Сон черн. - мениппея

                Пробуждение и воспоминание

1.Я медленно и тяжело пробуждался. Глаза долго не хотели открываться. В голове раздавался раскатисто звон. Все же приоткрыв с некоторым усилием глаза, бегло окинув взглядом вокруг, я обнаружил себя лежащим на бетонном полу какого-то здания, где едва что-либо осталось от кровли крыши, – решето, через огромные просветы которого выглядывало небо. Небо стояло пасмурным. Звон постепенно проходил. Сквозь него уже можно было уловить писк, дотоле мною не слышанный, – очень тихий писк, но раздававшийся где-то рядом. Знакомый и назойливый звук! Приподняв голову, я начал более тщательно осматриваться: пустая комната, вокруг – голые стены, на полу – обломки крыши. Да, место мне совсем незнакомое. Судя по всему, некоторое время назад это здание было обитаемо, служило жилищем, но уже довольно давно пустовало, из-за чего и обветшало до такой степени. Я посмотрел на свое тело; было очень странно смотреть на свое тело, будто бы оно больше не принадлежало мне, только голова, которой я вертел по сторонам. Заметив, что левая рука сжата в кулак, но сжата не полностью, я напряг мышцы руки – пальцы кулака расползлись в разные стороны, с ладони спикировал комар. Вот оно что.

2. Я вышел из дома и осмотрелся. Двор перед домом представлял собой большую площадку, на которой с поразившей меня как бы фривольностью развалились руины каких-то зданий. Бросавшиеся в глаза своей зубчатой выпуклостью, они, всего вернее, походили на волдыри и струпья на лице-площадке, – волдыри и струпья на лице, обезображенном проказой или каким-нибудь иным пришельцем из прошлого, ныне редким, но нежелательным гостем. В конце двора, за руинами, стоял другой дом, точно такого же размера и ситом вместо крыши. Слева и справа также были дома, размер и форма которых соответствовали дому напротив. Двор имел форму равностороннего прямоугольника. “Ей-ей, какая-то удручающая симметрия, подавляющая… что-то совсем уже неестественное и враждебное в этих серых фасадах мертвых домов”, –  навязчиво крутилось в голове; отделаться от этой мысли мне составило значительного труда.

Медленно ковыляя, – надо признаться, ноги ломило жутко – я пересек двор. Зашел в этот дом напротив. Внутри всё, к моему удивлению, оказалось точно таким же как в доме, в котором я намедни очнулся: пустые стены и обломки крыши, и больше ничего. Ничего… Это ничего, в свою очередь, значило только то, что мне надлежало двигаться дальше. Двигаться дальше, но куда?.. “Ведь мне нужно же куда-то идти?.. Непременно нужно, не правда ли?”

3.Я шел дворами, не мог найти выход к центральной улице. Бесконечное количество дворов, соединенных маленькими улочками. Улочки приводили в другие дворы, дворы, в свою очередь, – в другие улочки. И все они были похожи как две капли воды; что дворы, что улочки – казалось, что из них выхода и вовсе не существует. Время тянулось очень медленно, словно попало в другое, особое русло, во всяком случае, мне это представлялось именно таким образом. И еще: похоже, в этом месте не было ни одной живой души. Более того, не было вообще никакой живности, даже самой незначительной… только комар (о котором я уже упоминал выше). И вокруг так тихо, глухо, ни одного шороха, звука, кроме издаваемых мною звуков, что само по себе естественно… 
 
4.Время вроде бы шло (да и как время может не идти?!), но при этом не смеркалось, не темнело. Я еще раз взглянул на небо. Оно мне до этого казалось просто пасмурным, но тотчас я внимательно вгляделся в него: оно было свинцово серым. Серым от пыли руин? – может и блажь, но во мне – ни с того ни с сего – почему-то поселилась уверенность, что это небо – то самое небо над разбомбленным Дрезденом; я видел черно-белые, архивные фотографии в каком-то старом альбоме. Видел их еще в детстве, но хорошо помнил…
Странное впечатление целиком и полностью овладевало мной: передо мной уже выстраивались целые картины из прошлого; такого прошлого, которого никогда со мною не случалось, фантастического, но вместе с тем совсем реального, – случившегося с кем-то другим… 

5.Они сбрасывали бомбы на жилые кварталы. Было что-то отвратительно-механическое в этом процессе. Пролетели столько-то и щелк – открылся бомболюк, скинули столько-то –бомболюк закрылся; все это походило на военные учения: они не видели смерти, но само их присутствие в небе и определенный алгоритм действий становились причиной тысяч смертей. Механических смертей.

