Забывчивый батюшка. На заданную тему

               
               
   Федор с дедом Савелием перебивались милостыней второй год, с тех пор, как умер  его отец и не стало в их стареньком худом деревенском домишке кормильца. Дед, инвалид войны,  был в доме не помощник, вот и  отправились они под  глухой вой матери побираться: все меньше нахлебников за столом.

   Уездный город встретил их неприветливо, да и не ожидали они особой милости от людей - на улицах таких, как они, пруд пруди, на всех жалости не хватит. Да и другой в городе уклад: каждый – себе, чужая беда не волнует…, хотя и в деревне такие встречаются, люди, они ведь разные.

   Мимо дома  батюшки они ходили ни раз, но все не решались постучать в высокие ворота, а на этот раз перешагнули через робость: который день не везло. В животах урчало на разные голоса, и дед чаще обычного останавливался, чтобы собраться с силами, оседал на костыль бесформенной массой, из которой торчали где острое худющее  плечо, где клок свалявшейся бороды. В такие минуты Федор со страхом смотрел на деда и молился: «Господи, не забирай дедушку! Как же я тогда один? Пропаду ведь!  Пожалей нас, Господи!»

   Ворота им открыла скромно одетая девушка с мягкими чертами лица и добрыми серыми глазами. Замешкалась, но во двор впустила, тихо сказав: «Батюшка откушать изволят. Идите туда, - она указала в сторону сада, - может, примет…»
Прямо под деревьями стоял стол, половину которого занимал самовар. Большой, пузатый, начищенный до блеска и неожиданно показавшийся Федору похожим на хозяина. Было видно, что место это не пустует, и батюшка любит коротать здесь время,  отдыхая от службы,  приходских забот, докучливой паствы, слушать  пение птичек, запивая все эти приятные ощущения чайком.

   Дедушка Савелий подобострастно склонив и без того вечно  опущенную к земле голову и еще ниже поникнув сутулыми плечами тихо говорил о свалившихся на них бедах, прося подать Христа ради. Батюшка, не обращая внимания на дедово стыдливое бормотание,  неспешно и с удовольствием пил чай. Мальчик, замерев, разглядывал его, впервые увидев служителя в такой обстановке.

   Вот пухлые ручки, держащие  расписное блюдце с горячим чаем, медленно поползли вверх. Им навстречу также медленно стало наклоняться лицо с красными, лоснящимися от пота и налитыми, как спелые яблоки, щеками. Батюшка прикрыл  в наслаждении глаза, вытянул трубочкой губы, шумно подул, а затем,  смачно забулькав, втянул в себя чай. У Федора непроизвольно свело горло и он мучительно сглотнул.
 
  -Чай-то, поди, сла-а-а-адкий, ишь, жмурится. Сколько же надо его выпить, чтобы так раздуло? – подумал Федор.  – Нет, это не от чая.  Это от булок! А что, не пустой же он чай пьет? Поди, съел уже все! Да и щи хлебает каждый день. – От этой мысли в животе что-то  резко дернулось и резануло болью. Он поморщился, но виду не подал, а продолжал ждать. - Молчит. Девка, вон  деду что-то в карман сунула…. Понятно, не с этого стола и, похоже, без разрешения взяла! А она добрая, глаза какие страдальные, сразу видно из деревенских, не от хорошей жизни здесь.

   Дедушка все стоял в надежде получить  что-нибудь, но батюшка не удостоил его и взглядом, а девушка уже торопливо подталкивала старика, давая понять, что пора уходить, нельзя здесь больше быть…

  Резкий шипящий звук вернул Федора на землю: батюшка, скосившись на него,  с чувством дунул на чай. Федор удрученно опустил голову, посмотрел в пустой картуз, что держал  перед собой в надежде на хозяйскую доброту. Пусто.Он зябко повел  плечиком, едва прикрытым рваной рубахой, и тоскливо посмотрел на деда: пора уходить.

   По дороге к воротам Федор думал о том. какими могли быть вкусными булки, которыми пахло из открытой двери дома,   а еще вспоминал слова матери о том. что  Боженька  учит делиться с просящими.

   - Но почему же батюшка  ничего не дал? Неужто он  забыл об этом?