Метаморфозы

                Эммочке Фридман               
               
         Разгулявшемуся ветру вторил шум морского прибоя. В домах на припортовом спуске поскрипывали старые балки, подрагивали стекла. Воздушные потоки будоражили бронзовые струны замковых часов и неслись наперегонки с разбуженным бархатным гулом по всей округе. Замком особняк звался, пожалуй, за высеченный по центру герб, зубчатые башни и кружевные решётки. Причудливая конструкция покоилась на бетонных колоннах, меж которыми выдвигался телескопический лифт с резной дверью. На трёх этажах, огибающих раскидистую магнолию, жил некто, именуемый грандом или доном Фордано. Его действительного имени никто не знал. Ещё о нём говорили «тот, в чей дом врастает дерево». Замок менял конфигурацию по мере того, как ветви с огромными полированными листьями и атласными цветами простирались всё дальше от могучего ствола. За многие годы фасад приобрел вогнутую «кривучесть», которая полукольцом опоясывала дерево с гигантскими корнями, разбегающимися волнистыми наростами. Одновременно задняя сторона дома становилась всё более выпуклой и подступала к склону горы; балконы же верхних этажей растягивались в длинные галереи.
         Вечерами фигура дона Фордано, разгуливающего по галереям, высвечивалась раскалённой точкой сигары, которую он неизменно выкуривал перед сном. Местные жители в замок доступа не имели и оттого с хозяином знакомы не были. Лишь почтальон изредка пробирался в пространство под домом, чтобы доставить журнал «Антиквар» на имя табачной компании. Через минуту, покрытый испариной от пережитого напряжения, он появлялся на противоположной стороне полукруга. Растревоженные коты, для которых тёмный закут сделался убежищем от камней и бутылок, шипели и злобно выгибали спины.
        Не одно поколение соседей выросло рядом с замком и с детства слышало о его обитателе. Интерес к личности хозяина магнолиевого особняка никогда не ослабевал. Дон Фордано был не просто загадочной достопримечательностью. Его присутствие, как и сам замок, служило источником местного патриотизма. Приезжим первым делом рекомендовали сходить к магнолии, и рассказывали занятные притчи, которые с годами обрастали новыми подробностями и действующими лицами.
         Поразительны были обстоятельства жизни гранда: он не болел, не прибегал к посторонней помощи и не умирал. С одной стороны, все  принимали это как должное; с другой же, отсутствие сведений порождало сомнение в достоверности историй, объясняющих его долгий век. Наиболее популярная и потому наименее вероятная сообщала, что дон Фордано был никем иным, как Мордехаем бен Исраэлем, одним из двух близких друзей детства  Иешувы из Назарета. Когда Иешува после многолетнего отсутствия возвратился в родные места пророчествовать и вести за собою племя иудейское, он призвал обоих друзей. Мордехай, сославшись на состояние жены (беременность Двойры была осложнена шумом в ушах), а, скорее всего, потому что не желал оставить красильни без присмотра, увильнул от сопровождения оборванца, назвавшегося сыном Божиим. Тем не менее, Иешува, зная тернистые пути своего учения, наделил Мордехая бессмертием, чтобы тот свидетельствовал истину.
          Всякий раз, повторяя знакомый сюжет, рассказчики поднимали палец и закатывали глаза на верхний этаж замка. Родители приводили к магнолии расшалившихся чад и за непослушание устрашали их карой Мордехая. Иногда же от имени дона Фордано детям давали конфету за добрый поступок, скажем, ябедничество на старшего брата, постанывающего в туалете, или на кузин Мальпину, Дорзефину и Леольдину, к которым ладно липли любые прегрешения. Так поддерживалась своеобразная слава неизвестного гранда.
         Ссылки на Библию и самого Иешуву притягивали к сюжету изрядное число легковерных, но местный священник, отец Монди Казаранта, выпячивая глаза  и стуча кулаками по амвону, отвергал какое-либо причастие к священному писанию «того, в чей дом врастает дерево». Логика отца Монди была безупречной: если бы гранд действительно был другом детства Учителя, он бы пришёл в церковь получить благословение. Поскольку ничего подобного не происходило, дона Фордано следовало считать самозванцем.
