Деревянный цех. Пьеса, написанная Миляновской И. Ф

Сцена первая
Сцена представляет собой зал с деревянным полом, деревянными стенами. Посреди зала стоит огромный стол. По краям его установлены швейные машины, которые работают от электрического движка на станции, за машинами на табуретах сидят женщины, одетые бедно, но чисто, в косыночках, которые полностью закрывают волосы и завязаны сзади на шее.
На сцену выходит автор.
Автор. Великая Отечественная война. Сибирь. Город Ачинск. Швейная фабрика, которая выполняет военный заказ. Женщин, о которых пойдёт речь в данной пьесе, давно уже нет на свете. Пьеса, как и повесть «Деревянный цех», написана по рассказам главной героини повести Антонины. Её дочь записала эти рассказы после смерти Антонины,  потому что посчитала – эти правдивые истории имеют право на долгую жизнь в памяти детей, внуков и правнуков, женщин – тружениц тыла.
Автор уходит в тень кулис.
Антонина.( Ей сорок лет, она беременна. Встаёт из-за стола и подходит к краю сцены). Самое тяжёлое в нашей жизни в то время были ночные смены, которые длились с 8 часов вечера и до 8 часов утра следующего дня. С двух часов ночи начиналось это…
Первая швея. (Поднимается). Равномерный гул машин сдавливал уставшую, полусонную голову, а опухшие глаза тяжелели и время от времени плотно смыкались. (Садится).
Вторая швея. (Поднимается). Во рту появлялась противная сухость и горечь. Клейкая слюна не могла смочить запёкшихся губ. (Садится).
Третья швея. (Поднимается). Лампочки на потолке начинали кокетливо перемигиваться и кружиться в бесовском танце. Свет их то мерк до полной темноты, то вдруг разом вспыхивал. (Садится).
Четвёртая швея.(Встаёт). Вся неуёмная жизнь планеты со всеми её горестями и радостями сосредотачивалась постепенно в худеньком теле швеи и, казалось, разрывала её слабую плоть на части. (Садится).
Антонина. Ничего не хотелось. Никого не любилось. Хотелось только спать, спать и спать. Господи! Даже есть совсем не хотелось, а только спать. Ах! Что-то мне мешает повалиться головой на стол и уснуть. Иголка… Это она во всём виновата. Вот она, чертовка, скачет вверх и вниз (Антонина пытается остановить воображаемую скачущую иголку, тянет к ней пальцы). Ну, погоди же ты, проклятая. Вот я тебя…
Раздаётся крик. Машины стихают. Женщины поднимаются с мест. Антонина отдёргивает руку от воображаемой иглы.
Антонина. Что это? Кто кричал? Или это мне приснилось?
К ней, шатаясь, подходит Сонечка Лотова – молоденькая швея. С её руки стекает кровь. Она опускается на пол. К ней подбегает начальница смены, Бася Моисеевна, пожилая, когда-то полная, еврейка.
Бася Моисеевна. Что, что? Руку повредила? Ах, ты, зараза, как же ты так? Ой, горе моё!? Ну, вставай, поднимайся. Пойдём в медпункт. (Бася Моисеевна и Антонина поднимают Сонечку).
(Бася Моисеевна оглядывается на работниц, кричит). Ну, а вы чего уставились? Чего рты раскрыли? Кино вам тут показывают? Театр? Шийты, холеры, Шийты, да не суйте  руки под иголку. Сонька руку себе прошила. Ах, ты, чтоб тебя! (Уводит Соню со сцены).
Женщины садятся за машины, и снова начинается то, что было. Антонина устраиваются в углу, с краю сцены, на ночлег, подстилает на полу телогрейку, ложится на неё, укрывается какой-то тряпкой и засыпает. Входит Бася Моисеевна.
Бася Моисевна. (Антонине). Ты чего это, Антонина, разлеглась тут? А работать? (Хлопает себя по лбу рукой). Ах, да! Тебя же на лёгкий труд перевели. Беременная… Смотри, не разродись тут. Ума-то на это хватит. Да она уже спит. Лишних два часика поспит. Счастливая! (Идёт к своей машине).
Автор показывается из-за кулис.
Автор. (Указывая на Антонину). Она – счастливая? А кто же тогда несчастный? Кто?
Сцена вторая.
Декорация та же. Утро. Начало рабочего дня. Работницы, получив заготовленные детали от начальника смены, Баси Моисеевны, расходятся по своим рабочим местам. Входят Антонина и Катя. (Катя – молодая женщина).
Катя. Тётя Тоня, вы чего такая серьёзная? Случилось что-нибудь?
Антонина. Случилось. Война. Слушай, Катя, я сейчас дома, в руки газету взяла. Там такая маленькая заметочка напечатана. Знаешь, что там было напечатано?
Катя. Что?
Антонина. «Жители города Ленинграда, несмотря на продовольственные затруднения», работают, ну, и так далее.
Катя. Что ж тут такого? Мы все работаем.
Антонина. «Продовольственные затруднения» – вот что. Эти слова, как заноза в моём сердце. У нас тоже «производственные затруднения» – голодаем, но про нас в газете не пишут. А про Ленинград написали. Это значит, что там что-то ужасное творится, во много раз хуже, чем у нас.
Катя. Вы так думаете?
Антонина. Ну да, да…
Бася Моисеевна. Эй вы, умницы, хватит трепаться, за работу пора. (Катя берёт свою порцию кроя и идёт к машине. Антонина подходит к Басе Моисеевне).
Бася Моисеевна. (Даёт ей крой). Держи, подруга. Как ты себя чувствуешь? (Антонина пожимает плечами). Знаю, не говори. Сама четыре раза была в этой шкуре. Как тебя угораздило раньше времени родить? И не отдохнула нисколько в декретном. Муж-то как?
Антонина. Плох. В больницу увезла. Дочь только что переболела. Скарлатина. Думала, помрёт. Ей в рот вливают лекарство, а оно у неё через нос обратно вытекает. Но обошлось. Поправилась. Отец наш только, Фёдор Николаевич, сплоховал.
Бася Моисеевна. Ну, а малышка-то как поживает?
Антонина. Тоже плоха. Мне ещё в больнице сказали: «Мамаша, вашего ребёнка не станет при первом же заболевании».
Бася Моисеевна. Врут они всё. Не верь им, Тоня. Ногти у ребёнка есть, волосы есть – будет жить. Ты держись.
Антонина. Куда ж мне деваться-то? Держусь.
Бася Моисеевна. Вот и Полины Григорьевны что-то не видать. Муж у неё помирает. Говорят, у него рак желудка. Помер, поди, уже. Оттого она и не пришла. (Входит Полина Григорьевна – высокая, худая, прямая, с бледным, застывшим лицом).
Бася Моисеевна. Да вот и она! Легка на помине. Полина, иди сюда. (Отдаёт ей крой). Как дома-то у тебя? Муж-то как?
Полина Григорьевна, забрав раскроенные детали, идёт к своей машине. Бася Моисеевна следует за нею.
Бася Моисеевна. Постой, Полина. Муж-то у тебя как? Он в больнице? (Полина Григорьевна подкладывает раскроенную деталь под лапку машины). Да ответь же ты, господи! Я про мужа твоего спрашиваю! Живой он?
Полина Григорьевна. Нет, сегодня ночью помер.
Работницы смотрят на Полину Григорьевну.
Бася Моисеевна. Отмучился, значит, бедняга. Значит, тебе хоронить его надо. Полина, тебе надо в больницу идти. Надо тело забрать и похоронить. (Полина Григорьевна смотрит на Басю Моисеевну). Ты чего смотришь на меня? В больницу иди, забирай его.
Полина Григорьевна. Его нет в больнице. Он дома лежит.
Бася Моисеевна. Как дома? Где?
Полина Григорьевна.  На столе. Я его на стол положила.
Бася Моисеевна. На столе?! Полина, ты сдурела?  (Женщинам). Ой, девки, смотрите на неё, что она делает-то! (Хлопает себя по бокам. Полине). Его ж хоронить надо.  Что ж он так и будет у тебя на столе лежать? Пойдём-ка к директору, Израилю Самойловичу. Пусть он выделит тебе кого-нибудь в помощь. Сама ты не справишься. Пойдём.
