Виктор Тимофеевич Глотов. Школа

Замечательная у нас на прииске была школа.  Красивое двухэтажное деревянное здание  с большими окнами и просторными классами. На первом этаже зал, который превращался то в спортзал, то в концертный зал со сценой. Девять классных комнат на обоих этажах, неплохая библиотека, достаточное количество физических приборов, наглядных пособий. Занимались в две смены, а после войны была и вечерняя школа.

Силами учителей и учеников была хорошо поставлена художественная самодеятельность.  Ставились пьесы, репетировали концерты, с которыми выступали не только в школе, но и в приисковом клубе, а также в Оглонгах и других близлежащих селах. Запомнились пьесы Островского «Свои люди – сочтемся», «Доктор Калюжный» и некоторые другие с военной тематикой. 

Отапливалась школа от котельной, в которой  были смонтированы вначале паровые, а позднее водяные котлы.  В  хозяйстве школы было несколько лошадей, на которых подвозили дрова, сено, обрабатывали огороды, оказывали транспортные услуги учителям.

Ну и конечно же, в школе трудились учителя – наставники молодые и пожилые, опытные. Одни из них, отработав два-три года, покидали её, другие же отдавали ей всю свою жизнь.

О школе можно говорить и писать очень много, делать это красочно и восторженно, размышляя о далеком времени и как бы переживая заново годы, что мы провели в её стенах. При этом на память будут приходить все новые и новые события и картины. Будут вспоминаться друзья, учителя, уроки, спортивные соревнования с удачами и неудачами, лыжные походы. В старших классах была работа на благо школы  и даже прииска. Да мало ли что вспоминается, когда за школьные годы растешь, умнеешь, находишь и теряешь друзей, влюбляешься, формируешь свой характер, трудолюбие, самостоятельность и отношение к окружающей жизни. Ах, какие были переживания: за плохо выученный урок, волнения перед экзаменами, во время выступления в самодеятельности, и спортивные удачи – неудачи, и детские слезы, и негодования по поводу каких-то несправедливостей.  Что-то врезалось в  память навечно, что-то оставило еле заметный след, а что-то совершенно забыто.  Школа – это не только учебное заведение, давшее необходимый минимум знаний. Это пласт жизни длиной десять лет. Во многом содержание этого пласта определило будущую жизнь и судьбу.

Да, о школе можно писать много и красиво, но у меня для этого нет таланта. Буду лишь кратко вспоминать события существенные и малозначительные, по разным причинам оставшиеся в моей памяти. Может быть, кому-то из моих земляков – друзей все это будет интересно, и они извлекут из архива памяти что-то свое, заветное, глубокое. Получится более яркая, живая,  содержательная картина о нашей школе, о нашем детстве.

В школу я пошел 1 сентября 1941 года. В первом классе учился неплохо, т.к. имел домашнюю подготовку, мог читать и писать каракулями, со счетом, правда, было у меня неважно. Запомнилась первая учительница – Странд Анастасия Игнатьевна. По-моему, она была рождена, чтобы учить первоклассников: мягкая, добрая, терпеливая, внимательная ко всем ученикам. Придумывала всякие штуки, чтобы заинтересовать нас, помочь осваивать азы учебы. Например, первое время в табелях были «елочки» - листики, на которых нарисована зеленая елка, а на ней вместо игрушек вешались фонарики, красные, желтые, зеленые и синие, что соответствовало оценкам от «отлично» до «плохо». Снимая напряжение в усталых пальцах, когда учились чистописанию, мы их сжимали и разжимали, хором припевая: «Мы писали, мы писали, наши пальчики устали». Помню, как на какой-то праздник учительница вывела нас на сцену и мы всем классом горланили: «Дили-дили-динь, пришел Петрушка. Дили-дили-динь, как весел он».

Шла война и мы, дети, об этом прекрасно знали. Как и взрослые, слушали по радио сообщения фронтовых сводок Совинформбюро, с волнением смотрели в кино фронтовую кинохронику. В школе регулярно собирали учеников в зале и рассказывали о положении на фронтах. Мы мало что понимали, но, как и все, сидели притихшие, опечаленные, так как наши войска отступали, оставляя немцам город за городом. В фонд обороны в школе собирали деньги, облигации Госзайма, теплые зимние вещи для бойцов. Что касается учебы, то нам постоянно говорили, что если будем хорошо учиться, то скорее Красная Армия разобьет фашистов, придет Победа, отцы возвратятся по домам, к своим семьям.

Взрослых мужчин в поселке становилось все меньше и меньше, их забирали в армию. Все больше и больше их рабочие места стали занимать женщины: в мастерских, на конном дворе, в пожарной охране и на драгах, даже на лесозаготовках – повсюду. Долго еще после войны женщины продолжали работать на этих производствах, требующих физического труда. Мы привыкли к этому и не считали происходящее чем-то диким, необычным. Все было нормально по тем временам, так жила вся страна.

У нас во дворе, возле кладовой, была сложена большая поленница дров. Уходя на фронт, папа заботливо сложил её, желая как-то облегчить нашу жизнь. Но время шло, поленница таяла и наконец, наступило время, когда у нас, как говорится, не осталось ни полена. Пока было не слишком холодно, мы втроем ходили по сопке и собирали хворост, валежник, с трудом пилили высокие смолистые пни, чтобы хоть чем-то протопить печь.  Но с наступлением зимы эти походы прекратились,  и стало совсем худо. Вообще-то школа должна была снабжать учителей дровами, но, видимо, не было такой возможности. Их еще нужно было в тайге напилить, разделать, привезти всем и в достатке. Не нужно забывать, что и в хозяйстве школы была котельная, от исправной работы которой зависела судьба школы. Так что проблема добывания двор и тепла в квартиру в ту зиму 41-го года стояла на первом месте. Когда же появлялись эти дрова, приходилось их экономить – неизвестно, когда еще привезут, поэтому  ту зиму  я запомнил прежде всего тем, что всегда мерз и дома, и на улице.  Было туго и с водой. Водовоз возил редко, поэтому мы ходили в колодец. В ту злополучную зиму колодец почему-то перемерз. Мы спускались на дно его по обледенелой лестнице, черпали ковшом воду  из углублений между камнями и заполняли  ведра. Вот и вода.

Часто вечерами отключали электроэнергию,  и мы сидели в потемках, прижавшись к топящейся печке. На плите что-то варилось, чаще всего картошка. Как тепло у печки! Отблески пламени от горящих дров плясали по потолку и стенам.  Чтобы поужинать или выполнить уроки, делали лампаду – наливали масло в блюдце и опускали туда фитиль, скрученный из ваты. Какой-никакой, а свет.  Иногда вечерами приходили знакомые женщины. Говорили о сообщениях с фронта, вспоминали довоенную жизнь, гадали на картах: что было, что будет, чем дело кончится, чем сердце успокоится? И всегда мы ждали писем от папы. Они приходили, чаще всего треугольники с фронтовым штемпелем «Проверено цензурой», без марок, не заклеенные. Приходили то частенько, то после двух-трехмесячных  перерывов. Мы их собирали и хранили. За годы войны этих фронтовых весточек скопилась большая сумка, и очень жаль, что она не сохранилась. Скорее всего, мы эти письма, как тогда казалось, не нужные, выбросили.

