Книга Вторая. Скажи мне, друг мой. Глава Четвертая

Глава Четвертая,
в которой истину облекают в одежды лжи

- Так где же армия?!
На этот раз дон Родриго не стал навещать Философа. Напротив, Философ был препровожден к нему в гости. В комнате накрыли небольшой стол, но к еде пока никто не притронулся. Правда, кувшин вина был полон уже только наполовину.
- Я думаю, нам предстоит ее собирать, - дон Франсиско, причесанный, отмывшийся, вовсю наслаждался жизнью. Вино отличное… и жизнь опять удалась. А все остальное – придумаем что-нибудь.
- Собирать?! – дон Родриго, по обыкновению стремительно ходивший туда и сюда по комнате, внезапно остановился. – А из кого же?! И что ты собираешься делать?!
- Ты разве не слышал, что он сказал? – Философ неспешно глотал вино, прикрыв глаза от удовольствия. Родриго, взглянув на него, невольно и нервно дернулся.
- По-моему, он ничего тебе не сказал, - довольно медленно произнес епископ. - Он просто водил тебя за нос.
Вот странное дело! Дон Родриго Пинилья и сам был – мягко сказать – не ангел. И кто, как не он, заказывал доставить ему голову дона Хуана? Кто погубил Быка? Толкнул человека на предательство? Цинично лгал старому другу? Но – черт побери! – одно дело – убить, и совсем другое – м-м… то, что было… той ночью. Тем более – родной сын. 
- А ты хотел, чтобы демоны писали инструкции?!
- Я знаю этот прием, Франциско. Когда не хочешь о чем-то рассказывать даже под пыткой… и если хватает воли… то человек начинает пороть всевозможную чушь. Как сказку про тех шайтанов, к примеру. Он просто закрыл от тебя то, что мог случайно сболтнуть, этой чушью. И ты ничего не узнал, Философ… И мы все погибли.
Философ фыркнул и с видом довольного превосходства покачал головой.
- Напротив! И мы с тобой спасены.
Он поставил пустой бокал обратно на стол, поискал рукой, чего бы такого взять с подноса посимпатичнее, выбрал персик и принялся ножом счищать с него шкурку. Родриго молчал, уперев в бока руки, разглядывая философа, как некого… зверя. Вот, вроде, все ясно. Известно, как выглядит и что ест. А что сейчас сделает или скажет – непредсказуемо.   
- Я слушаю, - наконец не выдержал дон Родриго.
- Все эти духи никогда не говорят напрямую… - неторопливо, почти нараспев начал было Философ, но дон Родриго не удержался:
- А он был дух?!
Его затрясло, просто даже заколотило. Что делать, если не дух?!… 
Философ быстро взглянул на него исподлобья.
-  А это и вовсе неважно, твое преосвященство. Дух или нет… Он сказал нам – «людей можно взять везде». Разве это не так?
- Не понимаю, - зло бросил Родриго и снова принялся бегать по комнате.
- Напомню, к примеру, восстание в Арисе – его, надеюсь, ты помнишь? Тогда сервы, вилланы, сброд, осадили замок сеньора.
- Там все плохо кончилось.
- А нам-то до этого что? Ну, кончится плохо для сброда. Тебе-то не хуже.
Родриго остановился, раздумывая.
- Хорошо. Но в Арисе перегнули с правами этого… сброда. «Расхождение в фактической и юридической сторонах зависимости от действий и воли сеньора»…
- А мы перегнем с другим.
- И с чем же?! – епископ неожиданно выскочил на фальцет.
Философ уже закончил с персиком и осушал очередной бокал – маленькими глоточками, дабы получить наиполнейшее удовольствие. В ответ на вопрос епископа он глубоко и демонстративно вздохнул – так может вздыхать учитель, вразумляя непонятливого школяра.
- «Любовь… или ненависть». Ты явно не помнишь его слова.
- Ты бредишь! При чем здесь ненависть?! За что им ненавидеть меня?!
- М-м… устрой им пару процессов… спали пару баб…
Епископ поморщился:
- Баб пусть палят в Германии. У нас сжигают только еретиков.
- Допустим, как раз в Сарагосе спалили парочку в девяносто восьмом, разве нет? Но, впрочем, не важно. Раскрой где-нибудь гнездилище нечестивых! Выберем несколько деревень повоинственнее… Сейчас так много везде недовольных… Останется только направить их ненависть куда следует…
- Опять я не понимаю! – вскричал Родриго. – Ты можешь объясниться по-человечески?!
- Во-первых, присядь, - едва ли не покровительственным тоном сказал философ. – И выпей. Потом послушай.
- Я слушаю тебя прямо сейчас!
Философ еще раз вздохнул, вздернув брови, и выбрал яблоко.
- Берем пару поселений в округе…
- Так, - епископ, опустив голову, снова начал движение вперед и назад.
- Обвиняем каких-нибудь бедолаг в ереси…
- Так.
- Сжигаем их принародно…
- Мы не сжигаем. Мы просто передаем их светским властям.