Бася Моисеевна уводит Полину Григорьевну из цеха.
Первая швея. В уме повредилась Полина. Муж помер, а она пришла на работу в такой день.
Антонина. Она правильно поступила. На работе лучше.
                Конец.
Сцена третья.
Убогая комната в частном домике, дощатый пол, бревенчатые стены. В комнате сумрачно и тихо. Из мебели только стол, кровать, этажерка с книгами.
Входят Антонина, старичок и дочь Антонины, двенадцатилетняя Машенька. Все они пришли с улицы, с мороза.
Старичок подходит к столу, садится, весело поглядывает по сторонам.
Старичок. (Оживлённо). Вот хорошо-то, управились до темноты. (Антонине). Похоронили твоего хозяина, как надо. Стало быть, ты теперь вдова будешь. (Помолчав). Этот домик твой или нет?
Антонина. Нет. Мы здесь вот эту комнату снимаем.
Старичок. (Угасая). Да, холодновато здесь.
Антонина. Хозяйка печь ещё не топила. (Дочери). Чего ему надо? Почему он не уходит от нас? Прицепился ещё на кладбище и не уходит. Ах, поминки… Вот оно, что. Он ждёт угощение. Пойду к хозяйке, попрошу что-нибудь. (Уходит).
Старичок. (Обращается к Маше). Жалко папку-то? (Маша кивает головой). Охо-хо, вот она, жизнь-то наша. Кто её так хорошо управил? Война, и всё такое прочее. А мамка-то ваша ещё родила недавно. Девчонку родила, что ли?
Маша. Девочку.
Старичок. Стало быть, ещё одна сиротинка на свете появилась.
Маша. У нас братья есть. Они уже почти взрослые. Один воюет на фронте. Другой работает на заводе.
Старичок. Ну, это другое дело. Другое.
Входит Антонина.
Антонина. Вот, дедушка, хозяйка дала немножечко супу и стакан самогону. Помяните нашего Фёдора Николаевича, моего мужа и её (указывает на Машу). И её отца.
Старичок. Помяну. Пусть земля ему будет пухом. (Выпивает самогон, ест суп). Ну, спасибо за угощение. Всё хорошо, хозяюшка, я доволен. До свидания. (Уходит).
Антонина. Ну, слава богу, ушёл, наконец-то. (Помолчав). Маша, у тебя в учебнике по литературе картинка есть. Похороны. Я, как шла гробом, всё её вспоминала. Всё совпадало: дорога, зима, лошадка, гроб на санях. Ты сидишь возле гробы. Берёзки по бокам дороги и солнышко, такое скудное, печальное, и мороз. Трудно-то как. За могилу литр керосину пришлось отдать. (Задумывается). Маша, если я умру, вытащи меня на дорогу. Люди подберут меня и похоронят. А ты не мучайся. (Маша с плачем кидается на шею матери).   Ой! Что же я говорю-то? Машенька, ты меня не слушай. Не умру я. Никто больше не умрёт. Завтра я пойду на работу, ты – в школу. Сестричку твою, Юленьку, заберу от бабушки, отнесу в ясли. Ох, Юленька… Маша, ты хоть отца видела, росла при нём до двенадцати лет. А она-то с трёх месяцев сирота. Она его не будет помнить.   
Входит хозяйка.
Хозяйка. Граждане, Антонина Сергеевна,  я, конечно, сочувствую вам очень, но тут такое дело. Комнату надо освободить сейчас же. 
Антонина. Как сейчас? Почему? Куда же мы пойдём зимой, на ночь глядя?
Хозяйка. Я не выгоняю вас на улицу. У нас за печкой уголок есть маленький. Там пока и поживёте. Там хоть тепло, а здесь такая холодрыга. А у вас ребёнок маленький. А эту комнату я другим сдам. В городе полно эвакуи-рованных.  Сдавала я вам жильё, сколько вас тогда было? Пятеро. А теперь – трое. За печкой вы поместитесь. Малышка ваша много места не займёт. Так что давайте, перебирайтесь. (Уходит).
Антонина. Маша, что делать будем?
Маша. Пойдём за печку. Койка туда влезет. Вы с Юлей будете спать на кровати, а я на полу, на папином полушубке. За печкой-то тепло.
Антонина. Там тараканы…
Маша. А мы их кипятком.
Антонина. Ну, что ж, пойдём за печку. Ах, Фёдор Николаевич, мечтали мы с тобой когда-то о мировой революции, мечтали человечество осчастливить. А что получилось-то видишь? Я – преступница. Я родила детей, а прокормить их не могу. Старший на фронте. Младший в другом городе, на военном заводе слесарничает. Как они там – не знаю. А я с двумя сиротинками иду за печку к тараканам.
Маша. Мама, не надо. Давай перебираться.
Конец.
Сцена четвёртая.
Зима. Ночь. Город завален свежевыпавшим снегом. Небо в светлых снежных тучах. На сцене во всю её длину тянется дощатый забор. На одном краю забора видна калитка. За калиткой возвышается двухэтажное бревенчатое здание. Это детские ясли. Входит Антонина. Она в телогрейке, на голове – изношенный платок, на ногах – самодельные унты. Она держит на руках ребёнка, завёрнутого в старенькое ватное одеяло. Антонина спит на ходу.
Антонина. (Опускается в снег на колени). Какая чудная постель! Прохладная, пушистая… Я сплю. Дети, не мешайте маме спать. Мама на работу опаздывает. (Антонина ложится в снег).
На сцене появляются женщины-призраки. Они одеты очень бедно. Окружают Антонину и о чём-то бессвязно говорят. Из их речи можно выделить такие слова: «Кто здесь крайний? Когда хлеб привезут? Не знаете, по скольку будут давать? По двести граммов? По триста?». (Появляется высокий человек в чёрном пальто и чёрной шляпе. Шляпа надвинута на лоб, а пальто наглухо застёгнуто на все пуговицы. Он чрезвычайно худ и бледен. Женщины испуганно жмутся друг к дружке, перешёптываются между собой: «Царь-Голод идёт. Царь-Голод идёт». Царь-Голод подходит к Антонине. Она пытается укрыться от него за ногами призрачных женщин. Царь-Голод протягивает к Антонине бледные костлявые руки, тычет пальцами в её грудь и говорит.
Царь-Голод. Девушка, ты устала, тебе плохо. Пойдём со мной, пойдём ко мне.
Антонина. Нет! Нет! Уйди, проклятый! (Отталкивает от себя его руки).
Царь-Голод. Пойдём ко мне. Ко мне... У меня хорошо, хорошо.
Антонина. По тебе видно, как у тебя хорошо. Привязался же, чёрт. Как избавиться-то от него? Да ведь это же сон, сон. Надо проснуться, тогда я избавлюсь от него. Ну, давай, разом. (Антонина резко дёргается всем телом. Просыпается, с трудом встаёт на ноги, поднимает из сугроба ребёнка. Видения исчезают).
Антонина. Что это было? Я спала? Спала прямо на снегу? На улице. Вот до чего дело дошло. Где же я? Да я же уже почти пришла. Вот же ясли. А там – калитка. (Идет к калитке).
Появляются грабители. Их двое.
Первый. Эй, тётка! Стой!
Антонина останавливается и удивлённо смотрит на мужчин.
Антонина. Это опять во сне? Или наяву?
Второй. Чего несёшь? Покажи.
Антонина. Это ребёнок.
Первый. Ну да, ребёнок. Давай сюда! (Вырывает ребёнка из рук матери, откидывает уголок одеяла). Фу ты, чёрт! Правда, ребёнок. (Суёт ребёнка в руки остолбеневшей Антонины).
Грабители, удручённые и разочарованные, уходят прочь.