С питанием становилось все хуже. У нас была своя картошка и больше ничего, ни солений, ни варений. При экономном употреблении её обычно хватало и даже оставалось на семена. Но что одна картошка, да еще в мундирах? Когда мы подросли, ходили с Людой летом по ягоды, собирали грибы – все было какое-то подспорье. Появились продуктовые и хлебные карточки. На каждую живую душу было определенное количество хлеба в сутки и эти души разделялись так: рабочие и служащие, иждивенцы и дети. По сколько выделялось на едока, я точно не помню, вроде  бы так: рабочие и служащие по 500 граммов, иждивенцы – 200 или 250, дети – 150 граммов.  Если я ошибся, то не намного. Помню, как став постарше, выстаивал долгие и длинные очереди за хлебом и продуктами, которые отоваривались раз в месяц. Горе было тому, кто терял карточки. Хорошо, если месяц заканчивался, а если нет, то «зубы – на полку» и жди следующего месяца.

Вот таким запомнился мне первый военный год, мой первый класс. О втором, третьем и четвертом классах в памяти мало что осталось, лишь отдельные, на мой взгляд, мало примечательные события.

ШКОЛА – это прежде всего учителя. Я опишу тех, кто мне больше всего запомнился за годы учебы по отдельным поступкам или особенностям характера, или отношением к учениками. О первой своей учительнице, Анастасии Игнатьевне, я уже упоминал. Она мне очень нравилась. К сожалению, тогда так было заведено, что в начальной школе каждый год менялся учитель. Не запомнились учителя ни во втором, ни в третьем классах. Видимо, не  было в них чего-то необычного, интересного, впечатляющего, чтобы навсегда остаться в памяти. В четвертом классе меня учила моя мама. Скидок мне не было – это точно. Так что приходилось стараться по мере сил и способностей. По результатам то ли полугодия, то ли всего учебного года мне дали премию – отрез материи на рубашку. Кстати, тогда  в стране было обязательное начальное образование, и четвертый класс был выпускным.  А посему мы сдавали экзамены по нескольким предметам, в том числе естествознание, история. Так вот, моему дружку Вовке Шишкину по истории достался вопрос о русско-японской войне 1905 года. Он сказал, что царское правительство надеялось «закидать шапками» Японию, чем привел в восторг директора школы, присутствовавшего на экзамене. После этого он страшно гордился заслуженной пятеркой. Начиная с пятого класса, к нам стали приходить учителя – предметники. Кого же и за что я запомнил?

МАЛИНИНА Евдокия Дмитриевна – молодая, симпатичная, приехала работать в школу в 1940 году. Меня не учила, лишь в 5 или 6 классах замещала учителя-математика. Будучи на прииске в 1983 году, заходил к ней в гости. Встретила очень гостеприимно и приветливо. Многое вспомнили. Из того, довоенного поколения учителей, она осталась  в Херпучах, пожалуй, единственная.  Вот что вспоминает о ней Поленова Нина: «Малинина Е.Д. – она была красивой и яркой женщиной. На её уроках была тишина, помогала всем отстающим наводящими вопросами. Не секрет – ругала нас здорово, но меня обходила стороной. Жалела. Узнала, что я занимаюсь рукоделием,  пришла к нам домой. Благодаря ей мои работы попали на выставку (в школе организовывали выставки), где я заняла 1-ое место. Хочу заметить, что математика давалась мне с трудом, зато в рукоделии «соображалка работала отлично» (так говорил А.Райкин). О ней, Е.Д., можно говорить много, как и писать. Причем она хорошо шила и вышивала, т.е. «на все руки от скуки». Она – педагог от Бога. Я горжусь ею, так как она одна воспитала троих детей. А потом вышла замуж за Володю Сумарокова и родила еще двоих детей. Сейчас воспитывает внуков».

ЧИПИЗУБОВА Нина Георгиевна по прозвищу «Гилячка» приехала на прииск в 1943 или 1944 году. Первое время она жила у нас, так как мамины родители в молодости были дружны с её родителями, когда вместе жили в селе Михайло-Семеновском на Амуре.  Прозвище свое получила оттого, что часто на уроках и у себя дома рассказывала о своей работе на Чукотке, показывала фотографии с раскосыми чукчами. Туда она поехала после окончания «Института народов Севера» в Ленинграде. Почти всю жизнь она прожила одиноко. Лишь под старость лет сошлась с одним пожилым серьезным человеком. Своих детей у неё, естественно, не было, но она всегда растила и воспитывала несколько племянников и племянниц. Общалась с ними строго, требовала порядка и дисциплины в доме. Был на её неухоженной могиле на приисковском кладбище.  Вот что пишет о ней Роза Смолякова, окончившая школу в 1950 году: «Хорошо помню Чипизибову Н.Г. Много она с нами занималась, а однажды организовала поездку в г. Хабаровск. Деньги добывали сами. Подготовили концерт и дали его в клубе. Билеты были платные. Мария Капитоновна Мареева научила нас делать мороженное, которое мы делали и продавали. Какое яркое впечатление оставила сама поездки! Сколько было приключений! Сколько души, сколько нерастраченного тепла вложила в нас Нина Георгиевна! Она хорошо относилась ко мне. А я вот уехала и не написала ей ни одного письма. И стыдно мне до сих пор!»…

МАКАРОВ Павел Петрович по прозвищу «Кыл» - спокойный, невозмутимый пожилой холостяк. Невысокого роста с седыми, зализанными на сторону волосами, небольшими усиками. Постоянно ходил в одном и том же «блестящем» костюме – гимнастерка и галифе.  Преподавал рисование,  и на его уроках можно было делать все что угодно – ходить по классу, громко разговаривать, прикинуться больным и не выполнять задания. Однажды мы его вместе со столом и стулом опутали нитками. Оны пытался со звонком встать, но стол закачался, стул упал, а мы принялись весело хохотать. Пал Петрович молча избавился от ниток, взял тетради, журнал и невозмутимо вышел из класса. Он неизменно писал праздничные лозунги на кумаче, красиво оформлял стенгазеты, наглядную агитацию, отлично рисовал и писал каллиграфическим почерком. Однажды мы с другом случайно побывали в комнате барака, где он жил, и я запомнил красивые пейзажи на стене в небольших рамках. Увидев нашу заинтересованность, сказал, что рисовал сам. В послевоенные годы сошелся с Евсюковой, преподававшей биологию пожилой переселенкой, и они куда-то уехали.

