Тили -тили. О школе

          Всему, чего я достиг в жизни я обязан Маме, Бабушке и Дедушке. Их невероятной любви и терпению.

                *   *   *

            
         Школа не имеет ничего общего с образованием. Это институт контроля, где
            детям прививают основные навыки общежития.
                Уинстон Черчилль

                Тебя не надо учить, ты слышишь голос своего сердца
                Пауло Коэльо


                Продав азбуку, Буратино был вынужден искать золотой ключик
                Фольклор

          Нет ничего бездарнее школьных программ. Нет ничего ужаснее школьной системы образования. Система построена так, что бы отбить всякую охоту у детей учиться. Будучи пролетарием умственного труда, я клеймил и буду клеймить её со всей пролетарской ненавистью. Её придумали ученые садистко-педагогических наук и отладили механизм – чиновники «от образования». Как страшно далеки они от народа, сказал бы вождь Мирового пролетариата. И был бы прав. Дети, что не народ? За что каждый из них непременно ранее приговаривался к десяти, а ныне к одиннадцатилетней каторге? Не судом, не трибуналом – системой. Родители, в большинстве своем, систему поддерживают. Им, видите ли, хочется чтобы дети имели образование. Хотя бы среднее. А у детей они спросили? Спросили, хотят ли дети такое образование и в такой форме?

         С чего все начинается? Родители тащат за руку в первый класс разряженного в пух и прах отпрыска. В руках у него неизменный букет цветов. Ранец за спиной снаряжен по последнему слову канцелярской техники. С полным боекомплектом учебников, тетрадей, ручек, фломастеров и прочего. Родители горды и счастливы.  Еще бы, для отпрыска наступил торжественный момент перехода в другую ипостась. Ипостась школьника. Они улыбаются. Прохожие улыбаются. А мне, при этом, хочется снять шляпу, как перед похоронной процессией.

         Ребенок на первых порах тоже горд и счастлив. Он думает, что это будет какая-то новая, увлекательная игра. Он не подозревает, что на самом деле его ждет. Он горит энтузиазмом. Он не замечает, что на лицах его более старших товарищей никакого энтузиазма нет. Они уже хлебнули рутины уроков, домашних заданий, линеек, коллективных мероприятий. Они уже познали многочисленные выволочки в школе и дома. Знают цену коварным улыбкам учителей, завуча, директора и даже уборщицы. Они уже усвоили сто один способ сачкануть на уроке, устроить себе дополнительные каникулы, прикинувшись больным, научились скатывать домашние задания и контрольные. При умелом использовании арсенала этих приемов, можно значительную часть времени, отведенного для постижения разумного, доброго вечного, использовать совсем по другому назначению. Это и есть тили-тили, за счет которого удается пожить трали-вали. То есть протест лишенного всяких прав школяра против системы. Система, предусматривает одни лишь обязанности. Можете ли Вы, назвать права школьника? То-то. Впрочем, у него есть право получать подзатыльники, взбучки, выслушивать нотации и тому подобное. Сдобренные неподражаемым юмором учителей: “Вовочка! Выйди из класса! Почему? По полу. За что? За дверь”.

         А Вы еще говорите про счастливые школьные годы. Господа! Не надо лицемерить! Школа – не Царскосельский лицей первого набора. Там лицеистов пестовали. В наших школах главное – выживание. Система-с! Ничего этого первоклассник ещё не знает. Перед ним торжественно и маняще открываются двери школы. Шаг, и они захлопнутся. Как мышеловка.


              Мышеловкапа называлась мужской средней школой № 182 Дзержинского района города Ленинграда. Сработала она первого сентября 1947 года. Внутри мышеловки в тот год царил относительный порядок. Навели его старшеклассники. Многие из них были в военной форме, со следами споротых погон, нашивок. Кое-кто с боевыми медалями и орденскими планками. Серьезные парни, которым война не дала возможности кончить школу. Они точно знали, чего хотят. Ситуация и настроение парней описаны  Ремарком в романе «Возвращение».

               Первый блин, то есть первый класс, вышел у меня комом. День учился, два болел. Сказывались годы войны, недоедания и прочего недо. Мама приняла единственно правильное в то время решение – отправить меня в Крым, к бабушке. И уже в начале марта 1948 года я открыл двери другой мышеловки, 7-й мужской средней школы города Симферополя. В ней мне предстояло окончить четыре класса. Освоить азы тили-тили. Понять, что такое трали-вали. Но это были еще даже не цветочки, а бутончики стихийного протеста против системы. Цветочки расцветут в пятом классе, ягодки созреют в десятом. На склоне лет я честно могу рассказать обо всем, сопроводив рассказ лирическими отступлениями.

               Со второго по четвертый класс включительно, я был почти отличником и круглым отличником. Заслуга в этом никак не моя, а бабушкина. Учись я и дальше под руководством бабушки, вполне возможно закончил бы школу с медалью. За эти годы я ухитрился перечитать не только кучу детских книг, но заодно и остатки родительской библиотеки. В том числе Льва Толстого, Шиллера, Монтескьё, томик Гегеля, Флобера. Прочитал, хотя ничего не понял. Мне нравился сам процесс чтения. Бабушка на родительском собрании как-то удивила публику. Родители стенали, что никак не могут приохотить своих чад к чтению. А бабушка сказала, что не знает как отохотить. Читает по ночам, при фонарике, при свете луны и все подряд. Она хоть и не одобряла не в меру запойное увлечение, но все же гордилась столь начитанным внуком. Читать я научился в пять лет и сходу одолел свою первую книжку. Это был Киплинг «Рикки – тики – тави». До сих пор это мое любимое занятие.

             Запойное чтение было не единственным моим пороком. Увы, другие были по-серьезней. Начал покуривать с мальчишками. Стрелял из рогатки. Регулярно дрался, хотя по слабости и хилости большей частью был битым. Однажды, по дороге в школу, на пустыре, наловил целую банку тарантулов. Процесс их ловли прост до невозможности. Разжеванный кусочек смолы цеплялся на конец прочной нитки. Затем этот шарик опускался в норку паука. С непременным подергиванием, чтобы комок шевелился. Разъяренный вторжением в жилище тарантул вцеплялся жвалами в смолу и надежно к ней прилипал. Отчаянно сопротивляющегося паука вытаскиваешь наружу и с помощью щепочки водворяешь в консервную банку. Дело было весной, когда эти твари особенно ядовиты. Отобрав самых-самых, здоровенных, лохматых и агрессивных, я прикрыл банку кусочком стекла и притащил в класс. Поставил под парту с целью похвастаться своими охотничьими трофеями на перемене.