Антонина. Ушли… Что это было? Кто были эти люди? Кто были? Ой, да это же мазурики, бедные, голодные мазурики. Подумали, что я несу что-то интересное для них: муку или крупу. А тут – ребёнок. Что-то мне странно всё. Снег, снег вокруг. Нигде ни огонёчка. И никого нигде нет. Почему? (Подходит к калитке, пытается открыть её, калитка не поддаётся). Заперто? Почему? Вот ещё новости. Мне же на работу надо. Я же опоздаю. (Антонина стучит в калитку. Собаки отвечают ей дружным лаем. С другой стороны забора к калитке подходит ясельный сторож).
Сторож. (Кричит на собак). Цыц, проклятые! Когда надо, так вас нету, а тут базар устроили. На место, кому говорят! (Собаки затихают). Кого чёрт принёс?
Антонина. Это я, Макарыч. Открой калитку.
Сторож открывает калитку и высовывается из неё.
Сторож. Ну, что скажешь?
Антонина. Я ребёнка принесла, девочку свою. Прими её, Макарыч.
Сторож. А на что мне твоя девочка? Зачем ты её принесла?
Антонина. Как зачем? Мне на работу пора. Скоро моя смена начинается.
Сторож. В два часа ночи?
Антонина. Как два часа? Ты шутишь, Макарыч? Утро уже.
Сторож. Какое утро? Ты, баба, совсем сдурела? Два часа ночи, а ты припёрлась. Сама не спишь, ребёнка тревожишь. Меня разбудила. Собак переполошила. Совсем уж того…(Стучит себя по лбу).
Антонина. (Сквозь слёзы). Я тут, чуть было, не уснула. Кошмар привиделся, Царь-Голод. Грабители напугали. Это снег во всём виноват. Свет от него. Я подумала. Что уже светает. Часов-то у меня нет. Ты уж прости меня, Макарыч.
Сторож Ладно, чего уж там… Заходи. Девочку свою положишь в спальню. Пусть спит. Та и ты там где-нибудь приткнёшься, а я тебя утром разбужу. Не идти же домой обратно в такую даль.
Антонина. Спасибо тебе, Макарыч. Всегда буду тебе благодарна.
Сторож. Ладно, ладно, проходи.
Антонина проходит в калитку. Сторож запирает калитку.
Конец.
Сцена пятая
Фабричный двор. С краю сцены лежит древнее бревно. Весенний яркий день. Входят Антонина и Светлана – девушка, вывезенная зимой из Ленинграда. Антонина. Весна, опять весна! (Подставляет руки и лицо солнечному свету). До чего же я люблю это время! Жизнь наполняется.  Всё приходит в движение: и облака, и небо, и каждая почка на дереве. Воздух наполнен журчанием и хлюпанием. Ручьи стекают к речке. На душе делается светло и радостно. (Антонина вдруг брезгливо дёргает носом). Чем это так противно пахнет?
Светлана. Человечиной.
Антонина. (Поражена). Ох, Света…
Светлана. В Ленинграде так пахнет. Там везде так пахнет. Там мертвецы. Кругом мертвецы. (Светлана срывает с себя головной платок, она задыхается).
Антонина. Света, не надо! Пойдём отсюда. Пойдём, посидим на брёвнышке. Время еще есть.
Антонина и Светлана подходят к бревну и усаживаются на него.
Светлана. (Вытягивает ноги и с удивлением смотрит на них). Ноги… Худые, как палки. А там, в Ленинграде, они были толстые, как брёвна. Какая я была слабая! Бывало, надо через порог переступить – сперва руками берёшь одну ногу, переставляешь, потом другую руками переставляешь. А жить-то как хотелось, тётечка! Если бы вы знали, как хотелось жить! Мне ведь 18 лет только исполнилось. Все наши умерли: мама, сестра, братья – все.
Антонина. А как там? (В смущении замолкает).
Светлана. В Ленинграде? (Задумывается). А там так: представьте себе –  поле, покрытое снегом. И на этом поле – люди. В руках у них, у кого – палка, у кого – совок. Они ходят по полю, ворошат снег, ищут ботву промёрзшую, обрезок овоща, капустный лист, и все молчат. Понимаете, молчат! Меня, полумёртвую, на улице подобрали и повезли. Как везли, куда везли – я не понимала. Где-то уж далеко-далеко от Ленинграда, я поняла, что буду жить. Я ведь молодая, только худая очень и некрасивая.
Антонина. (Протестующе). Ну, что ты!...
Светлана. Ах, тётечка, не утешайте. Я некрасивая, я другая. Я не такая, как все вы. Мы все не такие, как вы. Вы на весну любуетесь, всё замечаете, всё, а я – нет. В голове у меня что-то не так. Это плохо? Да?
Антонина. Это пройдёт. Ты поправишься. Ты уже поправляешься. Сразу-то, когда я тебя увидела, всех вас увидела… Вы тогда сидели в столовой. Вы – страх божий – вы были как с того света пришедшие. Ничего не понимали, не разговаривали. А теперь ты заговорила. Говори, говори. Надо.  Не держи лиха на душе. Выгони его из себя.
Светлана. Какая вы добрая, тётечка. На маму мою похожи.
Антонина. Не надо поддаваться тоске. Я себе зарок дала: никогда не пить водку. Это раз. И другое – никогда не считать себя несчастнее других. Дай и ты себе такой же зарок.
Светлана. Я попробую. (Улыбается). А как вы сегодня Израиля Самойловича отчитали? Я любовалась вами. Он вечно кричит на нас, ворвётся в цех и орёт, как ненормальный: «Под  суд всех! К стенке! План сорвали! Вредители!».  Это мы-то – вредители?... К вам сегодня привязался, тоже судом грозить стал, а вы его хорошо отбрили. (Говорит, подражая Антонине). «Пошёл вон, дурак! Не мешай работать!». Здорово!
Антонина.  Да, он такой. Он и сам не рад этому. Бася Моисеевна утешает нас всегда после его ругачек: «Девочки, не смущайтесь. Если Израиль Самойлович и говорит, что вы сорвали план, то это значит, что план давно уже выполнен и перевыполнен». Ты его не бойся, Света. Он добрый. Нынче зимой он так помог мне. Зимой всё на меня обрушилось. Муж умер. Дочери обе болели. Маленькая умирала. Я уж думала: помрёт, пойду на кладбище, вырою ямку на могиле Федора Николаевича, схороню свою Юльку в этой ямке. Пусть будут рядом отец и дочь. Ну, ничего – девочки поправились, а я от слабости начала слепнуть. Пошла к доктору, говорю ей: «Я не вижу, доктор. А она мне: идите и работайте». Нечего, мол, придуриваться.  Пошла я тогда к нему, к Израилю Самойловичу. Он сразу же дал мне освобождение от ночных смен на месяц. Написал записку на мясокомбинат. Оттуда мне стали давать гематоген в бутылках. Паёк усиленный дали. Всё – он.
Входит Израиль Самойлович, пожилой еврей.
Израиль Самойлович. Антонина Сергеевна, ты кстати. Я тебя ищу. Поговорить надо.  (Антонина и Светлана встают. Светлана уходит). Перво-наперво, прости меня, Антонина Сергеевна. Я сам не понимаю, что на меня порой находит. Начинаю из себя выходить во вред себе же. И вас, бедные женщины, огорчаю до невозможности. Прости меня.
Антонина. (Улыбаясь). Вы меня тоже простите, Израиль Самойлович. Я ведь тоже дурная. Могу со зла и по морде залепить.
Израиль Самойлович. (Смеётся). Так, значит, мир?
Антонина. Значит, мир.
Израиль Самойлович. Ещё одно дело есть. В общежитии, как раз напротив фабрики, освободилась комната. Можешь туда заселиться. Твоё заявление лежит у нас. Так что решение наше обосновано, тем более, что ты – член профсоюзной организации и хороший работник.
Антонина. (Потрясена). Ох, Израиль Самойлович, как мне благодарить вас…
Израиль Самойлович. Не надо. Это я должен благодарить тебя и всех вас. На ваших худеньких плечах страна держится. Ну, пойдём. За работу пора. Перерыв закончился. Сегодня после смены переселяйся. У Баси Моисеевны возьмёшь ключ от комнаты. Она под номером четыре, на первом этаже, окна вровень с землей, маленькая, но с печкой и отдельная. Никаких подселений. (Оба уходят).