НИКОЛЬСКИЙ Владимир Васильевич по прозвищу «Лопух» - высокий, средних лет  мужчина, вел у нас физкультуру и основы военного дела.  По-моему, как в одном, так и в другом он мало что знал, особенно в физкультуре. В военные и послевоенные годы основам военной подготовки начинали учить с 5-го класса (готовили будущих защитников Родины), поэтому в школе должен быть соответствующий учитель и кабинет. Что касается кабинета, то он у нас был неплохой. Было там несколько настоящих винтовок – трехлинеек со штыками, после войны появился настоящий автомат ППШ. То и другое с просверленными казенниками. Были противогазы, учебные гранаты разных типов, имитация боевых отравляющих веществ (БОВ), разные стенды, плакаты и т.д. Винтовки и автомат мы разбирали – собирали, учили устройство, назначение деталей, а также эффективно использовали на сцене при постановке пьес на военную тематику.  Помню «РВС» по Гайдару, «Сын полка». Еще изучали какие-то уставы, зазубривая их «железные положения», занимались строевой подготовкой, в том числе и с винтовками в руках. У него был некоторый речевой изъян, так, он не выговаривал сочетание букв «дн», а говорил «нн». Например, вместо ладно у него получалось «ланно». Мы его иногда беззлобно передразнивали: «Ланно, ланно. Ни как обинно, как досанно, но все онно – менный ковш удел на нно». Кроме того, он слегка гундосил и на уроке физкультуры, когда командовал: «Упражнение начинай!» нам слышалось «Испражнение начинай!». В физкультуре он было полный профан и ни одного упражнения не мог показать на тех самодельных спортивный снарядах, что были у нас в школе.  По характеру он был не злобливый, слегка меланхоличный. В свободное время занимался рыбалкой и охотой. В семейной жизни, по-моему, был несчастлив – у него с женой Гриппой рождались больные дети и быстро умирали.

Немецкий язык вела ЩЕРБАКОВА Александра Степановна, по прозвищу «немка». Смуглая, стройная, симпатичная молодая женщина с решительным, немного властным характером, с хорошим знанием языка и методики его преподавания. Не сказать, что мы её любили, но уважали за справедливость, доброе отношение к нам и общительный характер.  Приехала она на прииск вместе с мужем – офицером. Он служил в зоне, в лагере для заключенных, расположенном недалеко от поселка, на Верхнем Хоне. Однако они вскоре разошлись, а на школьном горизонте появился молодой симпатичный учитель, демобилизованный воин ЩЕРБАКОВ Константин Иванович. Что он преподавал, не помню, но мы его полюбили за то, что он мог делать все: играть на баяне, на струнных инструментах, крутить «солнце» на турнике, прекрасно рисовать и красиво писать. При этом был всегда спокоен, доброжелателен и вежлив со всеми. Естественно, спустя некоторое время в школе стала работать учительская семья Щербаковых. Проработали они на прииске много лет и перед тем, как уйти на пенсию, Константин Иванович долго был директором школы. Позднее они переселились в Хабаровск, и приезжая туда в отпуск, я часто заходил к своим уважаемым учителям.

КОКОРИНА Агния Иннокентьевна – ветеран нашей школы, работала в ней, наверное, с 1932, а может и раньше (Виктор Тимофеевич ошибся, школа открылась в 1932 году – А.Щ.) Вела русский язык и литературу в старших классах и была неизменным руководителем школьного драматического кружка. Сколько мы под её руководством ставили пьесы, разыгрывали разные сценки, много выступало чтецов и декламаторов местного уровня. Все участники в её кружке были при деле, все заняты, все в заботах, все волнуются, все бурно радуются успехам и огорчаются при неудачах. Она – душа нашего кружка, организатор и вдохновитель молодых талантов. Конечно, это занятие, увлеченность нас в значительной степени развивала и приобщала к литературе и искусству.  По характеру Агния Иннокентьевна была доброй и отзывчивой. Никогда в  классе не кричала на лодырей и бездельников, а выговаривая им, призывала к совести и серьезности. В непринужденной обстановке легко улыбалась, была смешливой и веселой, любила петь песни. Помню, лишь однажды она вышла из себя и кричала истерическим голосом. Шел классный час. Нам рассказывали о нашем любимом и мудром вожде Сталине. Неожиданно мой сосед по парте Отчинашев спросил: «Агния Иннокентьевна, а что будет, если умрет Сталин?». Учительница побледнела, глаза расширились, и она что было сил закричала визгливым голосом: «Отчинашев, вон из класса!» Вслед вылетевшему, как пуля, ученику долго неслись угрозы и проклятия. Мы сидели пришибленные от этой неожиданной, страшной мысли, которую никто никогда не высказывал вслух. Агния Иннокентьевна от испуга едва не лишилась сознания. Мы опасались за опального одноклассника, но все обошлось.

В 1947 или 1948 году у неё по доносу арестовали мужа Иннокентия Семеновича, обвинив в краже золота. Он многие годы работал кассиром-приемщиком драгоценного металла. Принимал его от старателей, а также с мест государственной добычи. Высокого роста, всегда серьезен, аккуратен, подтянут, очень скромный в поступках и высказываниях – таким я знал этого человека. Мои родители многие годы дружили с Кокориными,  и мне приходилось наблюдать за ними в разных жизненных ситуациях. И вот этот глубоко порядочный человек оказался по приговору суда «злостным расхитителем социалистической собственности». Суд был открытый, проходил в приисковом клубе. Приговор – 30 лет тюрьмы. Позднее, в 1953 году, после смерти Сталина, приговор суда был пересмотрен и, как результат, амнистия.  (И  потом 10 лет Иннокентий Семенович работал директором клуба и одновременно руководителем хора – А.Щ.) Эту трагедию Агния Иннокентьевна пережила стойко. Оставшись одна, все годы продолжала работать, заниматься драмкружком, продолжала ездить с нами на уборку урожая в подсобные хозяйства, возилась с двоечниками и всегда оставалась такой же общительной, внимательной и доброй, будто и горя у неё никакого нет.

Семьи Кокориных и Щербаковых многие годы жили в одном доме и всегда были дружны и неразлучны. У Кокориных детей не было, поэтому двое Щербаковских пацанов – Сашка и Витька – были для Агнии Иннокентьевны как родные дети. Позднее, уехав, как и Щербаковы, в Хабаровск, Кокорины много внимания уделяли уже детям этих пацанов, как родным внукам. Я всегда навещал её, бывая в Хабаровске один или с друзьями. Как она радовалась, увидев нас! Сколько было воспоминаний и разговоров! Она прекрасно помнила многих своих учеников, переписывалась, знала, как сложились их судьбы.

МИЗИШ Георгий Константинович появился в нашей школе, наверное, в 1948 году, переехав из Николаевска. Он стал преподавать физкультуру, его жена пошла воспитателем в интернат.  Первые же занятия показали, что в физической культуре он неплохо разбирается. Во-первых, уроки стали проводиться с хорошей физической нагрузкой, разнообразно, живо. Настолько живо, что с непривычки долго болели мышцы рук и ног. Во-вторых, он организовал спортивные секции, где кроме общефизической подготовки мы занимались знакомством с основами легкой атлетики, гимнастики. Он подробно объяснял особенности  работы тех или иных групп мышц во время выполнения разных упражнений. В-третьих, при нем стали появляться настоящие спортивные снаряды и инвентарь. Мы тренировались в толкании ядра, в метании диска, учились правилам старта на короткие и длинные дистанции, при выполнении прыжков в длину, узнали, что такое «шиповки» (позднее, в 1963 году он подарил свои шиповки мне, но они были такие старые, что нитки, которыми были пришиты подошвы, порвались во время первого забега на 100 метров и мне потом пришлось самому пришивать подошвы – А.Щ.). В-четвертых, он организовал нас, старшеклассников, на сооружение спортплощадки с сектором для ядра, для диска, ямы для прыжков в длину и волейбольной площадки. При нем закупили настоящие лыжи фабричного изготовления вместо тяжелых самодельных, которых все равно не хватало.

