Райнер Мариа Рильке. Орфей. Эвридика. Гермес

А в этом месте странный был рудник –
в нём души, как серебряные жилы,
во тьме таились. А среди корней
рождалась кровь, что уходила к людям.
И тяжело, как будто пласт порфира,
она горела в этой темноте.
Там были рощи призрачных дерев,
и скалы, и мосты над пустотою.
И тот огромный пруд, слепой и серый,
висевший над своим глубоким дном,
как дождевое небо над округой.
Среди лугов, упруга и покорна,
вилась дорога лентою бесцветной,
напоминая белый ручеёк.
Дорогой этой поднимались трое.
И впереди в накидке светло-синей
шёл человек с измученным лицом,
как будто исступлённо ждал чего-то.
Его шаги глотали расстоянье,
не прожевав, огромными кусками.
Отяжелевшие висели руки,
ненужные, над водопадом складок,
забыв о лире, что срослась с ладонью,
как ветка розы со стволом оливы.
И словно бы в раздоре
глаза и уши были. Если взгляд,
как пёс, пред ним носился по дороге
и, замерев, у поворота ждал,
то слух его подобно обонянью
бежал обратно. Иногда казалось,
что начинает ухо различать
шаги двоих, которые за ним
весь этот путь должны были проделать.
Но после снова только стук сандалий
да за спиной шуршание плаща.
"И всё-таки они идут за мною, --
Сказал он громко и услышал эхо.
-- Они подходят, просто слишком тихо
они ступают". Если бы не страх,
что, оглянувшись, разом потеряет
всё, что с таким трудом устроил он,
он мог бы обернуться и увидеть
бесшумные два этих существа.
Он мог бы видеть, как по крутогору,
надвинув шлем на светлые глаза,
шёл бог дорог, Олимпа быстрый вестник.
Как страннический посох выносил
он пред собою правою рукою.
Как бились крылья на ногах его.
Он мог бы видеть рядом с лёгким богом
её, которую он так любил.
Он так её любил, что из рыданий,
которые его исторгла лира,
соткался мир. И снова повторилось
всё в этом мире – горы и долины,
леса и реки, птицы и зверьё.
Всё повторилось в этом странном мире –
над ним ходило плачущее солнце,
и звёзды искажённые горели
на небе, почерневшем от беды.
Так он любил её. Его подруга
шла об руку с посланником Олимпа,
и лента погребальная, свиваясь,
мешала ноги ей переставлять.
Она была в себя погружена,
как будто в ожидании ребёнка.
О человеке, впереди шагавшем,
ни разу не подумала она.
Она была в себя погружена,
в ней странное творилось состоянье –
она была мертва. И этим чудом,
огромною и незнакомой смертью,
она была наполнена до края,
как плод, налитый сладостью и тьмой.
Как засыпающий цветок вечерний,
в ней закрывалось женское начало.
И строгое девичество опять
к ней возвращалось. Руки-недотроги
супружество настолько позабыли,
что даже бога, лёгкого как воздух,
безмерно тихое прикосновенье
казалось слишком дерзким для неё.
Она себя уже не ощущала
той светловласой женщиной, звеневшей
так часто в песнопениях поэта.
Ни нежным островом его постели,
ни собственностью этого мужчины
она теперь уж больше не была.
Подобная размотанной косе,
подобная струящемуся ливню,
разъятая на тысячи частиц,
она была лишь корень. И когда
остановил её богов посланник
и с болью произнёс: "Он оглянулся",
она не поняла его и тихо
спросила "Кто?". А далеко вверху,
где выхода отверстие сияло,
застыл какой-то тёмный силуэт.
И этот человек с лицом неясным
смотрел на бога грустного, который
без слова повернулся и за тенью
направился по луговой тропе.
А тень неторопливо удалялась,
ведь лента погребальная, свиваясь,
мешала ноги ей переставлять