– Как же это можно так?! Ведь совсем не можно, совсем даже нельзя! Там люди: женщины, детки, старики. Се город! Се человек! 
Но, как говорится, assez cause.

6.Для того чтоб эффективно бомбить город, необходимо сначала сбрасывать фугасные бомбы; делается это для того, чтобы разрушить крыши, обнажить деревянные конструкции зданий, затем, когда уже обнажены конструкции, сбрасываются зажигательные бомбы, и снова — фугасные, делая невозможным тушение пожаров.

Смерть, швырните в огонь!

И был город в красках пыли и плоти человека, крови его…

7.Результат был таков: над городом поднялся огромный огненный смерч, который можно было разглядеть за сотни километров от места бомбежки. Смерч, этот огромный великан-дворник, сметал с улиц все, что попадалось под его жар-метлу: людей, деревья, автомобили и даже целые дома. Он был слеп. Самолеты-поводыри, эти огромные серебряные птицы, сопровождали его, указывали ему, вдоль какой улицы следовало мести. Казалось, что он ставленник солнца. Горело всё.

Смерть швыряет в огонь…

Дома танцевали:
Одинокий па на кончике курносого носа фугасной бомбы –
И еще один па на кончике курносого носа зажигательной бомбы...
Они танцевали,
Танцевали в огне...
А танец огня –
Как на кончике
Догорающей свечки.

И действительно, со стороны, должно быть, это выглядело как если б озябший, продрогший на морозе человек, только для того чтобы согреться, переступает с ноги на ногу, так сказать, мнется, – или цирковой медведь вычерчивает на арене своими неловкими движениями па. Откровенно говоря, картина довольно грустная.

Огарок:
Теплился пульс,
Теплилась жизнь…

8.Производилось впечатление, что дома хотели сами уйти, окопаться поглубже в землю. Уж слишком ли жарко на ней становилось, – жарко как на раскаленной сковороде, или пугали их все те ужасы, происходящие на поверхности, ответить наверняка едва представляется возможным, но дома окапывались все глубже и глубже, видимы были только кое-какие выступающие части; так подводная лодка, погружаясь под воду, оставляет на поверхности только торчащий хвостом перископ. Предполагаю, что, как это часто бывает, всего понемножку: было и жарко и страшно. В общем, лицо города стремилось к той идеальной гладкости, которой обладает во всем своем великолепии блин, вещь редких вкусовых качеств. 

Испуганные животные бежали из своих разрушенных клеток,
Испуганные животные бродили по Гроссен Гартен...
Горело всё. Огнем было объято всё. Всё...

– Этот свист, как передать вам этот свист над нашими головами?

Тихой сапой громоздились тучи:
Горизонт застлавши чередой,
Плотно сбившись в беспросветный рой,
Звенья, раскидавши груз гремучий,
Попрощались с дальней стороной.

… и днесь – глухота, немота паучья.
Но! Чу! Ан задорное щебетание пожаров.
Долгая лягушечья перебранка пожаров…

Но были ли живые? Были?

9. Многие погибли не только на улицах – сгорев заживо или под обломками своих домов, но и в бомбоубежищах – задохнувшись. Дело в том, что Дрезден практически не имел  хорошо оборудованных бомбоубежищ. Итогом за пару летних деньков были десятки тысяч погибших.

– Этот свист, как оправдать нам этот свист над вашими головами?