            На уроке от толчка ногой банка опрокинулась и орда тарантулов разбежалась во все стороны. Эффект был потрясающий. С дикими воплями ученики (и я в том числе) оказались на партах.  Старенькая учительница с необыкновенной прытью вскарабкалась на стол. Проходящий по коридору завуч, привлеченный гвалтом, открыл дверь и заглянул в класс. Через секунду он мчался на второй этаж с не менее диким воплем. Дверь он закрыть не успел. Еще через пару минут уже вся школа стояла на ушах. Тарантулов в конце концов передавили швабрами и сапогами старшеклассники (жуткий геноцид!), радующиеся сорванной контрольной. Виновного немедленно вычислили. Меня элементарно заложили свои же одноклассники. Естественно, отправили за родителями, то бишь за бабушкой. Ссылки на любовь к природе и ее замечательным паукообразным не помогли. Шуму было много.

             Много было и других проделок, часть которых раскрыли, а часть осталась моей тайной. За все означенное сорванца надо было драть нещадно. Но, старики ни разу этого не сделали. Тарантулы – особый случай. А так, обычные нарекания, как и на других детей. В самом деле, высидеть 45 минут на уроке ребенку очень трудно. Через 15 – 20 минут он начинает отвлекаться. Шалить. Научно доказано, что больше чем на 20 минут он не может сосредоточиться. Ему хочется двигаться. Посмотрите, как детишки вылетают из класса на перемену и как носятся по двору и коридорам. Они засиделись. Вроде бы сейчас в начальных классах уроки сделали по 30 минут. Если так, то за детей можно только порадоваться. Хоть в этом вопросе система проявила гибкость.

             Пристойные увлечения, уводящие от хулиганства, обычно поощрялись. Таковым в ту пору у меня бал детский хор. Начал я со школьного, а затем быстро перебрался в городской. За счет чистого детского альта и приемлемого слуха. Не Робертино Лоретти конечно, но для хора вполне годился. На репетициях и концертах я вел себя чинно. По одной простой причине – мне это нравилось. А дома с упоением горланил все оперные арии, услышанные по радио.
Шел 1951 год, когда с Крымом мне пришлось расстаться на долгое время. Виноват в этом был я сам. Приближение переходного возраста и мальчишеская дурь требовали выхода. Охальные выходки становились невыносимыми. Старики не могли уже со мной управиться. Вполне логично, хоть и с болью в сердце, они решили, что любимого внука пора отправлять к мамочке. И правильно решили. В таком возрасте ребенок должен жить с родителями. Коли так, оставалось одно – купить ему билет в Ленинград.

            Итак, Ленинград. Я поступил в пятый класс все той же 182 школы. Располагалась она на улице Пестеля. Как раз напротив восточного крыла нашего дома на Литейном проспекте. В коммунальной квартире на втором этаже было тесно и неуютно. Хотя комната была и большая (28 квадратных метров,  с окнами на Литейный проспект), ютилось в ней восемь человек. Одна тетка  с двумя сыновьями, другая тетка  с дочерью и бабушкой, и я с мамой. То есть три с половиной квадратных метра на нос. Кто в таких условиях не жил, не поймет, что это такое, как не объясняй.

             Иное дело школа напротив дома. Та самая, сто восемьдесят вторая. По количеству безобразий она прочно занимала первое место в нашем Дзержинском районе. Складывалось впечатление, что в ней специально собрали всех отпетых хулиганов, мелкую шпану и приблатненных. Может и впрямь осуществлялся какой-то педагогический эксперимент, только чиновники забыли направить туда Макаренко. Симферопольская школа, по сравнению с этой, выглядела пансионом благородных девиц, а ее ученики невинными агнцами. В оном я убедился буквально в первый учебный день. И, на тили-тили, расцвели махровые цветочки.

             О школе написано немало замечательных книг. Тут и упомянутый Антон Макаренко, и Лев Кассиль, Николай Помяловский и многие другие. Ближе всего к описанию нравов царивших в 182-ой безусловно Н.Г.Помяловский с его «Очерками бурсы». С соответствующей поправкой на середину двадцатого века. Задние парты в нашем пятом Б занимали четырнадцати- и пятнадцатилетние парни,  хронические второгодники и третьегодники. По разным причинам они не пошли в ПТУ. Собственно, причина была. И всего одна. Учиться они не желали принципиально. Никак и нигде. Вот и дожидались, когда им исполнится шестнадцать, что бы получить паспорт и начать вольную жизнь. Остальные малявки 11 – 12 лет едва доставали им до плеча. А они доставали нас пинками и тумаками.

             Иерархия устанавливалась точно так же как в волчьей стае, только с большим количеством драк. Сильный - лупил слабого, по поводу и без. Чаще всего без, для самоутверждения или для поддержания статуса. Взбучки проводились регулярно: до уроков, на переменах и после уроков. Драки были способом тесного общения. Они делились на три категории. Индивидуальные – стыкнемся? Внутриклассные – общая свалка. Между классами – стенка на стенку. В последней, все индивидуальные и внутриклассные распри мгновенно забывались и недавние противники дрались плечо к плечу. Этот неписанный закон действовал железно. Нарушить его было чревато. На моей памяти таких случаев не было.

             В каждом классе был один, реже два изгоя. Их шпыняли все. Даже более слабые физически. Они не смели огрызаться, потому что за слабых в этом случае тут же вступались все. Не приведи Бог попасть в эту категорию. Выбраться из неё было невозможно. У нас таковым был Вовка М., которого однажды элементарно выпороли. Даже не избили, а именно выпороли. Растянули на учительском столе, стянули штаны и всыпали ремнями. Кажется за очередное ябедничество. В нашей, да и в любой другой бурсе оно жестоко каралось. Ябед презирали. Ябед травили. Ябеды становились изгоями, отверженными, париями.

               Все бы ничего, но был конец перемены. Училка застала Вовку на столе с голой задницей (палачи успели разбежаться) и посчитала это неслыханным оскорблением. В результате, на следующий день Вовка исчез. Толи его выгнали из школы, то ли перевели в другую. В нашем классе он больше не появился. Класс слегка попритих. А потом вся ненависть выплеснулась на учителей.

              Учителей доводили до истерики разными способами. Например, на одной из задних парт отсоединили брус, на который ставят ноги. Тронешь его и раздается противный вибрирующий звук бу-у-у. После каждой фразы училки бу-у-у. Выедет из себя любого. И узнать, кто хулиганит невозможно. Все сидят чинно. Руки на партах. Рты закрыты. Действовало безотказно. Пройти по проходу учительнице было не безопасно. Могли сзади на платье навесить жеванной бумаги, того хуже – соплей, брызнуть чернил. Особенно ненавидели англичанку, бывшую классной руководительницей. Ей пакостили больше всего. С этой старой девой война шла на равных. Она пребольно лупила нас указкой, выгоняла с уроков, писала петиции родителям в дневники, заносила в кондуит. Ох уж эти дневники и кондуит!

