Дуэт в стиле Рокамболь. Часть-2. Главы 1-3

               Сбываются ли сны, сбываются, бывает.               
               Но, как узнать, что это вещий сон.
               Узнать, что жизнь тебя предупреждает.
               Узнать, что выбран ты и обречён
               На никогда не знать, что ты имеешь, 
               А потеряв понять, что это то,
               О чём всю жизнь потом жалеешь
               И с этим уходить, рассеявшись в ничто.
               
                * * *
               Был ливень, лил стеною непроглядной,      
               Свет поглотила темнота.
               Я горечь чувствовал солёных струй нещадных
               И боль по телу, словно от кнута.
               Стянула тело паутина страха
               Я разорвать её пытался, но не мог.
               Не мог рукою даже сделать взмаха
               Не мог шагнуть, оцепененье ног.

                * * *
               Удары грома, свет во тьме кромешной
               Стрелою молния порвала черноту.
               Внезапно стихло всё, ко мне идёт неспешно
               Старуха древняя хромая на ходу.
               Она смеётся, лязгая зубами,
               Поставив на земь каменный мешок
               И клацая стальными челюстями:
               «Не бойся, подойди ко мне внучок!»

                * * *
               Окован я цепями рассуждений,
               Шестнадцать лет, начало всех начал,
               А жизнь всего лишь череда мгновений
               Обмана долгого, теперь я это знал.
               Я слышу голос не ушами, подсознаньем,
               Что ты не умер, ты не умер, он твердит,
               Ты просто вышел в ночь, но с обещаньем
               Вернуться вновь туда, где был забыт.

                * * *
               И поняв истину, её я проклинаю,
               Как на себе понявший человек,
               Как тяжек груз на сердце, понимаю
               И всё же повторяю слово – зек:
               Будь проклят тот отныне и до века,
               Кто захотел тюрьмой исправить человека!





                ГЛАВА – 1

 
         Более двух месяцев, как я в тюрьме в следственной камере под номером двадцать восемь, на тюремном жаргоне – два восемь. Три двухъярусных шконки, хотя пацанов восемь человек, трое спят на полу. Одну шконку занимает взрослый мужик – камерный пахан, якобы для порядка, его место на втором ярусе у окна. Хотя, если серьёзно, ему наплевать, чем здесь занимаются.
  Я сижу на лавке спиной к столу, облокотившись локтями о столешницу и наблюдаю,  как первый по хате учит двух новичков. Первые три дня их не трогают, а преподают разную тюремную лабуду: как что называется, приколы и ответы, правила поведения и всякие камерные заморочки. Через три дня начнётся аттестация, прописка и игрушки /проверка на смекалку и трусость/. Игрушки, это своего рода приколы, которые разглашать западло, здесь надежда только на свою сообразительность, на самого себя. Сразу станет ясно, либо ты лупень, либо башковитый пацан. Старенький, он дольше всех кантуется в этой хате, курит самокрутку сидя рядом со мной и слушает музыку по местному радио. Махра в цене, если  у кого на квитке /личный счёт/ есть деньги, старается на отоварке брать её, нежели папиросы и сигареты – дёшево и много. Конечно, если деньги есть у многих, то можно и побаловать себя более приличным куревом.
        Новички пока розовенькие, как здесь говорят ещё не очистили свой ливер от вольных пирожков. В глазах испуг, да это и понятно, на малолетке жестоко, плюс ко всему давит сама атмосфера. Один тюремный запах чего стоит, он не ассоциируется ни с чем, у него свои ингредиенты: махра, никогда не просыхающий деревянный пол, бетонные стены, пахнущие плесенью. Этот запах настолько въедлив, что иногда даже снится.
