Волглая сушина

               

                В ночь накануне первого сентября, как это нередко бывает, на вершины белков лёг снег. Он не только подновил оплавленные за лето линзы ледников, но и припудрил кедровые рощи, что тёмно-зелёными цепями опоясывали скалистые склоны верхних утёсов,  мощными волнами скатываясь на альпийские луга и в распадки. Я запаниковал, поскольку недозаготовил на зиму себе на чай красного корня, да и черники можно было бы еще гребануть пличкой с полведёрка. А что будет теперь – это бабка надвое сказала. Случалось, что лёгший в конце августа снег таял не раньше, чем в июне следующего года. Однако в этот раз матушка-природа смилостивилась надо мной, и уже на другой день отеплило не только у нас внизу, по распадкам и долинам, но и с вершин стал сползать, подтаивая снег. Приободрившись, покидал я в рюкзак, поверх размещённого на дне капронового ведра, фуфайку, вязаную шапочку, обернул в тряпицу топор, приторочил сбоку котелок, рассовал по карманам-отделам соль, головку репчатого лука, сахар, печенье, хлеб, пару сырых картофелин, замороженную куриную ножку, обернул в целлофан коробок спичек, и раненько поутру начал своё восхождение.
       Надо сказать, что нынешнее лето летом-то и не было, - ясных солнечных дней всего с десяток наберётся, и, конечно, земля не успевала просыхать. Спасало то, что было тепло, травы росли, как на дрожжах! Дягель – медвежья дудка в тайге тянул свои зонты вверх метра на два-три, под зелёными шатрами лопухов можно было укрыться от дождя не только детворе, но и взрослым. Земля напиталась влагой, как губка.  Набухшая, разваливающаяся, она жирно поблескивала и рыжела на открытых, без растительности, местах и конусных сводах рассыпчатых кротороин. 
          Идти в гору было скользко, трудновато, однако я по опыту выбирал дорожные обочины, там травка-муравка мелкая, вроде как подстриженная, давала отменное сцепление подошвы высокого шнурованного кирзового ботинка с землёй, да и выглянувшее из-за туч солнышко тёплыми своими лучами прогревало и подсушивало тайгу. Но с вершин белков по-прежнему тянуло студёным воздухом. На заросшем татарником, пижмой и ромашкой старом плотбище, с задранными в небо корягами и оставленными гнить брёвнами, я разжился свёрнутыми в жёсткие свитки  кусками берёсты и аккуратно прибрал их в кармашек рюкзака, памятуя - чем вечером разводить костёр. К полудню взобрался на тысячеметровую высоту над уровнем моря, именно здесь начиналось царство батюшки-кедра. Этот сибирский богатырь рос и поодиночке на скалах, обнимая узловатыми толстыми корнями, и как бы вбирая в себя замшелые, в лишайниках плоские в наклон плиты, и зеленел по склонам и гребням логов роскошными игольчатыми рощами. А между кедрами и скалами, придавленные тяжёлым, но уже стаявшим снегом, простирались альпийские луга, с полёгшими шершавыми стеблями маральего корня, с розово-фиолетовыми коробочками соцветий в венцах, и сине-голубыми бутонами изящной белковки-кисточки. Хотя цветы уже и лежали кое-где вмятыми в землю, и первое впечатление было, что они и не живые вовсе, но аромат, витающий над лугами, такой густой, и настолько насыщен пьянящими запахами  алтайских медоносов, что, казалось, бери флаконы и галлоны и расфасовывай в них этот целебный, омолаживающий воздух. Прояви смётку и сноровку да развези по зачумленным от дымов и выхлопов городам. Уж точно в барышах не прогадаешь!
       Миновав, схожую с полуразрушенной крепостью, гряду причудливых скал, я вышел к ручью, за которым дорога раздваивалась. Мне, чтобы попасть в Кедровую яму, надо было идти влево по травенистой, редко езженой, вытаявшей колее. Уже минут через двадцать добрался до места. Место это было знатное, налёженное мной не за одну благословенную летнюю ноченьку, располагалось оно между сдвоенными в полтора обхвата каждый кедрами с одной стороны и одиноким могучим их собратом с другой. Метрах в пяти вверх от земли толстые игольчатые ветки этих исполинов сплетались, образовывая густой, непромокаемый шатёр и придавая этому уголку не только уютность, но и переносили тебя в почти забытую детскую сказочность, навевая волшебное ощущение того, что будто бы ты находишься в просторной мохнатой рукавице у добродушного таёжного великана.
