Супермены России

Действие первое

Муж у докторши работал в «шарашке», за похлёбку конструировал истребители, опережая конструкторскую мысль знаменитой «военной машины» немцев лет на десять.

Совершенно не обязательно было об этом распространять­ся, да ещё в госпитале, со случай­ным лейтенантиком, каких через руки этой док­торши прошёл не один десяток, и конца им не видно... Но этот, ма­ленький и тощий, с необыкновен­но богатым голосом и траурными глазами, чем-то пронял докторшину привычную осторожность.

Она выделила это лицо из череды лиц и отметила его, что редко бы­вало с ней, профессионально за­щищённой от чужой боли, потому что, если связывать в своём вооб­ражении и памяти откромсанные обрубки с этими лейтенантиками – тогда конец.

Она делала бедняге операцию за операцией на тяжёлом, почти безнадёжно раскуроченном коле­не. Когда везли на очередную, главврач заметил:

– Что мучить па­ренька, я бы ампутировал!

–  А я буду резать вдоль! – за­крыла тему докторша.

С упорством резала она «вдоль» одиннадцать раз и так сжилась с его ранами, с этим куском плоти, за который боролась, спасая лейте­нантику судьбу, что стал он ей всё равно что родным, товарищем и по её несчастью, определившему её одиночество в этих бессонных и бредовых стенах.

И в одну из но­чей, когда боль не даёт уснуть и лютеет тоска, докторша открыла раненому опасную свою беду. Несмотря на молодость, был он человеком пронзительного ума и, несмотря на скромное местечковое происхождение, обладал без­ошибочным художественным вкусом.

Возможно, по этой причине никогда не кричал: «За Сталина!», а возможно, и потому, что его са­пёрное ремесло не предусматрива­ло атак, а предусматривало, наобо­рот, сосредоточенную, вдумчивую работу, нюх и величайшую осто­рожность.

Во всяком случае, пра­вильное понятие о повседневном изъятии советских граждан из оби­хода свободной жизни он имел. А также понимал цену докторшиной откровенности – и потом не забы­вал о ней никогда.

Своего хирурга бывший сапёр числит вторым человеком, спас­шим ему больше чем ногу – про­фессию, в его случае тождествен­ную жизни.

Все три имени в этой истории замечательны.

Имя врача – Людмилы Винцентини.

Имя зека-мужа – Сергея Пав­ловича Королёва.

Имя сапёра – Зиновия Гердта.

Первый человек, кому Зиновий Ефимович был обязан жизнью, – сани­тарка, притащившая его зимой 43-го года с поля боя в госпиталь. Есть и третий.

Ехали с братом с кладбища – от матери. День стоял гнусный, да и год не лучше – 50-й. И на­строение под стать. Зашли в пив­ную. Случайный грязный шалман с залитыми пивом столами и злоб­ными, бедными, послевоенными людьми.

Что-то произошло в оче­реди, кому-то показалось, что двое носатых не по праву теснятся у ис­точника русского забвения... И в крупное ухо сапёра вползло, как белена, как сколопендра: «Канешна, эти у нас завсегда первые!» Брат Борис побелел и затрясся. А Зяму, как бы помимо воли, повер­нуло, и кулак, всосавший всю силу небольшого организма, вле­тел в географический центр боль­шой красной дурацкой рожи.

Продавщица взвизгнула и за­голосила из окошка: «Ты что ж, гад, делаешь, он тебя даже жи­дом не назвал!» Очередь, на миг закаменев, быстро пришла в себя и, повинуясь рефлексу, начала сползаться в полукольцо, и хро­мая нога Гердта оказалась точкой пересечения его радиусов. Глядя в близкие лица земляков и современников, Зиновий Ефимович, подобно одному из его будущих героев, осознал, что бить будут, скорее всего, именно ногами – по традиции любой окраины.

И вот народец расступился и вперёд вылез огромный сизорылый му­жик, и весь Зиновий Гердт был в один обхват его ладоней. Он навис над Зямой, сгрёб его за лацканы, – и тот вспомнил маму и понял, что через несколько минут они, ско­рей всего, встретятся... Мужик приподнял его к бармалейской своей пасти и просипел, дыша сложным перегаром:

– Делай так кажный раз, сы­нок, ежели кто скажет тебе чего про твою нацию.

И, трижды поцеловав, бережно поставил на место.

Снова предстояла земная жизнь – в длительном развитии труда и любви.