 – Это пантера, – показывает Монах указательным пальцем на матрас. Простыни – привидения, полотенце – марочка, подушка – казёнка, окно – решка. А жалюзи на нём – жабры. Шкаф, куда ставим кружки, кладём вёсла /ложки/ и хлебные пайки – телевизор, чайник – железный бугор, а металлический козырёк в стене на котором он стоит – минетский столик. Всё, что вы носите – прикид: куртка – лепень, штаны – шкоры, кирзовые ботинки – коцы, фуфайка – фофан, шапка – пидарка. Хорошо запоминайте! – грозит он пальцем, – спрашивать буду жёстко. Забетонированный унитаз, закрытый крышкой – параша или толкан, урна – тузик, ящик для бумаг после оправки – катька, краник холодной воды – слоник, батарея – баян. Он встал и вышел на середину камеры. Лампочка – красна девица, радио – болтушка. Метла, это ведьма, тазик – чушка, тряпка – чмо. Монах посмотрел на правила поведения в следственном изоляторе, висевшие на стене в деревянной рамке под стеклом. Это сучьи правила, читать их западло, также телевизор при открытой параше открывать нельзя, иначе все пайки запомоятся. В дверях пика, – показал он на смотровой глазок, ¬ ниже кормушка, ткнул пальцем в середину двери, где расположено стальное дверное окошко, через которое подают хавку и прочую дребедень, оно закрыто металлической защёлкой с наружной стороны.
        В коридоре застучали сапогами дубаки /тюремные контролёры/. Слышно, как баландёры катают тележки с мисками и баландой – обед. Дубак подошёл к двери, сквозь смотровой глазок видно серо–голубое навыкате око, посмотрело в камеру и пропало, закрыв глазок металлическим кругляшом. Минут через двадцать открылась кормушка, подали хлеб, булка режется поперёк на пять тюремных паек. Есть три корки, их забирают: старенький – он же старший хаты, первый по хате – его заместитель и второй – заместитель первого. Они блатные – элита. Из корок они сделают коряки. Выщиплют мякиш, а крошки смешают с остатками первого или второго, потом этой кашей заполнят корку и съедят коряк со сладкой водой. Новички пришли вчера и ещё дня два есть не будут, только чай и хлеб, это нервное. Я и сам поначалу кроме чая и хлеба дня два не ел, но в дальнейшем адаптировался и сейчас наворачиваю за милую душу. Сегодня вторник, а значит на первое затируха – суп с клёцками, густая баланда, и как ни странно – вкусная! Завтра на второе вермишель, здесь она называется лапшой, тоже аппетитная вещица! В четверг капуста, она красного цвета и листья с пол–ладони, её мало кто ест, клюнут чуть и вываливают в толкан. В другие дни каши – кирза, перловка, сечка. В основном малолетки не голодают, постоянно дачки /передача/ или отоварка, первый и последний понедельник месяца. Родители заботятся, перегоняя чирики, вместо денег нам выдают квитки. Подвезёт к кормушке ларёчница свою тележку, отдашь ей квиток, а она список товара. Выбор в тюремном ларьке невелик, брали, что подешевле: маргарин, печенье, сахар и курево. Хоть это и то в радость.
        После обеда украдкой сон. Спать малолеткам днём запрещается, но мы ухитряемся, кто, сидя на нижней шконке с книгой на коленях делая вид будто читает, кто, полулёжа, кто, за столом положив голову на руки. Дубак пиканёт в дверной глазок и заподозрив неладное, начинает стучать в дверь. Увидев, что зашевелились, успокаивается и уходит. Так проходит обычный рядовой день. Вечером перед ужином проверка. Услышав скрежет вставляемого в замочную скважину ключа, все вскакивают со своих мест и строятся. Открывается дверь, заходит дубак, второй стоит у открытых дверей. Дежурный по камере докладывает о наличии людей. Дубак делает отметки в своей тетради, пересчитывает, окинув всех тучным взглядом и уходит, захлопнув дверь. Скоро ужин. Опять затопают дубаки, забряцают тележки, подкатываемые баландёрами к дверям камер, откроется кормушка, подадут хлеб и миску с ухой. Искать, что–либо в ней бесполезно так, несколько серых картошин и немного рыбной арматуры или выскребанная на дне миски надпись: «… что, мяса сука захотел?!» Через полчаса баландёр соберёт посуду и нальёт полный чайник чуть желтоватого кипятку – под названием чай. Блатные, поедая свои коряки, громко чавкают, показывая, что они на порядок выше остальных. Вечером камера оживает. Пацаны играют в домино, шашки или шахматы на интерес – приседания или отжимания на руках от пола. Загружен работой мастёвый /опущенный/, он делает, желающим минет или колотит масло /мастурбация/, но это на любителя. Он в хате на особом положении. Голыми руками брать ничего нельзя, чтобы не запомоить. Если, к примеру, помыть руки под краном или налить из чайника воды, он натягивает на руку рукав и берётся. За столом у него своё место, помеченное крестиком на самом краю. Кружка с ложкой стоит на минетском столике, телевизор не только открывать, а даже подходить к нему строго запрещено! Но есть одно, но… и вот это – но, вызывает смех. У мастёвого имеющего парафинные масти, такие как педераст, минет и маслобой, помоится всё, кроме прикида и передачи. Интересно, а что остаётся? Малолетки, когда приходят в тюрьму, вольный прикид сдают, их одевают в хэбэшную спецовку, также выдают постель, полотенце, алюминиевую кружку и ложку – вот и всё богатство, называемое вещами. В отношении еды мастёвого не обижают, если идёт делёжка передачи, то всем поровну. Беспредел в этом отношении не котируется, за этим следят строго. Спит под нижней шконкой. Бить его не бьют, но иногда может словить своим зефирным задом пинка. Лично мне его не было жаль, так как в своей дурости он сам виноват. Роста небольшого и лицом ничего, мог вполне проканать за сынка хаты. Таким делается скидка, и аттестуют их не так, как других – помягче. Дело в том, что, переступив порог камеры, его прикололи. Старенький спросил: «Минет сбацаешь?»
