Варикон. Глава 1

До того:

http://www.proza.ru/2017/05/14/2052

Глава 1. Василий. Анамнез.

Василий долго и нудно болел. Тяжело и внезапно. По прошествии времени он как-то попытался расшифровать мудреное латинское название, записанное в карточке, но потом плюнул и забыл. Вероятно, просто надо было написать хоть что-нибудь. Что с ним приключилось, никто не мог сказать, но, как-то очнувшись в реанимации, он постоянно слышал диковинные и врезавшиеся в память, возможно, из-за частого повторения, слова «в анамнезе...».

Порой, сквозь липкую белую пелену, застилавшую глаза и неимоверной тяжестью давившую на веки, Василий едва различал размытые лица склонившихся над ним людей, сочувственно качавшими головами в белых колпаках, за спинами которых прятались чудовищные фиолетово-синие аморфные создания с пляшущими щупальцами.

Василий хотел крикнуть: «Скорей, они здесь, неужели вы не видите, прогоните их!» И становилось ему жутко, крик тонул внутри него, бессильные губы не шевелились, и он снова проваливался в небытие – в другой мир, без света и ощущений...

Когда ему становилось немного лучше, Василий пытался понять, что с ним, и почему он здесь? Но сконцентрироваться не мог, тонкие нити мыслей рвались, и его снова обволакивала серая бездна с множеством зеленых пляшущих огоньков, искрами впивающихся в его полупрозрачное воздушное тело и высасывающая последние остатки сил.

Иногда Василий видел над собой прозрачный купол, и струящийся синий – нет, все же фиолетовый свет, слышал все такое же монотонное шуршание и чувствовал мелкие уколы, которые давали ощущение реальности. Демоны отступали, и их безжизненные тела растворялись в воздухе. Пробудившись, Василий попытался пошевелиться. Слегка приподнять руку, которую он не видел, и повернуть голову.

Рука послушалась, но Василию показалось, что он в космосе и испытывает десятикратные перегрузки. Василий вновь попытался что-то сказать, позвать, не бога, так черта. Но промелькнула мысль – не в раю он – там же невесомость. И он почувствовал, как к нему возвращается сознание и необходимость в определении своего состояния, но почти полная неподвижность сковывала его, опутывая свинцовыми цепями.

Вдруг свет усилился, вернее, стал немного рассеиваться и над куполом проявились очертания лица, и он уверен был, что наконец-таки человека, и снова в чем-то прозрачно белом. Мир воспринимался по-прежнему в двух тонах и одном шуршащем звуке человека, через который пробился новый: «Тише, Вам нельзя шевелиться, – скорее почувствовал, чем услышал Василий – все будет хорошо, а пока лежите тихо-тихо». Голос был явно женский и ласковый. Василий снова попытался приподняться, но сил явно не хватало. Что-то держало его, но ощущение бытия упорно пробивалось и наполняло его. «Где я? – произносили губы, – жив?».

Теперь за куполом его явно услышали. «Вы больны, в госпитале, – едва донеслось до него». – «Что со мной?» – «Вы больны». – «Когда?» – хотел сказать Василий, но голос его слабел, и он вновь провалился в подвешенное состояние, в котором, собственно, и находился – до следующего пробуждения или не возврата в реальность....

И также внезапно Василий пошел на поправку, и его и перевели в общую палату. Выдали и помогли надеть застиранную, но чистую, пахнущую дезинфекцией пижаму. Та же симпатичная медсестра сказала, что, когда его привезли, – а подобрали на улице, почти в центре, он был не пьяный, но какой-то потерянный и абсолютно белый, – сначала посчитали, что не жилец, и на всякий случай, чтобы не мучился – молодой такой, вкололи морфия. Немного отпустило, и пульс появился. Доктора сказали, что, может, жить будет, хотя вряд ли, но чего только не случается...

И теперь Василий лежал под обязательной капельницей, ждал регулярный обед, из которого пока мог пить только компот…

Как-то медсестра, к которой Василий привык и считал уже почти родной – как-никак, с весны провалялся здесь – спросила его, почему никто к нему не ходит и не интересуется? На что Василий попытался отшутиться – найдут, мол, в свое время, и отвернулся. Действительно, почему? И Василий пытался вспомнить хотя бы один адрес или телефон, знакомое лицо, но не мог пробиться в эту зону мозга. Успокаивали его только колышущиеся листочки за окном, да пустые разговоры мужиков на перекуре, смысла которых Василий понять не мог, отрешенно глядя в одну точку.

