Жюли Ромэн. Мопассан

Два года назад я путешествовал пешком по берегу Средиземного моря. Что может быть лучше, чем мечтать, идя большими шагами по дороге? Идёшь под светом солнца, под ласкающим ветром по склону гор, по берегу моря! И как мечтается! Сколько иллюзий, любви, приключений проходят через душу странника за 2 часа пути! Все надежды, смутные и радостные, проникают в вас с лёгким тёплым воздухом, их пьёшь в бризе, и они рождают в наших сердцах аппетит счастья, который растёт вместе с голодом, подстрекаемым ходьбой. Быстрые прекрасные мысли летают и поют, как птицы.
Я шёл по длинной дороге, ведущей из Сэн-Рафаэля в Италию, или, скорее, по этому длинному великолепному украшению, которое, кажется, создано для воплощения всех стихов о любви на Земле. И мне казалось, что от Канн, где отдыхают, до Монако, где играют, на эти земли приходят только затем, чтобы промотать деньги, чтобы растянуться под ласковым небом в этом саду из роз и апельсинных деревьев.
Внезапно в глубине очаровательной бухты, которые встречаются на каждом горном повороте, я заметил несколько вилл, всего 4-5, стоящих лицом к морю у подножия горы, перед диким сосновым лесом, который простирался за ними двумя большими долинами без дорог. Перед одной из этих хижин я остановился как вкопанный, настолько она была красива: маленький беленький домик с коричневыми перекрытиями, покрытый вьющимися розами до самой крыши, и сад: скатерть из цветов всевозможных расцветок и величины, смешанных в артистическом беспорядке. Газон был ими полон; на краю каждой ступеньки были растения, из окон на фасад свешивались синие и жёлтые гроздья, а терраса с каменными столбиками была увита огромными красными колокольчиками, похожими на пятна крови. Позади виднелась длинная аллея цветущих апельсинных деревьев, которая тянулась до подножия горы. Над дверью золотыми буквами было выбито название: «Вилла Антан».
Я спросил себя, какой поэт или какая фея жили здесь, какому отшельнику пришла в голову мысль построить в этом месте этот домик мечты, который словно возвышался из букета. Крестьянин бил камни на дороге неподалёку. Я спросил у него имя хозяина этой драгоценности. Он ответил:
- Это мадам Жюли Ромэн.
Жюли Ромэн! В детстве я столько слышал об этой великой актрисе, сопернице Рашель.
Никакой женщине столько не аплодировали, никого так не любили! Сколько дуэлей и самоубийств произошло из-за неё! Сколько же ей могло быть сейчас, этой соблазнительнице? 60, 70, 75? Жюли Ромэн! Здесь, в этом доме! Женщина, которую обожали самые знаменитые музыканты и поэты страны! Я ещё помнил о волнении, поднявшимся по всей Франции (мне было тогда 12 лет), которое вызвал её побег на Сицилию с одним мужчиной после разрыва с другим.
Она уехала вечером, после первого акта, а зал всё вызывал и вызывал её; уехала с поэтом в почтовой карете, как делали тогда; они пересекли море, чтобы любить друг друга на древнем острове, сыне Греции, под огромным лесом апельсинов, который окружает Палермо.
Рассказывали об их восхождении на Этну и как они спустились в огромный кратер, обвязанные верёвками, щека к щеке, словно затем, чтобы броситься в пожирающее пламя. Он умер, этот мастер волнительных стихов, таких глубоких, что от них кружилась голова у всех поколений, и таких нежных и загадочных, что они открыли новый мир поэзии новым поэтам.
Тот, кого она покинула, тоже умер. Этот нашёл для неё музыкальные фразы, оставшиеся в памяти народа, фразы триумфа и отчаянья, сводящие с ума и раздирающие сердце.
Она была здесь, в этом домике, увитом цветами. Я не колебался и позвонил.
Мне открыл мальчик 18 лет неловкого вида. Я написал на своей визитной карточке галантный комплимент старой актрисе и горячую просьбу представиться. Возможно, она знала моё имя и открыла бы для меня свои двери.
Молодой слуга удалился, затем появился вновь и пригласил меня следовать за собой. Он привёл меня в небольшую чистенькую гостиную в стиле Людовика-Филиппа, с холодной тяжёлой мебелью, где 16-летняя горничная с тонкой талией, но некрасивая, поприветствовала меня реверансом.
Затем я остался один.
На стенах висели 3 портрета: портрет актрисы в одной из её ролей, портрет поэта в узком  сюртуке с жабо и портрет музыканта, сидящего за клавесином. Она – светловолосая, очаровательная, но манерная по моде того времени, улыбалась ртом и голубыми глазами, и полотно было выполнено очень хорошо.