 – Сбацаю, только вечером, – ответил он.
Вечером через хавало всех пропустил. Такое, как гром среди ясного неба, как так, с воли пришёл и уже рабочий, никак такое не укладывалось в голове. В сущности, кто ж его за язык–то тянул, промолчал бы и всё.
        Сидел он за убийство, отправил к праотцам своего отчима. Мать, как я понял из его рассказа профура та ещё, одним словом – бичовка. Отчимы у него менялись, как времена года. Постоянные пьянки, скандалы, драки и всё это на глазах у сына, который растёт, развивается, превращается в личность. Если он не нужен матери, то её сожителю тем более, предоставлен сам себе так сказать…  Захотел пошёл в школу, захотел прогулял. У матери   одна забота, прожить до получки, а с получки до аванса. Оторваться путём, сменив очередного дружка и поновой – привыкла. Мамкины гулянки для него тоже в радость. Придёт домой поздно, на столе остатки закуски и выпивки, рядом на кровати два голых тела. Хорошо выпив и закусив, можно развлечься мастурбацией глядя на мамкины прелести. Бывало время, когда маманя оставалась холостой, ненадолго конечно, но бывало. В этот период онанизм не прокатывал, а зачем, ведь рядом матуха, а чего собственно бояться, всё равно ничего не помнит, бесчувственное бревно с дыркой. На таких пацанах чёрная метка трудного подростка, да и ко всему беззащитного. В России всегда презирали убогих, калек, сумасшедших – забивали их палками, кидали камни, издевались. Вот и к нему более старшие ребята не проявляли равнодушия. С девками более тесных отношений стеснялись, ума не хватало, а с этим, пожалуйста, да и кто за него заступится. Заманили в подвал, выпили и покурили, пообещали мощную отмазку и всё шито–крыто. Стал мальчик удовлетворять сексуальные потребности своих заступников. Как–то поздним субботним вечером пришёл он домой. Мать с разбитой физиономией в костюме Евы и своей привычной позе лежит на кровати, за столом уронив голову на руки храпит очередной отчим. Сынок выпил и, закусив, согрешил с матухой, потом взял газовый ключ и настучал обидчику по голове. Наутро отчим не проснулся или, как говорят в народе: «Его Кондратий обнял». Просидев месяца полтора в камере, его, как–то вызвал к себе воспет /воспитатель/. Больше двух часов не было, когда вернулся, мы поинтересовались, где он пропадал?
 – Свиданку с матерью дали, – невесело ответил он.  – Она тоже в тюрьме в следственной камере за кражу торчит.
У малолеток мать – святое, какой бы шалавой она ни была, а мать для сына всегда должна оставаться матерью, ибо она его родила. В сущности, какие понятия у пятнадцатилетнего пацана, да и вправе ли он её судить? Кто знает, может и вправе.