Соседи по палате жалели его, угощали его сигаретами. «Ты-то сам помнишь, где живешь-то?» – спрашивали его частенько, и Василий притворялся, что не слышит. А сам точно видел дом, подъезд и бетонную лестницу с покрытым черным пластиком перилами, дверь...

И будто кто-то плавно ходил по комнате, касаясь Василия, но лица различить он не мог... «От дома ключ есть?» – спросил он у медсестры, та сходила к сестре-хозяйке и принесла связку из трех, на кольце с брелком, и бумажник. Но там были только деньги, довольно разноцветных бумажек, на них никто не покусился, но никаких адресов и телефонов. Василий долго рассматривал ключи, крутил в руках и возвращался к жизни. Сестра погладила Василия по голове, он взял ее теплую руку и долго не отпускал.

А потом Василий сдавал полосатую пижаму и одевался в случайно выглаженную заботливыми руками одежду. Не понятно зачем, но на джинсах были сделаны аккуратные стрелки, а новые носки принесла медсестра. Когда он уходил, сестра, почему-то стряхнула набежавшие слезы платочком. И он понял, что она была очень красива, и только жутко устала, выхаживая таких болезных, как он сам, и что у нее, наверное, есть семья (а у меня – есть?) или молодой человек и свои заботы, и захотелось ему сделать что-нибудь хорошее, но он только смог сказать: «Спасибо за все, я потом приду», и, не оглядываясь, пошел...

И шел Василий как бы на ощупь, напряженно делая каждый шаг, удаляясь от больничной двери. И вот он уже вышел за выкрашенные зеленой, в тон слегка начавшей высыхать растительности каменного города, краской, ворота. Было ощущение, что он провалился в зеленый мир, и пробуравленный свежими росточками асфальт тепло струился ему под ноги. Странно, но Василий, несмотря на значительный провал в памяти, отчетливо представлял, куда и как ему идти. На вопрос доктора, поздравлявшего не столько его, сколько себя, с выздоровлением, знает ли, куда ему, он внезапно уверенно назвал свой адрес и на предложение подвезти отказался. «Недалеко мне, пройдусь».

Действительно, он подсознательно помнил дорогу до его Третьей мещанской, б. Третьего Интернационала, – хотя ни первой, ни второй в городе не было вообще, но новые хозяева упорно вытравливали даже намеки на прошлое, особенно усердствуя в названиях, впрочем, иным похвастаться не чем, километра полтора. Но эта несообразность только промелькнуло в голове Василия, медленно шагающего по пустеющему в конце недели городу, ибо горожане старались хоть на немного оставить опостылевший за неделю город, и выбраться из каменного плена сообразно своим возможностям, но, увы, не желаниями.

Большинство же привычно отбывало на свои шесть соток ... Но это скучно, разве что клубнички в урожай или посидеть с соседом после трудов праведных. Обратно и для здоровья пользительно. Лучше, конечно, если рядом речка, озеро и лесок. Но не у всех.

Впрочем, в данный момент Василию было совершенно безразлично и даже приятно, что никто не мешал ему идти и не сбивал с мыслей, среди которых была, пожалуй, главная. А заключалась она в привычном инстинкте горожанина – не забыть зайти купить батон, лучше с изюмом, можно и кефир (но почему именно кефир – Василий терпеть его не мог). Но вопрос этот сам собой благополучно разрешился, и вскоре Василий уже поднимался на лифте на свой родной шестой этаж обычного блочно-бетонного дома с привычно облезлыми стенами…

Стандартная дверь, обитая выцветшим темно-рыжим дерматином, встретила его застоявшейся пылью и таким же, давно не смазанным, но все же открывающимся французским замком. Почему «французским», Василий не знал, да и никогда ранее не задумывался; с таким же успехом замок мог быть китайским или цейлонским, почему-то вдруг подумалось Василию, когда он, наконец, вошел в квартиру, но по возникшей ассоциации ему безумно захотелось чаю. Не больничного, без цвета и запаха, а настоящего, свежего, залитого крутым кипятком и настоянного.

И он, не раздеваясь, двинул прямо кухню, в еще большую жару, от которой не спасали тоненькие тюлевые занавески, ибо окна квартиры выходили на южную сторону. По сей причине Василий обычно ходил по квартире в спортивных трусах, часто вызывая неудовольствие Зинаиды (вспомнил!), поскольку ей приходилось самой открывать входную дверь, и вообще ее это раздражало.

Василий не мог вспомнить, кто такая Зинаида, и поначалу не обратил внимания на ее отсутствие, пока наливал через носик чайник со свистком, некогда им сожженный, и под нее, Зинаиды, контролем, старательно отдраенный, пропустив застоявшуюся воду. Василий достал из сумки прикупленную снедь, скинул верхнюю одежду в виде клетчатого пиджака, сел за кухонный стол. Приоткрыл окошко и закурил «Беломор» бывшей фабрики имени большевика Урицкого, прихваченной в годы приватизации импортным капиталистом со странным именем Дж.Р.Петро.