- Не суть! Главное – этот праздник должен состояться там же, среди нашего сброда. Они должны видеть, как умирают их соотечественники.
- Та-ак, - Родриго снова невольно поежился.
- Ну а потом появляюсь я, сколачиваю отряд и веду его на Сарагосу! Все просто.
- А повод? Церковь преследует только еретиков. Социальное недовольство – не наше дело.
- Ты явно не умеешь разговаривать с демонами, Родриго. Ведь он все сказал.
Родриго остановился и сделал вопросительный жест.
- И что он сказал?!
- Он сказал: «страшные сказки», твое преосвященство. «Страшные сказки».
На этот раз дон Родриго взглянул на алхимика повнимательней.
- Страшные сказки?..
«Это было опять в полнолуние, мальчик мой»…
- Да, страшные сказки. Всегда ведь можно раздуть какое-нибудь… суеверие.
Епископ сглотнул слюну. «Его руки покрываются шерстью, его когти пронзают плоть, а лицо вытягивается в морду зверя»… его вечный, непроходящий кошмар.
- Ликантропия… тебе подойдет?
- Мне?! Это нам. И, думаю, да. Чудесная ересь.
Родриго стоял, чуть раскачиваясь, раздумывая. Философ его и не торопил. Он занят был нежным сыром и виноградом.
- Ты демон, Философ, - сказал, наконец, Родриго. Так извращать, выворачивать «шерстью внутрь», так искажать чужие слова… не научился до сих пор даже он, католический иерарх, прошедший школу церковных интриг.
- О нет, старый друг. Не демон. Я просто умею с ними общаться.
Дон Родриго быстро шагнул к столу и жадно схватил вино – по сути, все решения уже были им приняты…
Выпив первый бокал, епископ потряс головой, налил себе еще и снова выпил. Вина в кувшине почти не осталось. Дон Родриго посмотрел внимательно на безмятежного своего приятеля, прошел к двери, отпер ее и высунул голову в коридор. Очевидно, он сделал слугам несколько распоряжений, потому что и нескольких минут не прошло, как стол перед Философом украсился новым кувшином – и притом не одним – и новым тяжелым подносом.
Дон Родриго выставил из комнаты слуг и снова закрыл дверь на ключ. Он делал все это, только чтобы отвлечься от мучившей его мысли…
Кем был тот собеседник дона Франциско? Если – доном Хуаном Сальвахе (а в этом Родриго не сомневался, ибо видел Хуана сам; однажды он даже специально выезжал за этим из Сарагосы) – то что из этого следовало? Что дон Хуан… не убит? Или Философ все же доконал его позавчера? И почему он закован был в цепи? Быть может, кто-то взял его в плен – тогда кто? И зачем? И не было ли это опасно для дона Родриго?! Вопросов-то много, но задавать их придется поаккуратнее и не сейчас. Правда, в «отцовских чувствах» Философа никак нельзя было обвинить. Это, конечно, упрощает дело, но все же…
Дон Родриго и не заметил, как влил в себя, один за другим, еще два бокала. Философ насмешливо наблюдал за ним. Теперь-то все идет хорошо.
- А кто он?! – вдруг выпалил дон Родриго. – Кто это был, Философ?
Философ сделал вид, что не понял вопрос:
- О чем ты, Родриго? Кто – «он»?
- Тот демон. Ведь он же твой…
- Нет. Мой сын, дон Хуан Энрике де Луна, умер в полуторагодовалом возрасте. Ты сам отпевал его.
Родриго покачал головой.
- И все же мне кажется…
- Не тревожь мои горести, старый друг! – дон Франсиско, выпрямившись, отставил еду и принял трагический, почти возвышенный вид. – Дух, демон способен принять любое обличье. Даже самое…
- А кровь?!
- Наваждение.
- Это «наваждение» отмывали два человека на другой день! И ты же сам называл его «сыном»!
- Ба! О чем ты… Демона обмануть не грех. И, кроме того, мы получили от него все, что хотели. Это – главное, дон Родриго. Все остальное не стоит и полуслова.
Епископ тем временем выпил еще бокал. Что ж, этот вопрос, скорее всего, подождет. Судя по состоянию дона Хуана… живого ли или мертвого… пока что он не опасен. А, значит, есть еще время…
- Ну да, а время? – наконец спросил дон Родриго. – Я имею в виду, что все эти действия… процессы… они занимают время, а его у нас нет.
- Процессы бери на себя, - ответил Философ. - В твоей власти ускорить их… не вижу в этом проблемы. А если не желаешь терять ни минуты, готовь карты, данные переписи, сведения обо всех беспорядках последних дней – и не пройдет и недели, как где-то в твоей епархии начнется эпидемия ликантропии. Я обещаю.
- Ну что ж… по рукам, - решительно кивнул дон Родриго. Других вариантов он все равно не видел. А этот ему даже в чем-то понравится. Азарт…
Кто становится зверем, тот ведь уже знает, как убивать.