                Если в Симферопольской школе я хулиганил от избытка энергии и от случая к случаю, то здесь - по обязанности. Иначе бы потерял всякое уважение одноклассников. Так недолго и в изгоя скатиться. Вскоре мой дневник сплошь покрылся замечаниями. До такой степени, что учителя стали препираться между собой. Мол Вы, Марьванна, слишком крупно и длинно пишите. Надо бы и коллеге место оставить. Мне ведь тоже кое-что надо сообщить его родителям. Соответственно, регулярно заполнялся и кондуит. Эти подвиги позволяли мне состоять где то в середине хулиганской иерархии. Не особенно выделяться из общего уровня, но и не отставать. Довольно сложное положение, из которого легко можно было скатиться в любую сторону.

                Внезапно наступила некоторая передышка. Кто-то исхитрился и спер оба журнала. Непонятно как – над ними учителя бдели ежесекундно. Сперли в середине четверти и все сведения об успеваемости улетучились. Те, кто не успел подделать оценки в дневниках, немедленно подделали. Грянул неописуемый скандал. Обрабатывали нас и оптом и в розницу. Все, от директора с завучем, до учителя физкультуры. Никто не признался. Я до сих пор не знаю, кто совершил сей подвиг. Не смотря на то, что признавшемуся сулили отпущение всех грехов. Обозленные учителя завели новый журнал успеваемости и сходу наставили туда кучу двоек и колов. Месть их была ужасной. Но, не тут то было. В конце четверти сперли новый журнал и подбросили старый. Это была чистая фантастика, так как журнал учителя передавали из рук в руки.  Да, были люди в наше время…

               Что касается кондуита, то его вообще не имело смысла красть. На нашего брата никакие внушения, ни устные, ни письменные не действовали. Привлекать к воспитательной работе родителей было бесполезно. В абсолютном большинстве семей отцов не было – погибли на войне. Матери целыми днями были на работе.  Устроить порку уже довольно сильному физически подростку они не могли. Все воспитание нашего поколения обеспечивала исключительно улица. И пусть нас не корят за недостатки оного. Его просто не было. Послевоенное время наложило  свою печать у нас прямо на лбу. Помимо всего прочего, оно было еще и полуголодное. Мы понятия не имели о школьных завтраках. И вообще о нормальном питании. Одеты были черт знает во что. И все одинаково плохо. И никто на это не обращал внимания. Никто не пытался выпендриться новой одеждой. Все было шитое-перешитое, штопанное, латанное. Посему в драках существовало единственное табу – не рвать одежду. Все понимали, другой нет и не будет. Морда заживет, фонари рассосутся, ребра поболят и перестанут.  А вот одежды новой не будет, до полного износа старой. Этот, неписанный уличный закон был справедлив.

                Кстати об улице. Мальчишечьи законы к взрослым никакого отношения не имели. Прохожие обходили нашу школу стороной, по противоположному тротуару. Проходить под ее окнами было опасно. На голову могло свалиться все что угодно. Излюбленным развлечением юных негодяев было следующее. Из плотной бумаги особым образом складывался кубик с дыркой  вверху. Сейчас бы сказали оригами, а тогда это называлось неприличным словом. В сортире в кубик наливалась вода и добавлялись чернила. По вкусу.  Потом, эту штуковину сбрасывали с четвертого этажа, целясь в голову прохожего. При точном попадании удар был ощутимым. Но главное, бумага с треском разрывалась, обдавая пострадавшего чернильной жидкостью. Иногда мочей. Иногда просто водой – кому как повезет. Обозленные граждане ломились в школу с жаждой отмщения. Некоторые, прямо таки сатанели. Но, не тут-то было. Входные двери на весь период уроков запирались на ключ. Ключ хранился в кабинете директора. Школа превращалась в крепость (для нас в тюрьму) не случайно.  Выпусти она своих малолетних бандитов в перемену на улицу – потом хлопот не оберешься. И не соберешь всех обратно. А что они могут устроить на улице? Все что угодно. В том числе, нашествие варваров на Рим, Мамая - на Русь, Ледовое Побоище или Варфоломеевскую ночь. А кто будет отвечать? Вестимо - директор. Поэтому, директор сказал: Дудки! И устроил свою линию Мажино, или там Маннергейма в виде двойных дверей, намертво запертых и подпертых шваброй. И спал спокойно.

              Вся эта бурсацкая жизнь продолжалась три года. После седьмого класса самых отпетых выперли. Кого в ФЗО, кого в ПТУ, кого в чисто поле. Оставшиеся слегка присмирели. Теперь могли выгнать любого. И из любого класса, потому как семилетку закончил. Кое-как прошел восьмой класс. И тут случился катаклизм. Двойной. Во-первых, нас обрядили в школьную форму гнусного серого цвета. Во-вторых, что еще более гнусно, ввели совместное обучение. Учеников перетасовали по школам. Причем каждая постаралась сплавить в соседнюю своих двоечников и хулиганов. Из ветеранов пятого Б нас осталось едва десяток. Да и тот раскололся на две половины. Часть с готовностью уселась за парты с девочками. Эти ренегаты из боевых единиц тут же превратились в дамских угодников. Новые мальчишки из благополучных соседних школ, не нюхавшие бурсацкой вольницы, были не в счет. Осталось нас четыре мушкетера, сохранивших боевой дух пятого Б. Ветеранов великих сражений с Системой и междуусобных распрей. Поименно: Валька Никитин, по прозвищу Кит, Вовка Лесохин – Лиса, Валерка Батраков – Батрак и я, без прозвища. Только потому, что придумать прозвище к моей фамилии никак не удавалось. Дружный мужской анклав, занимавший две парты, стойко держался до окончания школы. И даже имел одного примкнувшего – Леньку Плоткина, по кличке Плотва. Девиц мы дружно презирали. Пацанов игнорировали насколько возможно. Однако, времена бурсы канули в вечность.

             В девятом классе наиболее дальновидные ребята задумываются о том, что делать после окончания школы. В классе появилась пара отличников, естественно перешедших из другой школы. С десяток вполне прилично учащихся девочек и мальчиков. В их число из нашей братии вошел только Вовка Лесохин, очень талантливый и известный впоследствии химик. У меня же, огромные пробелы в школьной программе давали себя знать. Главным образом в математике и химии. Гуманитарные предметы, кроме иностранного языка, давались легко. Впрочем, химию я не знал по другой причине. На одном из уроков меня угораздило подраться с лучшим другом Валеркой. При этом, мы опрокинули пару столов с кучей пробирок, расколотили какие-то склянки с реактивами, сломали пару стульев. С Валеркой мы на следующий день помирились. Но химичка, считавшая меня инициатором драки и зачинщиком погрома, затаила зло. Под любым предлогом она стала регулярно выгонять меня с занятий. Потом вызывать к доске и спрашивать по пропущенной теме с пристрастием. Затем с садистским наслаждением она ставила двойку. К концу четверти, дабы не портить общую успеваемость выводила мне тройку. И на том спасибо.

