Лоскутки продолжение

17.11.03

Мой брат Олег начинал говорить по-украински, а потом только стал говорить по-русски.Это неудивительно: ведь его родной отец, лётчик-испытатель Дмитрий Ратушный, был, как и наша мама, украинцем, и дома они разговаривали по-украински, хотя и жили на Дальнем Востоке, под Хабаровском. И звали Олега сначала не Олегом, а Олесем; это он потом, уже на Чукотке, стал Олегом.
     А первым языком моей сестры Тани был чукотский. Когда она родиласьЮ мама работала директором педучилища в Анадыре(это был сорок первый год). Таню не на кого было оставлять, и родители наняли для неё няньку. Таня, конечно, почти не помнит её; помнит только доброе, очень морщинистое лицо с узкими глазами, трубку и запах табака; и она мне говорила, что это лицо помнится ей родным-родным... Но потом, когда мама с детьми уехала на Украину (а папа ещё оставался на Чукотке), моя сестра научилась говорить по-украински. По-украински начинал говорить и мой брат Юра. А я на Украине только родилась, говорить же начала, когда мы уже жили в России; и говорить начала, соответственно, сразу по-русски.
      Наши родители работали очень много, дома были мало, и поэтому у нас всегда в моём детстве были домработницы, которых в нашей семье называли не домработницами, а домохозяйками. Первую нашу домохозяйку, тётю Аню, я помню по Геленджику. Я не знала, что она нам не родная, а только работает у нас. Она жила с нами, её все любили, и я думала, что она наша тётя.
     Тётя Аня курила папиросы, как папа; в ноге у неё сидела пуля или, возможно, осколок. Скорей всего, осколок, потому что, насколько я знаю, тётя Аня на фронте не была; во время войны она работала в военном госпитале. Но Геленджик ведь был прифронтовой город, его часто бомбили. Даже в начале пятидесятых он всё ещё был весь в развалинах, а в третьей школе, где тогда работала мама, в сорок седьмом году прямо под полом лежала невзорвавшаяся авиабомба...
     Тётя Аня, как и бабця, любила меня больше всех остальных детей - наверное, потому что я младшая.
     Тётя Аня знала множество всяких приговорочек, прибауточек и песенок, которых я потом ни от кого не слыхала. Смутно припоминается какая-то песенка про деревню Сергиёво:
Сергей поп, Сергей поп,
Сергей дьякон и дьячок,
Вся деревня - Сергеёво...
     А дальше не помню...
     Весной тётя Аня пекла жаворонков, и меня учила. Она давала мне кусок теста, я его мяла, как глину, потом лепила такой вытянутый крестик, вырезала ножичком на перекладинках полосочки, чтобы получилось как будто крылышки и как будто хвостик, и вставляла изюминку-глазик. Этого жаворонка тётя Аня пекла отдельно и подавала на стол тоже отдельно, как особое лакомство - "Наткин жаворонок".
     Бабця очень дружила с тётей Аней, и мама тоже; но всё равно тётя Аня больше всех уважала папу. Но его все, кого я знала, уважали больше всех - такой он был человек.
     В нашем доме всегда жили домашние животные, и среди них, конечно, кошки. Кошек тётя Аня любила особенно. Она умела их дрессировать: учила делать "гопки", служить на задних лапках. А какая тётя Аня была красивая! Какая у неё была замечательная чёрная коса, которую она укладывала на голове венцом, так же, как наша мама и бабця!
     Иногда к ней приходили в гости сёстры - тётя Люба и тётя Дора; тётя Люба - с детьми, Витей и Юлей. Витя и Юля играли, в основном, с Олегом, потому что были уже школьниками; но иногда и на нас обращали внимание.
     Когда мы уехали в Тикси, тётя Аня ушла от нас; но мы её никогда не забывали, передавали ей через бабцю приветы в письмах...
     А лет... да, лет уже пятнадцать назад тётя Аня умерла. Я успела ещё с ней повидаться незадолго до её смерти. Она показала мне своего дрессированного котика, который был у неё приучен есть за маленьким столиком, сидя, и с салфеткой вокруг шейки. Я приехала тогда из Ленинграда и часто заходила к тёте Ане, и мы много говорили. Она меня, оказывается, любила по-прежнему.
    И тогда я узнала, что тётя Аня была из купеческой семьи, что их родителей репрессировали, что они, дети, всё это скрывали, но наш папа знал. Потому он и пригласил к нам тётю Аню, чтобы им помочь...
    Сестра тёти Ани, тётя Люба, была позже нашей соседкой по новому дому на Морской. Наша квартира была на третьем этаже, а у неё - на первом. Они дружили с мамой, а Витя и Юля дружили с нашим Олегом. И мама, и тётя Люба всё надеялись, что Юля и Олег понравятся друг другу и, может быть, поженятся. Но этого не случилось.