***

На свежем осеннем воздухе Чосер немного пришел в себя. Он не понял, что произошло с ним после того, когда стена огня сомкнулась перед его глазами, но ему показалось, будто, пролетая сквозь эту стену, он с размаху ударился головой о гулкий лист железа.
Инир шел с совершенно убитым видом. Белушка… страшная смерть. Быстрая, как само время, но - страшная. И рыжий конь… неужели он тоже погиб?! Немыслимо. Он слишком был полон жизни. 
Увы, но терять друзей Стражам Мадога приходилось часто, хуже того – постоянно. Коней же – и вовсе без счета. Вопрос был не в том, что погибли животные, а в том, как именно это произошло. И на Порогах нашлось бы немало бойцов, не обративших бы на это никакого внимания, ведь сами-то они уцелели. Но такие люди, как правило, не служили у Хоты Серебряного.
Вообще, из всех доступных человеческому сознанию чувств на долю семерых стражей осталось, пожалуй, одно лишь опустошение. Ни у кого не было желания отдыхать вблизи ложа смерти, и они шли вперед – до полной потери возможности что-либо соображать.   
Полковник растратил силы на дыхание времени, а душу – на скорбь по другу, и утешать его пришла брюнетка-лихорадка. В ее знойном обществе стало совсем уж невмоготу, так что, когда определили место для ночлега, Серебряный одолжил курево у Тонтона и куртку у Цамбы и направился прочь от костра. Глядеть сейчас на огонь (сын мой, ты должен помочь) ему было не то, чтобы неприятно, а просто невыносимо.
- Не беспокойтесь за меня, ребята, мне нужно побыть одному.
Хота уселся на вершине небольшого холма неподалеку от лагеря и смолил трубку за трубкой. Забавно, но вот сейчас ему даже не приходилось ни о чем «думать». Вопросы, раз сформулированные четко и ясно, всегда получают ответы… если не биться лбом в дверь, просто «открывающуюся с другой стороны». Полковник, вполне владеющий и своей психикой, и своим разумом, прошедший школу «дыхания времени», прекрасно об этом знал… и теперь, говоря примерно словами Екклезиаста, неспешно собирал разбросанные до поры до времени камни.
Он давно уже понял – из совокупности воспоминаний и ассоциаций – что, очевидно, действительно «скитается» сейчас в этом мире «среди асфоделей». Но что там случилось с ним «до того» – другими словами, до появления в Мадоге, – его теперь не так уж и волновало. Безумное желание срочно «вернуться домой», не раз овладевавшее им во время странствий по черной реке – осуществлять пока было нельзя… Потому что нельзя же бросать вот так, посреди дороги, своих людей. Сейчас ему даже казались наивными его черно-белые метания до посещения черного города.
Но была и иная проблема: катастрофа. Настоящая! «Душевноболезненная» даже, если это слово вообще могло подойти к его вполне себе здравому мышлению.
Полковник хорошо понимал, что то, что произошло во время его поединка с королем – а сам поединок он помнил прекрасно – было связано… не только с ним. Самое жуткое – что это «что-то» уже явно зажило своей жизнью… лживой, чудовищной жизнью… несущей смерть… не ему. Все, что могло бы касаться его лично, он априори не считал таким уж «ужасным». На войне он нагляделся достаточно и понимал, какая, в принципе, самая жуткая смерть может его ожидать… и не боялся ее, потому что она имела бы отношение к нему одному и никому больше. Но когда в вопрос вовлекались другие… а ведь они уже вовлеклись или уже почти вовлеклись… то он готов был на что угодно, лишь бы стереть последствия. Хота Серебряный действительно считал себя виновником какой-то ошибки. Беда была только в том, что он понятия не имел, в какую сторону уводят его неверные дороги лжи – от места, которое он даже не помнил.
С другой стороны, размышлять об этом беспрерывно он тоже не мог. Поэтому душевную боль со всей неопределенностью положения – пока что – он отложил в душе и разуме «в одну сторону», а равновесие и знаменитую свою веселость и легкость – дабы не свихнуться – «в другую».
К полуночи, после пары часов таких вот распределений, он уже обкурился, как подземный змей, но не замечал этого. Прибывающая луна не жалела призрачного света, щедро проливая его на холодную ночь в Сухих землях. Размышляя, с вершины холма он прекрасно видел, как ветераны и Ая сразу же завалились спать и что Адам остался пока на часах; что Цамба посидел какое-то время с ним у костра, а затем тоже улегся на жесткие осенние травы. Только ему, бедняге, явно плохо спалось. Он все время ворочался, садился, вставал и снова ложился.
Зеленый Цамба и в самом деле изрядно мучился. В последнее время все чаще его настигал такой настырный и странный сон… как будто скитается он, больной, одинокий, по Сухим землям, и ему очень холодно… но надо куда-то дойти. Cон овладевал им на короткое время и снова отпускал в одном и том же месте: вот он выходит на убитую копытами лошадей лесную дорогу, и перед ним – частокол… забор большого разоренного дома. Дальше он опять засыпал, а потом, когда просыпался – все снова одно и то же. Намаявшись, он подошел наконец к Адаму, сменил его, помахал Серебряному рукой и тоже уселся курить – на внешнем спуске соседнего, более пологого холма. Очевидно, и ему было, о чем поразмыслить в покое.
Полковника радовало его одиночество – говорить ему сейчас ни с кем не хотелось. Потерю рыжего друга он, что ни говори, воспринял весьма болезненно. И сказать-то вроде бы нечего, и чувство такое – прибить бы кого-то, право! Убить, прибить… И когда они наконец выйдут к людям?!
Горные кони шли гораздо быстрее обычных, и до Кер Шон, похоже, оставалось не больше одного дневного перехода. Вот только идти теперь придется пешком.

***

В городе Пабло Пачеко действительно получил свою должность – его утвердили в должности альгвасила, судейского исполнителя, имевшего полномочия заключать провинившихся граждан под стражу и применять в случае надобности оружие. Немалая, приличная должность для безродного Пабло, да вот зато под началом какого-то выкреста из евреев. Умеет же унижать наше преосвященство! Беленький такой, аккуратный, вежливый… но не свой. Маран какой-нибудь… ну ничего, глядишь, и до него доберется Святая палата.
И денег подкинули… сверх первого жалования… Тридцать – тридцать динеро! Паршивых тридцать динеро. Несколько медяков Пачеко тут же спустил на самую дешевую выпивку – из суеверия. Теперь – двадцать два.  Динеро… Даже не мараведи… за дона-то Хуана Сальвахе.
Довольно быстро он стал «своим» среди сослуживцев, усвоив простое правило: расточай небольшие услуги и обливай, чем можешь, начальство. И он обливал.
Но все же ему даже в голову не приходило подумать хоть раз – за что, за какую такую низость он пользовался сейчас своей должностью и обливал с таким жаром собратьев? Воистину – «не ведают, что творят».

