Молния

Лето раскинуло над крышами и заборами свои солнечно-зеленые крылья, подбитые снизу нежным пухом тополей и одуванчиков. Обласканные теплым ветром, неумолчно шумели сады, и день-деньской кружила в высокой траве золотая карусель солнечных пятен. Крапчатые кудри саранок – рыжих и лиловых, вились под сенью кряжистой грушовки, роняя комочки пыльцы на мои коленки и страницы библиотечных книг. Лепет яблони и медовый гул насекомых, очарованных благоуханием лилий, ласка ветра и щекочущие касания трав обволакивали знойной негой, погружая праздный ум в бессмысленное счастливое созерцание. Разморенная, я забывала о чтении, глядя на наше благолепие – разостланные по земле зеленые скатерти огородов с голубыми тенями бегущих облаков.

– Ну что ты все сидишь, глаза портишь – ворчала бабушка, – шла бы на улицу, с девчатами погуляла.
Я вздыхала, гулять было решительно не с кем. Нет, совсем не такими рисовались мне в мечтах первые Норильские каникулы. Когда в школе спрашивали о планах на лето, я отвечала, исполняясь гордой важности: «Лечу на материк». И пусть экзотическое «лечу на материк» означало всего лишь к бабушке, я все равно с волнением воображала встречу «гостьи с севера» с родными краями.

Поначалу все так и было. Соседи на мое «здрасьте» умиленно всплескивали руками: «Никак Зины Глазовой внучка?! Бабушку навестить приехала? Вот молодец!». Со снисходительностью бывалой полярницы я отвечала на участливые расспросы о сугробах до крыш и июньских метелях – соседки предсказуемо ахали: «Как же вы там живете?!» Я скромно улыбалась, давая понять, что нам – покорителям Арктики всё нипочём.

Но соседские ребята встретили меня без особого интереса. Правда, девчонки, пряча под лавку немытые ноги в тряпичных шмыгалках, с завистью разглядывали мои босоножки с плетеными ремешками и просили поносить модную заколку-банан, собиравшую волосы в пышный «лошадиный» хвост. Но никто ни о чем не спрашивал, словно я не из Заполярья, а из соседнего Куракова приехала. Разговоры у них теперь шли самые пустячные, все больше о пацанах, гонявших туда-сюда на великах. Бросив руль и бешено вращая педали, они с независимым видом проносились мимо, обдавая нас безлошадных презрением и фонтаном пыли из под колес. Девчонки в ответ исходили ядом, а сами будто невзначай, поддергивали подолы, оголяя белые ляжки, и затыкали за уши ноготки и анютины-глазки.

Я звала девчат в кино, но на вечерний сеанс их не пускали, а на дневной – для школьников им, начинавшим уже красить ногти и тайком подводить глаза, идти было «зыро». На речку тоже никто не шел. «Да ну, вода холодная» – кривились девчонки. «Но раньше-то мы купались…» – недоумевала я. Наконец меня просветили: оказалось, нормальных взрослых купальников ни у кого нет, «а там же мальчишки, понимаешь?»

В первую же неделю изрядно намозолив зад на лавке, под дуплистой ракитой, где ежевечернее собиралось местное «общество», я бросила ходить на эти дурацкие посиделки. Обо мне не скучали. Никто не стучал мимоходом в окошко, не заглядывал в щелку в заборе, не выкликал из-за калитки. Я была теперь не «своя» – почти чужая и вообще, как говорили девчонки, «вся из себя» – они не хотели конкуренции. Напрасно бабушка выпроваживала меня со двора – идти было некуда.

Впрочем, оставалось одно место, где меня привечали по-прежнему: детская библиотека, помещавшаяся за Горсадом – в деревянном особняке с резными наличниками. Увидав меня на пороге, добрая очкастая Лидия Максимовна с торжеством вытащила мой старый распухший от вкладышей формуляр:
– А ведь я знала, что ты придешь! – ничуть не удивившись, заявила она. – Ну, как там на севере?
До самого закрытия я, потерянная, блуждала между высоких стеллажей, заставленных пухлыми томами, дышала сладкой книжной пылью, перебирала рассохшиеся корешки, листала захватанные страницы. Мне казалось, я только теперь по-настоящему вернулась в свой город. Лидия Максимовна меня не торопила.

С того времени я стала часто бывать в библиотеке. Посетителей и в хорошие-то дни случалось немного, а в хмурую погоду туда и вовсе никто не заглядывал. Вдвоем с неунывающей библиотекаршей мы часами латали ветхие сказки и повести, щедро намазывая клейстером бумажные и марлевые полоски. По стеклу, догоняя друг друга, бежали крупные капли, в стену за стеллажами скреблись с мокрым шорохом ветки лип. Под столом тихонько посвистывал облупленным носиком чайник с сунутым в него запретным кипятильником. Прикрыв чем-нибудь плечи и голову, я бегала в «Лакомку» за молочными коржиками к чаю, и нарядное библиотечное оконце призывно светило мне сквозь непогоду.