Но теперь проза. Событие (то есть просто-напросто убийство; однако, считаю необходимым заранее оговориться, дабы избежать некоторого недопонимания: убийство вполне себе может быть поэзией!) свершилось; и в сухом остатке мы имеем теперь уже беспросветный рой взаимных обвинений и не очень взаимных оправданий; имеем мы также и всех этих страждущих, – куда уж без них! – впрочем, лишь как внушительный повод; представляется это во всяком случае именно так. Тут уже и не знаешь, что более жалит: такие обвинения или такие оправдания. Однако, я с места в карьер! Читателю должно быть не совсем ясно какие это такие обвинения и оправдания. Спросит: чьи, мол, обвинения? Тех, которых уничтожали, или этих, которые уничтожали? Или чьи оправдания? Тех, которых уничтожали, или этих, которые уничтожали? Ведь бывает и так. Невольно в голову приходит маляр, марающий полотна Рафаэля.

Вы, конечно же, знаете (я в этом совершенно убежден), что есть на свете некая порода людей, или, лучше сказать, тип, который любит с самым что ни на есть значительным видом задавать пресерьезные (по мнению этих самых людей) вопросы; но суть-то вот в чем: вопросы чаще всего риторические. Получается, выказывают себя наружу: дескать, человек-то я со знанием дела… И – всё, далее ничего не следует. Как будто сами пытаются нас уверить, что в “этом деле” главное – поза.

10. Что же оставляет за собою война? Может быть, всего на всего гибель со всеми ее скорбными и торжественными неотъемными атрибутами? Ан может, стремительное движение к новым свершениям, обновлению? Но цена, какова цена этим свершениям?

Хищно-хищно щерился оскал:
Мерно двигая челюстями,
Всё жевал и жевал зубами
Острыми, как грани бритвы.

И всякая плоть шла на уступки
Этой заостренной веками хватке,
Закаленной в вековых топках,
Выворачивающей нутро наизнанку.

Может, многие и задумывались:
Подавится, должно рано или поздно,
Но аппетит лишь только распаляется,
И кто знает, сколько еще, искромсав, поглотит
Вечноголодная до ущерба жажда?

Да и если всё же, наконец, подавится,  не заберет за собой в небытие все прочее?..   


                Живой или мертвый

1. Знаете, как это бывает, когда, завидев какой-то один предмет наяву, внезапно для себя, воспроизводишь в своей памяти картину некогда забытого сна целиком?! Хоть и предмет может иметь самое косвенное отношение ко сну – сон выстраивается полностью… Говоря метафорически: уловив отблеск отдельных звеньев, сцепляешь их в единую цепь…

2. Запах серы. Запах наполнил мне о поясных ваннах. Поясные ванны?
Мне очень хотелось пить. Горло распухло. В мыслях же как бы роились покойники с распухшими языками – задушенные: женщины, дети, взрослые люди, пожилые, но все непременно с распухшими языками, – я стал смутно припоминать давнишний страшный сон… – задушенные, удавленные; все насильственно повешенные или просто задушенные веревкой. Синие лица, они словно темнеющее небо перед грозой – вскоре дождь пойдет ливнем. Может быть, смерть – вспышка молнии. Обнажает себя на короткий миг на лице покойника. Появилась и исчезла. И больше смерти нет. Человек только на миг бывает мертвым, а потом становится просто покойником этой формы – человеческой формы; ведь всякая природа не есть величина постоянная: сейчас она одно, завтра – другое… И вот! мы уже зрим молнию, это значит, что вскоре раздастся и грозный, пронзительный гром – она нас предупреждает, но мы отказываемся верить ей, отказываемся верить в его происхождение… Может быть, смерть  всего лишь щелчок выключателя: было светло, стало темно. Но не светло и темно. Просто щелчок…