         Тем не менее, значительную часть прихожан священнику убедить не удалось. В итоге приход раскололся на два лагеря: мондистов и форданистов. Особых баталий между ними не происходило, но окна друг другу обе стороны исправно били и автомобильные шины прокалывали. Делегированный епископатом аббат Цирпа призывал противоборствующие силы  найти общие точки в вере и баскетболе. Он также обращал внимание на сомнительную подоплёку конфликта, но и мондисты и анти-мондисты мыслью настолько не углублялись, зевали на воскресных проповедях аббата и с нетерпением ожидали выхода из церкви, чтобы вмазать правду во «вражеские хари». Единственным пунктом, по которым обе стороны пришли к соглашению, было прекращение склок во время богослужений.
          Группировка же почтальона Иллариона Пердон кыш Ладрон доказывала, что дон Фордано был прямым потомком графа Калиостро, способным по картинкам в журнале «Антиквар» воспроизводить физические объекты. Неведомые доходы хозяина замка не оставляли почтальону иного объяснения как махинации на Интернете с предметами старины.  Тем же интернетовским эффектом объяснялось фордановское долголетие. По статистике каждая вторая семья в городе вслед за холодильником стремительно приобретала компьютер, чтобы тоже подключиться к источнику неиссякаемой жизни, а каждая четвёртая ещё использовала монитор в качестве груза для квашения капусты, наделённой целебными противозапорными свойствами.
       Отец косоглазого подростка, полицейский-мондист, который жил напротив замка и был известен запоями и драками с последующим лечением, на исповеди поведал отцу Монди о загадочном происшествии. Как-то скучным вечером его сынок выстрелил из рогатки, прицелившись в огненную точку сигары, но камень ударился о невидимую преграду и угодил стрелявшему в лицо. В доказательство папаша показал отпрыска священнику, а затем на протяжении полугода таскал мальчишку  в винные подвалы  и демонстрировал синяк то на его скуле, то на лбу, а то на локте. Лишние синяки списывались на нравоучение, получаемое от матери за то, что неугомонное чадо пускало ей в глаза зайчики, в то время как она полоскала бельё. Стараниями Монди Казаранта косоглазо-полицейская история сделалась достоянием общественности. Святой отец  использовал происшествие для доказательства анти - библейского происхождения дона Фордано. Друг Иешувы никогда бы не заставил страдать того, кто пытался вкатить ему камнем по щеке.
       Серуно Квартани, репортёр газеты «Сквозняк Daily», на одной из проповедей отца Монди настолько проникся серьёзностью конфликта, что дал обет  всецело посвятить себя собиранию данных о магнолиевом замке и его владельце. Как репортёр ни старался свести разрозненные сведения в единое полотно, у него ничего не выходило. Сомнений было много. Среди приобретенных им документов была копия контракта между доном Фордано и его смотрителем, который должен был жить в замке в отсутствие хозяина и, как ни удивительно, выкуривать по одной сигаре перед сном. По другим бумагам, содержание которых оставалось неясным, выходило, что дон Фордано время от времени исчезал из истории, а потом необъяснимо появлялся. Так кто же проживал в замке? Всегда ли это было одно лицо? Не менее странным казалось и то, что никто не свидетельствовал истину. Трудно поверить, что она существует только для того, чтобы её скрывали. Если же это действительно так, то непонятно, почему нужно скрывать то, что предполагалось нести. Правда, мондистская философия поясняла, что свидетельствовать нечего, ибо то, что имеется под рукой, и есть временная истина.  Порой под воздействием тех или иных доводов мондисты и форданисты меняли свою приверженность. В таких случаях ниспровергнутое вчера возводилось на пьедестал ниспровергнутого сегодня. Отец Монди называл такой процесс «сублимацией истории».
       Появление второй особы в замке вызвало новую волну предположений и догадок. Жившие на вершине горы клялись своими банковскими счетами, что вторая фигура предстала их взору в виде опалённого закатом дракона, который под прикрытием последних лучей солнца спланировал на центральную башню замка и растворился в наступивших сумерках.
        Той же ночью дон Фордано (или не дон, или даже не Фордано) вышел на балкон второго этажа с сигарой и свечой, осветившей рыболовное удилище у шезлонга с красными и жёлтыми кругами. (Два свидетеля настаивали на полосах вместо кругов.) Пока дон Фордано или его смотритель раскуривал сигару в шезлонге и что-то цеплял на крючок, в одном из окон третьего этажа загорелась другая свеча, и на стене комнаты отпечатался контур женской фигуры. Женщина взяла гитару и запела непонятную песню на грустном языке.   