Много можно перечислять того, что сделал Мизиш для нас, учеников, в смысле нашего физического и нравственного воспитания. Как-то раз на секцию он принес таблицу спортивных достижений по Нижне-Амурской области и, не без гордости, показал свою фамилию против некоторых рекордных показателей. Вроде бы это был конькобежный спорт. После этого мы Георгия Константиновича зауважали еще больше. Он ходил с нами в многодневные лыжные  походы, возглавлял бригаду старшеклассников, когда мы спасали школьное сено от наводнения.  Ходил  с нами на лесозаготовки – короче, был во всех наших делах как учитель, руководитель и воспитатель, а порой был похож на нашего старшего товарища. С нами он был заботлив, прост, но в тоже время требовал дисциплины, организованность и серьезного отношения к любому делу, в том числе и к спорту.

Из  учителей-ветеранов хорошо помню ЗАНИНУ Нину Михайловну. Она вела у нас математику, физику, астрономию. В восьмом классе была «классной дамой» и под её руководством мы разучили и поставили на сцене «Сказку о попе и работнике его Балде». До сих пор помню, как будучи чертом, мазал лицо чем-то черным и вонючим.  По характеру спокойная, медли тельная, она редко на нас повышала голос. Объясняя урок, говорила глуховатым голосом, смотрела строго большими глубоко посаженными глазами, произносила слова лаконично, веско, неторопливо, хорошо обдуманными  фразами и предложениями. Физика в её объяснениях была мне понятна и даже интересна, геометрию я просто полюбил, особенно после того, как она меня похвалила за хорошо выполненную в тетрадке геометрическую фигуру. Правда, с алгеброй у меня были нелады и, сколько она со мной не билась, это предмет так и остался для меня «тайной за семью печатями».  Прожила Нина Михайловна всю жизнь одна  с сыном Анатолией и после выхода на пенсию уехала к месту его работы куда-то в Читинскую область.

БАЛАНДИНА Анна Петровна, ПЕТУХОВА (нее помню её имени отчества) учили нас в 8-10 классах. Баландина вела литературу, Петухова – не помню что. Приехали они вместе, вместе жили, так они воспринимаются и сейчас. Две молодые, энергичные, хорошо знающие свои предметы, по характеру были разные. Баландина – чопорная, иногда высокомерная, официальная, подчеркнуто вежливая, «налитературенная», носила на удлиненном лице неулыбчивую маску, на голове – гладкую зализанную прическу, на теле – замысловатую куртку с огромными матерчатыми пуговицами.  Петухова была попроще, подемократичнее, вокруг  неё частенько собирались ребята, и она рассказывала что-то интересное. По-моему, её ребята уважали. Но второй год её работы стали замечать, что полнеет, все отчетливо стал обозначаться животик. Пронесся первый слух, что виновником такого безобразия является некий молодой человек, живущий где-то на её родине и не желающий на ней жениться. Среди девочек появились нравственно-моральные патриотки, которые сочинили письмо-протест  с  требованием жениться. Затем собрали под письмом подписи учеников и хотели отправить на петуховскую родину. Второй слух был более серьезным. Вроде бы виновником был не какой-то молодой человек, а вполне реальный директор нашей школы Кадацкий – мужчина хоть и пожилой, но живущий без семьи. Тем более, что поселили обеих молодых учительниц в том же доме, где жил и директор, но, разумеется, в разных комнатах. В конце концов Петухова в положенный срок уехала на родину, а Баландина спустя год  вышла замуж за горного инженера и покинула прииск.

РОГОЖИНА Таисия Васильевна – симпатичная, высокая, с волнистыми русыми волосами, приехала после института молодой, незамужней. Приветливая, общительная, на уроках серьезная, но легко выходящая из того официального состояния, когда расхохочется, пошутит. Вела литературу и была нашим классным руководителем в старших классах и выпускала нас из десятого.  После выпускного вечера ходила с нами на сопку встречать рассвет. Бывала с нами на вечерах, мягко проводила беседы о будущей самостоятельной жизни, о профессиях. Мы её любили за доброе и заботливое отношение к нам. В десятом классе под её руководством поставили на школьной сцене отрывок из «Бориса Годунова» Пушкина – «Корчма на литовской границе». Я исполнял роль отца Михаила, а мой друг Вакуленко – Гришку Отрепьева. Встретившись через много лет, мы вспомнили свой дебют и оказалось, что помним наизусть до сих пор значительную часть текста. Побывав в Хабаровске, мы с ним разыскали Таисию Васильевну, навестили её, посидели за столом, вспомнили о многом. Она была уже на пенсии, мужем её был Мишуткин, тоже наш приисковый. На прощание сфотографировались.

ЕВСЮКОВА Анастасия (или Евдокия?) приехала в поселок с тощим белокурым сыном в 1946 или 1947 году. Невысокого роста, плотная, чуть-чуть сутуловатая средних лет женщина с совершенно седыми волосами, заплетенными в две хилые, связанные между собой  сзади головы косичками. По характеру общительная, разговорчивая, легко находящая общий язык с учениками. Но её почему-то недолюбливали учителя. Она всем охотно и много рассказывала, как жила в оккупации, настрадалась, едва не погибла. Какая необходимость забросила её в нашу таежную глушь, было непонятно.  Даже отдаленных родственников во всем крае не было.  В 7 и 8 классах вела у нас естествознание и анатомию человека. Что касается анатомии, то она её знала немного больше, чем написано в учебнике. Часто, слушая ответы учеников, проверяла сказанное, посматривая в текст книги. Естествознание было её коньком. Довольно живо и интересно рассказывала о растениях, животных – обо всем, что связано с этой областью человеческих знаний, обстоятельно отвечала на многочисленные вопросы учеников. В общении с нами была проста, доступна, несколько демократична или, как говорится, запанибрата. Одним словом, мы её уважали.  В 1948 году на прииск привезли несколько семей спецпереселенцев, жителей Западной Украины, как тогда говорили – «бандеровцев», которые содействовали Степану Бандере и немцам. Взрослых определили на работу, детей – в школу. В наш класс посадили 4 или 5 человек. Диковатые, напуганные, по-русски почти не говорят, держатся кучкой, отчужденно. Наш интерес и любопытство к ним большое, но они непроницаемы,  на контакт с нами не идут. Евсюкова на своем уроке пыталась работать с ними, вызывала отвечать, но они на ломаном русском не могут связать пару слов. И тогда она, к нашему удивлению, заговорила с одним из них на непонятном языке, а тот живо стал отвечать.  Нашему удивлению не было конца: вот она какая знающая учительница! Буквально нашла общий язык и этими ребятами! Авторитет её еще больше вырос. Ребят этих вскоре отчислили.  Осталась учиться и закончила школу лишь одна девочка – Люлько Лена.