3. Но какая игривая однако мысль! Казнь через повешение пользуется спросом с древнейших времен, ведь так? Многие находили ее исключительно позорным предприятием. И действительно есть что-то такое одновременно стыдливое и постыдное в положении оторванного от земли человека. Вот голову с плеч вон – хорошо, гуманно, даже почетно, королям рубили головы, что же до повисеть – дело прескверное. Правда не всегда оно так считалось: есть, например, мнение, что кельтскому богу Езусу преподносили жертву именно подобным способом. Так иной раз люди и сами в петлю лезут: у Матфея Иуда удавился. Кто-нибудь, наверное, заметит, что, может статься, Иуда для того только и повесился, чтобы дойти до самого предела – умереть позорнейше, предавши. То есть: чем хуже, тем лучше; что-то вроде новозаветного Герострата. Мысль, конечно, весьма оригинальная; кстати, я также – решительно отказываюсь верить в тридцать сребреников. Но здесь интересно другое: мучимый ли полным разумением того великого дела, в которое он был (и поныне) вовлечен непосредственно, или нет – вот вопрос; в том случае, если в полном разумении, если не из мелкого раскаяния за проступок только лишь, не из геростратства новозаветного, то, где желание – обставить все лучше?.. Так что, возможно, вопрос с веревкой лежит (весит?) еще и в эстетической плоскости. Впрочем, что мне до того?

Небо по-прежнему было серым, но, должно быть, дождя не предвиделось.

4. Спустя некоторое время, не имея возможности знать сколько, даже примерно, ведь небо не изменяло себе – по-прежнему как бы нависало серым палантином, мои блуждания увенчались успехом. В одном из дворов нашелся вид несколько отличный от других. В середине двора, на площадке, лежало несколько черных мешков. Несмотря на то, что успех был относительным, я прибывал в приятном возбуждении, но вместе с тем по спине пробегал неспешной струйкой холодок страха: я боялся, что, если подойду к ним, они исчезнут, боялся, что все что я, измученный жаждой, увидел – галлюцинация.

5. Понемногу пересилив этот новоявленный, навязчивый страх, подошед поближе, – до  мешков оставалось метров двадцать пять – я стал внимательно вглядываться. Меня обдало ознобом: мешки оказались ничем иным как мертвым телом. Тело имело неестественный вид, оно действительно походило на кучу черных пластиковых мешков. Но меня не покидало сомнение: расстояние было значительным, очертание трупа – не ясным; подходить ближе мне не хотелось. И я почему-то утвердил себя на мысли, что, ежели этот труп лежит здесь долго, от него должен исходить тлетворный запах. Чтобы проверить это, я внимательно стал принюхиваться, пытаться уловить характерные несколько солоноватые оттенки. Если уж коснулись подобной животрепещущей темы, то, полагаю, стоит упомянуть (о, конечно, я решительно уверен, что всё это вы и так знаете, но… надо же о чем-то писать!), что разложение трупа сопровождается образованием огромного количества сероводорода, – попросту, пахнет тухло. Но здесь – ничего, только запах серы. Странно, разве сера имеет запах? В чистом, твердом виде вроде бы нет, но сернистый газ – да. Вспомнилось: так, наверное, каждый слышал, что ад пахнет серой, точнее будет выразиться – диоксидом серы. Уж не ад ли это? Пахло именно вспыхнувшей спичкой. Я не решился подходить; решил обойти по периметру двора. Обошел. Вышел со двора и – прочь!

6. Шел долго. Небо давило меня, буквально прибивало к земле, свинцовым грузом вдавливало в разбитые, раскинувшиеся между руин, каменные дорожки. Все последующие дворы, что я прошел, ничем не отличались от предыдущих; все эти улочки, связывающие их, превратились для меня в одну бесконечную сеть с ячейками, сотами – пчелиный улей, окутавший меня со всех сторон. Он истязал меня не укусами, только своим молчанием и моей жаждой. Так думалось мне.

7. Так я бродил по этим пустынным улочкам, но бродил совершенно безрезультатно.
 И так как дальнейшие мои блуждания ни к чему не привели, я решился на изнурительный путь обратно.

В ногах излука;
Не передать,
Какая мука –
Влачиться вспять!
Как мзду с лишком
С меня имать!
Плестись пешком
Не в благодать!

Ох, сколько ж это отнимало у меня сил!.. все эти походы!
Но изнурительный путь обратно, благо, подходил к концу. Я уже почти добрался до того самого места, из которого так поспешно ретировался. И вот…

8. Я вернулся, но трупа не было. То есть совсем не оказалось, не оказалось на том месте… Я засомневался, был ли это – тот самый двор. Но это был именно тот двор: я прошел до его середины, где – по-моему – и должен был лежать труп, и увидел темные пятна, как будто от давно пролитого машинного масла, по форме и размеру похожие на тело и его члены. Галлюцинация? Нет, тело я совершенно точно видел, такого не могло привидеться. 