        На выпуклой стороне замка скопился народ. Колдовское пение заставило многих позабыть о накрапывающем дожде и усиливающемся ветре. Пожилой мужчина с усами, галстуком-бабочкой и тростью шептал: «Она поёт на ладино... Эта песня на ладино». Толпу такие вещи не интересовали. Гундосое предупреждение от толстяка в тельняшке вынудило пожилого отступить в задние ряды, но его усы, галстук-бабочка и трость остались на прежнем месте.
        Неожиданно женщина запела колокольным звоном. Слушатели начали всхлипывать и опускаться на колени прямо в лужи. Когда звон кончился, никто не сдвинулся с места. Люди ожидали, что чудо повторится, но голос более не пел и не колоколил. Порывом ветра распахнуло окно; пламя свечи, увлечённое воздушной струёй, потухло. Лишь на мгновение вспышка молнии осветила длинные волнистые волосы и большие тёмные глаза на оливковом лице.
       На следующий день народ спозаранку потянулся к магнолиевому замку, но пение не повторилось. Все окна были закрыты. После долгого ожидания и многократных перебежек с тыльной стороны к фронтальной и наоборот разочарованные горожане разошлись. Ночью же многие проснулись и заворожено выставились в окна, гадая, был ли это случайный перезвон церковных колоколов или тот же магический голос.  Город продолжал бы бодрствовать, но голый полицейский спьяну заорал через форточку непотребные слова и пригрозил взорвать замок. Пение тут же оборвалось, и обыватели вынужденно вернулись в постели.
        Ночное событие всколыхнуло неограниченное число ограниченных умов и снова разделило общественность на две партии: защитников ночных представлений и сторонников крепкого сна. Интересно, что реакция жителей окраин, понятия не имевших о пении, была полностью на стороне горластых поборников тишины. Отец Монди во избежание новых раздоров предложил организовать референдум, но никто на его побуждение не откликнулся во спасение истины. Аббат Цирпа обидел животных, которыми обозвал прихожан, высмеял отца Монди за «неразоблачённое тщеславие» и отбыл в горный монастырь восстанавливать «потрёпанные за веру нервы».
        На заходе солнца следующего дня косоглазый подросток с противоположной стороны улицы опять пальнул из рогатки по двери замкового лифта и тут же спрятался за грузовиком. Его почин был поддержан папашиным пронзительным свистком. В свою очередь свисток побудил к действию кузин Мальпину, Дорзефину и Леольдину, которые, не раздумывая, побежали к замку с крышками от кастрюль, половниками и мужьями. (По правде говоря, Дорзефина со своим расписана не была.) В азарте к ним присоединились даже глухие. Замок был тёмен и молчалив. Возмущение толпы от этого только усиливалось. Но вот в один момент шум стих: люди удивлённо разглядывали галерею верхнего этажа, откуда на них недвижно глядели желтые глаза то ли волка то ли инопланетянина. Папаша-полицейский пришёл в себя первым, но подумал последним. Он выхватил из кобуры револьвер и выстрелил в зверя. Пуля со скрежетом отскочила от цели - полицейский охнул и плашмя повалился на землю. Народ в панике закричал и бросился прочь от жуткого дома. Пожилые-усы-галстук-бабочка-и-трость получил чем-то тяжёлым по затылку и свалился на траву рядом с остывающим полицейским.      
       Последующие три дня были днями передаваемой скорби. Учреждения и производства спонтанно, под руководством родной администрации, проводили то плановые митинги протеста, а то внеплановые марши поддержки. Жертву по-очерёдно хоронили и город и провинция. Как обычно, кампания вылилась в патриотические гуляния с признанием любви от каждого к каждому и от всех к руководству. Наиболее передовые граждане насупленно несли дежурство у магнолии. Пока народ увлечённо предавался горю, мэрия постановила повесить мемориальную доску в честь погибшего блюстителя порядка по месту его жительства. Необходимые средства решено было взыскать через суд с дона (или не дона) Фордано (или не Фордано). Городской прокурор Бумбо Гуталлини при выписывании повестки смешался на графе «имя». Тем не менее, бумагу он подписал и печать поставил. Затем отправил документ в корзину для мусора и аккуратно вывел в реестре «исполнено».