Я по естествознанию занимался хорошо. Предмет этот любил. Природа, все её живые формы были для меня интересны и любопытны. К учительнице я часто обращался с разными вопросами, рассказывал о своих наблюдениях. Она меня отмечала. Однажды она принесла на урок большую, красиво сделанную книгу о животном мире с множеством прекрасно оформленных иллюстраций и торжественно пред всем классом подарила мне, как самому любознательному ученику. Я был горд, счастлив и благодарен ей. Но вскоре эта идиллия неожиданно кончилась,  и виновником такой метаморфозы был её худосочный сыночек. Этого мальчишку сверстники почему-то  не любили, подсмеивались над ним и дразнили – фриц. Вот уж, право, не помню за собой такого греха, но он сказал матери, что я его тоже дразню. На очередном уроке она разразилась бранью в мой адрес, кричала, что её сыночек, будучи  «под немцами», едва не помер, болел, питался очень плохо, «ели гнилой горох» (можно подумать, что мы хорошо питались), поэтому мне должно быть стыдно и недостойно так себя вести. В заключение обвинительного монолога она потребовала вернуть книгу.  Вскоре Евсюкова сошлась с тишайшим Павлом Петровичем Макаровым. В семье, говорят, она была деспотом. Спустя еще один год они уехали.

Вспомнив некоторых учителей, думаю, нельзя не вспомнить и директором школы. Когда я начал учиться, первым директором был АНЦИФЕРОВ – рыжий грузноватый мужчина, постоянно носивший гимнастерку. В первом  классе я учился с его сыном, тоже рыжим толстощеким пацаном, который хвастался, что у него много книг, и делать домашние уроки для него пустяк.  Затем были НЕЛЮБОВ, МАЛЬЦЕВА, КОСТИН, КАДАЦКИЙ и ОГАЙ.  Не ручаюсь за хронологию, но точно знаю, что в 4-м классе директором была Мальцева.  Запомнилось это тем, что известие о Победе  в 1945 году принесла в класс именно она. Это было так.

Шел урок арифметики, Мишка Распопин мучился у доски, как вдруг распахивается дверь, входит директор и громко объявляет: «Победа, по радио объявили о Победе над Германией!»  И вышла ликующая. В коридоре школы уже слышался шум и громкие голоса. Мы же, пораженные вестью, сидели некоторое время  тихо. Потом девчонки начали реветь, мальчишки – шуметь, все соскочила со своих мест и ринулись в зал, где уже собралась вся школа. Затем все оделись, где-то нашли знамена, портреты вождей и дружной толпой отправились к конторе прииска, где начался радостный митинг – первый за все годы войны. В этот день мы уже больше не учились.

КАДАЦКИЙ Семен Пантелеймонович появился в школе, пожалуй, в 1948 году. Учителя и ученики знали, что назначен новый директор и ждали его появления: каким он будет, этот приезжий? Предыдущие директора были в основном из своих учителей. И вот приезжает высокий пожилой человек с осанистой фигурой, одет в форменную шинель и папаху железнодорожного ведомства, такой же китель и брюки навыпуск. Голову украшает буйная грива волос, усы, пышная борода и очки в темной роговой оправе. Приехал один, без семьи.  Первое время молча ходил по поселку, по школе, молча все разглядывал, а затем начал воплощать свои директорские права – делать замечания и давать ценные указания на украинском языке. Мы, ученики, его побаивались. Он был неординарным человеком, значительно отличался от своих предшественников всем: обликом, манерой разговаривать, требовательным характером, отношением к учителям и отношением не только с учениками, а также с их родителями. Его быстро узнал весь прииск.  В небольших воспоминаниях трудно дать емкую характеристику этому человеку, но одно нужно отметить, что проработал в школе года четыре, в жизни нашего поколения он сыграл заметную роль и крепко нам запомнился. Встречаясь со школьными друзьями, учителями, мы неизменно вспоминаем Кадацкого. Опишу некоторые, на мой взгляд, характерные для Семена Пантелеймоновича поступки, действия, решения, манеры общения с окружающими, которые дадут представление о тогдашнем директоре.

Как учитель Кадацкий мало чего стоил, но как организатор школьного процесса стоил многого. Вел он у нас в 8 классе химию. В 9-м основы дарвинизма, еще в каком-то классе вел ботанику. Уроки вел бездарно и строил их так? вначале спрашивал у учеников предыдущий материал, следя по книге за правильностью ответом, затем говорил: «Читайте!» и сам уходил по свои директорским делам.  Иногда ходил по коридорам, заглядывая в классы, уходил в кочегарку или просто сидел у себя в кабинете. Если нужно было дать какое-либо распоряжение, вызывал техничку Глебову – невысокую, шуструю женщину, крича: «Глебиха, Маруся, ходи до мэнэ!» И Маруся мчалась к нему на второй этаж, прыгая через две ступеньки. Пытаясь что-нибудь рассказать по химии, он ужасно путался, на страшном ломаном русско-украинско-химической наречии. Ни одного уравнения, формулы решить и написать не мог.  Однажды в школу приехал с проверкой инспектор РайОНО. Как и положено, он ходил по урокам, все слушал, что-то записывал. Пришел и на урок основы дарвинизма. Я сидел за первой партой и хорошо наблюдал за растерянностью  Кадацкого. К доске он вызвал Батрашина Вильку, задал ему вопрос. Вилька отвечает сбивчиво, тогда Кадацкий делает ладошку лодочкой, косит глаза в учебник и шепотом подсказывает ему.  Далее следует объяснение нового материала, теперь –то не уйдешь, не оставишь урок, нужно объяснять. Также подглядывая в учебник, он рассказывает о системе  земледелия и неожиданно спотыкается на фамилии основоположника этой системы Вильямсе. Вначале он сказал: «Выдающий советский ученый Вильмяс», почуяв неладное, поправился: «Чи то, Вильямс..» С горем пополам объяснил новый материал и со звонком пулей выскочил из класса впереди инспектора.  Объясняя строение растений по ботанике,  и показывая на стебель, говорил: «О це стебло», чем вызывал сдавленный смех в классе и страх. Он воспринимал смех очень болезненно, кричал, гнал с урока и даже посылал за родителями.

В те давние послевоенные годы существовал строгий, раз и навсегда заведенный подарок – мальчики стриглись наголо до 7 класса (В мои годы в начальной школе, включая  4 класс – А.Щ). В 7-м классе нам разрешалось носить не прическу, но чубчик, чем мы очень гордились. У девочек должны быть косички, или короткая стрижка, никаких распущенных длинных волос. В этом смысле директор был чрезвычайно консервативен.  И еще один порядок тогда существовал в школе – на вечерние киносеансы (восьмичасовые) школьники, даже старшеклассники, не допускались.  Как-то мы, четверо пацанов, уговорили контролершу пропустить  тихонько в зал. Добрая тетушка Ярошиха пропустила нас, а тут «как на грех» порвалась пленка,  в зале зажегся свет, и нас застукали учителя. Кара не замедлила свершиться: на следующий день директор самолично зашел в класс, поставил нас по стойке смирно и велел не приходить в школу, пока не пострижемся под ноль. Позор, кошмар: гордость и краса – наши чубчики – исчезли.