Конец.
Сцена шестая
Летний вечер. Солнце уже скатилось за крыши домов. К концу действия на сцене становится темно. Антонина сидит на лавочке во дворе общежития, держит на коленях свою годовалую дочь,  Юлию. Из подъезда выходит соседка Антонины, Эсфирь Яковлевна, детский врач, одинокая женщина, еврейка. Ей 50 лет.
Эсфирь Яковлевна. (Антонине). Здравствуйте вам, Антонина Сергеевна. (Антонина кивает ей в ответ). Вы с доченькой? (Юлии). А ну, покажись, красавица. Ничего себе, вымахала.
Антонина. Худенькая она.
Эсфирь Яковлевна. Ничего, были бы кости, а мясо нарастёт. (Юлии). Ах, ты, подлая девчонка, выжила всё-таки. Все мои прогнозы опрокинула. Я ли не предсказывала тебе, что и первого заболевания ты не одолеешь, а одолела и первое, и второе, и дифтерит пережила. Живучая девчонка оказалась. Надо, надо жить. Надо пережить мамку-то. Кто её хоронить станет, если не ты? (Вздыхает). Хорошо, когда есть дети. У меня вот нет.
Антонина.  А родственники у вас есть какие-нибудь?
Эсфирь Яковлевна.  Можно сказать, что нет. Они все в Киеве остались. Я бы тоже осталась, если б не профессия. Меня сразу призвали на войну, как врача.  Потом было ранение, госпиталь, и вот я здесь, при городской больнице. Для фронта я больше не гожусь.
Антонина. Вы  всё-таки не отчаивайтесь. Может быть…
Эсфирь Яковлевна. (Перебивает). Не может быть. Лучше не обольщаться.  Украина оккупирована.  Вы собирали справки с места работы вашего мужа?  Отовсюду вам их присылали, а с Украины – нет.
Антонина. Я туда запрос не подавала. Я понимала, что ответа не получу. Три года стажа пропали. Фёдор Николаевич, муж мой, перед смертью совсем плох сделался, где-то трудовую книжку потерял. И вот такой результат – три года стажа пропали.
Эсфирь Яковлевна. И что это значит? Значит, вашим детям пенсию платить не будут?
Антонина.  Не будут. Отказали: справки нет – и пенсии нет.
Эсфирь Яковлевна.  А дети есть.
Антонина.  Дети есть. Я первое время сама не своя была от горя, думала, не выдержу. Да сын старший, тот, что на фронте воюет, свой офицерский аттестат мне переслал, брат помогает, на работе иной раз что-нибудь подкинут. Свет не без добрых людей. Я в этом еще до войны убедилась, когда моего мужа судили, как… (Замолкает).
Эсфирь Яковлевна.  Продолжайте, если хотите. А если нет, то и не надо. Я представляю себе вашу историю.
Антонина.  Я вспоминаю, как однажды… (я работала тогда на лесосплаве), во время обеденного перерыва сижу,  курю: от голода махоркой спасалась. И вдруг смотрю, мне в подол, на колени падает кусок хлеба. Я глянула – нет никого. Кто бросил? Не видать… Вот этот кусок хлеба тогда помог мне морально. Тяжело было. Мне давали на день один килограмм хлеба, а у меня трое детей. На детей ничего не давали. Надо было этот килограмм на четверых делить. Все, кто там был вместе со мной, были в таком же положении. И всё же кто-то бросил мне этот кусок хлеба. Это ещё не всё. Мне тогда здорово досталось. Муж в тюрьме. Меня отовсюду гонят, на работу нигде не берут. Как скажу, что муж сидит неизвестно, за что, сразу же гонят отовсюду. Тогда я сообразила, нельзя говорить правду, нельзя! Я стала говорить, что муж сидит за растрату. Проворовался – и сидит. А я мыкаюсь с тремя детьми по белому свету. Тогда всё появилось: и работа, и пайка хлеба, и даже место в бараке дали. Я даже в профсоюз вступила. Вот как. Вором и обманщиком в нашей стране быть легче, чем порядочным человеком.
Эсфирь Яковлевна. (Хватает Антонину за руку). Душенька моя, Антонина Сергеевна, вы мне этого не говорили, и я этого не слышала. Итак, вы вступили в профсоюзную организацию…
Антонина. Да, да. А туда принимали на общем собрании, там надо было повторить всю мою ложь. И я не смогла. Понимаете, я задохнулась, слова в горле застряли. Смотрю в зал, а там сидят такие же бедолаги, как и я. Как им соврать? Молчу. А они как закричат с места: «А что, она отвечает за мужа? Принять её! Принять!». Начальству куда деваться – приняли.  Вот это я и держу в памяти – веру в хороших людей.
Эсфирь Яковлевна.  Вот оно как… Конечно, если так, то вы правы.
Из подъезда выходят две девочки, две сестрицы-погодки по 10-11 лет. Обе причёсанные, в чистеньких платьицах и с заплаканными глазками. Девочки подходят к женщинам.
Первая. Тётеньки, вы не видели нашу маму?
Антонина. Нет. А что случилось?
Вторая. Она со смены не пришла домой.  Все пришли, а её нет. Уже темно, а её всё нет и нет. И никто ничего не знает, где она.
Первая. А мы есть хотим. (Плачет)
Антонина. Вот что, дети, идите домой. Мы поищем вашу маму. Идите домой и из дому никуда не уходите. Хорошо? Ждите.
Вторая. Мы подождём. (Девочки уходят в подъезд).
Антонина. Еще чего не хватало! Это Катины дети. Куда она могла подеваться? Надо поискать её. (Смотрит на дочь). Юлька-то моя спит сном праведным. Я её унесу домой. Потом пойду искать Катю.
Эсфирь Яковлевна. Я с вами пойду.
Антонина уходит в подъезд и уносит Юлию. С улицы входит Ванечка – придурковатый подросток в ботинках не на ту ногу, развязанные шнурки от ботинок тащатся за ним.
Ванечка. (Напевает). Ой, вы, ночи, матьёские ночи.
Эсфирь Яковлевна. Здравствуй, Ванечка.
Ванечка. Здъяствуй, Эсфий Яковлевна.
Эсфирь Яковлевна. Ваня, ты когда за водой поедешь? Завтра?
Ванечка. Завта.
Эсфирь Яковлевна. Мне бы еще угля надо запасти на зиму. Привезёшь?
Ванечка. Пивезу.
Эсфирь Яковлевна. Сколько ты возьмёшь за короб?
Ванечка. (Смущается). Мне бы хлебушка.
Эсфирь Яковлевна. Будет тебе хлебушек. Ванечка, ты ботинки не на ту ногу надел.
Ванечка. Ничего.
Эсфирь Яковлевна.  И шнурки у тебя развязались. Запнёшься, упадёшь.
Ванечка. Ничего.
Ванечка идёт к подъезду. Антонина при выходе из подъезда сталкивается с Ванечкой.
Антонина. Здравствуй, Ваня.
Ванечка. Здастуй.
Антонина. Ты Катю из шестой комнаты не видел?
Ванечка. Нет, Кати не видел. (Уходит).
Антонина. Ну, мои девицы спят обе. Так, где же Катя? Где искать её? Понимаете, она такая дисциплинированная, аккуратная, ответственная. Не может быть, чтобы с нею что-то случилось. Муж у нее погиб год назад. Похоронка была. Как она держалась.… Не может быть, чтобы она натворила что-нибудь с собой. Пойдемте к реке. (Входит Катя). Постойте, это она! Идёт как-то крадучись. Катя, Катя, куда ты пропала? (Катя подходит к женщинам). Тебя дочери ищут. Они ждут тебя. Плачут. Что случилось?
Катя. Дочери меня ждут… Они ждут хлеба, я должна была принести хлеба. А я его съела. Задумалась, и съела. Всё до последней крошки. Ничего им не оставила. Не могла я домой идти. Я ждала, когда они уснут.
Антонина. Катя, я дам тебе хлеба. У меня есть немного.
Катя. Нет, не надо. У вас у самой дети. Не тревожьтесь. Завтра уже всё будет хорошо. Задумываться только не надо.