         Четвёртый день запечатлелся шествием с хоругвями в приморском парке, хоровым пением на кладбище, забегом школьников вокруг мэрии  и салютом береговых батарей. Тем временем корни и ствол магнолиевого дерева обильно пачкались противниками замковой тирании. Сорванные атласные цветы, покрытые нечистотами, разбрасывались по всей округе для придания масштабности санкционированному мероприятию. Горечь утраты сменилась резким запахом.
         На пятый день над замком появился дирижабль. Свисающая с него красная лента золотыми буквами призывала воспользоваться бесплатной подпиской на воскресный выпуск газеты «Сквозняк Daily». Отец Монди, наблюдая за рекламой, дважды перекрестился и поцеловал собственную руку. Из дирижабля сыпались  листовки с изображением голых дамочек и расфранчённых кавалеров. Картинки кое-что предлагали, но к смерти полицейского практического отношения не имели.      
        Через неделю о полицейском вспоминали не чаще, чем о дожде над Сахарой. Возможно, вся история окончательно была бы предана забвению, если бы не пьеса «Аромат смерти», сочинённая по мотивам замковой трагедии. Во время представления сам постановщик (он же автор) Казимир Батерфляйчик разбрасывал по залу «злоухающие» цветы  магнолии, как потом  он писал в объяснительной записке, для правды жизни.
        В городе множились слухи. Опять же со ссылкой на почтальонову жену Кристальду, парикмахер Виги Пелюка рассказывал клиентам о том, что со второго этажа замка прямо в рот почтальона упало драгоценное кольцо. Сразу же заурчал лифт, дверь распахнулась, и женщина с волнистыми волосами выставила раскрытую ладонь. Почтальон пытался убежать, но она заколоколила с такой силой, что Илларион Пердон кыш Ладрон упал на колени и пополз к ней с распахнутым ртом. Больше с колен он так и не встал. В тот же вечер Кристальда вызвала скорую помощь, чтобы доставить ползающего мужа в городскую больницу. Через день больной был направлен для обследования в психиатрическую клинику.
        В этом месте Виги переходил на шёпот: «Точно инопланетянка...» После вздоха он заключал: «Старый Зильбер был золотом. Он мне всегда говорил: «Виги, в ихней мелихе не сказать значит больше, чем смолчать. Но кто же может взять на себя такое разнузданное недовольство? Этого вам лучше не скажет никто! Нечеловеческого ума был банщик! Вот и я не интересуюсь, зачем она нам?»   
        На Пасху в арбузной гавани пришвартовался средневековый шлюп с венецианскими дожами. По городу тотчас пронёсся слух, что прибыл сам дон Фордано, исчезнувший на пять веков во избежание чумных эпидемий и партийных чисток. Кроме того, авторитетно сообщали, что Венецию перенесут сюда, поскольку там она идёт ко дну. Горожане были возбуждены беспредельно: если Венецию и вправду перенесут, то наверняка в городское управление новой волной прибъёт новую мафию. А если так, то перемены начнутся с мэра Азунга, от которого избиратели не могли избавиться на протяжении трёх десятилетий. Заодно можно будет указать на дверь и назойливой Дзюкочке Азунга, которая обложила «пожертвованиями» все бизнесы в пределах пешеходной досягаемости.
        На причале скопилось несметное количество зевак, с восторгом глазевших на венецианские одежды. Усы, галстук-бабочка и трость выкрикивал приветствия  по-венециански. Дожи почему-то  не обращали на него внимание. Ровно в пять часов над судном застыл воздушный шар бирюзового цвета с изображениями семи чёрных музыкантов и двух розовых певиц в пронзительно синих платьях. По сброшенной верёвочной лесенке все дожи полезли в корзину, из которой торчала дека контрабаса. Когда же дошла очередь до бульдожа, радостно помахивающего хвостом, главный дож крикнул из корзины: «Бэз нас нэ хавай!» и погрозил твари кулаком. Толпа ахнула и побежала по берегу за низко летящим воздушным шаром, который, достигнув магнолиевого дерева, завис в воздухе. Первым к корзине подбежал отец Монди и зашептал неуставную молитву от порчи. За то время, что венецианцы спускались со своими музыкальными инструментами, вокруг скопилось немало люду. Из-за барабана мелькнуло измученное ночным творчеством лицо Серуно Квартани. Репортёр решил воспользоваться подвернувшимся случаем и проскользнул в лифт вместе с музыкантами.