       Оставив рюкзак под кедрами, я отправился с топором на просторную альпийскую опушку, почти всю занятую копеечником забытым, белочным корнем, и где сбоку, в зарослях карликового пихтача была припрятана моя штыковая лопата. Минут через сорок горку толстых перекрученных волокнистых корешков я уже уминал в большой полиэтиленовый пакет, удовлетворённо перед этим притоптав последнюю засыпанную лунку с обрубленными хвостами копеечника – приходи лет пяток спустя и вновь бери восстановленный корень. Полдела сделано. Теперь все силы на заготовку дров, ночи в сентябре длинные, растянуты на десять часов, да и снег, тяжёлыми клочьями волглой ваты придавивший траву вокруг, если уж днём не растаял, то в потёмках и вовсе не жди, что это случится, а значит, и студёная потяга с подкрадывающимися сумерками будет только холодать и сгущаться.
       Метрах в двадцати вверх по склону в столетнем кедровнике наткнулся на огромную – сама как хороший ствол! – ветку с высохшими жёлтыми мягкими иголками. По обгорелым ободьям матёрого конца было понятно, что срезана она молнией не позже прошлого года, и значит, уже подсохла и вполне годится для костра. Взвалив эту громадину себе на плечи, постанывая от натуги, доставил и её, так, про запас, - дров-то наволок к этой минуте уже добрый воз! – поближе к своему ночлегу.  Рядом, на взгорке, тесаком нарубил пихтовых лапок, чтобы из них выложить своеобразный матрац – лежанку у костра. Пока хлопотал, стемнело. Включил фонарик, ремешком закреплённый на лбу, и принялся руками рвать подсохшую за день осоку на вытаявших участках поляны у кедров: постлать это подобие сена поверх уложенных лапок на хвойное ложе. Однако пока расстилаться не стал – земля под ногами хлюпала, надо было срочно разжигать костёр и сушить место. Уложил в старое костровище лоскуток берёсты и с намереньем соорудить над ним шалашик из хвороста, принялся выдёргивать из заготовленных дров те, что потоньше. То, что они были влажными – меня не смущало, думалось: сердцевина-то по-любому должна быть сухой. Должна да не обязана, и в этом я убедился, разламывая первую хворостину, когда из неё едва не брызнула вода. Сушняк за дожди так намок, что не откликался даже на самое жаркое пламя берёсты! Я усмехнулся: неужели, чтоб согреться, мне теперь всю ночь бегать вокруг кедров? И невесело покачал головой, при этом луч фонарика выхватил из потёмок игольчатое пятно жёлтой могучей ветки, что я сволок по склону на всякий случай и бросил поодаль от приготовленных дров. Вот он тот самый случай! Быстро наломав изрядную охапку,  обложил её сырыми дровами наподобие колодца и запалил очередной берестяной свиток. Мгновенье – и языки весёлого пламени осветили весь мой ночлег, да так ярко, будто в костёр плеснули бензина. Через короткое время взялись дружно и подсохшие дрова. Дав костру надёжно разгореться, передвинул часть его на место предполагаемой лежанки. Горящие ветки зашипели, но не погасли, я подложил к ним еще сухого лапника, и спустя час отгрёб не успевшие сгореть сучья в основной костёр. Всё, постель моя подсушена и прогрета. Теперь, пока между сдвинутых закопчённых камней булькает в котелке куриная ножка, можно и звёзды в просветах кедровых верхушек посчитать.
       В начале шестого рассвело. Позавтракав, полез по склону вверх – там, за пихтовым стлаником вчера подметил одну занятную полянку, усыпанную спелой черникой. Пока есть время, ягоду надо обобрать. Было сомнение: а вдруг её морозом побило да снегом помяло, но они рассеялись, как только я поскалывал льдистые наросты с некоторых кустиков и черпанул первый раз. Ядрёная, чернильного цвета, крупная черника сладко забарабанила по днищу плички. Значит, до кашицы пока еще далеко. Я ссыпал весь этот взяток в ладонь и с несказанным удовольствием отправил ягоду себе в рот, где, наслаждаясь, секунд тридцать перекатывал эти чудные прохладные горошины языком, прежде чем их пережевать и проглотить.
       К тому мгновению, когда из-за скалистых зазубрин на вершине Сержинского белка выкатилось в небо оранжевое солнце и осветило кедрачи и альпийские луга в снежных заплатах своим непередаваемым по красоте светом, я уже нагрёб намеченные мной полведёрка черники, а теперь собирал и укладывал вещи и добычу в рюкзак. На дно поместил укрытое фуфайкой ведро, поверх его боком положил объёмистый, ни при каких обстоятельствах не могущий провалиться в обод ведра и помять отборную чернику пакет с корнем, остальную мелочь рассовал по рюкзачным карманам. Всё, теперь осталось по старому доброму обычаю присесть на дорожку где-нибудь на подсохшей коряге, по досвиданькаться с милым сердцу высокогорьем – и в обратный путь, домой, до лета будущего года.