        По радио пропиликало десять часов вечера, в коридоре закрякала утка – такой электрический сигнал, издающий крякающий звук означающий отбой. Дубак пикует и стучит в дверь ключом, чтобы быстрее ложились. Я занимаю место на втором ярусе, мне нравится там спать. Рядом окно, свежий воздух. На лето оконные рамы выставляют и выносят из камеры. Второй ярус считался воровским местом, но это в прошлом, можно сказать в эпоху динозавров. На первом донимают клопы, хотя углы шконок частенько прокаливают паяльной лампой, но тщетно. Какая Марья без Ивана… какая тюрьма, без клопов! Завтра весёлый день, аттестация молодых, но это завтра, а сейчас, когда все лежат на своих местах, молодые рассказывают на сон грядущий истории. Они с воли недавно и ещё не опустошили память от баек, анекдотов, прочитанных книг. Слушая трёп рассказчика про его похождения, где правды процентов на десять, я думал о своём. Мысли путались в голове, и я уснул, положив её на согнутый локоть.
        Рядовое тюремное утро начинается с кряканья утки, стука в дверь дубацкого ключа и гимна, звучащего по радио. Встаём вяло, и неохотно, делаем понт утренней гимнастики, входящей в обязаловку и переходим к водным процедурам, молодые тем временем заправляют постели. С нижних шконок закидывают матрасы на верхние и делают заправку по чёрному – сверху одеяла на них подушки. Привилегия у старенького, над ним шконка пахана, которому разрешено днём спать, только не под одеялом, поэтому постель старенького не трогают и днём он кимарит, как белый человек, к тому же шконка стоит под окном и рядом две создавая комбинацию буквы – П, от двери её не так заметно. Старенькому завидуют у него власть, его все слушаются, он может кинуть запрет, может дать поддержку. Стыкаться /драться/с ним западло, это закон. Бывали случаи, когда старенький маленького роста или попросту шплинт, если такой недомерок кого–то наказывал выше себя ростом, он вставал на лавку и ставил оплеухи. Такого шибздика не составляло большого труда поставить на место, но, что поделаешь – законы, за нарушения коих можно пострадать и довольно серьёзно. Да, какой сокамерник не мечтает стать им, разве только опущенный. В ожидании утренней баланды пацаны устроили перекур, свернув соски толщиной в палец и с наслаждением посасывали. Камера маленькая и в момент наполняется махорочным дымом до едучисти в глазах. Я хоть и не курю, но всё же имею процент токсичного отравления. Открылась кормушка, баландёр наполнил кипятком чайник, подал хлеб и дневную норму сахара, высыпав её своей меркой каждому в кружку. Ждём баланду. Нетерпеливые располовинив пайку съедают хлеб с чаем. Элита непреклонно ждёт, забитый коряк намного вкуснее простого хлеба.
        После завтрака утренний обход, приходят воспитатель, и лепила /врач/ с деревянной разноской, как у плотника, только раза в три меньше в ней вата, бинты, зелёнка и таблетки. Мы строимся в одну шеренгу, пахан, стоит у своей шконки, он отдельно. Хлебная пайка у него тоже своя, полбулки чёрного и отрезок сверху, называемый галстуком, это на весь день. Не каждый раз, но врач иногда заставляет раздеться до трусов, осматривая внимательно каждого, ищет следы побоев и свежие наколки. За татуировки наказывают лишением отоварки, передачи, свидания. У многих на лице угри, и она тонкой палочкой с ватой на конце делает зелёнкой тычки. После такой процедуры лицо напоминает порепанный овощ непервой свежести. Может оказать помощь посерьёзней, если у одного болит живот, а у другого голова, она делит одну таблетку пополам и даёт нуждающимся.
 – Витаминоз ребята, – успокаивает врач, – недостаток витамин значит. Вы ведь не на курорте.
Вот и весь диагноз, доходчиво и понятно.
– У кого какие претензии, жалобы? – спрашивает воспет.
