Предисловие к Русскому роману

 

Воскресенье. Последние дни Масленицы. Солнце придаёт снегу красок, словно вскрывает и расщепляет скрытую в нём ярмарочную роскошь цветов радуги. Повинуясь зову этих разноцветов, усталые от серых морозов люди и впрямь тянутся на городскую ярмарку весёлыми, подпитыми с утра (да, и с вечера кое-кто) компаниями. В виду малой доли алкоголя и ощущения предстоящего торжества кулачного боя на льду мужики и парни излучают сдержанную выходной одеждой, весельем и солнцем агрессию. А бабы и девки краснощёкие рады любовью: кто ночною мужнею ласкою, а кто ожиданием оной в глазах ах- незнакомого парня-красавца и наглеца, который полезет сегодня за сапогами на шест.

А ярмарка раскинула по натоптанному снегу клюквы своих варений, золотистые пироги и охряные глиняные горшки, цветные ряды с тканями и мехами.  Крики зазыва-а-ал…, гомон весело и ожесточённо торгующихся торговцев и покупателей, лай бездомных собак в драке возле брошенных тут и там остатков горячей и по-ярмарочному недоготовленной пищи… Вот любопытствующая, играющая в хождение в народ актриса в окружении обожателей полуаристократической внешности и молодых суровых с виду офицеров, поддерживающих эфесы шашек. Её идеальный курносый носик морщится из под вуалетки от ароматов сырой старой обуви и квашеной капусты, а глаза,- серые с голубым налётом, миндалевидные,-  стреляют смехом и уверенностью обожаемой красоты…  Вот калека на деревянной клюке собирает свою дань… Вот наглые глаза вора блеснули в толпе и исчезли, как не было. Скоро раздастся крик "Кошелёк! Кошелёк украли!" Вся ярмарка вздрогнет, как стадо яков, от бока которого отодрал волк слабого телёнка, схватится за спрятанные за поясами и в лифах кошельки, проверяя, на месте ли; покосится зло и недоверчиво по сторонам… Но скоро снова крики, краски и ощущение праздника заглушат чувство опасности и покатятся ярмарочный торг и гуляние по-прежнему. 

В серо-розовом от грязи снегу уже танцуют под гармонь и бубен на открытом краю пирожного ряда. Высокий красавец, стареющий, пьяный водкой и весельем мужик отплясывает в центре круга, который составляют хлопающие в ладони зеваки. Глядя на кралю, оценивающе оглядывающую его через вуалетку из круга расфуфыренных барчуков и офицеров, мужик ярится в пляске. Вокруг красна молодца плывут, раскинув руки и цветами раскрашенные платки, разрумяненные четыре бабы. Одна – "его", а остальные – нектарными бабочками слетевшиеся на атлас его золотистой косоворотки и чёрный с проседью чуб. Каждая сама бы постеснялась, а вот втроём засмелели подруженьки да после двух рюмочек, выпитых с отставленным в сторону мизинцем и криком "ух, кре;пка кака;, страсть, кака; гадость"… И соревнуются в плавности и неутомимости танца бабоньки. Особенно стараются переплясать ту, которая "его". Нарумяненные щеки огнём пылают. Пошла игра не на шутку. А народ тянется всё ближе на музыку и вскрики "Камаринского". И вот, уже новые группы включаются в пляску и размывают танцующих в разные концы круга. Мужик в золотистой атласной рубахе вдруг разочарованно останавливается. Только что четыре бабы бились за него в сдержанной танцем схватке самок, и вот он уже не в центре внимания, уже оттёрли его другие, помоложе и числом поболее. Да и барынька-красавица исчезла из толпы… Широко и нетвёрдо шагая, он выходит из круга, одевает брошенный в снег полушубок и идёт в сторону питейного ряда. А баба его, торжествующе оглянувшись на нежданных соперниц, подхватывает почти что нарочно забытую на ветке дерева шапку и бросается вслед, чтобы повиснуть у него на локте и по-хозяйски нахлобучить эту шапку на тронутые серебром волосы, не забыв, однако, оставить снаружи лихой чуб своего милого. Пусть издохнут завистницы яловые.

Но вот, солнце с полудня катится вниз. Начинается ближе к реке, что сразу за ярмарочным обрывом, движение молодых мужиков и парней. Они сбиваются в кучи и пьют водку, уже не закусывая. Стягиваются к реке и необъятных талий городовые, и конные жандармы, тряся на  скаку отъетыми щеками. Близится час столь ожидаемого кулачного боя на льду между "этими" и "заречными".  Съезжаются посмотреть на зрелище народного гуляния коляски и кареты со всего города. Женщины и девки, те, "чьи" собираются участвовать в кулачном бою, зная, что это безнадёжно, всё же делают последние попытки вытянуть мужиков из воронки затягивающего сладкого бешенства. Но накапливаемая с утра агрессия выливается в грубую брань в их адрес. Две густые массы выплёскиваются на лёд, постепенно образуя противостоящие друг другу стенки. До последнего сдерживаются тридцатилетние мужики, давшие дома уже в который раз слово и побожившиеся, что на это раз не будут драться. Но водка и чувство неловкости перед другими, которые "не чета тебе" не держатся за бабью юбку, выкидывают, всё же, некоторых из них на лёд под сопровождение женских криков и проклятий. За батькой каким-нибудь опрометью бросается подросток. Он тоже! И тогда, вспомнив о возрасте и отцовской роли, мужик поворачивается к сыну, влепляет ему подзатыльник от всей души и грубым криком прогоняет назад к матери. Бой в его сердце уже начался.