     В Тикси у нас тоже были домохозяйки, потому что мама работала директором школы, и ей приходилось оставлять нас одних на целый день. Олега тогда с нами не было: он заканчивал школу в Геленджике, и ему предстояло поступать в институт. Самой старшей из нас, Тане, было десять лет, Юре - семь, мне - пять; как же нас одних-то оставлять?..
     Сначала нам не везло. первая домохозяйка, Нюра, воровала деньги; вторая, Даша, таскала вещи; и маме приходилось с этими помощницами расставаться. Но вот появилась тётя Домна.
Тётя Домна была литовка, из выселенных, а её сын Антанас отбывал срок на Быковом мысу, где находился лагерь для заключённых.По-русски тётя Домна говорила плоховато, писать не умела совсем, так что письма для Антанаса писала ей мама: писать полагалось по-русски.
     Тётя Домна, женщина лет под сорок, была не слишком привязчива: с Таней холодна, с Юрой сурова, но меня любила и ласкала. Я думаю, всё по той же причине: я была маленькая. Наших родителей тётя Домна очень уважала, особенно папу. Мы её слушались, потому что она была строгая; то есть, не столько за совесть, сколько за страх.
     Хозяйка она была прекрасная; готовила - пальчики оближешь, особенно рольмопсы. Мы с Юрой учили её читать и писать по-русски, она сама этого хотела; и во время уроков она разговаривала с нами очень хорошо, ласково. Но училась тётя Домна неважно; а может быть, мы были плохими учителями. Пальцы её, такие проворные, становились деревянными, когда она бралась за карандаш или за ручку. Зато она любила слушать книги и часто просила Таню ей почитать.
    Однако, всё это были мгновения. Уроки заканчивались, и тётя Домна опять становилась строгой-строгой. А может быть, нам это только казалось, потому что мы привыкли к тёплой ласке нашей милой тёти Ани, тосковали по ней и с нею сравнивали тётю Домну?
     Может быть. Я сейчас вспоминаю, что ведь она и шутила с нами иногда, и смеялась, и учила нас с Таней пуговицы пришивать, и тайком пришивала нам петельки, воротнички и манжеты, хотя мама требовала, чтобы мы это делали сами; и ленточки гладила, когда мамы не было дома - хотя ленточки полагалось гладить нам самим; иногда и посуду мыла за нас по секрету - а ведь это была сугубо наша обязанность. Она даже часто, особенно в пургу, сама ходила за углем, а не гоняла нас с Юркой - а ведь уголь должны были мы носить, уж это свято... Да, я помню, она делала всё это для нас, и даже иногда ходила с нами, со мной и с Юркой, на горку кататься на саночках...
    А вот ещё я помню.
    Было у меня какое-то горе, не знаю уж, какое именно... А я была в детстве очень несдержанна в чувствах: если радовалась, то ликовала, если плакала, то "закатывалась"; если горевала, то до умопомрачения... Да, так вот я тогда вот так сильно горевала по какому-то поводу, и никто не мог меня утешить. А тётя Домна завела меня в комнату, достала свой букварь и сказала, что именно сейчас у неё есть время и желание учиться; и раз уж я обещала её учить, то должна всё забыть и взяться за дело. И пока мы занимались, горе моё утихло. А было такое сильное! До умопомрачения и ненависти ко всему миру!.. Были, значит, в нашей жизни и такие моменты...
     А то ещё... Лето, помню, стояло, наше прекрасное заполярное лето, с незакатным солнцем, с птицами и комарами. Мама уехала на какое-то совещание в Булун, а папа собирался на рыбалку с двумя ночёвками и хотел взять нас с собой. И должны мы были явиться к шести вечера домой, потому что катер отходил в девять часов.
    А мы, уже сильно подросшие и ужасно самостоятельные, убежали втроём в тундру, на нашу любимую сопку с дубовым листом. Мы складывали очаг из сланца в нашей "квартире", когда вдруг увидели зайца. Мы стали гоняться за ним, а он исчез... И вдруг смотрим - в другой стороне ещё заяц (мы думали, тот же самый). Погнались за ним - не догнали. Смотрим - снова заяц!..
     Словом, гонялись-гонялись, а время-то шло незаметно. А солнце-то летом не заходит, и кто его знает, который час... И вернулись мы домой во втором часу ночи, можете себе представить? Папа в ярости, у тёти Домны от тревоги даже руки дрожат и глаза мокрые: никто же не знает, где мы! папа нас отругал, тётя Домна нашлёпала, уложили спать - какая рыбалка...
     А утром, когда мы всё рассказали, тётя Домна объяснила нам очень серьёзно, что мы неправильно зайца ловили. Чтобы зайца поймать, нужно носить с собой соль в коробочке. Надо насыпать зайцу соли на хвост - и бери его голыми руками!
    Мы поверили, и только потом, на собственном опыте, поняли, что тётя Домна пошутила с нами: ведь, пока зайца не поймаешь, то и соли ему на хвост не насыпать...
     Были, значит, и такие моменты в наших с тётей Домной отношениях. И всё-таки любви между нами не было...
     Но когда она ушла от нас ( Антанас вышел на поселение, и папа выхлопотал для тёти Домны право жить вместе с сыном)- когда она уходила, было и грустно, и горько...
     И тогда пришла Она. Она - это имя, с ударением на первом слоге: Онуте Йозас Саткаускайте. Наша прекрасная, милая, светлая тётя Она, наша любимая старшая сестра, которую мы никогда не забывали - и радовались, вспоминая о ней.       
     Но об этом в следующий раз.

      (продолжение следует).