        Два месяца спустя на прилавки книжных магазинов лёг первый выпуск «Трёх часов на борту Вселенной». В книге с большим количеством иллюстраций, сделанных по воспоминаниям автора художником Авраашей Кноксом, подробно описывалось устройство инопланетного замка и жизнь его обитателей. Самому репортёру необычайно повезло: ему per rectum ввели эликсир гениальности, после усвоения которого он овладел межпланетным жаргоном и смог взять интервью у дона Фордано.         
         Мэр города, престарелый Дики-Дики Азунга, назвал книгу бредом кастрированного петуха, но как только серуновский опус побил все рекорды популярности, его мнение изменилось, о чём  он с гордостью поведал в предисловии к следующему изданию. Кроме того, для привлечения туристов мэрия постановила соорудить тематический парк «За три часа вокруг Вселенной», в котором с бортовых галерей замка посетители смогут ловить пластиковую рыбу и бесплатно курить сигары, входящие в стоимость билетов.
        Парикмахер Виги Пелюка, среди клиентов которого был и Серуно Квартани, на пятый день скупил остаток тиража и попросил автора подписать три книги для племянников. В доверительном разговоре он сообщал каждому стригущемуся о том, что обладал лишним экземпляром с писательским автографом. После недолгих переговоров Виги нехотя соглашался продать заветную книгу за тройную цену. К концу второго месяца были реализованы все десять тысяч томов, и господин Пелюка открыл астрально-косметический салон «Звезду За Красу» с мадам Зильбер на кассе и режиссёром Батерфляйчиком, изгнанным из театра за пахучее новаторство, в качестве менеджера.
          Несмотря на гигантский тираж книги, дела самого Серуно Квартани приняли трагический оборот. Его жена Маха, связанная на протяжени многих лет мимолётными отношениями с мэром Азунга, неожиданно объявила о разводе и предъявила Серуно иск на полную сумму гонорара плюс один доллар. В домашнем скандале она пригрозила мужу, что в случае его отказа удовлетворить её требование, она сообщит миру о том, что свои небылицы он стянул из детской книжки 1926 года издания, а из лифта был выставлен ещё до подъёма в замок.
        Серуно метался по новому дому в поисках решения и выкрикивал: «Убить суку!» Знаменитого репортёра-исследователя с бейсбольной битой и пеной на губах задержали в здании мэрии и поместили в психиатрическую клинику с диагнозом инопланетно – маниакальный синдром. Мадам Квартани отозвала иск из суда в связи с получением опекунства над умалишенным мужем. Её единственным огорчением было заявление  психиатра, что для Серуно, возможно, не всё потеряно. 
         Когда в субботнем выпуске «Сквозняк Daily» был опубликован некролог, посвящённый скончавшемуся на девяносто восьмом году жизни барону Херуце фон Шмузер, ни одному читателю не пришло в голову увязать имя покойного с доном Фордано. Даже  задрапированные черным муаром замковые часы ни на что  не надоумили. Через два дня к особняку подъехал катафалк, и четверо молодцов в ливреях вынесли жёлтый гроб с усами, галстуком-бабочкой и тростью поверх крышки.   
                Только тогда по городу поползла тревожная весть о том, что дон Фордано съехал. Сплочённые отсутствием виновника разногласий, мондисты и форданисты во главе с прокурором Гуталлини сформировали чрезвычайный комитет по возвращению исторической ценности города. Комитет начал свою деятельность с призывов «жертвовать и бдеть на подозрительные явления». Были созданы два отдела, четыре сектора и распределены должности. Горожане с энтузиазмом встретили решение администрации ввести налог на местный патриотизм, взимаемый пропорционально любви к городу, «для организации поиска гражданина Фордано». Как только указ был опубликован, налогооблагаемая толпа сбилась перед зданием прокуратуры для сдачи средств. На собранные деньги город отрядил семейство Гуталлини с зятьями в кругосветную поисковую экспедицию на шесть месяцев.
          В тот же час, когда окрылённый народ махал платочками вслед уплывавшему кораблю, в астральный салон «Звезду За Красу», вошла клиентка в чёрной вуали. Мадам  Зильбер, «цимисная голова», сразу же вычислила в ней колокольную из замка, а вот Мальпина, Дорзефина и Леольдина, работавшие в салоне в качестве косметологов-прорицателей, только снисходительно скользнули по ней взглядом. Ничего интересного, кроме кольца на левой руке клиентки, они не отметили. И напрасно.