Сизые колечки постепенно наполняли тесное пространство кухни, и оседали. Смутное ощущение беспокойства постепенно наполняло Василия. Как будто чего-то не хватало. Оставив папиросу дымиться в пепельнице, он пошел в комнату. Голубой линолеум – кому только пришло в голову, (хотя сам так и не удосужился его, линолеум, перестелить), посеревший от осевшей на него пыли, свидетельствовал не только о том, что по нему давно плачут веник и тряпка, но также и о том, что по нему ходили в последний раз месяца этак полтора назад.

Он провел пальцем по комоду – остался лишь пыльный след. В больнице же все было чисто и стерильно. А Зинаида? Мысль промелькнула и все. А пыль осталась. Василий набрал воды в ведро и намочил тряпку. Швабра плавно скользила по липкой застоявшейся пыли. От вымытого пола в комнате посвежело. А на кухне все настойчивее, как паровоз, свистел оставшийся в одиночестве чайник...

Свежезаваренный чай источал радостный натуральный запах. Отломив изрядный кусок батона, Василий плюхнулся в кресло и с наслаждением начал пить горячий, еще дымящийся чай со «шпионами» – плавающими разварившимися и набухшими чаинками. «Надо бы прикупить пакетиков», – подумалось ему. И тут он заметил у телефона он свернутый листок бумаги. Стряхнув пыль, Василий развернул его.

«Василий! Я устала от твоих выкрутасов. Где-то делся и не показываешься. К Машке ушел, гад? Ну, я тебя еще найду. Так и оставайся с ней. И вообще, я уезжаю в отпуск. Он гораздо лучше тебя и меня любит, а сюда больше не вернусь, только заберу вещи. Ключ пока у меня.
Твоя Зинаида».

Слово «твоя» было зачеркнуто, видно, записка писалась второпях, но почерк был явно Зинаидин. Собственно, «твоя» означало, что не столько она (в данном случае Зинаида), принадлежит ему, сколько намекало на некую обратную связь. И это означало , что, не только я – твоя (пока хочу того), – сколько (опять!) ты мой и будешь моим с безраздельным владением, пока.

И вот это «пока» наступило. Василий встал, машинально открыл шкаф. Зинаидиных вещей не было, то есть, он не помнил, какие вещи, но это была уже реальность – его же вещи на плечиках сдвинуты в одну сторону. Слева кольнуло, что-то неприятно защемило под ложечкой и ощущение пустоты усилилось...

Тем временем стемнело, и Василий, загасив очередную папиросу в полностью набитой к вечеру пепельнице и хлебнув побледневшего чая – раз заварил, а потом стало уж не до того, по инерции поплелся в душ. Как ни странно для летнего времени, была горячая вода. Василий тупо смотрел на застоявшиеся ржавые струи, и которые сначала нехотя, а потом с удовольствием вырывались на волю из давно не используемого рожка. Затем встал под душ и по давней привычке простирал носки хозяйственным мылом.

Утром его разбудил противнейший визг соседской болонки, которую ее хозяйка, дама не вполне определенного возраста, выводила на утреннюю прогулку, проклиная все на свете, и курила в палисаднике, пока та делала свои необходимые дела. Слава богу, даже случайные кобели не заигрывали с ней, до чего она была паршивой, и иногда ранее Василий пытался себе представить, что было бы в случае появления многочисленного потомства, которое хозяйка не смогла бы ни раздать, не говоря о продаже (см. на мамашу), и наверняка не утопила бы из жалости.

Василий натянул на голову одеяло, но сон ушел. С полчаса он повалялся в постели, а потом его позвала природа, и пришлось вставать. Спешить Василию было некуда. Память возвращалась медленно, а просто ходить по улицам и ожидать, пока кто-либо не узнает его, и не окликнет – зачем? Все разъяснится когда-нибудь. В кармане лежал больничный, как ему сказали, за два месяца и еще на неделю вперед. Только надо было сходить продлить в поликлинику и поставить штамп. А потом – свободен, делай что хочешь. Но Василию ничего не хотелось.

Пока грелся чайник, Василий решил уточнить, когда же ему к врачу. Он полез в карман куртки, куда засунул больничный при выписке. Ага, – вот он. Но вместе с ним лежал какой-то белый конверт без марки. Сначала Василий развернул больничный.