***

Горькие чувства Серебряного понемногу утихли, уступив место чистой печали. Душа зазвенела, как будто невидимый ветер налетел, играя ее светлыми струнами…
Но темнота ночи не позволила ему целиком отдаться лирическому настроению. Дым от трубки, неизвестно какой по счету, отчего-то не поднимался в ночное небо, а полз по земле, стекая с вершины холма, скапливаясь где-то внизу. Преображенный, он затем снова поднимался перед взором Хоты Серебряного, своими изгибами напоминая о темном пламени лабиринта. И вот, незаметно сгустившись в паре шагов прямо напротив полковника, дым принял вид тонкой сильной змеи, стоящей на хвосте в немыслимой для нормального животного позе. На голове у нее чернела непроглядным мраком корона.
Взглянув на рептилию, Хота как-то передернулся даже – ну вот еще! «Проклятый аспид»! Однако он погасил вскипевшую было злость, не желая замутнять ею память своего рыжего друга.
Не торопясь раскурив очередную трубку, полковник глядел на змея, понимая, что черного короля на самом деле тут нет и быть не может и что «аспид» – всего лишь бесплотный образ… но без него было бы как-то приятнее.
- Приди ко мне, - вдруг патетически воззвал змей.
Кто знает, как отреагировал бы на это Хота в другом состоянии. Скорее всего, вообще бы никак – прогнал бы поганую полутварь или просто поднялся бы и ушел. Но сейчас он устал, да к тому же в душе его играл чистый ветер, напрочь исключающий злость… Он искренне, но невесело рассмеялся.
- И встать на колени? - спросил он, затягиваясь.
- А что, тяжело? – парировал змей. – Я дам тебе все, что ты хочешь.
Похоже, в ипостаси змеи король был чуть более разговорчивым. Но…
- Я не хочу говорить с тобой. Убирайся. По твоей вине у меня сегодня погибло двое... Я ненавижу тебя, король.
Змей покачнулся, как от порыва ветра, и наклонил голову поближе к полковнику.
- Вот это – несправедливо, - заявил он. - Ведь я, между прочим…
- Заткнись и уйди.
Змей в самом деле замолчал, внимательно разглядывая Хоту Серебряного, и вдруг сказал:
- Я знаю, что произошло на вершине башни. Я знаю, чего ты никак не вспомнишь. И я могу рассказать.
Эффект был силен. Полковнику стоило огромных трудов никак не проявить это внешне... Сын мой, адская ложь – сейчас все это можно было узнать… Он точно знал, что там, тогда, в тот момент он был не один… и эти угольно-черные крылья... Ему вдруг стало физически… нехорошо… Или это просто от сотой курительной трубки?
- Рассказывай, - ответил он как можно беспечней. Король, в свою очередь, рассмеялся – надтреснутый колокол.
- Прими корону, - ответил он. – И ты все узнаешь.
Корону?! От неожиданности полковник едва ли поперхнулся. Ну, «встань на колени» - еще куда бы ни шло, но вот «прими корону»… не ожидал.
- Какую корону? – он посмотрел на змея, как на больного… но думал в этот момент о другом. Он вспомнил – одно слово: «Свободен»… Ответом на него был тот удививший его ликующий вопль… последнее… в позабытой им сцене наверху башни. Но произнес это слово король, сомнений на этот счет никаких.
Тем временем змей ловко стряхнул корону со своей головы, подцепил ее на кончик хвоста и, подбросив, протянул, как на ладони, полковнику.
- Я короную тебя, - заявил он. – прямо сейчас. Я могу это сделать даже… в таком обличии. Соглашайся! Я так долго искал тебя… 
- …чтобы убить? – невежливо перебил Серебряный, по-прежнему занятый совершенно другими мыслями. Кого он освобождал тогда? Кто, вообще, участвовал в той… катастрофе?..
- Я предлагаю тебе обмен, - продолжал аспид, не обращая внимания на явно неласковый тон полковника. – Я знаю, чего ты хочешь. Смотри… - он взял небольшую паузу, ожидая ответа, но Хота молчал.
- Ты хочешь узнать, что там было. Или – кто там был. Или хотя бы вернуться туда, откуда ты взялся. Все это детские игры по сравнению с тем, что я могу тебе дать. Ты сможешь осуществить очень многое, как только займешь мое место. Прямо в эту минуту.
Полковник утомленно опустил голову, подперев лоб рукой. Бред и бред… Впрочем, он вроде бы давно договорился с собой воспринимать все как есть.
Вообще, его нелегко было привести в состояние крайнего и искреннего удивления, недоумения, шока от неожиданности. Пожалуй, такое бывало с ним… только в очень далекой юности. Но тут…  если исключить, конечно же, полную абсурдность происходящего… он чувствовал, проще – знал, что сейчас – сейчас – король его не обманывает. Он был там, на верху черной башни – понятное дело. Но он был с ним и тогда, когда, как казалось ему, произошло что-то непоправимое, чего он никак не мог вспомнить… «Ты можешь узнать, что там было… вот прямо в эту минуту». А что, если так и есть?! 
Змей, тем временем, активно лил масло в огонь:
- …не понимаю, чего ты артачишься. Мой город населяют такие же люди, как и везде. Отказываясь – быть может, ты лишаешь их шанса изменить жизнь к лучшему. А разве не это является высшей целью каждого? И ты ведь вообще ничего не знаешь о черном городе, верно?..
Верно, верно. Все верно. Но, во-первых, он, Хота, ровным счетом ничего сейчас не понимал – а, как известно, не лезь туда, в чем вовсе не разбираешься. Во-вторых, какие бы острые вопросы ни поднимались сейчас, Серебряный – хоть убей – не мог воспринимать короля в виде змея так уж… полноценно. Антропоцентризм, никуда не денешься! Ну и потом… когда так явно вдруг начинают взывать к высоким моральным принципам… при том, что сами их не очень-то и соблюдают… В короле, не говоря уж об аспиде, было что-то неверное, искаженное. Что именно – так сразу и не сказать. Но надо подумать…