Иль все призрак… суета?..
Мертвый, век твой – приведенье?..

Я – у пятна рядом, и пятна размер мерю локтем, как яму к недрам Эреба; как Одиссей, снаряженный Цирцеей, вопрошающий тени Аида, вопрошаю: где плоть? Но ответ, этот Аякс досточтимый, не считает порядочным меня удостоить вниманьем учтивым – так и остался в стороне мною непризнанный.

В начале был напиток медовый,
Затем – вино меду подобное,
И напоследок – вода…
 
9. Мне казалось, что из-за жажды я впал в какое-то бредовое, пограничное состояние…
Сознание было будто бы частично, фрагментарно что ли… изъедено. Мысли не принимали отчетливого очертания, стройного характера; какая-то близорукость сквозила в них в отношении рассматриваемых мною явлений и предметов. Знаете, как выглядят каменные статуи людей, например, от регулярных кислотных дождей? – черты как бы размываются, теряют рельефность, остаются лишь какие-то неясные очертания, особенно это касается лиц, – своего рода мешанина, странная безликость. Так и здесь: мысли были такими, как если бы у них не было ясной, отличительной формы, и это не давало их соотносить между собой, переплетать их в единую ткань, сплачивать в систему. 
Верное слово: мешанина.

Вдруг мне подумалось, что приговоренный к смерти человек, тот который должен умереть в самое ближайшее время, быть может, так же пытается ухватиться за что-то тщательнее, обстоятельнее, но не может – перескакивает с предмета на предмет; проявляется какая-то рассудочная легкость, рассудок скользит по всему, пытается ухватить больше. Говорят, что время в таких случаях тянется из ряда вон медленно, дает измыслить целую массу вещей, важных и не очень. Но всё это как-то поверхностно: есть что-то такое истинно неразрешенное и глубокое, затаившееся где-то на периферии; и это что-то тяготит и затмевает всё.

Меня всегда занимал один вопрос: всех ли до последнего (разумного), из числа приговоренных к смерти, переполняет ярость, та бессильная невыразимая ярость? – ничего, мол, поделать нельзя – хочешь не хочешь жизнь отдавай! Или есть те, кто все же выше этой ярости? Взошли на эшафот в кротости?

10. Я где-то слышал, что впервые о кислотных дождях заговорили в середине XIX века. Мол, так и так существуют дожди такие, охотники до ущерба. Вред от них ужасный, но, право дело, что это за зрелище: лес превращается в голые торчащие столбы, весь камень покрывается как бы гусиной кожей, словно его внезапно настиг озноб, увядают растения и происходит много еще другого, но лучше бы вам во время таких дождей и не выходит за пределы своего жилища. Ведь бывает и так, что живность гибнет. Сидите всего лучше дома.

Вода точит всё.


                Женщина и машина

1.Время, как мне казалось и как я уже ранее замечал, шло слишком медленно. И при всем при этом ровным счетом ничего не происходило. И бог знает сколько еще прошло времени, прежде чем у меня случилось одно занимательное происшествие, точнее будет выразиться видение: женщина. Эта женщина стояла чуть поодаль и махала рукой. Должно быть, махала мне. Сначала я совсем не мог разглядеть черт ее лица или даже определить возраст, настолько сильно мутилось у меня в глазах.
Но немного погодя, взгляд мой несколько прояснел (совсем незначительно) и я стал укрепляться во мнении, что видение имеет вполне себе реальное воплощение. Между тем, женщина, впрочем, скорее девушка, подступала все ближе и становилась все яснее. Я попытался с ней заговорить. К моему удивлению это удалось: мы завели пространный разговор. Я отчетливо помню, что она много говорила, всё рассказывала, но хоть убей не помню что именно, ни слова из всего сказанного.
Позже, она дала некоторые советы.

