Но и это было понятно. Правда, из-за этих цветов мы чуть не опоздали на автобус. Точнее, опоз¬дали, он уже тронулся, но водитель заметил нас, бегу¬щих с букетом, и притормозил. И только когда мы уселись и от¬дышались, Анюта объяснила, зачем понадобились гла¬диолусы. Оказалось, ее отпустили с работы с обяза¬тельным условием – привести меня на смотрины. Я уныло вздохнул – веди, мол, раз надо, пусть смотрят, авось не полиняю. Шутка получилась не такой веселой, как хотелось бы. Расстроенная Анюта начала меня успокаивать и объяснять, какой хороший народ у них на кафедре. Но я-то видел, как ей самой хочется по¬хвастаться женихом.
Когда мы вошли в ординаторскую, четверо или пя¬теро мужчин примерно моего возраста хором грянули: «Горько!» Послушная их приказу Анюта не глядя суну¬ла в чьи-то руки букет и обвила мою шею. Конечно, ни какого приказа она не слышала, ничьей воле не под¬чинялась, кроме своей, но я воспринял порыв как тороп¬ливую покорность им. Что-то вдруг нашло.
С этого и началось.
Ее коллеги, так они себя величали, в основном муж¬чины, рассматривали меня, а я присматривался и при¬слушивался к ним. Хотя внешне все выглядело при¬стойно: собрали стол, говорили тосты, дружно хвалили невесту.
Может, потому, что сам в юности мечтал отпустить усы, но они росли жиденькими и бесцветными, я выде¬лил из коллег двоих, усатых. Один был крупный, с костистым лицом и тяжелыми волосатыми руками, вто¬рой – сухонький, с тихим вкрадчивым голосом. Ма¬ленький все распинался: какой замечательный человек их Аннушка. Меня так и подмывало крикнуть, что она уже моя, а не их. Но боялся показаться смешным. Потому что уже сомневался. Может, они действительно имеют больше прав называть ее своей. А здоровый кривлялся, кричал, что я граблю их клинику, и лез к нам обниматься. Я смотрел, как его длинные толстые пальцы сжимают плечо Анюты, и улыбался. Старался казаться польщенным. Так, с глупенькой улыбкой, я и просидел все смотрины.
Из клиники мы пошли в общежитие. Анюта жила с соседкой, но обещала, что ее в комнате не будет. Однако соседка нас дождалась, и я увидел дамочку в больших круглых очках, совершенно плоскую и неестественно изогнутую. Бесцеремонно разглядывая меня, она долго извинялась за свое присутствие, но ей, видите ли, стыдно курить в чужой комнате. Придумать что-нибудь пооригинальнее, она не посчитала нужным. Решила, что для нас и этого достаточно. Берегла серое вещество для большой науки. А здоровье не берегла. Одна сигарета меняла другую. И пока тянулся перекур, она упомянула не меньше десятка мужских имен, но после каждого словно спохватывалась и рассыпалась в завереньях, что к ним в комнату ходили только ее поклонники. Все ее разговоры шли вперемешку с пошленькими шуточ¬ками и на прощание она пожелала нам «беспокойной ночи».
Койки в общежитии были узкие, и Анюта решила по¬стелить на полу. Я как раз выходил из комнаты, а ког¬да вернулся, увидел, что постель почти готова, только полосатый тюфяк почему-то не накрыт простыней. Сначала я ждал, когда появится простыня, потом решил, что Анюта забыла ее постелить. Пока Анюта задергива¬ла шторы и раздевалась, во мне копилась и густела не¬ожиданно подступившая брезгливость. Все мои думы упирались в эту несчастную простыню. Анюта уже вы¬ключила свет и легла, а я все еще соображал, почему не  нашлось простыни. Потом, когда уже лег, я понял, что она была, просто, привыкнув к белому казенному белью , гостиниц и общежитий, я и не подозревал, что простыни ~ могут быть и полосатыми…  Но эта странная брезгливость. Почему она молчала в кабинете с засаленным диваном, а тут вдруг раскап-ризничалась?
Утомленная дневными переживаниями, Анюта быстро уснула. А я не мог. Лежал с закрытыми гла¬зами и заставлял себя не прислушиваться к ее сопению. А в деревенском сарае я не слышал, чтобы она сопела. Может, я заснул первым, может, вместе, может, не спа¬ли совсем – я не мог вспомнить. Еще бы – раскрути¬лась такая карусель, что все плыло перед глазами. Но стоило карусели притормозить, и сразу появилась резкость. Четко вспомнились пальцы усача, привычно, по-¬домашнему сжимающие плечо моей невесты. Заворко¬вал голосок того, второго, все-таки сквозило в нем что¬-то виноватое. Не будить же Анюту и не спрашивать: кто из них был до меня? а может, и после? может, даже вчера? Не этот ли сухонький научный руководитель? у них, врачей, это запросто делается, без лишних услов¬ностей. На меня, что ли, внимание обращать. Мне всег¬да казалось, что врачи смотрят на нас, остальных лю¬дей, свысока. А ведь у меня тоже не купленный диплом, ко мне тоже постоянно бегут за помощью, да и зараба¬тываю я наверняка больше. Но от меня не зависит чу¬жая жизнь.От меня не страшно. получить отказ. А от врача – страшно. Потому и боимся их. Мы же прихо¬дим к ним больными. Больными – к здоровым. Мы приучили их видеть в нас нытиков и слабаков. А это почти сословная разница. Вот и получается, что за человека второго сорта выдают перезрелую девицу. И пусть он радуется. А они найдут себе помоложе.