               Половину уроков по химии я проводил гуляя вокруг церкви. Располагалась она рядом со школой в центре круглой площади и была обнесена необычной оградой. Ограда состояла из старинных турецких пушек, захваченных в каком-то сражении. Поставленные по три штуки стволами вниз на гранитные постаменты, они были перевиты толстыми цепями и по кругу окружали церковь. Вот и я ходил по кругу, от нечего делать их пересчитывая. Когда надоедало, заходил в храм и слушал проповеди местного батюшки. Проповеди были великолепные. И по содержанию, и по исполнению. Ораторским искусством поп владел блестяще. Слушал я их с интересом и наслушался предостаточно. К сожалению, в них ничего не говорилось о химии, от чего до сих пор я имею об этой науке самое смутное представление. Потом, незнание элементарных вещей, здорово мне аукнулось в ВУЗе и даже после его окончания. Но это уже совсем другая история.

                Вне школы мушкетеры проводили время вполне тривиально. Устраивали междусобойчики с вином (ценился портвейн три семерки). Не так что бы часто – денег ни у кого не было. Ездили на рыбалку. Ходили в кино. Шлялись по городу. Большей частью  вчетвером, потому как Вовка   занимался музыкой. С Валеркой, после девятого класса вместе провели каникулы в Крыму (у него там оказались какие-то родственники). Но были у меня и свои собственные увлечения.
Увлечение первое и самое незатейливое – коньки. Кататься на них я научился самостоятельно к концу пятого класса. Но уже в седьмом сменил обычные коньки на беговые. Ходил на каток обычно по воскресеньям, ближе к вечеру.

                Вариантов с катками было два. Каждый имел свои достоинства и недостатки. Стадион «Красная заря» близко от дома, но не интересно. ЦПКиО – далеко, но зато интересно. Катание на коньках было доступным развлечением. За смехотворную плату можно было переодеться в теплой раздевалке, сдать пальто и обувь на вешалку, наточить коньки, выпить в буфете горячего чаю и съесть булочку, причем, не снимая коньков. Обстановка на катках всегда была праздничной. Играла музыка. Висели гирлянды разноцветных фонариков. К Новому году обязательно устанавливалась большая и богато украшенная елка. Каждый день  заливали свежий лед и к открытию все поле было очищено от снега.  В ЦПКиО ледовые дорожки уходили далеко от центральной площадки катка по системе озер. В центре крутились пижоны на фигурных коньках, расфуфыренные барышни. Завсегдатаи скорее торчали, чем катались.  Возникали знакомства, легкие флирты. Изредка завязывались драки, но быстро гасились. Чаще всего сами собой, иногда с помощью ментов, неизменно надзирающих за порядком. На ледовых дорожках катались на беговых коньках. Приятно было уноситься прочь от шумной толпы, а потом возвращаться.  Морозный воздух свистел в ушах. В низкой стойке можно было набрать приличную скорость. Бездумно мчаться по слабоосвещенному льду, слыша только его скрип и собственное дыхание. Два, три часа катания мне хватало, чтобы зарядиться бодростью на всю неделю. Поездки на каток отменялись при снегопадах, сильных морозах или оттепели. Поскольку погода в Питере изобилует капризами, с катанием была чересполосица. То два три воскресенья подряд, то раз в месяц.

              Вторым, более серьезным увлечением был  спортивный туризм. Еще в шестом классе, моя троюродная сестричка Танечка, притащила меня в секцию туризма Дворца Пионеров. Сама вскоре ее бросила, а я остался. Там я научился ходить на лыжах, правильно укладывать рюкзак, ориентироваться по компасу, читать карту и многому другому.  Лыжи и ботинки выдавали бесплатно, закреплялись индивидуально за каждым. Причем подогнать крепления нужно было самому. Лыжи, ботинки и палки – экипировка довольно дорогая. Где бы я их мог еще достать. Тренировки проходили в Озерках, в то время типично дачном поселке. На втором озере у нас была своя база.  Добраться до нее можно было только трамваем двадцаткой. Он шел по Владимирскому, Литейному (что очень удобно) и далее через всю Выборгскую сторону  в Озерки. В зимние каникулы устраивались походы по Карельскому перешейку, Карелии, Луга – Новгород и другие. Летом, лодочные по Вуоксе, пешие по Крыму и Карелии. Бывали и автобусные экскурсии, например в Псков, Ригу, Таллин.

                Что запомнилось из этих детских путешествий? Новгородский Кремль с Софийским собором. Собор реставрировался, но нас провели внутрь. Экскурсовод рассказала, что для улучшения акустики в стены его вмурованы пустые керамические горшки. Что ж, древние строители свое дело знали.  Шепотом сказанное в одном углу слово было отчетливо слышно в любом другом. Проверяли. Нашептались и наорались всласть. Все точно. Удивил памятник Тысячелетию России. Не грандиозностью, он не очень уж и большой. А замыслом. И еще потому, что поставили его в Новгороде, а не в Киеве. Но факт есть факт. Может это и задевает гордость матери городов Русских. Но удостоился чести именно Господин Великий Новгород, не менее древний и славный город.

                Запомнилась и Рига. Своим своеобразным Европейским обликом, с поправкой на Прибалтику. Готическими соборами, чистотой улиц и специфическим языком. В Риге я сходу познакомился с девушкой, с необычным для русского слуха именем Бригитта. Мы с ней несколько лет переписывались. Позже, уже окончив школу, я не раз приезжал сюда, чтобы побродит по улочкам старой Риги. Послушать орган в Домском соборе. Второй по величине орган в Европе.  Посидеть в уютных Рижских кафе.

                В летнем походе по Вуоксе не обошлось без приключений. Лодчонки наши были перегружены и две из них перевернулись. Пороги мы прошли удачно, предварительно их разгрузив. А вот на плесе их стало заплескивать короткой озерной волной. Ребят спасли и доставили на берег отдельно. Полузатопленные лодки буксировать было труднее. Кровавые мозоли от весел долго не заживали на наших мальчишечьих ладонях.

               Как вид спорта, туризм тем и привлекателен, что кроме серьезных физических нагрузок, включает и познавательную сторону.  Не только в экскурсионном варианте, а тесном общении с природой. Да в таких местах, куда ни один экскурсант не доберется.
 