Мужчины, казалось, уже смотрели в близкое прошлое.
Все это казалось старым, из прошедших дней.
Открылась дверь, и вошла маленькая женщина: старая, очень старая, очень маленькая, с бандо седых волос, с седыми бровями – настоящая белая мышь, быстрая и увёртливая.
Она протянула мне руку и сказала голосом, который остался свежим, звонким, вибрирующим:
- Благодарю вас, сударь. Как это мило от современных мужчин вспомнить о женщине из прошлого. Садитесь.
Я рассказал ей, как её дом остановил мой взгляд, как мне захотелось узнать имя владельца, и как, узнав его, я не смог сопротивляться искушению позвонить в дверь.
Она ответила:
- Мне это тем более приятно, сударь, что вы – первый, с кем произошло такое. Когда мне передали вашу карточку с галантными словами, я задрожала так, словно встретила друга спустя 20 лет. Я теперь покойница, настоящая покойница, о которой никто не помнит, никто не думает и не будет думать до того самого дня, когда я по-настоящему умру, а тогда все газеты 3 дня будут писать о Жюли Ромэн с анекдотами, с подробностями, с воспоминаниями, а затем всё будет кончено для меня.
Она помолчала, затем продолжила:
- Теперь ждать осталось уже недолго. Через несколько месяцев, через несколько дней от этой маленькой женщины останется лишь маленький скелет.
Она подняла глаза на свой портрет, который ей улыбался, который улыбался этой старухе, этой карикатуре; затем посмотрела на мужчин: на высокомерного поэта и вдохновлённого музыканта, которые, казалось, спрашивали: «Чего хочет от нас эта развалина?»
Моё сердце сжала смутная печаль – печаль о завершённых судьбах, которые еще барахтаются в воспоминаниях, словно тонут в глубокой воде.
С моего места я видел, как по дороге проезжают сверкающие экипажи из Ниццы в Монако. В них сидели молодые, красивые, богатые, счастливые женщины и улыбающиеся и довольные мужчины. Она проследила за моим взглядом, поняла мою мысль и прошептала с покорной улыбкой:
- Нельзя жить в настоящем и прошлом одновременно.
Я сказал ей:
- Какая прекрасная у вас должна была быть жизнь!
Она издала глубокий вздох:
- Прекрасная. Именно поэтому я так сильно о ней жалею.
Я видел, что она была расположена говорить о себе, и начал деликатно расспрашивать, словно касался ран.
Она говорила о своих успехах, о друзьях, о своей триумфальной жизни. Я спросил:
- Самую большую радость, настоящее счастье вам доставил театр?
Она живо ответила:
- О, нет!
Я улыбнулся. Она подняла грустный взгляд на портреты:
- Они.
Я не сдержался и спросил:
- Который же?
- Оба. Я даже немного путаю их сейчас, к тому же, по отношению к одному у меня есть угрызения совести!
- Тогда, мадам, ваша благодарность относится не к ним, а к самой любви. Они были всего лишь переводчиками.
- Возможно. Но какими переводчиками!
- Вы уверены, что не были и не были бы более любимы простым человеком, не великим, который предложил бы вам всю свою жизнь, своё сердце, мысли, время, всего себя? А что предложили вам эти 2 страшных соперницы: музыка и поэзия?
Она воскликнула с силой своим молодым голосом, от которого что-то дрожало в душе:
- Нет, сударь, нет! Возможно, другой любил бы меня больше, но не так, как эти двое. Ах! Какую музыку любви они мне пели! Как они меня опьяняли! Разве какой-то другой человек смог бы найти в словах и звуках то, что находили они? Разве достаточно только любить, если не умеешь воплотить любовь в музыку неба и земли? А эти двое знали, как можно свести с ума женщину песнями и словами! Да, возможно, в нашей страсти было больше иллюзий, чем реальности, но эти иллюзии уносят вас до небес, тогда как реальность всегда оставляет на земле. Если другие любили меня больше, то только с этими двумя я понимала, чувствовала, любила любовь!
Внезапно она заплакала.
Она плакала беззвучно, в отчаянье!
Я притворился, будто не вижу, и смотрел вдаль. Через несколько минут она продолжила:
- Видите ли, сударь, почти во всех существах сердце стареет вместе с телом. Со мной этого не случилось. Моему бедному телу 69 лет, а моему бедному сердцу – 20… Вот почему я живу одна, среди цветов и грёз…
Воцарилась долгая тишина. Она успокоилась и заговорила с улыбкой:
- Как бы вы смеялись надо мной, если бы знали… если бы знали, как я провожу вечера в тёплую погоду!.. Я чувствую себя пристыженной и жалкой одновременно.