Известно, что в школах на переменах творится маленький бедлам. Не нужно объяснять, что это такое. Но Кадацкий решительно взялся за наведение порядка. Как на первом, так и на втором этажах он заставил нас ходить парами по всему периметру коридора. Причем первое время ходил сам с дежурным учителем или с кем-то из старшеклассников. На ходу можно было негромко разговаривать, читать учебник, зубрить текст и т.д. Если кому-то нужно было на улицу в туалет – пожалуйста. Как только, двигаясь по кругу, дошел до лестницы, спускайся вниз и беги по своим делам. Вернулся, снова вставай в круг. Звенит звонок, но карусель продолжает свое мерное движение. Поравнявшись с дверью класса, входишь в него и все. Никакой беготни, толкотни, давки,  крика. Все чинно, благородно, спокойно. В классах оставались лишь дежурные, которые обязаны были проверить класса, приготовить мел, тряпку, вытереть доску, принести наглядные пособия. Вскоре мы привыкли к такому распорядку и считали его очень рациональным и единственно правильным способом проведения перемен. Проверки и комиссии, бывавшие в школе, очень удивлялись заведенному порядку и хвалили директора.

Кадацкий ввел строгую дисциплину не только в школе, но и когда ученики были дома. Нам в течение учебного года запрещалось появляться на улицах поселка после 9 часов вечера. Для старшеклассников были некоторые поблажки. Он лично бродил по улицам  и вылавливал нарушителей. Я тоже однажды попался. Просидел у моего друга Володи Вакуленко часов, наверное, до десяти. На улице дождь, темно и была надежда, что бдительное око директора спит. Но не тут-то было! Вовка меня провожал, как вдруг из-за забора выходит фигура в плаще и цап нас обоих. Узнав меня, он отпустил, а Вовке велел, чтобы завтра в школу пришла его мать. В общем, досталось ей и моей матерям. Благо: моя вот она, в школе работает, приглашать не надо.  Ужесточался режим дня весной, когда вся школа готовилась и сдавала экзамены. Кстати, об экзаменах. Их  мне пришлось сдавать, начиная с 4 класса, ежегодно. В 5 и 6 классах были обычные, а в 7 классе уже выпускные, т.к. этим классом завершалось неполное средее школьное образования. В 8 и 9 классах переводные, а уж в 1- классе – сдавал выпускные экзамены на аттестат зрелости.  Перед началом экзаменов всех учеников собирали в зале,  и директор лично объяснял, когда вставать, когда учить билеты, когда гулять и во сколько ложиться спать. Контроль за таким распорядком осуществляли учителя и, конечно же, он сам.

В один из таких дней неожиданно приходит ко мне друг Вовка. Я удивился, а он говорит, что директор уехал в Оглонги, бояться нечего. Тогда мы с легким сердцем пошли играть в лапту. Пацанов собралось много, игра в разгаре, как вдруг и-за поворота улицы появляется лесовоз, а на верху бревен сидит Кадацкий. Нас охватил страх и паника, все разбежались кто куда, лишь бы подальше от директорских глаз. В те годы не было жестких правил, на чем и как ездить. Какой бы груз не везла машина: дрова, мешки или ящики, если забрался и держишься, то езжай.  Нас испугал не способ передвижения директора, а то, что мы попались за нарушение режима дня.

Семен Пантелеймонович оказался неплохим хозяйственником, строго следил за работой всех службы, не допускал сбоя в работе кочегарки. Особой слабостью его были лошади. Я уже писал, что в школе было несколько лошадей, и для каких целей они использовались. Он принял а работу хорошего конюха, который следил за исправностью саней, телег, чтобы упряжь была в порядке. У директора был любимый выездной конь и зимой он один или с кем-нибудь в компании уезжал подальше, например, на Сомню или в Серго-Михайловское.  Говорили, что он любил там кутнуть, подальше от глаз учителей и учеников.

В старших классах мы часто помогали своей школе, выполняя разные хозяйственные работы, а также кое-что делали для прииска. Запомнился мне случай, когда в конце декабря в кочегарке кончились дрова. Из учеников была организована бригада лесорубов, и мы, вооружившись пилами и топорами, отправились на отведенный школе участок. Он располагался в 4-5 километрах от поселка за сопкой Лысухой. Снег глубокий, выше колен,  а наготовить нужно было по два кубометра на человека. Для этого вначале нужно было свалить лесину, обрубить сучья, раскряжить ствол на бревнышки примерно двухметровой длины, чтобы уместились на воз, и сложить их в одну кучу. Сучья и ветки не разбрасывать, а также сложить в одно место. Конечно же, было трудно, очень устали, хотелось есть и скорее домой, но работа есть работа. И весь день с нами был наш директор. То тут, то там виднелась его фигура в шинели и папахе. Также, как и мы, он лазил по глубокому снегу, кому-то помогал, кого-то подбадривал, покрикивал, чтобы были осторожнее у падающих деревьев. На обратном пути шли гуськом, далеко растянувшись, усталые, еле волоча ноги. Не доходя до поселка, Кадацкий собрал нас на льду замерзшего котлована и объявил, что зимние каникулы для нас начинаются с завтрашнего дня. Описываемое событие происходила 24 или 25 декабря – задолго до официальных каникул. 

Мы работали на расчистке от леса полигонов для драг, весной кололи лед в котловане, где зимовала драга («летчики»), чтобы освободить её понтон. Котлован быстрее заполнялся талой водой, и драга раньше начинала промывочный сезон. И всегда такие работы возглавлял наш директор школы, всегда был с нами, дисциплинируя своим присутствие. За это мы его очень уважали.

Моя сестра уже заканчивала школу. Учеников в их 10 классе было всего 8 или 10 человек. Встал вопрос о переводе их в какую-либо другую школу на территории Нижне-Амурской области. Так решило ОблОНО. Кадацкий же не согласился с этим. На первом же подвернувшемся транспорте он поехал в Николаевск и настоял, чтобы детям дали спокойно закончить школу, получить  аттестат  зрелости, а не переселять их неведомо куда от дома, от родителей, ради экономии денег.

Была у Кадацкого слабость – давать ученикам прозвища. Не знаю, как в других классах, но в нашем он Юрку Баева прозвал «Студент».  На уроке, вызывая отвечать, он говорил «студэнт» и Юрка шел к доске. Батрашина прозвал «собачий наездник» за то, что однажды увидел, как тот на собаках, запряженных в нарты, вез дрова. Меня называл «маменькин сынок». По-моему, мы на него не особенно обижались.

Однажды выпал случай его позлить. Повадился он по вечерам  ходить в гости к одной одинокой женщине Полюшковой. Она со своими детьми жила в отдельном доме, а работала продавцом в магазине. Мы это усекли и следили в темноте, пока он не скрывался за дверью. Выждав некоторое время, начинали свистеть, кричать, бросать камешки в стену. Он выскакивал из дома и пытался кого-либо поймать или хотя бы рассмотреть, узнать, но было темно, и мы бросались бежать со всех ног. Я однажды принимал участие в такой «операции». Во второй раз он едва не нашел нас с одним пацаном, спрятавшихся в каком-то сарае.  Вот был бы скандал!

В чем-то Кадацкий оставался для нас загадкой. Так, мы не понимали, почему он  все время ходил в форменной одежде и ни разу за все годы мы не видели его в цивильном костюме.  Знали, что у него где-то есть жена и дочь, но почему они живут не с ним? Почему при нас его наградили Орденом Ленина, а затем лишили награды? Был даже слух, что он беглый бандеровец, подделал документы и теперь скрывается от возмездия в глухой тайге за тысячи километров от Украины.  Ради справедливости нужно отметить, что наш директор был человеком не злопамятным, никогда и никому не мстил, зря не наказывал, только в пределах своего представления необходимости поддержания порядка и дисциплины в вверенной ему школе.  Вот таким он был, наш Семен Пантелеймонович. Его боялись и уважали, несмотря на его недостатки.