Так и текло мое книжное лето. Я таскала домой толстенные романы Скотта и Томаса Гарди, пудовые сборники «Хочу все знать», фантастику Уэлса и Беляева. Лидия Максимовна деликатно подсовывала мне Грина, Алексина, Каверина, Ефремова.
Днем они составляли мне компанию в саду, где я не столько читала, сколько грезила о прекрасном будущем, ожидающем человечество. Белые, пронизанные солнцем громады облаков, воздвигнутые над цветущей землей, казались мне устремленными в небо городами грядущего тысячелетия – времени, в котором мне жить. Перистый след самолета, таявший в вышине, уводил к блистающим куполам внеземных космодромов, к стартам межзвездных ракет, к щемящей тоске прощанья навеки и зову далеких галактик…

К вечеру, когда комаров вокруг становилось больше, чем романтики, я уходила во двор, усаживалась на низенькой дедовой табуретке на крылечке старого дома с «Туманностью Андромеды» в руках и полным подолом душистой коричневки. Тихо млел в закатном свете наш сад, верховой ветер играл легкими, как серебряные монетки листьями тополя и слабая рябь теней пробегала по страницам, где усталый звездолет изнемогал в борьбе с притяжением железной звезды. Нагретые бревнышки крыльца упирались мне в спину, метелки мятлика щекотали голые ноги, рот был полон рассыпчатых яблок с розовой серединкой. Иногда я поднимала голову от книги, видя и не видя все это. Казалось, наш дом, двор, сад – все это будет окружать меня всегда, вечно, а хотелось, чтоб прошло поскорее, и настала уже та великолепная жизнь.

В дождливые дни, обложившись солидными томами серии «Хочу все знать» я заседала в курятнике. Кур мы давно уже не держали, помещение освободилось, и я заняла его под персональную избу-читальню. Перья и помет самолично вымела, стенки наново побелила, и обзавелась скрипучим диваном с выпуклой спинкой и круглыми валиками подлокотников. В тихие пасмурные часы, когда над курятником то лило, то капало, и шелест страниц сливался с шепотом дождя, никакой катаклизм не мог согнать меня с «насеста». Я пересиживала там и грозу, которую хоть и побаивалась, но не настолько, чтоб запереться, как бабушка, в доме и молиться громоотводу.

Явление молнии я прозевала – просто страница перед моим носом вдруг стала белой-белой, а потом сразу черной. И я услышала какой-то звук – тихий, совсем нестрашный: будто стрекоза запуталась в моих волосах. Чего я вдруг оцепенела – сама не знаю, но неясная угроза была столь внезапной и неотвратимой, что хрупкость и необязательность собственного бытия стала раз и навсегда ясна мне. И я удивилась этому раньше, чем успела испугаться.

Я где-то читала, что когда шаровая – шевелиться нельзя. Она, дескать, что-то там чует и прямо кидается – убить может. Но совет не шевелиться, пригодился бы мне в тот миг не больше, чем непослушной Лотовой жене или жертвам Медузы Горгоны. Я не то что головой – зрачками двинуть не смела – как во сне, когда хочешь бежать и… нечем. Так что молнию я увидела не раньше, чем она сама приблизилась, опаляя. Размером с блюдечко – она потрескивала и клубилась как жар над углями, края оплывали, будто текли. Она была живая: ее присутствие все меняло – мы же чувствуем, когда рядом кто-то есть…
Платье, покрывавшее мои колени, шевелилось, как от сквозняка, и еле видный на загорелых руках персиковый пушок – тоже. Я вдруг буквально ощутила, что значит «шерсть дыбом».

А потом она наверно лопнула. Со звуком, который не слышишь, потому что сразу глохнешь. Будто бог хлопнул в ладоши, и осколки неба беззвучно осыпались на порог курятника… И я осталась жива.
Книжка, которую я читала, превратилась в «наполеон» из пепла. Но несколько нижних страниц и обложка уцелели. Коленки покраснели немножко, будто я полы на карачках мыла. И все, больше никаких жертв и разрушений.

Бабушке я ничего не сказала – к чему волновать понапрасну. Горелую книжку молчком завернула в газету и на другой день отнесла в библиотеку.
– Ты что, печку ею топила?! – пришла в ужас Лидия Максимовна. Узнав, как было дело, испугалась еще больше: сняла очки, ощупала зачем-то мою голову, потом обняла и поплакала.

Гроза, промчавшаяся над городком, имела самые удивительные следствия. Молния угодила в одиноко стоящую дуплистую ракиту, и трухлявое нутро ее разом вспыхнуло, спалив заодно и девчачью скамейку. Назавтра беспритульные «погорелицы» поскреблись в мое окошко: «Пошли гулять, а?» И мы пошли, провожаемые радостным бабушкиным напутствием: «Ступайте, и чтоб до вечера духу вашего не было!»

Лето опять разгулялось. Освеженная дождями парная земля дышала блаженным теплом, манила на травку, на покосы, где поспевала теперь душистая луговая клубника. Целыми днями мы шатались по округе, забредая то в ягодные луга за Фатьяновской рощей, то в низкорослые тенистые совхозные сады, где наливался соком скуластый штрифель. А то просто сидели на Паниковском пруду, кишащем мальками как рыбный суп, болтали ногами в его темной воде и говорили, говорили... Впереди оставалась еще добрая половина каникул.