                Физические нагрузки в те времена определялись категорией сложности маршрута. Первая, самая легкая, вторая, называемая двойкой, уже посложней. Она обязательно включала как минимум пять дней пути по ненаселенной местности. То есть 120 – 130 километров без единого населенного пункта. Зимняя двойка, особенно в тундре, когда помимо еды надо тащить и топливо, - основательная проверка на выносливость. Свои особенности имели водные и горные маршруты, с элементами альпинизма. Ценились экзотические маршруты. В модной тогда туристкой песне были такие слова: «Пижоны ползают на Кавказ, Тянь-Шань нас к себе зовет…». В такие маршруты кандидаты в команду подбирались не только по уровню физической подготовки, но и по психологической совместимости. Никаких раций туристы тогда с собой не брали. Случись что, рассчитывать приходилось только на себя. Серьезные это были мероприятия и опасные. Оттого и мастеров спорта по туризму было немного. До мастера я так и не дорос, на один маршрут недовыполнив норму первого разряда.

               В изнурительных переходах, таща тяжелый рюкзак, пробивая лыжню по глубокому свежему снегу, я часто клял себя. Ну зачем я ввязался в эту добровольную каторгу? А закончив, удивлялся. Неужели я это смог. Неужели выдержал.  После похода тяготы быстро забывались. Появлялся зуд, а не пора и опять? Потому что было выработано главное качество – умение преодолевать себя. Преодолевать тогда, когда, казалось, уже никаких сил нет.  Что сейчас упадешь и уже не встанешь. Но, все-таки, идешь. И, в конце концов, приходишь к цели. И чем тяжелей в маршруте, тем весомей твоя победа. Победа над собой. 
Занятия спортом, на свежем воздухе, пошло мне на пользу. Я практически перестал болеть. Даже когда на тренировках и в походах промокал до нитки. Окунался в талую воду. Замерзал в холодной палатке. Даже не кашлянул.

               В седьмом классе я ухитрился провалиться под лед в устье Лебяжьей Канавки, в восьмом - в Фонтанке. С Фонтанкой вообще был смех. Сидели мы с Валеркой в Публичке. Детское отделение её тогда располагалось на набережной Фонтанки, рядом с НИИ Арктики. Решили сходить в кино. Кинотеатр Родина на другой стороне. Нам бы обойти сто метров по мосту с клодтовскими конями, так нет. Поперлись напрямик по льду. Провалились оба, хорошо под лед не ушли. Иначе утопли бы в вонючей речке при всем честном народе. Народ в это время веселился на набережной, показывая на нас пальцами. Никто и не помышлял поучаствовать в спасательных мероприятиях. Обламывая кромку льда, доплыли мы до берега сами. К тому месту, где ступеньки спускались к воде. Выбрались и рванули в ближайший двор выжать одежду. Ближайшая дверь, куда мы ввалились, оказалось входом в котельную. Температура, как летом в Сахаре. Тетка, работавшая там, поняла нас с полуслова. Мы разделись, развесили одежду у котлов и через час она была сухая. Как в анекдоте: вот мы и сходили за мясом. То бишь, посмотрели кино. Зато, дешево отделались. Даже насморка не подхватили.

              Третьим и главным увлечением были книги. Собственно, оно у меня пожизненное. Дома книг было немного. Покупать не получалось – на еду денег не хватало. Зато рядом, напротив Дома офицеров на Литейном, была детская библиотека. Туда я и повадился ходить. Сначала от случая к случаю. Потом, облюбовав читальный зал, почти каждый день. Как на работу. Сразу после уроков и до закрытия. Библиотекаршам нравился мальчишка, постоянно уткнувшийся в книгу. Формуляр мой вскоре разбух до невероятных размеров. Я никогда не отказывался помочь им. Перетащить стопки книг в конце дня, расставить их по полкам, сбегать в основной фонд и прочее. Самым интересным было разбирать новые поступления. Они приходили пачками, вкусно пахнущими типографской краской. Их нужно было затащить на второй этаж, разобрать, оформить, занести в каталог. Работы хватало. Но зато, я первый их читал.

              Не то в восьмом, не то в девятом классе, я выудил из пачки толстую книгу незнакомого мне тогда автора. Валентин Пикуль «Океанский патруль». Немудрено, что незнакомого – это был его первый изданный роман. Прочел взахлеб. А еще через месяц к моему столику подошли две симпатичные тетеньки. Оказались корреспондентки Ленинградского радио. У библиографа они выяснили, что я самый читающий пацан в районе. Восхитились увидев мой формуляр. Предложение было такое, выступить по радио и рассказать о любой понравившейся мне книге. Не долго думая я согласился. Ладно. Но если на мой выбор, то пусть это будет роман «Океанский патруль». Только что вышел. И написан замечательно. Пожалуйста, сказали корреспондентки. Мы подготовим текст выступления и дадим тебе его напечатанным на машинке. Его надо будет только прочесть.  Тут я уперся. Не уж, текст напишу я сам! Мое это выступление, или нет? Иначе приглашайте любого чтеца – декламатора. Только так. Хорошо, согласились озадаченные корреспондентки. Только дай нам его перед выступлением. Мы должны его предварительно просмотреть. Может что надо исправить.   
   
             В тексте мне ничего не исправили. Он пошел в эфир полностью в авторском варианте. По существу, это была хотя и наивная, но все же полноценная рецензия.
               Ленинградское радио размещалось на площади против цирка в солидном здании. Пропуск на меня был заказан загодя. Я очутился в одной из студий звукозаписи, огромной пустой комнате. Из мебели только стол с микрофоном и стул. Под потолком – застекленное окошко, за которым сидели операторы. Положил свою бумажку из школьной тетради рядом с микрофоном и принялся ждать сигнала к началу записи. Казалось мне, что проще, прочесть свой текст вслух? Оказалось не просто. Чуть запнулся, кашлянул, сделал слишком долгую паузу – стоп. Запись прерывается. Монтажа у них тогда не было что ли? Сколько я там просидел со своим десятиминутным выступлением – не знаю. Но к концу был в поту и мыле, словно камни таскал. Да, не легкий хлеб у дикторов. Кто не верит – пусть попробует.

             Через пару дней запись вышла в эфир. Голоса своего я не узнал (обычное дело), но само выступление выглядело вполне пристойно. Эффект от него был немалый. Телевидения еще не было, зато в каждой квартире висел репродуктор. Эдакое убоище, в виде черной тарелки, реликт военных лет. Граждане были приучены все новости узнавать по радио. Оно никогда не выключалось. Как в войну врубили со сводками Информбюро, так оно и работало. От того и эффект. В школе на меня показывали пальцами. Вон тот пацан, который по радио выступает. Знакомые одолели вопросами, мол что да как. В общем, прославился. А дома почти не удивились. Знали мое пристрастие к чтению. К тому времени я получил редкую привилегию брать книги из читального зала домой. И ухитрялся читать их даже при свете уличного фонаря, свет которого проникал в комнату. Влетало мне за это крепко. Не за то, что читал, а за то, что глаза портил.