Я привел лишь несколько примеров, характеризующих Кадацкого. Некоторые из них смешны, некоторые показывают его как ответственного, строгого и требовательного руководителя, воспитателя и педагога. В целом, думаю, он был по сравнению с другими директорами личностью в хорошем смысле слова.

Больше 70 лет существует наша Херпучинская средняя  школа. Наверное, более полутора тысяч учеников окончили её, и жизнь разбросала их по всей нашей стране. Проследить судьбу каждого невозможно. Мы, покинувшие школу в 1952 году, и то не знаем, где и как живет большинство наших одноклассников.  Очень интересно, когда в переписке с земляками узнаешь о ком-то.
Воспоминания Розы Смоляковой: «А между тем, какие замечательные ребята жили на Херпучах!»
Анна Петровна Баландина говорила: «Да вы не знаете, что вы за ребята! Вы золотые ребята!»
Вот Миша Худорожко. После окончания школы поступил в Ленинградское военное училище. От командования училища в Херпучи в адрес школы пришло письмо. Наших педагогов благодарили за отличную подготовку подрастающего поколения, за хорошие знания, собенно в области математики, за высокую нравственность и благородство.  Моя одноклассница Гиля Шохине при встрее рассказала, что они с Мишей Худорожко  из одного села Серге-Михайловское, а в школе жили в интернате. Ондажды в начале осенних каникул несколько человек пошли домой пешком – около 25 километров. Поселок – на другой стороне Амгуни. Они добрались туда уже глубокой ночью. Ни крики о лодке никто не отозвался. Ни огонька, ни звука из-за реки.  Тогда Миша разделся и поплыл. Вода ледяная, накануне ледостава, плыть около полукилометра.  Все же он одолел этот опасный путь, пришел в поселок, разбудил людей. Детей перевезли. И не заболел ведь!
Или Володя Турковский (Ильич). Очень одаренный, даже талантливый поэт, артист. Был членом редколлегии школьной газеты. В свои 15 лет уде размышлял о смысле жизни, о любви, о красоте..  Я знаю, что жил Володя в Комсомольске-на-амуре. Кем стал? Как сложилась его жизнь?
Нисколько не сомневаюсь, что незаурядных, талантливых ребят училось в нашей школе много. Может быть, х способности в чем-то проявлялись уже в детстве, а возможно, такие задатки сказались позднее, при выбору профессии, в зрелом возрасте.  Сама система школьного образования, активная внеклассная работа, кружки художественной самодеятельности, предметные кружки, конечно же способствовали зарождению и развитию лучших качеств учеников.
Помню, в старших классах ходили листочки с большим стихотворением, сочиненным кем-то из наших сверстников, с названием «Лето». Там есть такие строки: «То ли дело – наше лето, летние вечера. На рыбалке у костра весело всегда» И дальше там же: «Я беру свою двустволку, целюсь в вожака. Раздается выстрел звонкий, но… промазал я». А одно время среди жителей поселка из уст в уста передавалось сочиненное кем-то сатирическое стихотворение по типу некрасовской поэмы «Кому на Руси жить хорошо». У меня остался в памяти лишь такой отрывок: «Кому живется весело, вольготно в Херпучах? Плановику Еремину, подрывнику Ерохину – сказали братья Блоховы и бросились в кусты…»

Вспоминая о школьных годах с самого детства, хочется рассказать, чем мы писали. Сейчас, когда изобилие письменных  принадлежностей, трудно представить себе, что в те далекие времена они представляли из себя определенные проблемы. Вид их, форма и разнообразие вполне соответствовали духу времени, сложившимся в школе приемам и правилам письма.

Еще осваивая азы письменности в первом классе, мне приходилось видеть у некоторых ребят дому и в школе грифельные доски. Из литературы, посвященной гимназии, сельским школам, мы знали, что ученики пользовались досками и писали на них твердыми карандашами серого цвета – грифелями. Размер досок, которые я видел, примерно 30х40 см, черного цвета. Из чего  они делались, не знаю, но твердая поверхность их напоминала пластмассу. Грифель да доске оставлял светлый след, легко стираемый тряпочкой. Такие письменные принадлежности заменяли в какой-то мере тетради в начальной стадии обучения детей письму и счету.  Они, вероятно, были очень удобны. Но бумага есть бумага. Как говорится: написано пером – не вырубишь топором. Это не грифельная доска, где мигом можно стереть неверно написанную букву или цифру. Так что эти доски напоминали скорее всего музейный экспонат, нежели современные средства письма и пользоваться ими в классе учителя не разрешали.

Обыкновенную деревянную ученическую ручку можно было увидеть в продаже вплоть до недавнего времени. Проще, надежнее и доступнее приспособления пера трудно придумать.  Было много разновидностей таких ручек, особенно для настольных письменных приборов. Они изготавливались разных изощренных  форм, раскраски и применяемых материалов. Здесь использовались пластмассы, ценные виды древесных пород, металл, отшлифованный декоративный камень и т.д.  Кроме деревянных, у нас были популярны металлические ручки в виде трубочек. С одной стороны вставлялся наконечник с пером, а  с другой – аналогичный наконечник, но с коротким карандашом. Перо  и карандашик можно было вставлять вовнутрь трубочки, если ручка лежала в портфеле или в кармане.

Уже в конце 40-х годов стали распространяться наливные ручки (авторучка, «вечное перо») для туши и чернил. Первые такие ручки были «трофейные», т.е. привезенные из Германии и Китая. Несколько позднее появились и наши отечественные. Их выпускалось огромное разнообразие цвете и форм. По способу заполнение чернилами они были  пипеточные и поршневые. Особенно ценились ручки с позолоченным пером. По надежности в работе они были далеко не идеальными. Иногда из них ни с того, ни с сего начинали вытекать чернила и карманы пиджака оказывались перемазанными. Иногда, перед тем как писать, приходилось энергично встряхивать, отчего коварные брызги могли попасть куда угодно: на одежду и на соседей. Пассажирам самолетов предусмотрительные бортпроводницы, кроме карамели «взлетная», вручали пластмассовый пакет для авторучек. Бывало, при перемене атмосферного давления ручки давали протечку.

Основой любой ручки является перо. Уже в перьях-то, учась в школе, мы знали толк. Различались они по назначению, по форме, размеру и даже по цвету. Каждому перу соответствовал двухзначный номер, выбитый на нем (например: 86, 11).  Так мы их и называли при покупке, по номерам. Сейчас я не могу достоверно припомнить ни одного номера, а в те годы легко ориентировался. В первом класса писали перьями темно-коричневого цвета с тонко вытянутым кончиком. Такими перьями, по правилам предмета «чистописание», нас учили красиво и правильно писать буквы, используя отдельные их элементы с нажимом и без него. При правильном применении этого приема письма текст получался красивым и изящным. Другие перья использовались, когда  почерк уже выработался. Они не такие мягкие, с укороченным носком и элементы букв и цифр получались ровными пот толщине. Были перья с небольшими утолщениями на кончике. Они относились к числу твердых, но будучи расписанными, легко скользили по листу бумаги, не цепляясь за неровности. Чтобы письмо как можно больше держало черник и не теряло их, мы делали простое приспособление в виде небольшой пружины, свитой из очень тонкой проволоки. Эта пружина, длиной 5-7 мм, прикручивалась к нижней стороне пера и играла роль небольшого резервуара. Обмакнув перо один раз, можно было писать довольно долго.