Как благодарно улыбался я на смотринах. Окажись я не в клинике, а, к примеру, в исследова¬тельском институте, подобная дурь мне бы и в голову не пришла. На этих липовых кандидатов в ученые я сам посматриваю с высокого берега. А перед врачами за-нервничал. Холопская гордость взыграла.
Анюта застонала во сне. Конечно, денек вышел не¬легким и для нее. Но она все же спала, а я маялся, вое¬вал с непрошенными думами. Да еще духота. В обще¬житии включили отопление, и жарко было даже на полу.
 Я встал открыть окно. Рама открывалась туго, стекло дребезжало, но Анюта не проснулась.
А дальше все вышло очень быстро. Я посмотрел вниз, вспомнил, что ночую на первом этаже, и без каких-либо колебаний, размышлений, угрызений совести, вернее – опередив их, я вернулся к постели, осто¬рожно оделся и вылез из комнаты. Анюта спала.
Мой самолет улетал утром. Я успел к нему, и мне повезло с билетом, но рейс задержали, сперва на час, потом, как водится, еще на два, и так далее. Народ шебутился, толкался возле справочного, а я забился в  уголок, прикрыл лицо газетой, поднятой с пола, и затих, замер и ждал, когда позовут на посадку. Что будет с Анютой, как объяснит она той же длинноязыкой со¬седке исчезновение жениха – такие вопросы меня еще не тревожили. Мне все мнилось, что с минуты на минуту заявится ее усатый коллега с огромными лапищами, ухватит меня за шкирку, вытащит на самое видное место и набьет морду. Набьет не потому, что он сильнее меня, а потому, что он здоровый человек, а я – больной.  Я чувствовал себя очень больным, абсолютно разбитым.
Прилетел я уже вечером. Вздремнув в самолете, я немного ожил, но еще не настолько, чтобы стоять в очереди на рейсовый автобус, а потом телепаться в нем шестьдесят километров. Я сел в такси и велел ехать к центральному pecтopaну.
Официантку звали Мариной. Она работала давно и помнила, что я заглядывал к ним и раньше. День был будничный, и к десяти часам ресторан почти опустел. В порту мне было не до еды, но в своем• городе, когда отступили глупые страхи, аппетит разыгрался. Прини¬мая третий лангет, я пригласил Марину присесть и проболтал с ней до закрытия. Мы вышли вместе. «А у тебя есть куда noexaть?» – спросила она. Я сказал, что живу в. общежитии, но комната на одного. Соседа я надеялся выпроводить к друзьям. «Нет, голубчик, по общагам ты уж своих инженерш таскай, – засмеялась она и, махнув такси, крикнула: – Официантку подвезете?»
Через год я въехал в свою квартиру. И сразу после новоселья закрутился роман с Настей. Раньше я жестко держался «волчьего закона» и к своим не прикасался. Не мог представить, как можно вместе работать после точки в конце романа, или, хуже того, скандальных сцен в эпилоге? Разумеется, если бы появилось нечто серьезное, не напугал бы никакой «волчий закон». Но и к Насте ничего серьезного я не испытывал. Однако не испугался…

***
А теперь вот смотрю на нее, счастливую и нарядную, и не жалею ни о прошлом, ни о настоящем. Пусть радуется и, как любят говорить старики, – дай бог ей хорошего жениха.
А хороший ли он?
Вон он сидит, наклонив голову, заросшую какими¬-то неуправляемыми кудрями, и смотрит исподлобья. Разглядывает нас. А что ему остается делать? Разгля¬дывать и гадать, кого три месяца назад ласкали без¬заботные руки хохотуньи Насти, кому она клялась в любви. Или он не догадывается, что для женщин это  естественно? Особенно в пору цейтнота, когда уже нет времени ждать и надо действовать по законам лотереи спринт –забывать про скупость и тянуть билет за биле¬том, пока не выпадет выигрыш, а крупный или мел¬кий – это вопрос везения. Может, и впрямь не догады¬вается? Но не мне же вразумлять этого мастеришку из леспромхоза. Я не враг Насте. Я веду себя безукориз-ненно. Я не лезу к невесте с объятьями, а к жениху с со¬ветами. Я держусь в тени. Я человек-невидимка. Разу¬меется, для наивных глаз. Настя на меня не смотрит. Но жених добрался и до меня. Наши взгляды встре¬тились. Он непрошибаем, и я отворачиваюсь. Какая у него самодовольная физиономия! Он смотрит как победитель. Мне уже не хочется оставаться невидимкой. Шепнуть бы ему и посмотреть, куда денется его само¬уверенность. Неужели он крепче меня? В который раз гремит «горько». Он встает и уверенно целует невесту. Нет, он не лучше меня, он – глупее. Если ему под¬сказать, из него попрет такое, что всем тошно станет. Но он, не дожидаясь подсказки, благодарит нас за позд¬равления и уводит Настю.
Я выхожу на улицу и плетусь следом. Мне слышен их смех, от которого желание догнать и шепнуть становит¬ся еще нестерпимее. Но вот он оглядывается, а я трус¬ливо заскакиваю в телефонную будку и жду, когда они скроются из вида. Потом снимаю трубку и набираю номер справочного Аэрофлота, чтобы спросить, есть ли билеты в город Анюты. Справочное занято. Я знаю, что никуда не полечу, – у меня не хватит смелости по¬казаться ей на глаза. И все равно пытаюсь дозвонить¬ся. Но из трубки идут бесконечные короткие гудки.


Рецензии