              Вскоре фонды детской библиотеки на Литейном мне показались маловаты. По рекомендации библиотекарей меня записали в студенческий филиал Публичной библиотеки, размещавшийся на набережной Фонтанки. Здесь можно было заказать все, что имелось в гигантских хранилищах публички. Увидев величину заказов, уже местные библиотекари исхлопотали мне разрешение посещать основное здание на Садовой. Там я и спекся. Бесконечные ряды главного каталога меня повергли в ужас. Никакой жизни не хватит прочесть даже малую толику того, что было записано на многих миллионах карточек.

                После некоторого размышления, я составил для себя план, что, в какой последовательности и в каком объеме следует читать, а от чего, увы, придется отказаться. Интересуешься поэзией? Ну так начнем. Англоязычная – от старой Эдды до Байрона и Шелли. Все подряд. Франкоязычная – от народных песен, Вийона до Аполлинера. Испаноязыная – от средневековых мадригалов до Лорки, Гильена и Неруды. И так далее. Но с планом я тоже начал быстро захлебываться. Монбланы и Эвересты томов на моем столе никак не убывали. Я захлебывался, тонул. Так и не добрался до итальянской и немецкой поэзии. Точнее всего можно сказать словами Франсуа Вийона «От жажды умираю над ручьем» (Баллада поэтического состязания в Блуа). Но, все таки, то что я успел за два неполных года впечатляло. Хотя до сих пор не могу объяснить, для чего вообще мне это было нужно.

                Становиться профессиональным литератором я не собирался. Тогда зачем? Может быть, это была бессознательная тяга к прекрасному.  Магия стиха завораживала меня. Даже в переводах, большей частью авторизованных, чувствовались чеканные рифмы незнакомого языка, блеск метафор и удивительное созвучие строф. К середине десятого класса все это пришлось оставить. Думал навсегда. Как сказал Байрон « Farewell and if forever, still forever farewell…».  Кое-что это увлечение, мне все таки дало. Например,  понимание бездарности собственных опусов. Хотя их иногда и печатают. Но это не вызывает у меня никого энтузиазма – цену-то я им знаю.

                Больше к систематическому изучению поэзии я не возвращался. ВУЗ, затем дальние экспедиции, наконец аспирантура просто не оставили на это времени. Через десять лет, сидя в той же публичке я был поглощен другой магией, магией математических уравнений. Встретив коллегу, ухитрившегося кроме Горного института закончить физмат Университета, я пристал к нему как банный лист к тому самому месту. Слушай, помоги решить одну задачку. Суть в том, что внутренняя структура некоего тела описывается вполне тривиальными статистическими закономерностями. Вплоть до самой простой – Гауссовским распределением. Но вот поверхность его может быть описана только неевклидовой геометрией. Либо Лобачевского, либо Римана. Можешь ли ты мне сказать, как увязать эту статистическую кухню с неэвклидовым пространством? Если преобразовать некоторые решения Китайгородского…

               Приятель послал меня гораздо дальше того времени, когда жил старик Эвклид. Покрутил пальцем у виска.  Потом всю поэзию моей математической мысли свел к убийственной иронии: Ты хочешь написать кандидатскую или сразу метишь на Нобелевку? Упрости все до тошноты и получишь искомое. Я понял, что поэтические бредни, в том числе математические, дело бесперспективное. Переключился на прозу. Простые системы дифференциальных уравнений движения имели решение. Проза. И я сделал роковой шаг в ее сторону.  Чем это чревато? Приведу лишь одну цитату: «Сказали мне, что эта дорога приведет к океану смерти, и я с полпути повернул обратно. С тех пор все тянутся передо мною кривые глухие окольные тропы….» ( Стругацкие А и Б. «За миллиард лет до конца света»).

               Увлечение литературной прозой подогревало одно обстоятельство. В девятом классе к нам пришел новый преподаватель литературы. Скучная школьная программа, основанная на изучении классиков по строгому отбору тогдашних идеологов, учила мыслить штампами. Разбор любого произведения сводился к клише промарксистской литературной критики, заидеологизированной до предела. И по подбору произведений и по характеристике персонажей. Если это Александр Николаевич Островский, то непременно «Гроза», с темой сочинения «Катерина – луч света в темном царстве». Если это Н.Г. Чернышевский «Что делать», то непременно образ Рахметова, или идиотские сны Веры Павловны. Если это А.М.Горький, то непременно пьеса «На дне».  И так далее и тому подобное. Можно было не читать само произведение, а взять методичку, передрать ее вместе с цитатами и ссылками на критиков (главное без ошибок) и пятерка по сочинению была обеспечена.

              Между тем, никто тебя не спрашивал о твоих симпатиях или антипатиях к самому произведению, к его персонажам. Я уже тогда понимал, что «На дне» - жутко надуманная пьеса с лакировкой бомжатника, то бишь ночлежки, а «Мать»  самый неудачный роман Алексея Максимовича. Куда откровенней была «Жизнь Клима Самгина». В романе незабвенного Ванечки Тургенева «Отцы и дети», мне больше импонировали «отцы», чем беспутные дети, чем нахалюга и садист Базаров, ничего из себя не представлявший, но хамивший всем и каждому. А уж Обломову, так по моему все в тайне (причем глубокой) откровенно завидовали. Классно устроился Илья Ильич, не то что вечно суетящийся Штольц. Тут Гончаров попал в точку. Какой образ! Ну да ладно, хватит об этом.

             С приходом учителя Леина все изменилось. На первом же уроке он заявил: в эту четверть нам по программе надо пройти то-то и то-то. Извольте к следующему занятию выбрать себе тему, какая по душе написать и прочитать в виде доклада в течение четверти. Не вздумайте переписывать методички, нужно только Ваше личное мнение. По другой теме напишите домашнее сочинение и сдайте его мне. Для пятерки требуется еще одно сочинение, вне программы. Предупреждаю, требования к этим работам будут очень жесткими. Таким образом, он освободил большую часть уроков от догматической долбежки и пересказа корявым языком учебника.  А чем же он их занимал? Тем, чего нет ни в одной школьной программе. Например, он мог притащить в класс кучу словарей и весь урок рассказывать, как они составляются, чем отличаются друг от друга и об их авторах. Согласитесь, что на один словарь Даля одного урока будет мало.