Выждав, пока змей закончит развивать свою мысль, полковник еще помолчал немного и начал если и не с конца, то наверняка «сбоку» от основной линии разговора:
- Кого ты отпустил там в последний момент? Для чего?
Змей фыркнул:
- Как – «для чего»? Ты здесь, а это ничтожество мне не нужно. Но…
- А что будешь делать ты, когда я займу твое место?
Аспид выгнулся, мелко задрожав в возбуждении:
- Ты совершишь великое дело, смертный! Награда превзойдет твои самые смелые ожидания, самые большие мечты…
Ну, вот. Полковник, не вслушиваясь, выбил трубку и потянулся за полупустым кисетом старины Тонтона. «Для чего»? Ответ какой-то безумный, но, похоже, король тут не врет и в самом деле был при той сцене. Однако «когда», ключевое слово, явно пришлось аспиду в самое сердце: теперь он принялся петь что попало, лишь бы добиться желаемого, а, значит, это «желаемое» желалось им очень сильно. 
- Ты воплотишь свои лучшие стремления, создашь себе бессмертную славу…
Как видно, в его крохотную голову ума все же вмещалось поменьше, чем в череп «целого» короля. Король – по крайней мере в его человеческой модификации – был гораздо более сдержанным. Вот только неясно, с чего бы ему отказываться от такой сумасшедшей власти...
- Ты будешь способствовать возвышению бога. Нового бога! Меня!
Ого! Но, собственно, чего еще ожидать. Король – тире – бог, здоровые желания, нормальная психика.
- Тебе будут подчиняться миры! Лучшие из смертных станут лобзать подножие твоего трона…
И, кстати, он похож на Нерона, подумал вдруг Хота, высыпая табак на ладонь. Какой-то такой… недополученный триумф, что ли, при почти безграничной власти. Едва удержавшись, чтобы не спросить, чем будут по плану заняты «худшие» из смертных в то время, как «лучшие» уже лобзают подножие, Хота набил в сто десятый раз трубку и потянул за концы кисета, затягивая тощее горлышко. Все здорово, но что, спрашивается, мешает в таком случае черному объявить себя богом прямо сейчас? Зачем усложнять дела с «коронацией»? Или ему совесть не позволяет возвыситься, не оставив преемника?..
Выдохшись, аспид на какое-то время умолк. Полковник неторопливо раскурил трубку.
- Но я же погиб в твоем мире, разве нет? – наконец спросил он. - Или я стану королем-призраком?
Змей сжался в кольцо, распрямился… Он, очевидно, соображал, отвечать или нет. Хота ждал равнодушно.
- Все было бы так, - довольно осторожно ответил аспид, приняв наконец строго вертикальное положение, - если бы ты не свалился с башни...
О-о… Серебряный, кстати, и не рассчитывал на такие подробности. И даже сложно сказать, хотел он услышать их или пока что не очень. А, впрочем…
- Не знаю, как ты догадался, - продолжал тем временем змей, - но… нет, призраком ты не будешь. И, потом... - тут он даже как-то раздался немного вширь, - я ведь мастер своего дела, ты не заметил? Ты ранен серьезно, мучительно, тяжело – это факт, – но не смертельно...
Ну точно Нерон, выпуская колечко дыма, подумал полковник. «Император – это все ерунда, я – актер»… И вот тебе, та же беда у правителя: «Я не король, я просто замечательный фехтовальщик»…
- И у тебя есть определенные шансы на жизнь, - змей даже паузу взял для большего драматического эффекта. - Особенно если примешь мое предложение. Склонись же, и мир падет в твои руки, как спелое яблоко…
Хота Серебряный понял, что слишком устал за сегодня. Конечно, можно было поговорить с королем еще… ну, к слову, что значит, – «ты ранен», если он, Хота, вполне себе вроде цел. Однако вести неадекватный и к тому же иезуитский диалог со змеей… пожалуй что, хватит. На прощание он одарил собеседника вполне банальным высказыванием:   
– Ты очень страдаешь, король. Твое сердце горит от зависти. Ты страшно могущественен, но от этого еще хуже, потому что ты можешь больше. Власть других, незаслуженная, не дает тебе жить спокойно. Ты корчишься в муках… да, это невыносимо.
Любые истины прекрасны тем, что их можно трактовать по-разному. Если змей – относительно серьезная ипостась короля, в ответ продолжится игра в откровенность. Но если он – всего лишь искаженное его отражение, то говорить больше не о чем, потому что и «истину» он сейчас воспримет по-своему, по-нероновски, и раньше лукавил, и дальше последует одна только ложь.
- Я знал, я знал! – зашептал черный. – Я знал, что тебе знакомы такие чувства. Я все же немного пророк! Ты хочешь власти? Она уже у тебя. Ты хочешь знаний? Вселенная раскроется перед тобой, как книга… Прими же корону…
Какое счастье! Нерон. Захлопываем ворота.
- Теперь иди, -  ответил полковник.
Змей запнулся.
- Куда?
- Отсюда. Куда ж еще?
- Ты… ненормальный! Ты дал мне согласие! Теперь уже нет возможности отказаться!!
- Нет. Я ничего тебе не давал.
- Я спас тебе жизнь!!
- О да?! На этом спасибо. Сегодня ты отнял у меня две, так что, в общем, мы квиты. Исчезни.
- Я убью тебя! И я тебя ненавижу!! Я разрушу твой город, и твой родной город, и тебя самого! Тебя убьют, слышишь? И это будет жестоко! Ты будешь страдать…
Хота чуть усмехнулся, наслаждаясь концертом.
- И ты еще пожалеешь…
Полковник выпустил в ночное небо ровную дорожку голубого дыма, подождал, пока она развеется, и произнес вслух:
- Довольно. 
Приподнявшись, он протянул руку и коснулся тела змеи.
- Уйди. Я не боюсь тебя. Я тебя знаю.
Змей вспыхнул было огнем, но вскоре истаял в ночи, ругаясь и проклиная все тише, тише… мгновение, два – и он обратился туманом, а затем и вовсе пропал.
Хота уселся обратно на свое место. В кисете еще оставалось немного табака. Прости, Тонтон, но, кажется, завтра тебе нечего будет курить.


