cher

      Плюх! — я опускаю голову на ее плечо. Подбородок утыкается в ключицу. Только у тебя может быть ключица Шредингера: пока не потрогаешь, не узнаешь, что она вообще есть.

      Она не вздрагивает и не ругается. Привыкла. В реальной жизни это даже милее, чем в твоей манге.

      Мы стоим на балконе. Он незастекленный, и здесь есть кресло и тумбочка с блютус-колонкой и графином дюшеса. Сейчас они, правда, укрыты пленкой; погода по-весеннему неустойчива, и балкон то посетит снег, то возьмёт на абордаж еще холодный ливень.

      У тебя очень мягкие плечи. Ты знаешь? Нет? Спешу донести.

      Она хмыкает. За хмыком прячется улыбка. Я-то знаю. Непроизвольные улыбки всегда полностью меняют твои черты. Слушай, а ты знаешь, кто каждое воскресенье выливает тухлый дюшес на капот соседской машины и наполняет графин заново? Я тоже. Надо будет спросить у моих лопаток — обломков крыльев. Время от времени крылья прирастают, и я совсем перестаю контролировать себя. Добро — вещь такая. Неподвластная осознанию.

      Она выскребает из кармана телефон, что-то ищет (я не слежу; мои глаза закрыты, а душа занята наслаждением запахом душистой воды с шоколадкой), и колонка разражается аккордами акустической гитары. Паренек поет что-то заводное. В воображении мелькают яркие апельсинчики. Этот язык мне не известен. Может быть, ты понимаешь его. Ты же знаешь так много языков: английский, немецкий, испанский, язык жестов и язык тела… А с каким из них у тебя лучшие отношения?

      Со мной.

      Я не смеюсь. Неудобно. Просто прикрываю глаза. Она говорит, что эта песня очень зимняя, и на ее нос садится снежинка. Я крепко обнимаю ее, сковав по рукам и мысленно — по ногам. Снежинок все больше, и они путаются в волосах.

      Она вспоминает, что кто-то должен был написать ей. Высвобождается и ускакивает в квартиру.

      Дурочка, телефон-то здесь.