              Следующий урок он мог посвятить малоизвестному (для нас) литературному течению или русской поэзии 18 века. Мог войдя в класс объявить: сегодня за 20 минут вы должны написать сочинение на произвольную тему. Лучше из них разберем на следующем уроке. По началу в классе поднимался ропот, дескать мы не готовы. О чем вообще писать? Дайте хотя бы тему. Для зубрил это был кошмар – сдавали чистые листы. Потом малость привыкли. Сочинение, так сочинение. Самым интересным был разбор. Не называя фамилий авторов, он со вкусом читал эти коротенькие, иногда на полстраницы сочинения, сопровождая если надо их великолепными комментариями. Среди опусов попадались и оригинальные. Так (не в нашем классе) один ученик на нескольких страницах описал как по оконному стеклу бегут дождевые капли. Автором оказался Глеб Горышин, ставший позже известным писателем. Может быть через такие уроки прошел и Иосиф Бродский., будущий Нобелевский лауреат. Что давала такая метода? Она учила думать. А сам Леин был безусловно одаренным преподавателем, в нашей школе к сожалению единственным.
Уроки литературы превратились для меня в праздник, чего нельзя сказать об остальных. Все сводилось к зубрежке и пересказу учебников. Зубрежку же я ненавидел. Заодно возненавидел и школу. Да и как ее любить, если на протяжении каждого урока думаешь только об одном – когда же он проклятый кончится. И как бы его сорвать.

               Способы находились. Можно было законопатить замочную скважину кабинета так, что на открывание двери тратилось минут пятнадцать – двадцать. Глядишь, и пол урока пролетело. Можно было натереть доску чем-нибудь жирным – мел по ней не писал, хоть убей. Можно было сжечь дымовуху просунув ее в замочную скважину. Опять же, минут пятнадцать кабинет проветривался, ибо дышать в нем было невозможно. Необязательно это проделывал я. Желающих хватало. С системой не боролись только те, которых тянули на медаль. Или рассчитывающие на медаль. Но таковых было явное меньшинство.

                Дымовухи изготавливались из фотопленки. Ее заворачивали в бумагу и как только она загоралась, сразу гасили. При тлении выделялась масса вонючего дыма. Как-то, Кит притащил в школу дымовуху новой модификации. Шедевр по его словам. Пока спорили о ее достоинствах, кто то из доброхотов ее поджег. Класс немедленно заполнился дымом, да таким, что спасаться пришлось в коридоре. Все бы ничего, но загорелась эта гадость на моем столе. Фокусы с дымовухами изрядно достали учителей, но отловить злоумышленников до сего времени не удавалось. А тут – виновник налицо. И отпереться невозможно – пятно от сгоревшего улика хоть куда. Тут злоумышленника, то есть меня, с треском исключили из школы. Попутно, паровозиком, навесив другие проказы – очень удобно. А дело было в десятом классе. На носу выпускные экзамены. Трали – вали, пошли наконец ягодки.

               Исключили, значит, мя грешного на две недели. Обидно только, что с паровозиком. Своих грехов хватало, так нет же, еще чужие навесили. Ладно, аз есмь козел отпущения. И по рогам ему, и по бокам ему. Пошло оно, дитё несчастное, солнцем палимо, повторяя суди их Бог и соображая где эти две недели отсидеться. Размечтался. О таких исключениях сообщат в РОНО. Там, видимо, не обрадовались порчей статистики и предложили школе разобраться. Разбирательством занялся завуч школы, по прозвищу Гестаповец. С гестаповской прямотой сразу предложил мне кнут и пряник. Или, сдаешь соучастников и тогда двумя неделями все кончится. Или, двойка по поведению и автоматический не допуск к выпускным экзаменам.

                Дело принимало скверный оборот. Лишиться школьного аттестата, потом  еще год трубить в школе я не хотел. Но и сдавать друзей тоже не собирался. Поскольку незапланированные двухнедельные каникулы никто не отменял, я пообещал завучу все это время усиленно обдумывать свое незавидное положение и отчалил. Про себя же решил, что все равно никого сдавать не буду и с чистой совестью направился в Эрмитаж. Почему именно в Эрмитаж? Причин было две. Первая, морозы в тот год в Питере стояли приличные – под тридцать, по улицам долго не прошляешся. Вторая, Эрмитаж открывался рано и школьников туда пропускали бесплатно. Была и третья причина, о которой чуть позже.

              Дома об этом, естественно, ничего не знали. До той поры, пока там не появилась наша классная руководительница и в красках поведала о моих подвигах. Жизнь после ее визита стала прямо таки невыносимой.

              Неуемный завуч не стал дожидаться окончания моей ссылки. Раскрутил следствие по полной программе. Кого-то стращал, кого-то уговаривал. Весь класс по одиночке вызывал в свой кабинет. Допросы следовали один за другим, без передыха. В результате на его двери кто-то вывел масляной краской слово Гестапо. Грянул очередной скандал, но уже без меня. Завуч и вовсе осатанел. Докопался до всего. И не мудрено, все таки пол класса видело как все происходило. При таком прессинге не выложить правду матку?  Виновники покаялись. Мое изучение древностей было прервано самым грубым образом, то есть водворением в школу. На показательном собрании все разгильдяи были заклеймены. Завуч гремел как прокурор. Он обрисовал всю мерзость наших поступков. Он наглядно разъяснил, что с нами будет, если мы хотя бы помыслим… Наряду с этим, я неожиданно удостоился похвалы – за недоносительство.

               А вот приятелям досталось по полной ложке: мол знали, чем товарищу грозит молчание, а добровольно признаться было слабо. После чего, проявив гуманность, всем нам вкатили не по двойке, а по тройке по поведению за третью четверть. Все вздохнули с облегчением. Кроме школьного плотника. Он мрачно матерясь менял дверь в кабинете завуча. Краска въелась в дерматин и стереть надпись не было никакой возможности.

              Через полтора месяца я порадовал родную школу спортивным рекордом. На соревнованиях по легкой атлетике школа выглядела весьма бледно. Мой рекорд в беге на полторы тысячи метров был единственным достижением.  Смешно получилось. Ни до, ни после бегом я не занимался. Уже в ходе соревнований выяснилось, что бежать эту дистанцию некому. То есть вообще незачет, баранка. Физкультурник на меня навалился. Чуть не плачет. Пробеги хоть как-нибудь, а то мне труба. Мужик он был не плохой, нас не обижал. Уговорил. Пробежал я этот забег, оделся и пошел домой. А смешно получилось, потому что узнал я о рекорде спустя десять лет. На банкете, где наш класс собрался отмечать дату окончания школы. Изрядно выпили и тут Кит мне говорит:

-   Слушай, я вчера забрел в школу. Как ни как, десять лет прошло. Интересно стало, изменилось там что-нибудь или нет.  Так вот, на первом этаже доски памятные повесили. Оличившиихся, кто с какой медалью и когда окончил. Кто еще чем в школе прославился. Так вот, там красуется и твоя фамилия.
-  Ну да, как самого выдающегося разгильдяя? Исключенного из школы в десятом классе за твою дымовуху? А твоя, наверное, за гениальное изобретение оной?
-  Не, без брехни. Из нашего класса отмечено только двое. Толька, как медалист. И ты, как чемпион.
-  Какой чемпион? Что ты гонишь! Чемпионаты по хулиганству не проводились.
Тут уж весь стол заинтересовался. Кит! Не темни. В чем Юровский отличился?  В чем, в чем… В беге на полторы тысячи метров. Рекорд района и соответственно школы. Между прочим, держится уже десять лет. И время указано, только я не запомнил какое. Посещать школу иногда надо. Тогда и будете знать своих героев.