***

По сути, она осталась одна. Честь и жизнь ее остались неприкосновенны, и даже слуги остались при ней, но мужа забрали. Куда, и кто – этого она знать не могла. В момент нападения она ощутила внезапную слабость… Наверное, это и есть страх. Страх животного… Но – пока – донья Дольче, как называл ее муж (в крещении она носила имя Долорес), запретила себе даже укорять самоё себя в малодушии. Сперва надо было предать земле тех, кто погиб… подтвердить свою власть… а потом уже как-то жить… тяжело.
Слуги, не любившие господина, не имели никаких оснований любить госпожу. На ее стороне была лишь пара тех женщин, что сопровождали ее из самого Перпиньяна, да старая ключница, жившая неотлучно при замке, которая помнила ее еще юной, как заря, невестой графа де Луна.
Что делать, что делать – она просто не знала. А муж…
А он о ней даже не вспоминал. Он уже слишком увлекся делами.

***

Ая был на часах в предрассветную пору. Остальные спали, как убитые, даже не шевелясь во сне. Веселый обычно принц уныло сидел у костра, иногда помешивая красноватый огонь.
Он вспоминал сегодняшний – точнее, уже вчерашний – длинный день. Тогда, посреди горящей земли, он не успел и не сумел бы вмешаться, но зато успел все увидеть, осмыслить и наконец – понять. Да, Хота Серебряный… умел удивлять своих людей. Этого, как говорят, не отнимешь.
Подумав о полковнике, принц затосковал по его обществу. Тот, правда, хотел побыть один, но, во-первых, уже прошло много времени, а во-вторых, Ая знал характер своего командира и знал, что, даже явившись не вовремя, не встретит озлобленного приема.
Ая легким шагом подошел к Хоте Серебряному. С вершины холма лагерь было видно как на ладони, и принцу можно было не беспокоиться за участь своей ночной стражи. Все было тихо. Он сел рядом, глядя вместе с Хотой на луну… и на небо, готовящееся принять в себя золотое солнце.
Хота даже не взглянул на него, только слегка подвинулся, освобождая кусочек удобного места. Так, в безмолвии, они посидели несколько минут, пока полковник не докурил трубку и не повернулся, наконец, к своему товарищу.
У него был совершенно невозможный вид, вдохновенный и измученный одновременно, а в глазах играли какие-то далекие отсветы. Огромная куртка сползла с его плеч, но он словно не замечал этого, вздрагивая в ночном холоде. Ая поднял куртку, придвинулся поближе, накинул ее обратно на своего друга, на мгновение приблизившись… и почувствовал, что Хота Серебряный просто сгорает в огне. Он опустился перед ним на траву:
- Боже всемогущий, полковник, да у тебя ж лихорадка… Ты весь горишь…
- Ты думаешь, я этого не знаю, Ая?
Его мелодичный голос звучал почти как обычно, только, против обыкновения, в нем слышались печаль и усталость.
- Так что же ты сидишь тут один?..
- А что изменилось бы, если бы нас тут было много?.. – Хота поправил куртку и поплотнее завернулся в нее. - Мне кажется, эмоций довольно и без этого… Кстати, что там Чосер?
- Спит. К утру, думаю, будет как огурец.
- А Инир? Переживает за лошадей?
Ая кивнул.
- Молчит?
- Ну да… Да только что ж тут поделать… Пройдет. А ты?
Хота отвел было взгляд, потом снова повернулся, глядя на принца, подперев голову рукой… Чистый ветер вернулся…

     Бывают беспредельными мысли,
     Бывают безысходны печали…

- Ты думаешь о рыжем жеребце, да?
- Да. Думаю.

     …Бывают бесконечными числа,
     И моря – от причала к причалу...

- Но, может, он все-таки не погиб?..

     …Лики скорби остры и крылаты,
      Голос друга не слышен из бездны…

- …Ну, я имею в виду, если помнишь о ком-то – то, значит, он все-таки… как бы жив?!

     …Как бессмысленны, как непонятны
      Иногда бывают светлые песни.

Ая вдруг замолчал, прислушиваясь к музыке собственных чувств.

      Угадать, в высоту или скверну
      Канут мысли, поступки – едва ли...
 
О чем вспоминал в те мгновения принц? Наверняка и в его прошлой жизни было полно потерь.

      Говорят – полагайся на веру,    
      Но слова… ни о чем не сказали.

Так они и молчали, размышляя каждый о своем.
Наконец Хота Серебряный поднялся:
- Пойдем? Тебе, пожалуй, пора смениться.
Заснуть полковнику так и не удалось, и пару часов до всеобщего пробуждения он просто лежал с закрытыми глазами, решительно изгнав из головы всякие мысли. «Вы все почувствуете в конце пути», - говорил в свое время Даса (или, все-таки, Ману?). В конце так в конце, только лучше бы этот конец наступил как можно позже. Не все же на свете так нужно «чувствовать»…
Когда народ был уже на ногах, Хота вспомнил, что оставил на вершине холма кисет. Он поднялся и отправился на вчерашнее место. Цамба хотел было спросить, не собирается ли полковник опять куда-то уединиться, но, подумав, что это не его дело, захлопнул рот. Однако Хота прекрасно понял невысказанную мысль зеленого, которая, не найдя себе выхода через уста, отчетливо проявилась на его широком прямоугольном лбу.
- Нет, я вернусь. Забыл кое-что.
Кисет, действительно, лежал на месте. Хота встряхнул его.