Бог ты мой, какие в тюрьме жалобы, разве что шконки жёсткие, да баланда постная! После налёта администрации, как они себя называют, ждём прогулку. В тюрьме и далать нечего кроме, как ждать. Всё рассчитано по времени – любая мелочь, а каждая в своё время, что поделаешь – режим содержания. Дубак пикует стуча ключом в дверь объявляя: «Прогулка!» Нас выводят в коридор, строят парами, считают. Разводящий сопроводила, ведёт до решёток разделяющих пролёты, открывая коридорную решётку. Мы стоим строем в ожидании, когда он откроет стальную дверь, выходящую на лестничные марши по которым спускаемся вниз, где нас встречает другой сопровождающий. Верхний кричит нижнему количество людей, тот сверяется и ведёт в прогулочный дворик, захлопывая за нами дверь. Пять на пять бетонный квадрат прогулочного дворика, на середине металлическая вбетонированная лавка, верх затянут мелкой сеткой. Старенький стучит в пористую стену ногой три раза /запрос/ интересуясь, какая хата по соседству. Разговаривать с соседями не рекомендуется – нарушение, наверху ходит надзиратель и может лишить прогулки. Да и о чём собственно разговаривать, перекинешься незначащими фразами – кто, откуда, какая хата и весь базар. Прогулка длится минут пятнадцать – двадцать, но если у дубаков хорошее настроение, то и полчаса. Насытили лёгкие свежим воздухом и обратно в камеру. До обеда можно почитать и занять очередь на гадалки. Гадают на домино, необходимо загадав желание набрать определённое число доминушек, и тогда якобы оно сбудется. Можно предварительно узнать будущий срок. Сжигая полностью спичку, эту чёрную закорючку кладут на ребро левой ладони, ребром правой расположив противоположено прижимают. Вращательным движением совмещают ладони и, раскрыв, как книгу смотрят, какая цифра получилась. Вся эта ерунда для забавы, конечно в предсказания никто не верит. Потрёпанные тюремные книги без конца и начала, но попадаются и целые. Их на своей тележке привозит тюремный библиотекарь – зек из хозобслуги. Страницы пестрят автографами, читатели передают приветы своим землякам. Привет кентам, указывается населённый пункт автора и его погоняло. Визитка в целях безопасности должна быть обведена, иначе кто–нибудь добавит, что–нибудь похабное, а это… далеко нежелательно. Или вот вызывающая просьба: «Убивайте Ганю, он ел дерьмо!» А кто такой Ганя, и где он находится? Вообще–то, кому он нужен и чья это головная боль, тот пусть и разбирается.
        Монах в приподнятом настроении, после ужина крещение новобранцев. Зато у них оно не на высоте – будут бить, без следов конечно, но чувствительно. Такую категорию людей, как Монах, я знаю – встречались. Это очень хитрые особи, довольно хорошо скрывающие свою трусость и продажность, потому и жестокие. Жестокость прикрывающий шарм – маска, если её приподнять, обнажится вся гниль их продажной душонки. Трусость у них, как воздушный шарик спрятана в уголке потайного кармана. Снаружи его не видно, а если надуть, тогда не скроешь, полезет отовсюду. Я помню, как зашёл в камеру, кажется, это было так давно.
        В тюрьму этап пришёл во второй половине дня. В превратку набили людей, как кильку в банку. Пока тасовали дела, кто следственный, кто осуждённый в аккурат наступил вечер. Малолеток отделили, нас было четверо. Привели в баню и прежде, чем подстричь, дали мешки, куда сложив, вольный прикид и подписав бирку своей фамилией с указанием полных данных, получили взамен тюремные спецовки. Остригли под полный бокс, оставив небольшой клочок волос под названием чубчик. Смыв с себя вольный налёт и облачившись в казённый прикид дополнив его матрасом с одеялом, полотенцем, двумя простынями и кружкой с ложкой, под надзором сопровождающего пришли в камеру под названием карантинка. Утром после завтрака вывели, помотав по тюремным кишкообразным коридорам с нехитрым скарбом в руках, завели в кабинет. Высокий, худой наружности старший лейтенант представился воспитателем и после непродолжительной бумажной волокиты распределил по камерам. Дубак идущий впереди остановился у стальной двери тёмно–коричневого цвета с номером 28 и, посмотрев в глазок, вставил в замок массивный ключ похожий на полицейскую дубинку. Я вошёл в сизую туманность махорочного дыма, дверь за мной захлопнулась.
– Здорово пацаны, где мне расположиться? – поприветствовал я сокамерников стоя у порога.
– Канай сюда, а пантеру забрось на верхнюю шконку, – расплылся в улыбке среднего роста пацан, обнажив с жёлтым налётом зубы. – Я Монах – первый по хате, а это Манал – старенький, он здесь всё. Стыкаться с ним западло, а неуважение к нему строго наказывается.
Отличить его нетрудно, он выделялся опрятным прикидом, который чернее и новее, чем у других. Чёрный прикид на малолетке означает высокое положение – значит, пацан ништяк живёт, а белючий /светлый/ так себе на уровень ниже или, проще говоря – зачуханный положняк.
 – Падай! – показал он на нижнюю шконку.