              Только тогда я вспомнил, что забег был дополнительный. Бежал я с каким то парнем. Он видать был из бегунов. Все время норовил меня обогнать. Это меня задело. Перед финишем я рванул и обошел его. Причем прилично обошел. Хотя дыхалки почти не оставалось. После чего, кляня физкультурника, спартакиаду и сачканувших коллег по команде,  не дожидаясь результатов свалил домой. Экзамены были на носу. Да, здоров я значит был, если так пробежал для зачета.
- Ладно, ребята. Это случайность. А вот что не случайно, так это то, как мы напились в день последнего звонка. Кит притащил три бутылки портвейна три семерки. И мы их втроем тут же употребили. Без закуси. Когда нас, оболтусов, строили, Батрак все норовил лечь у стеночки. Первоклассники, значит, подходят к нам с букетами, а я Валерку держу одной рукой и шепчу, не вздумай наклоняться. Упадешь на козявку – раздавишь. Цветочки я за тебя приму. Принял. А потом, когда мы чуток отдохнули у пивного ларька, дотащил его до дома.

              Вот это был подвиг. Вот что надо было отмечать на скрижалях. Опять же, когда я в магазин бегал на Петра Лаврова за пять минут до закрытия? Больше двух километров. И успевал? Кто эти рекорды фиксировал? Знаете что? Вся слава причитается не мне, а нашему завучу. Как тренеру. Бегал я от него две последние четверти как от чумы. По коридорам и по лестницам. Не дай Бог утащит в свой кабинет. Притом всегда было за что. Небось помните, что у него на двери было написано. То-то! Выпьем за его светлую память. Самобытный был мужик. Как ни крути, а ведь если бы не он, неизвестно, кончил бы я школу вообще.
Выпускные экзамены помню смутно. Сдал я их на удивление хорошо. Почти все пятерки. Этим я существенно улучшил свой аттестат. Если бы весь год так занимался…

                А выпускной вечер был организован по первому разряду. На первом этаже, в коридоре, накрыли роскошный стол. Впервые нам разрешили курить. Впервые открыто пили вино и чокались с преподавателями. Впервые на танцах оркестр играл не падэспани и польки, а модные мелодии. Все было впервые и в последний раз.

                Прощай школа. Из нее в 12 ночи мы направились на набережную у Летнего Сада, где нас ждал теплоход. С буфетом и музыкой. И поплыл он вверх по Неве, аж до Ладоги в волшебной белой ночи. И все мы на свежем воздухе мгновенно отрезвели. И все мы танцевали на палубе, не забыв полностью опустошить буфет. И все мы поняли, что на самом деле мы плывем не в Ладогу, а в свое будущее. В неведомую взрослую жизнь. И точкой ее отсчета является июнь 1957 года.

             С той поры прошло более полу века. Не с юбилея, а с окончания школы.  Достаточно времени, что бы все переосмыслить и разложить по полочкам. Хулиганистость свою могу объяснить вполне. Это и характер, и возраст и протест против школьной рутины. Все вместе, то самое тили – тили , выраженное чуть резче чем у сверстников. То есть болезнь свойственная переходному возрасту и проходящая сама по себе. Она у меня прошла. Но вот что не прошло, так это любовь к книгам. Этого я объяснить не могу и через пятьдесят лет.  По-прежнему я с трепетом открываю каждый свежий томик. Автоматически отмечаю оформление книги: суперобложка, обложка, форзац, бумага, шрифт и так далее. С наслаждением принюхиваюсь к запаху типографской краски. Или с уважением отмечаю возраст книги, старинное тиснение переплета, желтизну плотных листов, заставки.

 Почему, во главу угла развлечений, трали-вали, я ставил книгу? Почему, когда меня выперли из школы я ломанулся в Эрмитаж? И не в Эрмитаж вообще, а в античный отдел. Ну какой бы нормальный парень это сделал? Немаловажную роль в этом сыграла литература по египтологии. В том числе монография М.Э. Матье «Искусство древнего Египта».

               Вот она третья причина. Я уже тогда достаточно много для школьника знал о Египте. Иерархию царств, смену династий, переводы некоторых папирусов, пантеон богов. В египетской экспозиции я и торчал с утра до ночи. Пытаясь расшифровать самостоятельно текст на картушах и орнаментах. Обратите внимание, большинство последних составлено из иероглифов, написанных в определенном порядке. Может быть, это был тот самый голос Мира, который звал Сантьяго к египетским пирамидам? В отличие от него, я к пирамидам так и не добрался. А может быть мудрый бог Тот подсказал моему сердцу, что сокровище находится отнюдь не в Египте? И что самое интересное и ценное не само оно, а его поиски. И благодаря его подсказке я прожил эти пятьдесят лет удивительно интересно. Нашел замечательную профессию – главное сокровище. И ни о чем не жалею.


                Эпилог

             Все полезное, что мне удалось сделать в жизни случилось не благодаря, а вопреки школе. У нас в стране было прекрасное, великолепно поставленное вузовское образование. И никто не запрещал заниматься самообразованием. Это и были главные составляющие развития науки. Насколько мне известно, абсолютное большинство ученых с мировым именем не блистали успехами в школе. Как и одаренные музыканты, актеры, художники, поэты.

                Школа, как и армия, стремится поставить всех в один ряд, обезличить, забить голову прописными истинами, уставами и казенной муштрой. И как всякая система стремится к сохранению себя. А всё не вписывающееся в нее, подавить или отторгнуть.

                Остается сказать о школьной дружбе. Да, была дружба. И было предательство. И, конечно, была первая любовь. Как водится, безответная. И первые стихи, написанные на тетрадном листе в клеточку. Но, все-таки, я не стану зажигать свечи на поминках нашего 10 Б. Как это сделал в память лицеистов канцлер и светлейший князь Горчаков перед смертью в далекой Ницце. С молодостью лучше прощаться раз и навсегда. Щемящее чувство о том времени не поможет ему вернуться. Да я бы и не хотел. Кладбище воспоминаний посещать еще тяжелее, чем кладбища натуральные. Ибо вновь придется все пережить сначала, собирая осколки вдребезги разбитых иллюзий.