Среди мальчишек, учеников младших классов, бытовала «игра в перья». Играть могли двое, трое, четверо и более человек. Суть заключалась в том, что каждый из играющих клал на ровную поверхность свое перо спинкой кверху. Тот, кому выпал ход, должен был своим перышком, подсунув его кончик под перо играющего, так щелкнуть его, чтобы перо перевернулось спинкой вниз.  Если не вышло, то теряешь ход. При удачной игре можно было иметь в запасе с десяток перьев старых расписанных, но еще годных к применению, и новых.

После первого класса у нас учителя менялись,  и каждый из них не особенно следил за нашими почерками. Лишь бы делали меньше грамматических и арифметических ошибок.  Как выписывались буквы и цифры, каким ручками и перьями мы пользуемся, их особо не интересовало. Поэтому  почерк уже в то время начинал ломаться и портится. Некогда красивые буквы и цифры превращались в каракули закорючки. Так произошло почти со всеми моими школьными товарищами.  Качество бумаги было не ахти каким. Бугорков, ворсинок-волосинок на поверхности листа хватало, все они цеплялись за перо, делая мазню. Начиная с первого класса, нас приучали иметь специальные тряпочки, перочистки для протирания перьев. Дисциплинированные ученики так и поступали, а иные для этой цели использовали подол рубах, край парты или просто чистили перо пальцами, отчего они вечно были в чернилах.

Нынче редко встретишь перьевую ручку, миром завладели шариковые с разноцветными пастами. В годы моего школьного детства проблема чернил и чернильниц была, по современному  сказать, актуальной. Вообще-то фиолетовые и синие чернила разводили из специального порошка, но в годы войны его не было и поэтому пользовались всем, что могло на бумаге оставлять след. В те времена, помимо обычных «простых» карандашей, выпускались так называемые «химические». Если такой есть, то нужно было мелко-мелко искрошить стержень, развести его в небольшом количестве воды и тщательно размешать до полного растворения. Получались замечательные «классические» фиолетовые чернила. Если нет карандаша, то в дело шли заменители.  Однажды врач Нечаев дал мне целый флакончик марганцево-кислого калия, т.е. марганцовки. Я сыпанул чайную ложку в пол-литровую банку воды, и получилась темно-коричневая, почти черная жидкость, которой, как оказалось, можно замечательно писать. Но спустя некоторое время  я заметил,  что текст постепенно бледнеет, становится коричным, желтым, а затем почти совсем исчезает, но это спустя несколько месяцев.  Или такое очень доступное средство, как сок ягоды. По-моему, в пятом классе я сидел с девочкой и однажды очень удивился, когда она вынула из портфеля бутылочку, размером с «чекушку», почти до верху заполненную соком ягоды,  то ли голубицы, то ли брусники. Мы с ней несколько дней пользовались такими «чернилами». Содержимого хватало на один день, так как это сок мы в основном выпивали. Однажды оказалось, что страницы тетрадей от густого сока склеиваются и пришлось искать настоящие чернила. Кто-то из друзей показал мне, как он в фиолетовые чернила добавляет сахар.  Буквы и цифры в тетради от этого приобретают красивый блеск, но, как оказалось, страницы тоже прекрасно склеиваются между собой, и после их раздирания получается  страшная мазня.

Как-то в классе объявили, что Кустпром делает и продает черные чернила. Я взял бутылочку  и отправился по указанному адресу.  Действительно, мне налили черной жидкости, очень напоминающей настоящие чернила. Но густоватой, с каким-то мелкими крупинками, которые быстро налипали на перо. Позже оказалось, что кустпромовские умельцы научились делать чернила из картофельного крахмала. Многие знают, что замерзшая и подгнившая картошка, спустя некоторое время, чернеет. Вот этот почерневший крахмал и становится сырьем для чернил при несложной обработке.  Володя Вакуленко пишет мне, что ему и его друзьям, приходится собирать с дубовых листьев специфические наросты круглой формы в виде горошин.  Сок из раздавленных «горошин» темнел и также был вполне пригоден в качестве  чернил. Видимо, найдется еще немало способов приготовления темных жидкостей, служивших в свое время чернилами. Думаю, мои сверстники могли бы в достаточной мере дополнить приведенные выше рецепты. 

Интересно, а чем писали на папирусах древние египтяне? Ну, и наконец о чернильницах. Во-первых, учась в школе, мы обязательно сидели за партами, а не за столами. Во-вторых, на каждой парте делалось углубление, куда должна была вставляться чернильница или пузырек. В  те годы были распространены стеклянные чернильницы-непроливайки. Если в ней чернил в меру, то при  переворачивании содержимое не  проливается, хотя при резком вытряхивании, брызги могут лететь в разные стороны. У кого не было таким чернильниц, обзаводились флакончиками, бутылочками, баночками, плотно закрыв их пробками или крышками. Носили их в портфелях или, особенно малыши, в  специальных мешочках, привязанных снаружи к портфелю или сумке.  Понятно, что все эти многочисленные емкости не обладали абсолютной герметичностью, отчего книги, тетради, портфель, одежда, руки и лицо частенько были перепачканы чернилами. Такой «Ученический интерьер» был обычным явлением. С ним, конечно же, боролись, но в силу специфики он был неистребим. Современные школьники не знают, что такое чернильная клякса. В мои ученические годы клякса упоминалась в сатирических стихах, в песнях, в половицах и поговорках, в карикатурах. Образ нерадивого ученика обязательно связывался с двойками в тетрадях, а также с перепачканными в чернилах одеждой и руками.

Позднее, когда на смену перьевым ручками пришли шариковые, нам прошлось основательно привыкать к новому «инструменту». Дело в том, что макая перо в чернила, мы на какие-то время давали отдых пальцам руки, и она долго не уставала, снималась физическая напряженность. При письме шариковой ручкой этого нет. Поэтому при обучении письму детей, пока у них слабые пальцы, это нужно, вероятно, учитывать.  На чем писали? В основном были, конечно же, тетради,  такие, как сейчас:  в косую линейку, в клеточку, в линейку. В каждой тетрадке обязательно лежала промокашка. Тетрадей было крайне мало, лишних не было и учителя выдавали их по счету, строго следя за их использованием. Для дополнительных занятий можно было брать любую бумагу: старые газеты, обои, бумажные мешки, обратную сторону использованных листов и т.д. Все это было в порядке вещей.

В качестве вместилища учебников, тетрадей и прочих ученических принадлежностей использовали все, что угодно. Редко у кого были еще довоенные портфели и ранцы. Чаще всего шились матерчатые  сумки. Их носили либо в руках, либо через плечо. У мальчишек модными были зеленые противогазные сумки и редко у кого (предмет дикой зависти), кожаные командирские. С двумя отделениями, гнездами для ручек и карандашей, с ремнем через плечо. Вот таким было  «вооружение» и «экипировка» большинства учеников нашей таежной школы в далекие военные и первые послевоенные годы.