Я разулся и, зайдя в промежуток между шконками сел на указанное Монахом место. В углу поджав под себя ноги, сидел небольшого роста пацан и, не обращая ни на кого внимания, читал книгу.               
 – Это мастёвый продолжал Монах. – Брать у него ничего нельзя, кроме конечно, он многозначительно посмотрел на остальных сидящих напротив меня, вызвав бурю смеха. Прикасаться к нему не надо, он всё делает сам. Это дядя Вена, – показал он на пахана, – он к нам не относится и в наши дела не впрягается.
Я посмотрел на мужика, лежащего на верхнем ярусе у окна. Невзрачный мужичок, роста чуть выше среднего, светлые волосы коротко подстрижены, с глубокими морщинами лицо говорило, что на воле он равнодушия к спиртному не проявлял. На вид ему далеко за сорок.
  Пять человек, сидевших напротив, разглядывали меня, как диковинку. Последовали вопросы: кто, откуда, за что залетел?
– Какой на воле лес? – спросил старенький.
– Наверное, зелёный, всё–таки июнь месяц на дворе.
Снова хохот, теперь уже вызванный моим ответом.
– Какой на воле лез?! – медленно повторил он. – Ты что, раньше нас знал? Туго соображаешь пацан, туго!
– Ты на воле дрался? – задал вопрос высокий сокамерник похожий на согнутое коромысло.
– Было дело, – кивнул я.
– И кровь была?
– Была, – я посмотрел в его хитровато–прищуренные с косинкой глазки.
Снова хохот!
– Дерутся в задницу кожаной иглой, а пацаны стыкаются, – объяснил Монах. – Видно хорошо драли, если кровь была. С кем из нас будешь стыкаться?
Я посмотрел оценивающим взглядом, но никто из них впечатления не производил. Монах невысокого роста хотя и плотно сбит, но наружность обыкновенная, невооружённым глазом заметно, что со спортом он не дружил. Манал чуть выше его, но тоже далеко не спортсмен. Олегор длиннее всех, проеденная насквозь никотином ходячая арматура. Он заметно подчёркивал свою сутулость, изображая закоренелого арестанта. Пупа и Сеня подобие Монаха, ничем существенным не отличались.
– Мне, как–то без разницы, – пожал я плечами, – решайте сами.
– Дерзкий фраерок! – растянул губы в улыбке Монах. – Олегор, преподай чуваку! Да, одно условие, по морде не бить, только по корпусу. Сеня на пику!
Сеня поднялся и, подойдя к двери, закрыл спиной глазок.
Мы вышли на середину камеры, Олегор встав нараскаряку вытянул вперёд сжатые кулаки, приняв стойку топчущего дерьмо. Я стоял, напротив расслабившись, думая о том, что этой дохлятины хватит на один жувок. Он выкинул вперёд правый кулак, целясь и надеясь попасть мне в грудь. Перехватив его левой рукой, я подтянул к себе и, прижав руку предплечьем к корпусу, одновременно нанёс два удара в печень и солнечное сплетение. Он, не громко хрюкнув, стал оседать. Не дав упасть, я развернул его и ударом ноги в костистый зад послал в проход между шконок. Олегор пропахал по полу метра два прежде, чем сила трения воспрепятствовала преданному живому телу ускорению.
– Где ты научился так драться? Ты что боксёр? – растерялся старенький, помогая встать тяжело дышащему сокамернику.
– Нет, я простой пацан, который хочет выжить в этой волчьей стае.
– Ну, ты за волков ответишь! – резко бросил Монах, приближаясь ко мне добела сжав кулаки.
Закончить фразу он не успел, вытянутыми пальцами левой руки я ткнул этот кусок говядины в солнечное сплетение, и его голос застрял в прокуренной глотке. Сделав шаг вперёд, для верности нанёс удар головой в лоб. В его растерянном взгляде плескался страх. Ударившись затылком об угол верхней шконки, он упал на колени, зажав руками голову тихонько подвывая. Все растерянно уставились на меня, даже мужик привстал и оперевшись на локоть заинтригованно следил за развитием событий. Вот такой интерес я в них пробудил. Стараясь не подгонять правила игры, я сел на лавку оперевшись спиной о край стола, скрестив руки на груди. В этом месте Манал сурово нахмурился и посмотрел на меня так, точно я на сегодняшний день самый главный его враг.
– Гычи, кайфушки, пампушки знаешь, что такое?