Эсфирь Яковлевна.  У меня есть хлеб, а детей нет. Пойдёмте, Катя, ко мне. (Эсфирь Яковлевна уводит Катю в подъезд. Из подъезда выходит Шурочка Марьясова – маленькая, щупленькая, подвижная женщина).
Шурочка. Кто здесь? Ах, это ты, Сергеевна. В темноте сразу и не разберёшь. (Подходит к Антонине, берёт её за руки и смеётся счастливым смехом). Ах, Сергеевна, сегодня у меня был счастливый день. Сегодня я сварила своим детям супчик. Все мои четыре голодранца наелись до ушей.
Конец.
Сцена седьмая
Декорации первой сцены. Зима. Обеденный перерыв подходит к концу. В цех приходят работницы-швеи. Среди них Антонина, Катя, Бася Моисеевна и другие.
Первая швея.  (Подходит к Басе Моисеевне и с лукавым подобострастием заглядывает ей в глаза).  Бася Моисеевна, скажите, как вам удалось растянуть 200 грамм сливочного масла на целый месяц?
Вторая швея. (Подходит к Басе Моисеевне).  Бася Моисеевна, она уже в тысячный раз спрашивает вас об этом.
Бася Моисеевна. Я в тысячный раз отвечу ей. Я возьму крохотку маслица на кончик ножа, положу его на сковородку, насыплю сверху немножечко муки, лука, слегка всё обжарю, налью немножечко водички, помешаю, а потом то, что получилось, выливаю в суп. Вот так и растянула.
Третья швея. Бася Моисеевна, говорят, у вас четыре дочери…
Бася Моисеевна. Четыре. Три старшие на Урале работают, на военном заводе.  У них дети есть, мужья. Бог даст, все живы останутся. А со мной живёт младшая, Геля. Ей 14 лет. Она учится в восьмом классе.
Третья швея. Говорят, она хорошенькая.
Бася Моисеевна. Красавица. Толку-то что… Война. ..
Вторая швея. Вы, наверное, и сами в молодости были красавицей?
Бася Моисеевна. О, да…
Девушки переглядываются и смеются.
Первая швея. (Тихо подружкам). Старая корова – бывшая газель.
Антонина. (Девушкам). Чего смеётесь? Не стыдно вам?
Бася Моисеевна.  А пусть себе смеются. Это хорошо, что смеются. Радости у них мало.  Женихи на фронте. Вернутся не все, а те, что вернутся… Ах, лучше не думать об этом.
В цех входит Израиль Самойлович.
Израиль Самойлович. Бася Моисеевна, на два слова. (Отходит к окну).
Бася Моисеевна подходит к нему. Они о чём-то тихо говорят.
В цех входит Исаев, румяный полнокровный мужчина лет сорока. У него в руках газета. Он не замечает директора.
Исаев. Привет,  труженицы тыла! (Взмахивает газетой). Читали? В Уфе арестована группа мошенников. Вагонами воровали. А сколько взяли!  Миллионы… Вот взяли – так взяли! Не то, что вы – моток ниток да какую-нибудь иголочку. Дураки! 
Исаев оглядывает женщин. Они не отвечают ему, делают вид, что даже не видят его. Исаев замечает  Светлану. Светлана стоит к нему спиной. Исаев подходит к ней и обнимает её за талию. Светлана резко поворачивается к нему..
Светлана. Что вы? Что вам надо? (Отбрасывает его руку).
Исаев. (Обидевшись). Я думал, вы девочка, а вы – обезьяночка. Ошибся. Да, точно: сзади вы – девочка, а спереди – обезьяночка.
Израиль Самойлович быстро подходит к Исаеву.
Израиль Самойлович. Обезьяночка, да не для твоего зверинца. Сколько раз я говорил вам, чтобы вы не появлялись в деревянном цехе. Идите на своё рабочее место в закройную.  Свои любовные и коммерческие дела решайте за проходной фабрики. Понятно? А здесь чтоб я больше вас не видел!
Исаев. Я это учту. Непременно учту. (Уходит).
Израиль Самойлович. Вот так  бы и врезал ему по его румяной роже. На фронт его не берут – туберкулёз, а здесь, в тылу, баб крыть – туберкулёза нет. (Смотрит на Светлану). Ну, а ты, кажется, плакать собираешься?  Зря. (Подходит к Светлане). Светлана, поверь мне, ты – прелестнейшее создание. Этот подлец просто мстит тебе. Ты очень хорошенькая. Я это заявляю, как мужчина с большим опытом. Спроси-ка у Баси Моисеевны, она подтвердит.
Бася Моисеевна. Уж что-что, а опыт у Израиля Самойловича точно есть. И огромный.
Израиль Самойлович.  Если бы был помоложе и не был женат, я бы женился на тебе. О такой, как ты, Светлана, стихи пишут, романсы сочиняют и мечтают молодые люди.
Светлана. (Улыбается).  Спасибо, Израиль Самойлович.
Израиль Самойлович. Вот так-то лучше. (Уходит).
Первая швея.  Бася Моисеевна, а когда вы говорили про опыт Израиля Самойловича, что вы имели в виду?
Вторая швея. Вы его помните молодым? Какой он был в молодости?
Бася Моисеевна. Девки, вы мне зубы не заговаривайте. Живо за работу! Ишь, ты, какие хитрые: Бася Моисеевна, Бася Моисеевна… Лишь бы не работать!
Катя. Сегодня год как умерла Анжела.
Бася Моисеевна.  Помянем её сегодня после работы.
Катя.  А Фрося в больнице умирает.
Бася Моисеевна.  А Фрося вчера в обед умерла. (Плачет).
Антонина.  Почему мы не знали об этом?
Бася Моисеевна. У меня язык не повернулся сказать вам вчера об этом. Сегодня её похоронят. (Вытирает слёзы).
Расстроенные работницы занимают свои места за машинами и продолжают свою работу.
В цех с разных сторон входят два призрака: призрак Анжелы, девушки, умершей год назад, и призрак Фроси, которая умерла совсем недавно. Вместе с призраками возникает тихое пение Фроси. Она поёт песню «Волга-реченька» на слова Аллы Суленковой. Пение то стихает, то возобновляется. 
Фрося. (Низенькая, склонная к полноте, светленькая хохотушка и певунья. Подходит к Анжеле). Здравствуй, подружка. Вот мы и встретились с тобой.
Анжела. (Высокая стройная красавица, смуглая, черноволосая, похожая на испанку).  Я целый год тебя поджидала.
Фрося. Помнишь, как мы пришли в этот цех два года назад? Детдом направил нас сюда. Мы обе были в форменных шинелях чёрного цвета, на головах – чёрные береты, на ногах – брезентовые туфли на низком каблуке. Всё одинаковое. Только мы – разные. Ты – красавица, а я – нет.
Анжела. Зато ты пела. Пела так, что сам Израиль Самойлович заслушивался.
Фрося. Бедный Израиль Самойлович, как он плакал, когда я болела. Он пришёл в больницу за неделю до моей смерти. Улыбается, угощает меня гематогеном. Гладит меня по голове, по плечам. А глаза такие испуганные были. Страшненькая я была. Живот огромный, будто я на девятом месяце. Вся отекла. Водянка проклятая привязалась и убила меня. Но вот улыбался он, улыбался, а потом, когда пошёл из больницы, я в окошко видела, как он плакал на крыльце. Головой о перила бился. Хороший он человек.
Анжела. Ты тяжело болела. Тебе больно было?
Фрося. Да, досталось мне. А ты, говорят, легко умерла.
Анжела.  Ну, не совсем. Бася Моисеевна отвела меня к врачу, а та сразу же меня в больницу отправила. Там я и скончалась. Была весна. Снег таял. Под нашим окном была большая лужа. Солнце отражалось в ней.  Свет от этих отражений играл на стенах палаты. Птички пели за окном. Хорошо так было… Я закрыла глаза. Вдруг воздух сделался таким резким, и кто-то будто навалился на меня. Открыла глаза – никого нет. А оно так давит, давит, дышать не даёт. Я подняла руку, хотела оттолкнуть это, а потом поняла: это смерть пришла за мной.  Я только успела сказать: «Неужели?». И всё кончилось.