2. Конечно мне стоило бы дать подробный словесный портрет этой женщины, но, говоря честно, боюсь поступиться правдой, так как, повторюсь, в глазах жутко мутилось.
И здесь есть еще одно: описывать женщину, как мне кажется, – дело чрезвычайно неблагодарное, сколько не пытаешь делать это в лучшем виде, правдиво, где-нибудь да промахнешься. Возможно даже в этом самом правдиво.
А промахнешься, тогда все уже пиши пропало, как говорится. Лучше тогда вообще без всякого рода описаний. Лучше всего пусть каждый сам додумывает на свой вкус.
Тем более со всей ответственностью могу заверить, что такие опущения никакого решающего значения для повествования не имеют. В общем, представляйте кого бы вам хотелось представить в этом качестве, наделяйте теми чертами, которые всего вам приятней или неприятней, – чертами комическими, драматическими, трагическими, но последнее уж совсем.

Ох уж этот вечный женский вопрос! Движения, труд, утописты-социалисты, теория трех “K”, угнетения, эмансипация и еще много всего прочего. Голова идет кругом.
Там много было сказано и сделано, но все как будто бы не о том… 

Путались мысли,
Горели мозги…
Так строился новый век!

– Рождается ли справедливость через распрю?

3.Она быстро шагала впереди, я, изнывая от жажды, плелся за ней. Она сказала, что знает место, где можно будет раздобыть воду. Я ей поверил. Удобно верить в то, что обнадеживает. Спустя примерно час (конечно, может быть так, что прошла целая вечность) мы были на месте. Воды там не оказалось.

Вкруг да около плутаем,
Верно сбились мы с пути,
И теперь совсем не знаем:
Нам стоять или идти?..

Ведь человеку нужно же куда-то идти? Непременно нужно, не правда ли?

Ну уж ежели идти,
Будь готов: никто не знает,
Что нас дальше ожидает, –
Неизвестность впереди…

4.Мы шли дальше. Я не хотел разговаривать, разговоры отнимали у меня довольно много сил. Периодически она спрашивала у меня о чем-то, но я, как правило, не отвечал, лишь кивал или мотал головой. Когда это случалось, мне казалось, что, должно быть, я похожу на старого английского дога, вцепившегося в чью-то брючину и дергающего ее из стороны в сторону. В общем, дама с собачкой – не меньше, даже ошейник был, просто невидимый. Она меня вела за собой на протяжении, может быть, целого часа или более (см. выше), а я так и не расспросил ее о том, куда мы все-таки направляемся.

5.Наконец мы пришли. Здесь стояло небольшое здание похожее на барак. Внешне оно мало чем отличалось от других зданий. Единственное, что его отличало, – полностью сохранившаяся крыша. Как только мы поравнялись с входом, до нас донеслись монотонные звуки какой-то работающей техники, машины.

Дрожит, свицовоголов,
Дрожит, одет он мраком…

6. В помутневшем моем рассудке вдруг, ни с того ни с сего, случилась странная мысль, что женщина должна-де непременно знать в чем тут собственно дело. Мысль эта зрела, вырастала в уверенность. Быв почти полностью уверенным, я стал спрашивать. И на все мои вопросы, и на вопросы о том, что находится за стенами этого здания, в частности, она не могла дать ответ или не хотела. В итоге мы договорились: я иду вовнутрь и внимательно осматриваю все, она – остается снаружи.
 
7.Вход в коридор здания не имел двери, но вход в главное помещение преграждала массивная деревянная дверь. Я открыл дверь и вошел в комнату. Как только я чуть прошел вперед, дверь, внезапно и к моему большому сожалению, с противным скрипом затворилась за моей спиной. Как будто кто-то запер ее. Воцарилась темнота. Мысли о том, что мне бы стоило немедленно обратиться и что есть сил начать ломиться наружу,  будучи уверенным, что дверь за мной непоправимо закрыта, я сразу же отмел от себя. В комнате было настолько темно, что не было видно даже стен. Поэтому о размерах комнаты можно было только догадываться. Я еще дальше шагнул в темноту, шагнул по направлению к источнику звука. В комнате этой совершенно точно работала какая-то огромная машина. Посторонних звуков, за методичным тарахтением, совершенно не было слышно. Вытянув перед собой руки, я сделал еще один шаг. Под ногами захрустело что-то похожее на разного рода строительный хлам. Медленно, шаг за шагом я приближался к своей цели. И когда оставались считанные шаги (это было понятно по нарастающему звуку), моя нога зацепилась за что-то похожее на проволоку; я потерял равновесие и упал.