А тем временем, шевелящиеся, как две огромные змеи стенки "этих" и "заречных" раскручивают между собой ритуальное переругивание с сочными грубыми шутками, всё более и более уточняющими где, как и по какому поводу шутящий вступал в насильственные отношения любви с объектом перебранки, его матерью и всеми его родственниками. Градус насилия в ругани всё нарастает. И вдруг шум спадает, как по команде. В исподбровном сверкании глаз и молчании бойцов, ждущих сигнала распорядителя ярмарки, прерываемом только редкими бабьими возгласами с берега, чувствуется тяжесть отмотанных назад тысяч лет цивилизации, неотвратимость и первобытная чистота выпущенного на свободу древнего животного инстинкта.

А-а-а-х, и драка молотящих рук и ног началась. Крики ярости и боли нарушают некий общий шум побоища, больше похожий на стон растревоженного животного. У дерущихся и у смотрящих возникает в сознании ощущение ненастоящести происходящего. Словно дергает кто-то на верёвочках десятки беснующихся кукол. Вот выкатилась из рядов одна кукла, сбитая с ног. Встала, отряхнулась и вернулась в строй к друзьям. А вот другой, страшно так застонав от удара кастетом в висок и сразу вернувшийся к человечеству, сполз в ноги к дерущимся. В надвигающемся бессознании он далеко уже от этого места. Он не слышит шумящих бойцов и крики женщин. Он не чувствует равнодушного любопытства грудящейся гуляющей толпы. Ярмарка в разгаре…


 *  *  *

Там, где до неба ближе всего и Б-г смотрит на человеков строго и всепонимающе, движет свои зелёные воды Иордан с Сирийских холмов вниз к Озеру. Берега его невысокие и некрутые заросли травой метровой вышины. Схватившиеся за землю многопалые корни деревьев и низкие их ветки затрудняют шаги путника. Полуденное солнце пригревает уже достаточно сильно его плечи и покрытую широкой соломенной шляпой курчавую голову. Выйдя из высокой травы и выведя за собой старого осла с поклажей, путник садится передохнуть под смоковницей на широкой поляне. Поляна покрыта уже вся весенними цветами. Красные, похожие на маки "каланиёт" перемежаются с ковриками крестоцветных и пятилепестковых  жёлтых, сиреневых, синих и розовых цветков неизвестных названий. Нагретый солнцем воздух переливает, играясь, голоса птиц и шум воды. Во всём этом разнозвучии и разноцветии, подбитом зеленью листьев и травы, идёт тихая, сосредоточенная жизнь муравьев, молодых ящериц, кузнечиков и прочего живья, нимало не интересующегося вдруг погрустневшими глазами путника. Сам напившийся воды осёл вернулся в тень и щиплет где-то сбоку траву. Он рад минутам свободы и насыщения, но не понимает молчания, спустившегося на землю из под широкой соломенной шляпы своего нового хозяина. Только воды Иордана, унесшие с собой в Озеро и далее за ним не одну человеческую печаль, кажется, шумят сочувственно. Через босые в плетённых сандалиях ноги путника переползает, извиваясь, изумрудная ящерица, ошалевшая от собственной смелости. Но её не видят карие его глаза. Они обращены внутрь, в память, перед которой встаёт сиреневый сумрак заснеженного города…

Там, там в этом сумраке, улыбаясь всем и как бы плывя сквозь десятки обожателей и поклонников, ждавших её у подъезда театра, она находит взглядом его, стоящего одиноко под газовым фонарём. Знала, что придёт. Даром, что вчера наговорил её ревнивых резкостей и выбежал из комнаты, как сумасшедший… Сани глухо стучат полозьями на неровностях улицы. Впереди мешок выгнутой спины возницы в коричневом тулупе, а рядом, щекоча его лицо волосами, выбившимися из под меховой шапки-таблетки, - её лицо. Её идеальный курносый носик морщится из под вуалетки от ароматов сырой овчины в санях, а глаза,- серые с голубым налётом, миндалевидные,-  стреляют смехом и уверенностью обожаемой красоты…

Солнце равнодушно согревает землю в этот послеполуденный час первого дня недели. Люди суетятся внизу. Маленькие. Сверху и не разберёшь, гуляют ли, плачут ли, работают…И никому, кроме Б-га, не увидать всех их вместе, как одного. Умирающего на руках плачущей бабы бойца в окровавленной косоворотке из золотистого атласа. Актрису, умыкаемую с ярмарки на тройке счастливчиком на час, артиллерийским офицером, в её честь принимавшем участие в ледовом побоище. И путника в широкой соломенной шляпе на курчавой голове, ведущего купленного у арабов белого осла в новое поселение - "кибуц", расположенное  на берегу Озера. Он идёт вдоль быстрого здесь зелёного Иордана по вьющейся в траве тропе и возвращается мыслями к работе в поле, к глухому пристуку копыт страдающей лошади, запряженной в плуг, к теплой сырости земли , к блеянию ягнят в окружении остро пахнущих овец.


Автор: Феликс Лебедь

Реховот, Израиль
Июль, 2010