Фрося. Обидно как. Мы с тобой такие молодые, детей у нас с тобой не было, паёк делить было не с кем, и мы не выдержали, умерли. А они – матери, у кого двое, у кого четверо детей – они живут и будут жить. Их доктор называет двужильными неспроста.
Анжела. Им детей надо вырастить.
Фрося. Бедные мы, несчастные детдомовки. Родителей мы не знали.  Откуда ты взялась, такая красавица? Ты ведь не русская. Ты на испанку похожа.  И имя у тебя испанское – Анжела.
Анжела.  А у тебя голос прекрасный. Из тебя непременно получилась бы певица. От кого ты получила такой голос?
Фрося. Мой голос пропал, когда я заболела.
Анжела. Смотри на наших живых подруг. Работают, строчат, строчат, как пулемётчицы на войне. Смотри-ка, вон – Рая Синютина. А когда я приходила сюда полгода назад, её не было.
Фрося. Она уезжала на свою Смоленщину, когда оттуда фашистов прогнали.  На родину её потянуло. Она хотела вернуться в свою деревню. У неё мальчик растёт, сынок.
Анжела. А…,  помню. Она его при мне родила.
Фрося. Она переживала из-за сыночка. Отец ребёнка неизвестно, кто. В документах – прочерк, и это – всё. А она – деревенская девушка. Она боялась, что её родня осудит. И всё-таки поехала. Только скоро назад вернулась. Деревню её сожгли, никого из своих она не нашла. Осуждать её было некому.  Она вернулась обратно, в деревянный цех.
Анжела. (Указывает на Светлану). А это кто? Я её не знаю.
Фрося. Эта девушка из Ленинграда. Ох, и плоха была, но поправилась. Живёт.
Анжела. Бася Моисеевна смотрит в нашу сторону.
Фрося.  Пусть смотрит. Всё равно она нас не видит. Мы ведь – воспоминание.
Анжела. Она зачем-то к окну подошла, смотрит в окно.
Фрося. Да-да, я догадываюсь. Сейчас меня повезут хоронить на кладбище. Пойдём-ка, подружка, посмотрим, как меня похоронят.
Призраки уходят из цеха.
Бася Моисеевна. (Стоит у окна). Женщины, остановите машины. Идите к окнам. Сейчас мимо повезут Фросю. Попрощаемся с ней.
Женщины подходят к окнам. Голос Фроси звучит очень тихо.
Первая швея.  Ветер дует, снег метёт. У лошадки гриву раскосматило.
Вторая швея. Она остановилась перед окнами. Гроб некрашеный, закрыт. Не видно Фросеньки.
Третья швея. Израиль Самойлович и доктор вышли на крыльцо. Ну вот, ветер стих. Лошадь опять пошла, вот она мимо прошла и ушла…
Антонина.  Увезли нашу Фросеньку. Нет больше с нами нашей певуньи, нет трёхсотницы. Ничего нет.
Голос Фроси усиливается и звучит, как реквием.
Конец.
Сцена девятая
Зима. Барак. Комната Антонины.
Антонина и Маша сидят перед окном и работают. Пришивают пуговицы к готовым изделиям, обмётывают петли. Раздаётся стук в дверь.
Антонина.  Незаперто, входите.
Входит Нюра Хлебная – раздатчица хлеба из столовой, полноватая бесцветная девица со смышлёными глазками.
Нюра. Здравствуйте, тётя Тома. Здравствуй, Машенька. Работаете всё?
 Антонина.  Да, вот взяла работу на дом. Юленька болеет, в ясли её нельзя вести. А здесь, дома, мне Маша помогает. И Юлия под присмотром.
Нюра.  Молодец Машенька. Надо маме помогать. А я к вам по делу, тётя Тоня. Не могла бы Маша поработать у нас в столовой?
Антонина.  А какая работа?
Нюра.  Пол помыть в столовой, посуду расставить по столам. А после обеда убрать её. И всё. А мы её потом накормим, супу дадим. Я ей хлеба отрежу, не поскуплюсь. Суп у нас нынче с горохом.
Антонина. (Маше). Ну, как, Маша, пойдёшь?
Маша. Пойду. (Встаёт, надевает пальто, платок, унты).
Нюра. Ну, вот и славно. Ты хорошая девочка, Маша.
Нюра и Маша уходят. За окном появляется Наташа Зарубина, молодая женщина, работница фабрики, вдова, мать двухлетнего сына. Она стоит перед окном. Антонина стучит в окно, открывает форточку и зовёт Наташу.
Антонина. Наташа! Зайди ко мне на минуточку. (Закрывает форточку. Входит Наташа).
Наташа. Здравствуйте, тётя Тоня.
Антонина. И ты здравствуй, Наташа.
Наташа. Вы меня звали зачем-то?
Антонина. Дело есть. Мне сегодня утром в качестве поощрения Нюра Хлебная дала в столовой целую буханку хлеба. Я немного отрезала для тебя. Возьми, Наташа. (Достаёт из ящика стола кусочек хлеба и подаёт его Наташе).
Наташа. Ой, что вы, тётя Тоня! Не надо. У вас же дети, двое, вам самой не хватает.
Антонина.  Возьми, Наташа. Это не тебе, а твоему сыночку Юрию и бабушке – твоей матери. Бабушка болеет, а Юра голодает. Я же знаю, как тебе трудно приходится.
Наташа. Тётя Тоня, мой Юрка больше не голодает. Я телогрейки с фабрики ворую.
Антонина. Ах, что ты!
Наташа. Да-да, ворую. Только вы про это никому не говорите, а то я пропаду. Меня посадят.
Антонина.  Конечно. Наташа, а ты мне правду говоришь или обманываешь, чтобы хлеб у меня не брать?
Наташа. (Улыбается).  Конечно, обманываю. И всё равно, хлеб я у вас не возьму. Вот у кого-нибудь из столовских баб взяла бы, только они не предложат.
Антонина. Наташа, дорогая, не соблазняйся на чужое. То, что это грех – ладно. Но ведь тебя поймают, осудят и опозорят. А судить-то кто будет, кто стыдить тебя будет? Он, может, в тыщу раз – вор, а судить будет по всей строгости. Ты смотри, что у нас делается. Нину Казакову судили за семь поясков, за семь жалких тряпочек. Она обмотала их вокруг талии, а вахтёрша наша, тётя Овчара, нащупала их. Нине дали семь лет лагерных работ. Осудили. Не посмотрели, что у неё дети, что она – передовик производства. Осудили. А Ванечка, убогий дурачок? Привязал себе между ног моток ниток. Поймали, разоблачили, осудили. Не посмотрели, что он на головку больной. А ведь этот Ванечка воду нам каждый день с водокачки привозил. Он уголь нам привозил. На заброшенной шахте добывал его и привозил нам. А там, на шахте, крепления старые, подгнившие, в любую минуту его там могло завалить землёй. Был бы Ванечка умён, не полез бы туда. Израиль Самойлович устроил его на работу. Он хотел сделать как лучше, а получилось плохо. Ванечке десять лет дали лагерных работ. Шахта его пощадила, а судьи – нет. Он же не выдержит десяти лет каторги. Через год помрёт.
Наташа. Во всём эта паскудная тётя Овчара виновата. Она всех обыскивает и смотрит в глаза каждому так страшно, что не вор, а дрожишь.
Антонина.  Тётя Овчара – тупая, безграмотная, ни на что не годная баба. Но у неё есть природный дар, нюх на слабость человеческую. Вот она и реализует этот дар таким страшным образом.
Наташа.  Тётя Тоня, а как же наши столовские бабы? Они же обманывают нас, обвешивают, недодают, обмеривают. Им всё с рук сходит. Все про это знают, и все равно. А Исаев из закройной? На фронт его не берут – больной, а кормить своих любовниц он – здоровый. А уж как он ворует – удивительно!
Антонина. Никто из них не проходит через нашу фабричную проходную. А там, где они проходят, проход широкий. Наташа, ты в их сторону не смотри. Они своё когда-нибудь получат, а ты живи сама по-честному.