     Пусты, как глазницы пустых черепов,
     Пустые страницы грядущих веков…

Н-да. Сколько же он вчера выкурил? Хорошо, что пенный корень, которым пользовались в Мадоге вместо зубной щетки, в изобилии растет в Сухих землях. Предприимчивые местные жители даже сделали на этом корне неплохое состояние…
Постояв пару минут, наглотавшись чистого ветра, Хота собрался было спуститься вниз. На склоне холма, у самой вершины, зияла дыра, прогалина, выделявшаяся черным цветом на желтоватой сухой траве. Проклятый аспид… Дыра казалась как будто жирной. Ее неправильные очертания все время менялись, в копоти чудилось отвратительное копошение.
Вернувшись, полковник подозвал Ая. Они выудили из седельной сумки штаны с рисунком, сделали из них мешок и наполнили его землей, разбросанной у потухшего ночного костра. Потом поднялись на «свой холм»: принц, заметив дыру, вопросительно взглянул на полковника.
- Черный король, - поморщившись, ответил тот и с виду небрежным, но на деле абсолютно верным движением высыпал на пятно содержимое белой штанины.
Принц почесал в затылке. Серебряный носком своей арестантской обуви разровнял землю над дыркой. Они подождали какое-то время, ожидая, не проявится ли некстати эффект диффузии, но все было мирно. Хота вернул мешок Ая, отряхнул руки и они вместе возвратились к своим.
Конечно же, стражи заинтересовались. Они растрясли было принца, но тот лишь загадочно пожимал плечами в ответ – мол, круто тут все и тёмно. Полковник же и вовсе не собирался удовлетворять любопытство своих сослуживцев и спутников. Он не хотел ни думать, ни разговаривать. И до чего же бесконечными бывают дороги…

***

Притом бесконечными они бывают для многих. К примеру, бандит дон Мигель: ободранный, в синяках, голодный и злой как черт, тащился он на позорной крестьянской кляче нехожеными путями к себе домой, и пути эти казались ему нескончаемыми. Но как бы он ни спешил, быстрее, чем он сейчас двигался, ему было идти невозможно. Он искренне проклинал в душе и собственную неосторожность, позволившую ему затеять в таверне пьяную потасовку, и наличие милиции в небольшом богом забытом городе, и почившего короля Фернандо, учредившего в Арагоне Эрмандаду и давшего ополчениям городов такую самостоятельность (негодяи! Заключить дворянина под стражу!), и дона Хуана, стараниями которого дороги от Сарагосы до Руссильона и Наварры вновь сделались безопасными, и еще разок дона Хуана, в значительной мере благодаря которому местная милиция снова так осмелела (судить дворянина, продать его боевого коня и взыскать с него стоимость какого-то там ущерба), снова милицию и отдельно – судей, лишивших его (дворянина!) коня и оружия и оставивших ему после продажи имущества и выплаты штрафа всего лишь жалкую кучку денег… которой едва хватило на покупку мосластой старухи-кобылы… негодяи и негодяи! 
Дон Мигель потому и ехал «нехожеными путями», что – упаси его Боже повстречаться в таком жалком виде с кем-нибудь из своих молодцов. Вот он и тащился, голодный и злой, и даже не представлял, какие ужасные вести застанет дома. А, впрочем, кто знает! Узнал бы об этом сейчас – и что? Помчался бы в Сарагосу, да хоть без клячи и пусть бегом, и прибежал бы, дикий, к Монаху, и угодил бы без сомненья в тюрьму – и не было бы больше на свете дона Мигеля. А ведь он еще ой как нужен! Так что – вот так вот. Все своим чередом.