          Инкогнито сняла вуаль и попросила укоротить волосы до уровня плеч. Дорзефина, то ли не поняв, то ли приняв собственное решение, отсекла ей волосы по самые уши. На колокольный крик незнакомки прибежали Мальпина и Леольдина. Сама же Дорзефина с перепугу присела на корточки, чтобы вползти в нишу под умывальником. Как только раздался хруст шейных позвонков, её большое тело конвульсивно содрогнулось и распласталось на полу. Клиентка спокойно перешла в кресло Леольдины, которая, разрываясь между чувством и долгом, не сдвинулась с места. Мальпина же подскочила к незнакомке и заикаясь спросила: «Кк-ак вв-ас зз-аделать?» Женщина в ответ заколоколила на своём языке. Слёзы бедной мадам Зильбер хлынули на компьютер и вызвали короткое замыкание. «Звезду За Красу» погрузился во мрак. Бывший театральный режиссёр на ощупь подполз к бездыханной Дорзефине и нежно обнял её поломанную шею. Именно в этот момент в салон вошла жена мэра Дзюкочка Азунга, чтобы обратиться к Виги Пелюка за добровольным взносом в фонд защиты глиняных тарелок от огнестрельного оружия.
        Город, лишённый объединяющих директив, сдержанно реагировал на скорбное событие. Правда,  муниципальные служащие привычно собрались в рабочее время у объекта, где профсоюзный вожак объявил о том, что жертвы не бывают напрасными, и потому память о Дырпизине (покойница зачем-то сменила имя в поминальной речи) сохранится надолго во внутренних органах ни то безутешных ни то постаревших от утраты горожан. Расходились быстро и без разговоров. На следующий день состоялись похороны. Траурный митинг пришлось отменить. Кроме кузин и коллег, явились только назначенные выступающие и хроникёр «Daily Сквозняк». Последний ушёл первым. Поэтому  смысл в проведении митинга отпал.
        После кладбищенской церемонии, по дороге домой, Виги Пелюка остановился у магнолии; его поразил вид дерева. Маха Квартани ещё издали заметила необычное поведение парикмахера. Она тоже задрала голову. Приблизившись, спросила о делах в пострадавшем салоне. Он неопределённо пожал плечами, полагая, что их встреча тем и ограничится. Однако Маха стояла под деревом и продолжала грустно улыбаться. 
-  Вам не кажется, что магнолия съёжилась? – спросил парикмахер.
        Маха снова бросила взгляд наверх.
-  Пожалуй…- проговорила она. – Действительно!
       Оба на какое-то время умолкли. Маха кашлянула, но парикмахер не отреагировал на её манёвр. Тогда на его ногу упала её сумочка. 
- Спасибо, Виги, - сладким голосом прожурчала Маха. - Вы знаете...– она запнулась и кончиком языка облизнула верхнюю губу.
 -  Знаю что, мадам?
 -  Пока это тайна, Виги, но вам как будущему другу...
        Маха взяла ладонь Виги и стала водить по ней указательным пальцем.
- Виги, только мы вдвоём сможем это сделать...
- Да-да, конечно...  Мадам..?
- С вашим опытом...
- Ах, я уверен, мы найдём много общего...

        Серуно Квартани и почтальон Илларион Пердон кыш Ладрон, оказавшись в одной палате с одинаковым диагнозом, сразу же породнились. После того, как каждый многократно рассказал свою одиссею в разных вариантах, их изложение слилось в одно общее. Что разнилось, так это поведение их жён. Почтальонша регулярно навещала мужа. Репортёрша же носа не казала. В разговорах новых друзей Маха фигурировала не иначе как «сука-стерва».
        Кристальда приносила «вкусненькое» на двоих, потому что и жалко было брошенного репортёра, да и сгодиться он мог для неясного будущего. Серуно сначала был тронут до слёз, а потом уже освоился настолько, что первым залезал в кошёлку и вытаскивал из неё свёртки со снедью. «Сука-стерва» объявилась через три недели и в слезах поведала, что её похитил серый волк, от которого она едва сумела сбежать. Больше она ничего не рассказывала, а кинулась к мужу и начала его обцеловывать, приговаривая:
- Родной мой, правда тебе лучше? Ты меня не оставишь, любовь моя? Я так плакала, когда ты кричал, что бросишь меня! Я места себе не находила! Но это была болезнь!      
- Махунечка! – нежно простонал растроганный репортёр.
- Серуночек!