Наташа. (В сторону). Невозможно. (Антонине). Пойду я, тётя Тоня, к себе, голова у меня с чего-то разболелась. (Уходит).
Входит Эсфирь Яковлевна.
Эсфирь Яковлевна. А вот и я. Антонина Сергеевна, я вам зелёнки принесла. Вам на работе выдали марлю и мужские кальсоны. Вы их покрасьте зелёнкой. Тогда и из марлёвки можно сделать шарфик на голову, шапочку, простынку, а кальсоны можно носить, как шаровары или как нижнее бельё. Получится очень даже неплохо.
Антонина. (Берёт пузырёк с зелёнкой). Русские красавицы – до чего же мы дошли. Ко всему этому приложить ещё шахтёрские калоши, самодельные унты и телогрейки. Жуткое зрелище! Кончится война, мужчины вернутся домой и отшатнутся от нас.
Эсфирь Яковлевна. (Смеётся). Или мы от них отшатнёмся. Я слышала, вам выдают солдатские вещи с фронта, из госпиталей, в ужаснейшем состоянии.
Антонина. О да! Телогрейки, брюки, исподнее – всё в мазуте, грязи, крови. Простреленное, обожжённое, обмоченное, обгаженное, пропотевшее. Надо всё отстирать, обеззаразить, прогладить, починить и вернуть на фронт, как новое. У меня каждый раз слёзы на глаза наворачиваются, когда я вижу эти вещи. Представляете, какой там ад на войне.
Эсфирь Яковлевна. Я это хорошо представляю. Я кое-что видела.
Антонина.  Работа адова. Но к комплекту прилагается кусок мыла. Вот это отрадно. Мы стараемся не весь кусок использовать, а хоть какой-нибудь там обмылочек себе оставить. Я вам, Эсфирь Яковлевна, очень благодарна. Мы ведь так обносились. Война для нас началась не в сорок первом году, а раньше. Когда на нас беды посыпались, кое-что пришлось бросить, кое-что продать. От довоенных вещей мало что осталось.
Эсфирь Яковлевна.  Я в таком же положении.
Антонина. Я вам, Эсфирь Яковлевна, подарю списанную бобину ниточек. Эти бобины нельзя использовать для работы на швейных машинах. Начальство разрешило нам забрать их  для личных нужд. (Отдаёт бобину).
Эсфирь Яковлевна. Премного благодарна. Как это кстати! Я из этих ниточек чулочки свяжу. Антонина Сергеевна, а вы чувствуете, война-то скоро кончится. Армия двинулась на запад к границам.
Антонина. Дай-то Бог! Я за детей боюсь. Мой старший – на фронте. Живу вечно под страхом. Как это пригибает. Одно спасение – работа. Только она и держит. А мечтать, загадывать о будущем я боюсь. Сегодня живы – и слава Богу.  (Входит Маша. Она очень расстроена, плачет). Маша, Машенька. Что с тобой?
Маша.  Мама, я мыла пол. Вода холодная, я ползала с тряпкой по полу, под столами. Пол грязный, насилу оттёрла. Потом накрывала на столы. Посуда тяжелая, из глины. А потом мне дали миску супа. Это был не суп, а какие-то помои. Я хлебнула два раза, взяла эту миску и отнесла им обратно, сунула её в раздаточное окно и ушла. Столовские бабы заволновались, спрашивают у меня: «Что с тобой, Маша? Почему ты не ешь?». Я им ничего не ответила, ушла, и всё.
Антонина. Ладно, больше не ходи к ним.
Эсфирь Яковлевна.  Машенька, чего же они могли налить тебе в миску? Ведь хуже того, что они готовят, придумать нельзя. Щи из солёной черемши и зеленых помидор. В щах  – ни жиринки, ни крупинки. А уж их фрикадельки, их рыбные фрикадельки… К ним поступают бочки с соленой мелкой рыбёшкой. Они прокручивают рыбку через мясорубку вместе с головами, костями, потрохами. Каким-то образом склеивают фарш и из этого делают фрикадельки. Господи! Что творится у нас в желудке, кишечнике, чем мы за всё это будем расплачиваться? Если вы увидите спустя много лет после войны слепых, логоневротиков, скрюченных, полупарализованных людей – помните, это все оттуда.
Маша. А Нюра Хлебная собирается после войны домик купить. Заведующая столовой тоже чего-то планирует. Какие они гадкие! Недаром заведующую зовут «свиным рылом». Она и в самом деле, на свинью похожа.
Эсфирь Яковлевна.  Ах, дорогие мои, я боюсь, когда кончится война, вся эта сволочь вылезет на передний край и будет претендовать на уважение.
Антонина.  Не надо думать об этом. Это разрушает. Будем лучше думать о том, чем мы можем помочь фронту, думать о том, чтобы нашим воинам было легче там, в бою, госпиталях, походах. Только так, а больше никак. А там время нас рассудит.
Конец.
Сцена десятая
 Декорации первой сцены. Весна. Полдень. На сцене никого нет. Входит Антонина. Антонина садится за стол, достаёт из кармана бумаги, просматривает их. Входит Наташа Зарубина.
Наташа. Никого нет? Тётя Тоня, здравствуйте, а где все?
Антонина. Здравствуй, Наташа. А все столовскую картошку перебирают. Скоро придут. Я тут с бумагами Баси Моисеевны разбираюсь. Она приболела, так поручила мне это делать. Тут и табель, и расчёты какие-то.
Наташа. А я своего Юрочку из больницы привезла. Поправился он.
Антонина. Это хорошо.
Наташа. Тётя Тоня, вы ведь про меня всё уже знаете..
Антонина. Знаю.
Наташа. Разоблачили нас. Скоро суд будет. Вы осуждаете меня?
Антонина. Нет. Я жалею тебя, Наташа.
Наташа. (Сквозь слёзы). Меня осудят. За телогрейки много дадут. Если за паршивый моток ниток Ванечке десять лет дали, то за телогрейки много дадут.
Антонина. Много.
Наташа. Меня – в тюрьму. Мамка вскорости помрёт, Юрку в детский дом отдадут. Он вырастет без меня и забудет меня. А когда мы встретимся, он не узнает меня. Я скажу ему, что я – его мама. А он будет стыдиться меня. Как же! Мать – воровка! Не захочет обнять свою грешную мамку. (Плачет). Ах, тошно мне! Так тошно, тётя Тоня, и горько мне. Все меня осуждают. Вот и Израиль Самойлович, уж на что добрый, а и тот прошёл сейчас мимо меня, и не поздоровался. Я ему: «Здравствуйте, Израиль Самойлович», а он так дико глянул на меня и мимо прошёл.
Антонина. Это не из-за тебя. Ты здесь не причём. Он очень расстроился.
Наташа. Из-за чего расстроился?
Антонина. Да тут у нас история вышла… Бася Моисеевна отличилась. У нас вчера собрание было после работы. Всё это так быстро организовали: выступления и всё такое прочее. Как всегда. Приехал какой-то тип из Красноярска. Какой-то партийный работник по идеологической части. Взошёл он на трибуну, что-то начал говорить, а потом замолчал. А Бася Моисеевна, ну ты же её знаешь, она всегда в таких случаях вперёд лезет, вскакивает с места и кричит: «Ишо больше, товарищи! Да ишо лучше, товарищи!». Ну, все, естественно, хлопают в ладоши. Так было всегда, и вчера то же самое было. Но только Бася Моисеевна прокричала это своё: «Ишо больше, товарищи!», только женщины начали аплодировать, видим мы – что-то не так пошло. В президиуме кто покраснел, кто побледнел. Тишина такая наступила. Никто из нас ничего понять не может. А, оказывается, приезжий из Красноярска сообщил нам о том, что кто-то из партийного руководства умер. Представляешь? На Израиля Самойловича страшно было смотреть. Он нас всех быстренько выставил из красного уголка, сказал, что мы все настолько переработались, что ничего не соображаем. Бася Моисеевна с горя заболела, так что мне пришлось сегодня помогать ей.
