Тетради раздел 2

                Философские тетради

                (Метафизика и эмпиризм - их сходства и различия)

Эмпиризм, как одно из философских учений, утверждает, что истина содержится в непосредственном опыте. Того, чего нельзя потрогать руками, того, словно бы, и нет. Для него знание, почерпнутое из непосредственного опыта, подлинное, а выведенное при помощи словесных построений, – мнимое.  Эмпиризм прочно стоит на почве непосредственного восприятия окружающей действительности. В отличие от другой философской школы, именуемой метафизикой, ищущей сущность вещей в абстрактных построениях, не имеющих сношения с внешней реальностью, но существующих в сознании человека, эмпиризм строго держится факта. Так утверждают последователи этой теории.
Выгодное отличие эмпиризма от метафизики заключается именно в том, что в своем восприятии он получает для дальнейших рассуждений объективное, хотя и замутненное случайностью выбора знание. Если бы эмпиризм, отталкиваясь от сих достойных, имеющих несомненные корни в реальности предпосылок, делал бы дальнейшие разумные выводы, он, пожалуй, как учение, мог бы пополнить список несомненных достижений человеческой мысли, сделав всеобщим достоянием истинное знание. Но, нет! Примененный, как последовательный метод познания, Эмпиризм заводит нас в тупик! Вместо  того, чтобы использовать свободное восприятие окружающей действительности, имеющее обязательное место в начале всякого рассуждения, как почву для дальнейших выводов, он, отказавшись от всяких предварительные предпосылок, начинает использовать его, как способ осмысления  существующей реальности, вообще. Тем самым он приводит нас в своих измышлениях к столь чудовищным логическим построениям, какие и не снились прежней рефлексирующей метафизике, которая довольствовалась лишь умозрительными рассуждениями, не претендуя на дальнейшие выводы, как руководство к действию.
Пожалуй, эмпиризм, должен присутствовать в сознании всякого здравомыслящего человека, взявшего на себя смелость осмыслять окружающую действительность, но, так сказать, лишь в умеренных дозах, как знающий свое место, как незаменимый и необходимый инструмент познания, и лишь на его начальном этапе.
      Эмпиризм в своем анализе разъединяет определения предмета, противопоставляя одно другому. В этом он, пожалуй, пересекается с метафизикой, видящей верховную сущность всех вещей в их внеположности друг другу, когда потерявший всякую  реальную почву рассудок ставит свои доводы над окружающими его со всех сторон теплокровными явлениями действительности.
И эмпиризм, и метафизика одинаково проваливаются во тьму невежества, ибо всегда хотят видеть достижение истины лишь одним избранным ими методом, вместо того, чтобы просто мыслить.
Рассмотрим поближе оба философских течения -  метафизику и эмпиризм. Метафизика содержит в себе тот правильный принцип, что Истина познается в размышлении. Но, будучи сама во власти пошлых обыденных представлений, взятых из опыта, который, как известно, является личным достоянием каждого и не может транслироваться на все человечество, она сводит мышление всегда к одной и той же его ипостаси, а именно, к плоскости заурядных разглагольствований, против которых она же сама некогда и восстала, не удовлетворившись выводами о тщете познания. Метафизика пустилась на поиски Истины, в конце концов приведшие ее к тому, от чего она отреклась вначале. Разорвать порочный круг ей могло бы помочь реальное наблюдение за действительностью, но это отвлекло бы ее от расплывчатых рассуждений об истине, которые обосновывается лишь теоретически, тогда как капля реальных фактов, могла бы вернуть ее на орошенную полученным знанием почву живого философского мышления.
       В противоположность бесконечным разглагольствованиям прежних схоластов, уносящих слушателей в заоблачные выси, эмпиризм провозгласил тот великий принцип, что нет ничего в природе, чего не было бы дано в восприятии.
В этом утверждении содержался существенный момент свободы, но, к сожалению, лишь с одной стороны, т.к. с другой, он тут же умерщвлял свое достояние, т.е. непосредственное знание, полученное из жизни, принимая его за истинно сущее, т.е. за окончательную истину. Ведь единичный факт также далеко отстоит от Истины, как одна, несомненно, верно сыгранная нота от симфонии. Согласитесь, если мы увидим бегущего человека или животное, это не значит, что мы с первого взгляда познали все глубины его строения! Всякий момент действительности, как учит диалектика, есть лишь снятый момент ее сущности, так же, как капля воды, в которой отражается океан, будучи едина с ним по природе, все же, не является океаном.   
    Познавая анализируемый нами предмет, мы, разделяем его на составляющие, подобно тому, как снимаем слои с луковицы. Чтобы познать объект природы, нужно разъять его на части, подобно тому, как ребенку, чтобы понять, как устроена погремушка, нужно ее разломать. Это метод, которым пользуется вся современная наука – прежде, чем познать объект исследования, ей необходимо разъять его на части. Этот метод, вообще-то, не очень-то гуманен, по отношению к исследуемым объектам. Особенно, если это объекты живой природы, которые, чтобы познать, науке сначала нужно  умертвить. Т.е. наука делает с живой природой то же, что делает ребенок с исследуемой им погремушкой. Тем не менее, другого метода исследования, кроме анализа, подразумевающего разъятие предмета на части, современная наука за последние 500 лет, прошедшие с ее зарождения,  пока не изобрела.