Я напрасно просил её – она не хотела рассказать о том, что делает. Тогда я встал, чтобы уйти.
Она воскликнула:
- Уже!
И, так как я объявил, что собираюсь поужинать в Монте-Карло, она робко спросила:
- Вы не хотите поужинать со мной? Это доставило бы мне большое удовольствие.
Я тут же согласился. Она позвонила, явно обрадовавшись, а затем, отдав несколько распоряжений маленькой горничной, провела меня по дому.
Небольшая застеклённая веранда, полная растений, открывалась в столовую и позволяла видеть всю апельсинную аллею. Низенькое кресло, спрятанное в кустах, показывало, что хозяйка часто приходила посидеть здесь.
Затем мы пошли в сад посмотреть цветы. Вечер спустился мягко, один из тех спокойных и теплых вечеров, которые выпускают все запахи из земли. Солнце почти совсем зашло, когда мы сели за стол. Ужин был долог и хорош, и мы стали близкими друзьями, когда она поняла, какая глубокая симпатия просыпалась к ней в моём сердце. Они выпила немного вина («на два пальца», как говорили раньше) и стала более доверчивой и экспансивной.
- Пойдёмте смотреть на луну, - сказала мне она. – Я обожаю её. Она – свидетельница моих самых больших радостей в жизни. Мне кажется, что в ней – все мои воспоминания, и я не могу смотреть на неё без того, чтобы они не возвращались ко мне. А иногда по вечерам… я предлагаю себе небольшой спектакль… Ах, если бы вы знали!.. Но нет, вы будете смеяться надо мной… Я не могу… Я не смею… Нет, нет…
Я умолял:
- Что же это? Скажите! Клянусь, я не буду смеяться…
Она колебалась. Я взял её руки, её бедные руки, худые и холодные, и поцеловал, как это делали когда-то. Она была растрогана. Она колебалась.
- Вы обещаете, что не будете смеяться?
- Клянусь!
- Хорошо, идёмте.
Она встала. Когда слуга, неловкий в своей зелёной ливрее, отодвигал стул за ней, она быстро шепнула ему несколько слов на ухо. Он ответил:
- Да, мадам, сию минуту.
Она взяла меня под руку и увела на веранду.
Апельсинная аллея была очень красива. Полная луна бросала на неё серебряную дорожку, длинную светлую линию, которая падала на жёлтый песок между тёмных круглых голов деревьев.
Так как деревья были в цвету, их сильный сладкий запах наполнял ночь. В их чёрной листве летали тысячи светлячков, похожих на зёрна звёзд.
Я воскликнул:
- О, какие декорации для сцены любви!
Она улыбнулась:
- Не правда ли? Вы сейчас увидите.
И она усадила меня рядом с собой.
Она прошептала:
- Вот из-за чего сожалеешь о прошедшей жизни. Но вы не думаете об этом сейчас, люди современности. Вы – коммерсанты, практические люди. Вы даже не умеете с нами говорить. Под «нами» я подразумеваю молодых. Любовь стала связью, которая часто начинается запиской, переданной через портниху. Если вы сочтёте записку более дорогой, чем женщину, вы исчезнете, но если вы сочтёте женщину более дорогой, вы заплатите. Прекрасные нравы… и прекрасная любовь!..
Она взяла меня за руку:
- Смотрите!..
Я замер от очарования и потрясения. В глубине аллеи шли двое молодых людей, он и она, которые обнялись за талию. Они шли маленькими шагами, сплетясь, пересекая лужицы лунного света и вновь попадая в тень. Он был одет в костюм из белого атласа, как в прошлом веке, и в шляпу со страусовым пером. На ней было платье с фижмами и высокая напудренная причёска, как во времена регента.
В ста шагах от нас они остановились и поцеловались.
Вдруг я узнал двух слуг. Тогда меня начал разбирать дикий смех. Но я не засмеялся. Я сопротивлялся и сдерживался, как человек, которому режут ногу, сдерживается от крика.
Но дети вновь повернулись к глубине аллеи и вновь стали прекрасны. Они шли и удалялись, как растворяется мечта. Затем они исчезли. Пустая аллея казалась печальной.
Я тоже ушёл, чтобы больше их не видеть, так как понял, что этот спектакль длился уже долго, что он пробуждал всё прошлое, всю прошлую любовь и декорации, ложно и по-настоящему очаровательные, которые заставляли биться сердце старой комедиантки!

20 марта 1886
(Переведено в мае 2017)