Наташа. Что же теперь будет?
Антонина. Будет очень плохо, если кто-нибудь донесёт об этом. Тогда нас всех в тюрьму отправят на 25 лет.
Наташа. Всех?
Антонина. Всех. Так что мы еще тебя грешнее, Наташенька. О, я вижу, наши возвращаются с картошки.
Входят работницы и Бася Моисеевна.
Бася Моисеевна. Девочки, быстренько к машинам! Работайте, работайте.
Женщины рассаживаются на своих табуретах, включают машины. Входит Израиль Самойлович. Женщины прерывают работу.
Израиль Самойлович. Что, жертвы захотели? Будет вам жертва, будет. Кто первый? Давайте! (Басе Моисеевне).  Бася Моисеевна, вы-то как? Как же так? Умнейшая из женщин… Ну, пусть уж они… (Указывает на женщин). Но вы? Начальник смены – и такое святотатство. Ох, уж я понимаю, понимаю, почему женщин сжигали в средние века. Понимаю. Вы живёте во вне времени, вне понимания. Вы же всё способны вверх ногами поставить. Вам говоришь – нет, а вы в ответ – да! Ну, что мне с вами делать? А?  (Смотрит на женщин и машет рукой). Ладно, работайте. Авось, пронесёт. Да слушайте же вы, что вам говорят на собраниях. Вам, что ни скажут сверху, вы всё способны охлопать. Дураками вас нельзя назвать, а умными – язык не поворачивается. (Уходит).
Бася Моисеевна. (Смущённо). Чёрт те знает, что… Я-то думала, раз он замолчал, значит, надо хлопать. Ведь всё же было для победы, а тут вдруг взял и помер… Кто же знал?
Женщины безмолвствуют.
Конец.
Сцена одиннадцатая
Фабричный двор. Утро. Входит Антонина. Садится на бревно, опускает голову, подпирает её руками, закрывает глаза. Входит Эмма Эдуардовна, вахтёр фабричной проходной по прозвищу «тётя Овчара».
Эмма Эдуардовна. Антонина Сергеевна, вы почему ушли из красного уголка?
Антонина. Нездоровится мне. Смену проработали, и тут зачем-то нас остановили, велели идти в красный уголок, на какое-то собрание.  Какое собрание?
Эмма Эдуардовна. Наташу Зарубину и её подружек будут судить. Мыслимо ли дело – телогрейки воровать! Через ограду их протаскивали. Ну да, через проходную – нельзя. Я бы не допустила. У меня не то, что телогрейку – иголку не пронесёшь.
Антонина. (В сторону).  Не зря тебя девчонки «тётей Овчарой» прозвали.
Эмма Эдуардовна. Что?
Антонина. Ничего.
Эмма Эдуардовна. Я поняла, что вы сказали. Да, я – «тётя Овчара». И горжусь этим. Я вора издалека чую, по глазам, по походке. Вот вы не украдёте, я вас и не обыскиваю. А вот другие…
Антонина. Другие – это Ванечка убогий?
Эмма Эдуардовна. Да, убогий… Не говорите, дурачок, а сообразил, куда нитки спрятать. Думал, что я к нему в штаны не полезу.
Антонина. Ванечка всю войну нас, общежитских, углём и водой снабжал. А вы его завалили. Десять дали мальчишке. Десять лет!
Эмма Эдуардовна. Ну и что? Отсидит десять лет, выйдет ещё молодой.
Антонина. Не выйдет. Умер Ванечка в тюрьме.
Эмма Эдуардовна. Антонина Сергеевна, я ведь только задержала, я не судила. С тех спрашивайте, кто судит. Я – баба тёмная, неграмотная. Мне приказали – я исполняю. Вот вы точно не украдете, но вы все время о чём-то думаете, воображаете.  Вы непонятная, а я воров ловлю, преступников.
Антонина. (Повышая голос). Да мы все – преступники, все, кто войну пережил! Ведь по всем правилам, этого пережить нельзя, а мы пережили. Значит, мы  – преступники.
 (Входит Бася Моисеевна).
Бася Моисеевна. Тоня, ты чего тут митингуешь? Тебя аж на улице слыхать. А-а, Эмма Эдуардовна здесь… Ну, всё понятно. Это ты, правильная личность. А иди-ка ты, Эмма Эдуардовна, в красный уголок.  Там только тебя и не хватает. Там все по тебе соскучились. Иди!
Эмма Эдуардовна. Иду. (Уходит).
Антонина. Тупая дрянь! Так мне хотелось сейчас дать ей по морде.
Бася Моисеевна. Бесполезно. Ей уже давали и по морде, и по шее – не помогает. Я боюсь, наш Израиль Самойлович совсем с ума спятил. Доканали мы его.  Для чего-то задержал нас, а для чего – неизвестно.
Антонина. Наташу Зарубину с подружками судить будут.
Бася Моисеевна. Нет. Пока не будут никого судить. Израиль Самойлович дела в суд еще не передал. Никого из судейских на фабрике нет. Что-то другое хочет сообщить.
Антонина. Война вот-вот кончится.  Чувствуешь, как все меняется вокруг? Люди становятся добрее, радостнее.
Бася Моисеевна. Да уж. Из-за того, что моя выходка прошла безнаказанно, говорит об этом. Помнишь: «Ишо больше, товарищи!»? Грех такой, а проскочило. Никто ничего не говорил, будто ничего и не было. А вот меня другое беспокоит. Война кончится – многое изменится. И мы изменимся. Прежде нас беда объединяла, мы держались друг за дружку, помогали кому трудно. А потом мы самих себя перестанем узнавать. Мужчины вернутся домой. А какими они будут? Из ада ангелами не возвращаются. А у нас дочери-подростки обе – красавицы. Родиться уже не успели, а уж стали вдовушками.
Антонина. Бася Моисеевна, что за мысли у тебя?
Бася Моисеевна. Мысли здравые. Мужчин будет мало. На всех даже плохих не хватит. Такое расподляйство пойдёт, не приведи бог! Если наши девки в подоле принесут, то это еще не самое худшее, что с ними может случиться. Эсфирь Яковлевна говорит, что уже формируют бригады врачей для работы с населением.
Антонина. Для какой работы?
Бася Моисеевна. А чтоб шелудивых было как можно меньше.
Антонина. Что это значит?
Бася Моисеевна. Ты что, Тоня, в самом деле – дурочка, или только прикидываешься?
Антонина. А, вот оно, что… Венера…
Бася Моисеевна. Ну да, она, холера. Я глаз со своей Гели не спускаю, и всё ей говорю, как есть. Ты так же сделай.
Антонина. Да-да.
Бася Моисеевна. Война кончится? Нет, не кончится. Войны там кончаются, где они не начинаются. Ах, Тоня, пусть меня умные люди осуждают, как хотят, а я считаю, что хороших войн не бывает. Их всех чёрт придумал.  А для чего? Какой в них смысл? Зачем? Эта война такая страшная, от неё не только мы, но и дети наши, и внуки, и правнуки страдать будут. Война – это навсегда. А зачем?
Антонина. Не знаю.
Слышны радостные крики. Во двор вбегают женщины обеих смен – первой и второй. Слышны крики: «Война кончилась! Сейчас по радио объявили! Подписан акт о безоговорочной капитуляции!». Всеобщее ликование, объятия, поцелуи. Входит Израиль Самойлович в пальто нараспашку.
Израиль Самойлович. Поздравляю всех с победой!
Наташа бросается к нему на шею.
Наташа. (Кричит). Израиль Самойлович, голубчик вы наш! Радость-то какая!
Подружки Наташи по воровскому бизнесу окружают директора, норовят обнять и поцеловать его.
Израиль Самойлович. (Пытается вырваться из их окружения). Девочки, девочки! Ну ладно, ладно… Суда не будет. Я не передал дело в суд. Замнем мы это дело. Суда не будет! Больше никто никого не будет судить. Война ведь кончилась, кончилась!
Наташа и её подружки рыдают. Многие плачут и смеются одновременно. Возникает пение Фроси. Оно перекрывает радостный и печальный гул, и звучит уже, как гимн.
Конец.