Эмпиризм, беря исследуемый объект или явление в целом, не углубляясь в глубины его строения и причин возникновения, предает знанию, полученному из его восприятия, значение первопричинности, лишая объекты исследования той объединяющей  их сути с другими подобными предметами, которая на самом деле и есть их первопричина. Провозглашая принцип: «предмет есть то, что он есть здесь и сейчас непосредственно», эмпиризм тем самым лишал исследуемые им явления их содержания. Его пониманию становились недоступны такие понятия, как многообразные полнокровные радости бытия, окружающие нас в повседневности.  Ведь жизнь обретается лишь в законченном целом, а не в каких-то сиюминутных преходящих моментах. Дерево – это не только листья и не только сучья, но и ствол, и кора, и корневая система, другими словами, его нельзя рассматривать лишь в контексте одного определения или свойства. Недостаток эмпиризма заключался в том, что он определял предметы из свойств самих предметов – дом есть дом, стул есть стул и т.д. Это, во-первых, противоречило законам логики Аристотеля, как раз запрещающей определять предмет из своих же собственных свойств; а во-вторых, обессмысливало всякое утверждение, ибо лишало его всякого содержания. Согласитесь, что нельзя почерпнуть никакой информации из утверждения, что жизнь есть жизнь, хотя жизнь и очень многоплановый предмет. На самом деле бессодержательный принцип эмпиризма приводит к совершенно ложным утверждениям. Например, принцип, что ребенок есть ребенок, т.е. он таков, каков есть сейчас, оставляет нас в полной безвестности относительно его будущего, лишает нас  необходимости  его воспитания. Сейчас он таков, каков есть, каким он будет в дальнейшем, покажет будущее! Руководствуясь эмпиризмом, мы не можем заглянуть в будущее, как ребенок поведет себя в нем, - сие нам неведомо! Здесь нет необходимости ни привития воспитаннику принципов морали и нравственности, ни объяснения правил этики – всего того, что делает человека человеком. Необходимость привития этих правил и принципов  ребенку эмпиризм переводит в совершенно непредсказуемую область, ибо в его рассмотрении любой предмет  - это только здесь и сейчас.
       Таким образом, последовательное применение эмпиризма дает нам, пожалуй, бесчисленное множество абсолютно одинаковых наблюдений вне всякой логической связи друг с другом, не дающих человеку ответа, разумен или нет, тот или иной его поступок. 
       Теперь несколько слов о метафизике. Главной, определяющей предпосылкой прежней метафизики была наивная вера в то, что мыслимое ею свойство предмета есть истинная сущность этого предмета, т.е. некое отдельное его качество есть уже предмет поистине.  Однако, эта не подкрепленная никакими вескими доказательствами уверенность неизбежным образом вела метафизиков в пропасть пустой самоуверенности, темноту неведения и мракобесия мысли, рождающей целую вакханалию бессмысленных суждений, заставляющих средневековых схоластов годами спорить, может ли верблюд пролезть сквозь угольное ушко?
Беда прежней метафизики состояла в том, что она, двигаясь среди конечных определений мысли (если дотронешься до горячего чайника, обожжешься, если выпьешь бутылочку с надписью яд, непременно вскоре почувствуешь легкое недомогание и т.д.), придавала им предикаты всеобщего. По-настоящему всеобщим в отношении приведенных выше 2-х утверждений было бы: «полагайся на разум, дабы не причинить ущерба себе и окружающим». Но размышление о внешних свойствах предмета («внешняя рефлексия» о предмете, в терминологии Гегеля) делает наши выводы конечными, выдавая начальное утверждение («если дотронешься до горячего чайника, обожжешься») за конечный вывод, первый шаг – за результат размышлений, другими словами,  - желаемое за действительное.
      Чтобы направить ход мысли к истине (в терминологии Гегеля, «сделать определения мысли бесконечными») необходимо сделать предметом изучения сами мысли. Не сам голый объект, а то, как правильно его мыслить; не конечный предмет, а мысли о нем. Мысль имеет вечную природу, и, постигая ее законы, мы приходим к утверждениям, остающимся в веках.
     Таким образом, мы не станем больше останавливаться в рассуждениях на конечном предмете, но на его мысленном образе. Мыслимый предмет имеет уже не физическую, но духовную природу, он есть образ, включающий все свойства подобных предметов, т.е. делается снятым (опять-таки, в терминах Гегеля), идеальным предметом, т.е. тем, что он есть на самом деле, поистине.
     Поясню. Слово есть великое средство мышления, но употребленное неверно, он приводит к ложным выводам. Язык есть неотъемлемое свойство только человека, у животных языка, в том понятии, какой он есть у человека, нет. Язык есть свидетельство наличия у человека абстрактного мышления, (пусть у некоторых и в зачаточном состоянии). Им тоже из всех живых существ на земле обладает только человек. Слово, как известно, это абстрактный символ, застывший в единичном образе. Так вот философия имеет дело, говоря о понятиях только с такими символами, включающими в себя обобщенные образы предметов и явлений. Если я скажу цветок, то он будет обобщать в себе все цветы, растущие на земле, от роскошных представителей тропической флоры до скромных северных ее представителей. Сказав «этот цветок», мы уже определяем его конкретный вид, класс и семейство, цвет и запах, т.е. его индивидуальные свойства. Мыслить предметы в их понятии, не вдаваясь в их конкретные особенности, и значит мыслить их по истине, переходя к от их образов к конкретным свойствам, коих всегда великое множество, мы и познаем множество в единстве, не впадая в заблуждение, что истина лишь в единстве вне множества, или что она во множестве вне единства.