         Коленопреклоненный сопалатник умилённо глядел на счастливую пару. Когда Серуно поманил его, благодарный Илларион подполз к супругам и поцеловал их лодыжки. Ошарашенная сука-стерва носовым платочком смахнула одинокую слезу дважды. Зачем-то она хлопнула себя по лбу, извлекла из сумочки запечатанный конверт и протянула его мужу.
- Что это? – спросил репортёр.
- Не знаю. Думаю, контракт на второй том. Пришёл сегодня утром...
- Второй том?.. – Серуно разорвал конверт и расплылся в улыбке. Маха тоже сияла и одобрительно кивала. Их руки сплелись на махочкиной груди.
        Театр ставил новую пьесу по следам гибели Дорзефины под названием «Астральная жертва». Опальный режиссёр-автор был возвращён в театр с испытательным сроком и урезанной зарплатой. Поэтому творить Казимиру Батерфляйчику приходилось без отрыва от парикмахерской. На заглавную роль он пригласил Мальпину, которая и лицом и фактурой была близка к прототипу. Правда, Мальпина вынуждена была уволиться из салона красоты, так как директор театра заартачился и ни в какую не хотел трудоустроить актрисой действующую маникюршу. В свою очередь, Мальпина сочла невозможной дальнейшую связь с мужчиной, который все пятнадцать лет их супружества чинил  проржавевшие  трубы и менял краны, не приближаясь к театральному искусству. Поскольку жизнь надо было обустраивать заново, Мальпина нашла, что приличнее это было сделать в постели Батерфляйчика.    
       После премьеры мэр Азунга прямо в ложе потребовал от Дзюкочки согласия на развод. Дзюкочка пригрозила покончить с собой. Дики-Дики засмеялся: «Тогда как же мне станет хуже, чтобы тебе было лучше?». Сразу и порешили, что самоубийство отменяется. За портьерой Дзюкочка дала Дики-Дики оплеуху и тут же получила ответный плевок в лицо. После этого они вышли из театра под руку и сели в авто.
       На следующий день Маха на работу в мэрию не вышла. Дики-Дики позвонил ей домой, чтобы сообщить, что судьбы их окончательно соединены, но трубку почему-то взял парикмахер Пелюка и сухо посоветовал мэру "больше не звонить в этот дом". Маха вырвала трубку и крикнула, что её гибкие планы подверглись серьёзным исправлениям. Мэр схватился за сердце и умолк навсегда. Через несколько часов нетерпеливый город узнал о его долгожданной кончине. Маха позвонила Дзюкочке, чтобы выразить соболезнование. Дзюкочка заверила её, что они расстаются с любовью.
       Кристальда Пердон кыш Ладрон после расслабляющего «вкусненького» выудила из репортёра несколько реплик, проливших свет на замысел Махи. Вскоре в голове почтальонши созрел план изобличения «суки-стервы». Она позвонила в редакцию «Сквозняк Daily» с предложением компромата за достойное вознаграждение, но там ответили, что редактор поглощён текущими событиями. И действительно, Жонзи Панакрюк готовил первую речь в пока не начавшейся избирательной кампании за кресло мэра. Тогда Кристальда позвонила Махе Квартани домой и стала её шантажировать. К удивлению Кристальды Маха была любезна, сказала, что не всё так просто в сплетении жизней и что готова прямо сейчас приехать и объясниться к удовлетворению почтальонши. Договорились встретиться в садике, за церковью. Вечером того же дня под кустом жасмина отец Монди обнаружил труп женщины с перерезанным горлом. Рядом лежали опасная бритва и носовой платок, источавший аромат фиалок.
       Возбуждённая прокуратура прекратила дело после заключения вице прокурора  Капакубаниса о том, что «почтальонша сама себе перерезала горло обстоятельствами личной жизни». Однако через некоторое время брошенный паствой отец Монди в попытке восстановить былое влияние обвинил магнолиевый дом в сионистском заговоре против почтовых служащих, малоимущих женщин и парфюмерной промышленности. Подозрение мгновенно пало на обитательницу замка, чья вредительская деятельность более не оставляла сомнения в руководящих головах. В ходе повторного следствия выяснилось, что таинственная особа задолго до смерти почтальонши подалась на воздушном шаре не то в Венецию, не то в коммерцию. Тогда же было установлено, что за последние 90 лет замок не уплатил ни одного цента за  электричество. Правда, прокуратуре не удалось выяснть, потреблял ли замок электроэнергию.