8.Не знаю, как долго я лежал без сознания, думаю, не дольше пары минут, но за это время звук в комнате перестал раздаваться. Все это в высшей степени странно. Я был уверен, что прошло не больше пары минут. Я ощупал голову, слева на затылке была небольшая ссадина, оттуда все еще шла кровь, значит действительно со времени удара, прошло не так много времени. Еще интересно и то, что ссадина находилась на затылке, ведь, насколько я помню, падал я лицом вниз. На лице не было ни царапины.

9.Вдруг комната стала наполняться  каким-то зеленоватым светом, не моментально, как это обычно происходит со светом, а постепенно, словно и ни свет вовсе – зеленоватая субстанция, обволакивающая поверхность стен и предметов комнаты. Вскоре уже вся комната была в этой субстанции. Комната оказалась огромной и походила на ангар. Я медленно встал и пошел вперед. Голова жутко болела, буквально раскалывалась. Меня тошнило. Неужели сотрясение? Под ногами действительно лежало много мусора. По всему периметру комнаты стояло много различных предметов, которых я не мог опознать. Воздух в комнате был до того непрозрачен, замутнен, что я видел только их силуэты. Складывалось ощущение, что комната наполнена то ли туманом, то ли дымом.

На память приходило вот что: германские войска и британцы с французами, 1915 год; все это близ города Ипр. Германцы дождавшись попутного ветра, откупорили цистерны с хлором; выпустили, как джинна-ифрита из бутылки, их содержимое наружу. Желто-зеленый густой туман потянулся на британские позиции и уже через несколько часов германские солдаты занимали их без боя. В тот день от газа погибло несколько тысяч человек. Что это была за смерть! Очевидцы говорили, что было нестерпимо слышать отравившихся, просящих воздух… Считаю, что можно опустить подробности того, как воздействуют на незащищенный организм эти вещества; тем более мы и так затянули наше повествование излишними подробностями. – Позже, в ходе военных действий применялись и более токсичные вещества как-то: иприт, опробованный там же, близ Ипра; фосген – газ, практически неосязаемый сначала…

– Рождается ли справедливость через распрю?

10.Я шел вперед. Машина, издававшая звуки еще несколько минут назад, должна была быть где-то совсем близко, в паре метров от меня, но ее нигде не было. Я шел дальше. На полу, среди обломков кирпичей, лежал старый кожаный чемодан. Как только я подошел к нему, внутри него что-то пронзительно прозвенело, мне показалось, что это будильник. Я попытался открыть его, но ничего не вышло. Чемодан был закрыт на замок. Сначала я старался сбить замок обломком кирпича, но мои старания ничем не увенчались – кирпич оказался совершенно бесполезным орудием; покопавшись немного среди хлама, я нашел небольшой кусок арматуры. На этот раз все получилось. Я поддел замок и вырвал его из чемодана. Теперь можно было спокойно посмотреть, что же там звенело. Натурально,  будильник! Вшитый в грудную клетку, в которой часть ребер отсутствовало: вместо них и помещался будильник. Сам же торс, это четвертованное тело без рук, без ног, без головы, уже успел порядком разложиться. Стоял отвратительный запах; странно, что я его до этого не замечал. Меня стошнило. Это забрало последние мои силы, я отступил на шаг и сел перед чемоданом. Я долго не сводил глаз с чемодана. Тут я совершенно точно понял,  что мне сейчас необходимо сделать. Встав на колени, я подполз к чемодану и начал заводить будильник. Завел на … часов … минут. В конце концов, подложив несколько камней под голову, я растянулся на полу в полный рост и закрыл глаза.