                * * *

Метафизика верила, что то, как мы мысленно определяем предмет, и есть истинные свойства предмета, и в этой наивной вере в истинность наших представлений о вещах есть та трогательная черта, что получив абсолютно неверные, догматические результаты, адепты метафизики все же были не лишены похвального желания установить истину.
Позднейшие критики метафизиков, вдоволь наиздевавшись над скромными глиняными постройками рассудочных суждений своих предшественников, сами, в свою очередь, нагромоздили лабиринты мрачных унылых замков уже своих построений, столь же непригодных для прибежища мысли, как и карточные домики прежних схоластов.
Метафизики, ошибочно приписывая все движения мысли к конечным выводам рассудка, можно сказать, подвязались с каменными топорами и прочими допотопными орудиями  строить космический корабль, отправляющийся к далеким звездам.
В делах земных, кладя обожженные кирпичи опыта и здравого смысла, рассудок, этот каменщик земной жизни, находится как раз на своем месте, но глупо было бы думать, что при помощи его орудий, знакомых лишь с простейшими примитивными строительными операциями, направленными на примитивные постройки каменного века, он сможет достичь звезд, познать Истину.
Обычный его метод, применяемый при познании абсолютного, заключается как раз в том, чтобы, заранее приписав мыслимому предмету конечный предикат, протянуть всю цепочку своих умозаключений к конечному же утверждению, от которого рассудок отталкивался вначале. Подобные рассуждения представляют собой замкнутый круг, из которого мысли не вырваться, если только она не пожелает порвать с прежними догмами, довлеющими над ней в дне сегодняшнем.
Всякое истинное философствование есть рассуждение вне начальных предпосылок, ибо только тогда мышление остается подлинно свободным, пребывает у себя, т.е. в царстве чистой мысли, не замутняя себя примесью чужих авторитетов и своих амбиций. Да и неверно это: разделять философию на начало и конец, ибо всякая философская идея есть круг, развивающийся из себя тотально и черпающий из себя пищу для своих определений. Вот какое определение философии дает сам Гегель: «Каждая часть философии есть философское целое, замкнутый в себе круг, но каждая из этих частей содержит философскую идею в ее особенной определенности или как особенный момент целого. Отдельный круг именно потому, что он есть в самом себе тотальность, прорывает границу своей определенности и служит основанием более обширной сферы; целое есть поэтому круг, состоящий из кругов, каждый из которых есть необходимый момент, так что их система составляет целостную идею, которая вместе с тем проявляется также в каждом из них в отдельности».(1)
 Только построенная подобным образом философская мысль  истинно бесконечна, когда мы понимаем под бесконечностью тот простой смысл равенства понятия самому себе, а не как его понимали схоласты, - как бесконечное выхождение каждый раз за новый предел некоего понятия, словно за непреодолимый забор на хребте вечности. Примером такой «дурной бесконечности» служит числовая прямая, которая никогда не кончается, пока мы не выйдем за рамки количественного подхода к Истине.
   Количественный подход к бесконечности не определен, потому что, сколь большое число ни возьми, всегда найдется еще большее простым прибавлением единицы. Такой подход к рассмотрению бесконечности на самом деле конечен, ибо не выходит за грань количественных ее характеристик. Числа нужны, но лишь когда они используются на своем месте, никому же не придет в голову измерять с рулеткой размер своих чувств к любимой девушке.   Духовный мир неподвластен количественным характеристикам и в этом была порочность подхода философских школ, пытавшихся найти к истине лишь рациональный подход.
Принцип абсолютно свободного, пребывающего целиком у себя мышления состоит как раз в простом отрицании себя, во вскрытии в себе своих противоречий, путем изучения законов логики, каковая работа производится самой мыслью, исследующей самое себя. Мысль есть одновременно и цель,  и средство достижения истины. Мысль, путем постижения себя, и через себя –Истины (ибо их природа едина), проникает в заповедные Святая Святых тайн мироздания, достигает умиротворения, согласия с собой в истинном, глубинном смысле этого слова.
Только так из хаоса рождается храм истинной веры и свободы, только в нем никогда не затухает светильник жизни, к которому со всех концов света, потонувшего во мраке ночи невежества, потянутся лучшие живые ростки мысли, дабы, опалив крылья в плавильной печи самопознания, пожирающей безразличную к себе   внешнюю реальность, достичь изначального единения с собой, оставив в темноте мрачных эпох  яркий след знания, призванный еще долго быть указующей вехой на пути всех страждущих и обездоленных.
 