*** 



Они вышли рано, и шли вполне быстро, и полковник даже как-то отдохнул, что ли, в отсутствие слов и мыслей. Он рассчитывал, что к ночи можно будет добраться почти до Кер Шон, но после привала Инир, опустив глаза, сказал, что не может ступить на правую ногу. Ветеран выглядел бледным и расстроенным. Встревоженный, Хота подошел к нему. Нога явно распухла в колене.
- Что с тобой, старина? Покажи ногу… Волчий хвост, ты ведь не пять минут назад ушибся… Что случилось?
Несмотря на довольно резкие слова, в голосе полковника звучало скорее сострадание, чем упрек.
- Да-а… Споткнулся вчера, слезая с коня на дороге. Упал на колено, да тогда ничего не почувствовал… К ночи разболелось, но мне так хотелось спать, что я подумал: высплюсь – пройдет.
- М-м, пройдет. Пролетит, как сокол в небесах.
- Послушайте, братцы… Я виноват, подвел. Может, оставите меня где-нибудь здесь? Село не так далеко, может, уж доберусь как-нибудь…
- Инир, дружище, у меня такое чувство, будто ты упал вчера не на колено, а на голову. С чего это нам тебя тут бросать?! Ну, задержимся, в конце концов, всякое бывает.
- Я мог бы понести его, полковник, - прогудел Цамба, - Если он не будет брыкаться, конечно.
Инир покраснел.
- Цамба, ну что ты… Я же не болен! И сколько мы так будем тащиться?
- Конечно, старик, ты прав. Зачем тебя нести, тащиться, напрягаться? Бросим тебя тут, посреди широкой степи, и дело с концом! Иниром больше, Иниром меньше… Ты лучше говори, как лечить тебя – и за дело.
Но тут неожиданно заговорил Чосер.
- Гхм, полковник… Позвольте мне идти вперед, - он даже обращался к Серебряному на «вы», как на службе. - Я… чувствую себя неловко за проявленную вчера растерянность, и хотел бы исправить свою оплошность.
Лейтенант огляделся:
- Эти места кажутся мне знакомыми. Тогда, при въезде в Сухие Земли, я старался все замечать, запоминать… потом бросил, конечно, но думаю, что к вечеру буду в Кер Шон.
Хота внимательно поглядел на своего лейтенанта:
- Не могу сказать, чтобы я был в восторге от твоего предложения… Как ты пойдешь один? Места, конечно, относительно спокойные, и ты парень не промах, но мне все это как-то не по душе. Ну, дойдешь до Кер Шон… что дальше?
- У меня есть с собой немного денег, полковник… Хватит на еду, какую-нибудь теплую одежду для вас, и на пару, а то и тройку лошадей. Я куплю все, что смогу, попрошу еще лошадей под честное слово Стража Мадога. Даже если не дадут, три лошади – уже неплохо… И вернусь к вам.
- А ты уверен, что будешь двигаться настолько быстрее нас, что есть смысл высылать тебя вперед? Вчера ты, кажется, немножко поумирал.
- Я чувствую себя совершенно здоровым и полным сил. Сегодня утром мне так и хотелось уйти вперед.
- И где ты поднабрал столько энтузиазма? Брось, Чосер, я же понимаю, что ты хочешь сделать. Ты перейдешь к дыханию времени, поскачешь вперед, как молодой жеребец, и доберешься до селения до темноты. Но не забывай, рано или поздно тебе придется приходить в себя, а Кер Шон все-таки не дом отдыха, и там тебя никто не ожидает с венками из горных роз.
- Я постараюсь экономно расходовать свои силы. Вы же знаете меня, полковник, я не подведу.
- Но, может, ты все-таки возьмешь кого-то с собой? Адама, скажем, или Ая?
Судя по этим словам, Хота действительно был осведомлен об «экономности» Чосера и готов был поверить в него.
- Мне не хотелось бы отнимать у отряда еще одного бойца… Прошу вас, полковник, доверьтесь мне, я все сделаю, как обещал. Завтра утром солнце еще не встанет, когда вы увидите меня верхом на коне и с заводными.
Серебряный вздохнул. В предложении лейтенанта и впрямь был определенный смысл. Сказать по правде, отдых был бы весьма кстати – физически он и сам очень вымотался, хоть и не показывал виду. Чосер был аккуратным и осторожным, блестяще владел оружием… Почему бы и нет?
Было решено, что, отдохнув и приведя Инира в порядок, отряд не спеша двинется вперед и что Чосер встретит их где-нибудь на дороге. Сбиться с Южного тракта все равно невозможно.
Стражи добавили лейтенанту денег. Они хотели отдать ему все, что нашли в карманах, но Хота отчего-то воспротивился этому, поручив Ая примерно треть общей суммы. Никто не стал спорить, и белобрысый Чосер, слегка поклонившись товарищам и помахав рукой, «ускакал», как выразился полковник, вперед по каменным плитам дороги и вскоре пропал из виду.
Хота, действительно, был не в восторге. Неплохое дело, конечно, и вполне реальное… но оно его слегка беспокоило. Впрочем, к чему размышлять, когда все уже сделано? Надо заняться Иниром.
- Чем тебе помочь? Ну, что делал бы ты, если бы Тонтон, например, так ушибся?
- Тут можно найти одну травку… Правда, она сухая уже, и, вообще-то, она для лошадей… Но попробовать можно.
- Попробуем.
С едой дело тоже обстояло неважно. Запасов добытого еще в Отрогах мяса почти не осталось, а крупной живности в этих местах не водилось. Что ж, нет крупной, пойдет и мелкая.
- Ая! Твоя забота – наш роскошный обед. Кстати, ты, говорят, любишь жареных кузнечиков? Самое время, самое время…
С насущными вопросами разобрались часам к пяти дня, не раньше. Ая раздобыл пару змей, приманив их на яркий клочок веселушной жилетки, и одну ящерицу. Кузнечики уже все попрятались. Наверное, чуяли приближение опасного принца.
Змеям отрубили головы и зажарили крохотные кусочки мяса на углях, не снимая шкурки, а потом сварили. Бульон без специй получился довольно противный, но вполне съедобный. Ящерица от испуга отбросила хвост, и он разделил судьбу змеиных тушек. Вяленое мясо оставили частью на НЗ, частью до вечера.
Опухоль у Инира заметно спала. Он выспался по настоянию полковника и выглядел теперь не таким несчастным. На колено наложили что-то вроде шины, разорвав остатки белых штанов на бинты и исходив окрестности в поисках несгибаемого степного кустарника. Цамба взвалил ветерана на спину, как рюкзак, тот обхватил его плечи руками, и отряд снова двинулся в путь.
Хота не стал гнать людей до упаду и, дождавшись прихода своей неугасимой подружки, сразу объявил привал. Его люди находились во вполне пригодном состоянии духа. Они верили в успех Чосера, а спокойное присутствие полковника всегда добавляло им радости жизни.
Однако на этот раз Серебряный Хота лишь казался веселым. Король, правда, пока его не беспокоил – обиделся, наверное, – но с приближением ночи его настроение стало неуклонно падать, как будто чистое сияние осеннего дня забирало с собою на другой конец горизонта и его жизнерадостность. Весь день, хоть он пока и запретил себе вообще о чем-либо размышлять, смутная тоска не давала ему покоя, а тут еще и тревога за Чосера.
Сложно было сказать, в силу каких ассоциаций это напомнило ему о себе так остро именно сейчас – ибо, без сомнения, этот образ уже вставал перед ним, пока он блуждал во мраке забвения. Но сегодня вечером, стоило ему устало опустить голову на скрещенные руки, он буквально увидел…
Заснеженная – тонкий-тонкий, чистый и юный снег, - каменная кладка двора, старинные стены, подъемные решетки, еще решетки, решетки, ворота… и яркие, карминно-красные пятна на белом снегу. Кровь, снова кровь… Все это вызывало печаль и какую-то обреченность предчувствия. Навсегда закроют город белоснежный... Все это ему как-то не нравилось...
Но еще меньше нравилось ему то, что из-за его личных взаимоотношений с королем или собственной странной судьбой могут пострадать его товарищи. В этом смысле уход лейтенанта тревожил его все больше и больше.
В тот момент, когда темнота окончательно накрыла сухую землю, он поднялся, выпрямившись во весь рост, и обвел глазами пятерых оставшихся друзей:
- Только что с Чосером случилось что-то нехорошее.