       В доме на противоположной стороне, на фасаде которого собирались прикрепить мемориальную доску, всё оставалось по-старому. Косоглазый мальчик рос быстро и превратился в детину с усами и чёлкой на глаза, что придавало ему сходство с усопшей мамашей. Однажды, поработав мозгами и прочими важными частями, молодой человек заключил, что косоглазие, как и все остальные качества, унаследованные от родителей, непременно должны быть сохранены и умножены, для чего приобрёл кровать матримониального размера. Над ней повесил черно-белый потрет папаши в полном обмундировании, выгодно отличавшем его от нарушителей.  Таким образом, всё было готово для привода новой хозяйки. Перспективный жених сверкающими в разных направлениях глазами приглядел её на собрании Комитета по розыску дона Фордано и после испытаний матраца повёл под венец. Брачная ночь началась с брани, но закончилась вполне традиционно. Поздним утром, когда солнце уже успело серьёзно потрудиться над лужами от ночного дождя и занять срединное положение на умытом небе, муж поднялся из постели и мечтательно почесался ниже пупа. Жена, опёршись о подоконник, разглядывала улицу с таким выражением, будто видела её в первый раз. Косоглазый подошёл ближе и прижался к её выдающемуся заду. Она же не отводила взгляда от окна.
- Ну, куда ты уставилась?
        Сильными пальцами он погладил лакомые ягодицы, приобретенные в законное пользование, и лихо шлепнул по одной. Она странно хихикнула, но не обернулась... Впрочем, его помутневшие глаза уже не смотрели на неё.
 - Ядрёно знамя!  Магнолия и замок тю-тю!..
- Ага... ага... – выпалила жена. – А другие-то... совсем другие...
       Косым взглядом он скользнул по соседним домам. На многих появились квадратные часики. Над слегка вогнутыми фасадами выросли башенки, а на самой высокой, появились круглые часы с усами под пенсне… Часы отбили полдень, после чего усы и пенсне поменялись местами... На сплюснутом церковном куполе вместо привычного креста кривилась дуга; внутри неё поблескивала звёздочка. Косоглазый взволнованно отпрянул от жены и бросился в ванную, одержимый правоверной мыслью... Одной рукой он оттянул переднюю плоть, а второй перекрестился и под завывание «Аллах с ней!» отсёк прежнюю веру.
- Бум-бом... - робко отзвонили квадратные часики.
        Где-то в районе Старого базара прогремел взрыв, и завыла пожарная сирена. Со стороны порта в город вплывал дирижабль с коммерческой рекламой «Табак Фордано»: на чисто выбритом старческом лице вместо усов топорщился галстук-бабочка, а изо рта торчала огромная сигара, из которой вился настоящий дым.
       Коты по кругу обнюхивали площадку, на которой прежде росла магнолия, растерянно скребли землю, визжали протестующими голосами и бессмысленно перебегали с места на место.
       Виги любовно поглаживал обложку второго тома «Вселенной» - его имя золотилось третьим.  Новый салон красоты он назвал без затей - «Фигаро у Клеопатры».
- Бум-бом! Бум-бом!
       На подоконнике жена косоглазого, упакованная с головы до пят в чёрное, жалобно заучивала: «A cалями аллейками» и теребила ткань, прилипающую к запревшим подмышкам.
       Леольдина страдала от скоропостижно обнаруженного в себе таланта, который был куда лучше мальпинкинового, но «перспектива для его признания не подворачивалась».
       Мадам Зильбер  в двухсот третий раз выдыхала на золотой медальон,  полировала его рукавом и сокрушалась над проступающей медью.
       Казимир Батерфляйчик, уединившись на ведре (унитаз был забит творческими отходами), приближался к выводу, что продуктивная мысль вовсе не являлась продуктом...
       Переодетый отец Монди Казаранта шагал в неизвестном направлении, радостно сознавая, что вера в удачно вложенные деньги от продажи "пропавшего" церковного имущества была непреходящей...
-Бум-бом... Бум-бом... Бум-бом...
       На спуске, сбегающем к порту, воздушные дуновения мягко перебирали бронзовые струны подрастающих безбашенных часов и разлетались вместе с юными тонкими звуками по старым кварталам до самой мэрии, с балкона которой Жонзи Панакрюк и его новая жена Маха тревожно озирали вручённый их опеке город.      
       Мимо проносились перемены. Вернее, перемены проносились мимо...