                * * *

Содержание понятий, которыми оперировала прежняя метафизика, было  неполно именно от того, что было односторонне. Ее утверждения были не способны исчерпать всю полноту предмета, которую метафизика мыслила в данный момент, - Бог, душа.
И как односторонние, метафизические определения противостояли друг другу, как чисто внешние, ибо, чтобы прийти к дуализму, объединившему бы их, метафизике нужно было найти их общее, более высокое понятие. Так, суть,  - мысль, идея, чувство, душа – есть на самом деле одни и те же влпдощения  нашего  Я, воплощающего себя в различных своих ипостасях, оставляя неизменной свою духовную сущность. Метафизики же рассматривали их, как отдельные, чуждые друг другу понятия, отчего те превращались в кучу разрозненных объектов, выводы о которых всегда оставались поверхностны и неполны, противореча друг другу.

                * * *

Подсунутые мышлению метафизикой неуклюжие представления о субъектах, которые как раз выходили за рамки всяких изначальных представлений о них, - Мир, Бог, Дух, - ни в коей мере не могли выразить всей полноты их понятий, и, сужая их смысл, метафизика искажала и их подлинную природу. Своим настаиванием на ином масштабе знания, чем истинный, метафизика уводила мышление с верного пути еще даже дальше, чем простое незнание, в каком направлении мыслить.

* * *

        Может показаться, что изначальное представление о предмете, взятое из обыденной жизни, неуклюже прочно стоит на почве здравого смысла, подобно цементу, схватывающему все объекты мысли, предавая им стройную монолитность факта и даруя рассудку твердую уверенность в своей правоте. Однако, касательно абсолютных категорий, умение мыслить абстрактно заявляет о себе в полной мере во всей своей силе.
        Абстрактное мышление не имеет перед собой никаких иных предпосылок, кроме земли под ногами и неба над головой. И в этом сила полученных ей результатов, достигаемых мыслью, пребывающей только у себя, двигающейся в среде равных себе реальностей – Бога, Вечности, Природы, - питающих ее истинным знанием, дарующих ей неопровержимые доказательства существования разумной сущности всех вещей.
Прибавление: Отличие рассудочных выводов от выводов спекулятивных (т.е. основанных на диалектике) состоит в том, что  рассудочные суждения, имея своим объектом абсолютное, сначала приписывает ему свои житейские представления, т.е. рассудочные категории, взятые из опыта, а после уже принимается их исследовать. Т.е. исследует то, что изначально задало себе само. О подлинности результатов подобных исследований не приходится и говорить. 
      Другими словами пошлый рассудок, основываясь на своих житейских представлениях, приписывает абсолютным понятиям содержание личного опыта, не имеющего с тем, о чем он рассуждает, ничего общего. Т.е. у рассудочного хода мыслей о Боге на первом месте стоят представления, которые были заранее составлены о Нем, и которые житейский ум приписывает Ему, не имея на то ни малейших оснований, тогда, как истинное познание высказывается, не имея никаких иных представлений, кроме внутреннего знания о себе, единственного факта, о котором мы можем свидетельствовать неопровержимо. Как прекрасно сказал об этом Эммануил Кант: «Две вещи наполняют душу всегда новым и все более сильным удивлением, благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них – это звездное небо надо мной и моральный закон во мне".
 
___________________________________________________________
(I). Георг Вильгельм Фридрих Гегель "Энциклопедия философских наук", «Наука логики». Введение, § 15