Как и говорила сестра, к врачу ему через два дня, если сегодня -надцатое июля, как записано в больничном. А Солнце поднималось все выше, и ветер нес по мостовой сухую пыль навстречу чудом оказавшимся в этот день в городе прохожим. Но у каждого свои дела.

Чайник опять засвистел. Василий заварил свежий чай и отломал кусок от батона. Потом вспомнил о конверте. Тот почему-то был заклеен. Василий оторвал полоску сбоку. Потряс конверт. Оттуда вывалились две сложенных бумажки.

Василий развернул первую. Это была заверенная врачом телеграмма из Верхних Лопухов. «Срочно выезжай Лопухи, похороны двадцать первого тчк скончалась ...». Вполне вероятно, что Василий мог когда-то слышать от проезжавших родственников о почившей бабке Гермогеновне, более того, он мог даже предположить, что и о его существовании кто-то в Лопухах мог вспомнить в трагический момент, когда скликают поименно всех родственников, коих не видели вообще, и отбить телеграмму, не очень-то рассчитывая на их приезд. Но уважение необходимо проявить.

Однако и телеграмма, и оказавшаяся билетом вторая бумажкой на поезд до этих самых Верхних, весьма прозрачно намекали, что он (если все происходившее было явью) просто обязан по пока непонятным причинам проводить в последний путь пресловутую Гермогеновну. А билет – купейный, ехать-то часов десять. Хорошо ещё, что без пересадки.

Василий посмотрел на свет, изучил дату. Как раз сегодня, и отправление – в 17:54. «Интересно, подумал Василий – билет-то откуда взялся? Не мог же он материализовался из воздуха, и не подложил никто. А покупал ли я его? Возможно, но забыл, или…. я машинально достал его из почтового ящика, когда возвращался, сунул в карман и забыл»….

Он покрутил билет и так и сяк, пытаясь понять хоть что-нибудь, но понял, что это гиблое дело, и принялся за чай. Но от такого обилия стало слегка поташнивать. Он нашарил на полке початую банку Nescafe и, вновь закурив и прихлебывая теперь уже кофе без сахара, снова глянул на шелестящую пылью улицу. И вдруг решился. В городе его ничто не держало, мифическая Зинаида бросила и нежилась где-то на югах. Хотя показалось странным, что она так и не стала его искать...
Если женщина бросила его в беспомощном состоянии – стоит ли сожалеть? И Василий не мог представить облик женщины, и, к тому же, обвинять. Мало ли, почему так случилось? Он и не стал заморачиваться. Видно, их отношения сами собой подошли к логическому концу. Он повертел паспорт – на странице с отметками не было штампа о регистрации брака. Ну и бог с ней….
Вообще-то всех бросают без предупреждения, как иначе? Он не захотел реанимировать отвечающий за отношения участок мозга, и вдруг понял…
И Василий понял вдруг, что единственным остается взять этот билет на поезд, и в Лопухи. На волю, в пампасы! И катись оно все.
...
На территорию Вокзала, закинув на плечо наскоро собранную сумку со всем необходимым на не слишком далекую дорогу, имея уже билет и пятнадцать минут до отправления, вступил Василий. Поезд его был местный, то есть отправлялся именно с этого конечного пункта, и поэтому стоял уже на платформе. Проходя мимо одного из книжно-газетных развалов, Василий вспомнил, что ничего не взял почитать, и схватил первое, что попалось на глаза. И еще нечто заведомо макулатурное, что затем в обилии остается на вагонных полках, в урнах и туалетах, но скрашивает путь, если нужно скоротать время и отвлечься, и попутчики неинтересны.

Обозначенный в билете вагон был в середине поезда. Василий предъявил билет внимательному проводнику в серой железнодорожной форме, в темных роговых очках. До отправления поезда Василий стоял и курил на перроне. Зажегся зеленый, прогудел гудок и, подталкиваемый проводником, Василий вошел в вагон. Поезд тронулся, и мимо проплыли вокзальные постройки, стоящие в тупике товарняки, уцелевшая с незапамятных времен водонапорная башня с колонкой, и вскоре едва различимы стали буквы на вокзале…. Вскоре пропали и они.

Поезд, покидая город, набирал ход. Василий еще постоял в тамбуре и пошел в свое купе. Закинул свою легкую сумку на свободную верхнюю полку душного купе и вышел в коридор. Определенно, здесь было прохладнее, да и не хотел Василий мешать устраиваться своим попутчикам. Да и приткнуться некуда – весь пол в купе заставлен объемными тюками, сумками и кошелками.

Удивительно, но окно ещё не было заколочено на зиму, и Василий с наслаждением подставил голову встречному потоку. По коридору сновали обалдевшие от жары пассажиры, где-то противно пищал ребенок, и, что вполне естественно, из одного из купе уже раздавался жизнерадостный регот, сопровождаемый женским смехом и звоном сходящихся в поединке стаканов. «Заблюют туалет», – равнодушно подумал Василий, а потом его мысли вновь перенеслись на неверную Зинаиду, усопшую Гермогеновну и эту непонятную телеграмму и невесть откуда взявшийся билет, благодаря которому он здесь и находится.

Но долго побыть в одиночестве ему не удалось – дверь купе сдвинулась в сторону, и в коридор выкатилась весьма активная старушенция. «Молодой человек, – она явно обращалась к нему – не могли бы Вы помочь, а то я старая, немощная, мне никак не забросить». Впрочем, она действительно была немолода, а вот насчет немощности – ее пышущему здоровьем и ухоженному лицу, а также бьющей, как показалось Василию, энергии, в данном своем состоянии он мог бы и позавидовать. Но сейчас его помощь была действительно необходима, ибо оставшиеся на полу вещи не помещались в ящик по сиденьем, и их оставалось только закинуть наверх.

Остальными же его соседями были пронзительный старичок, уже приткнувшийся в углу и с наслаждением посасывающий нечто прозрачное из маленького граненого стакана, смачно закусывая припасенным заранее солененьким огурчиком, да девчушка лет двадцати с небольшим.

Василий легко закинул тюки на верхнюю багажную полку над дверью, а затем и сам запрыгнул на свою. Неожиданно также легко напротив него очутилась старушка, и сразу же плюхнулась на подушку и стала напряженно смотреть в окно. Таких вот старушек из серии «я женщина слабая, беззащитная», аккуратных, благообразных, блюстительниц семьи и очередей, вечно суетящихся, иногда – когда уж совсем прихватит – жалующихся на здоровье, озабоченных только своими делами, спервоначалу приветливых и доброжелательных, можно встретить повсюду. Но, упаси боже, как-то затронуть их интересы или сделать что-то поперек – пиши пропало. Ибо только они знают, как надо, как было в их времена, и как должно быть ныне. И блюдут.

Но сегодняшняя старушенция, видать, с утра притомилась, и, оглядев все для порядку, через несколько минут уже мирно посапывала. Нижний, по отношению к Василию, дедок тоже находился наверху блаженства, и тихо напевал под нос нечто старорежимное из репертуара то ли Кобзона, то ли Трошина, и вскоре мирно отключился. Нижняя же – но напротив – девушка, закинув ногу за ногу. И босоножек «ни шагу назад» чуть раскачивался в такт движению. Она же, упираясь локотком в столик, уткнулась в толстую книгу, обернутую слегка потертою газетною обложкой.

Еще на ней была канареечного цвета – в тон, почему-то подумал Василий – гладким, не достающим до плеч, но закрывающим (поскольку читала книгу) лицо темно-каштановым волосам с небольшой рыжиной. Перед ней стоял большой картонный пакет с попкорном. Девушка переворачивала тоненьким пальчиком страницу, машинально откидывала волосы за ушко и снова бежала по тексту, и снова доставала пригоршню воздушной кукурузы. Смотреть на эту соседку было гораздо интереснее, чем в бабкину спину под традиционной шалью. Будучи в ином расположении духа, Василий, может, и начал бы разговор – пустой, дорожный, ни к чему не обязывающий, – но в купе установилась редкая для таких поездов тишина. Каждый ехал сам по себе, обремененный своими заботами – так, по крайней мере, казалось Василию – и никому не было ни до кого никакого дела.

А Василий незаметно слегка поглядывал на девушку. И, с некоторым грустным злорадством отметил, про себя, естественно, когда она, прочитав, наверное, нечто интересное, положила свой фолиант и потянулась – «а груди у нее все-таки разные». Увы, подобные мысли были вызваны пост-Зинаидиным синдромом и некоторым, ну уж совсем небольшим, – подсознательным озлоблением, хотел того или не хотел Василий – на род женский.

Обычно это проходит, но только потом, когда появляется замена, если она появляется, и появление ее определяется возможностью погашения той инерции, которая порождается человеком же, и гонит его то в разгул, то в тоску до наступления той ситуации, когда либо отказывают тормоза и бедняга буквально съезжает с катушек, либо тот же стресс выбрасывает его в совсем иное подпространство, и мир переворачивается. А будет хуже, лучше – не важно, но по-другому. И сам он будет другим, но обогащенным опытом. Василий же пока пребывал на первом этапе.

Продолжение следует

Глава 2-1

http://www.proza.ru/2017/05/18/1990