– Не знаю, но догадываюсь, – равнодушно ответил я.
– Надо всё узнать, мы все через это прошли, и прописать тебя надо, таков закон. Какая у тебя кликуха?
– Мастер! – удовлетворил я его вопрос, целиком погружённый в свои мысли. Нужно стоять на своём, – рассуждал я, – если задал тон, надо его держать. Я знал такую публику – наслышан, дай им ноготок, откусят всю руку. Пусть все шансы против меня, но физическая подготовка и ясная голова вытащат меня, и я не раз в этом убеждался.
В числе человеческих пороков один из самых главных – трусость. Страх и волка превращает в щенка. Страх, самое суровое испытание, которому подвергает нас Бог. Сильно испуганный человек, это, почти что труп.
– Вижу, что пацан ты неконявый /трусливый/, сейчас я тебе всё преподам, а вечером поиграем в тюремные игрушки, пропишем тебя, и всё будет чики–пуки! Странная у тебя кликуха – Мастер, за что тебя так дразнят?
– За умение постоять за себя! – нашёлся я.
  В сущности, ничего здесь странного нет, так меня прозвали в школе с класса наверно третьего. К тому времени я уже серьёзно занимался рукопашным боем. Мой учитель кореец дядя Лёша не успевал ремонтировать чучело–макет. Сверстникам в школе я показывал, кое–какие простенькие приёмчики. Естественно в те времена восточные единоборства были в диковинку, к тому же прошёл фильм «Гений дзюдо». Правда на гения я не тянул, но в глазах однокашников был непревзойдённым мастером, отсюда и погоняло – Мастер! Я всегда помнил уроки корейца: «Хочешь правильно жить, не спи, живи мгновением, тогда нанесёшь правильный удар!»
Он встал и, выходя на середину хаты, улыбался, похлопывая правой рукой о левую ладонь, согнув и сжав вместе казанки пальцев, издавая глухой хлопок.
– Один уже преподал, – показал я подбородком на Олегора.
– Может и стыкаться, со мной будешь?
Глаза наши вцепились друг в друга.
– Мне плевать, старенький ты или молоденький, – парировал я. – Знай и запомни, что не было человека, который бы меня бил, на сегодняшний день я такого не знаю. А если и кто имел такое желание, то безнаказанным не оставался.
В камере зависла гнетущая тишина.
– Ты совсем не думаешь о последствиях, здесь тебе не пионерский лагерь, это тюрьма, – прочищая горло кашлем, скрипнул он зубами. – Любой из нас может сказать на этапе, что появился борзый качающий свои права. Этот базар в миг облетит все хаты и тебя изловят, либо в боксике /этапная камера/, либо в карантинке и накрячат на попенгаген.
– У тебя что, проблемы со слухом? – зло спросил я. – Я уже говорил, мне плевать, а задница моя и распоряжусь я ей так, как мне будет угодно.
Я встал, не отводя взгляда от его глаз. Это был кульминационный момент этого инцидента. Я прекрасно понял и видел, что Манал струсил, но добивать его не собирался. Авторитет вещь хрупкая и ломать его ему я не хотел, с моей стороны – это слишком… Просто я давал понять, что на меня, как сядешь, так и слезешь. По его играющим желвакам не трудно догадаться, что внутри у него всё кипело, но он не поддавался эмоциям. Манал сел на скамейку почесав затылок.
– Ты хоть четыре тюремных заповеди запомни, – как бы попросил он.
– Базарь, – согласился я.
– Первая – елдак подымается без домкрата, вторая – задница затягивается без шнурка, третья – женская щель сырая, а не гниёт и четвёртая – курица пьёт, а не мочится.
За одним он преподал мне урок по фене, как, что называется на тюремном жаргоне. Зауважал волчара того, кто не сломался просто так и посмел дать отпор. В глазах сокамерников читалась зависть, теория – прерогатива первого по хате, а здесь сам старенький вводил в курс. Дело в том, что когда живёшь в определённой языковой среде, то испытываешь давление со стороны этого языка и соблазн говорить на этом языке. Сильное сопротивление среде может кончиться трагично: «попал в волчью стаю и вой волком». Облюбовав себе место, я перед отбоем внагляк скинул Сенькин матрас с верхний шконки. Возражений не последовало, но застилая постель, я всё же чувствовал тяжёлые взгляды, которые буквально жгли спину. Так я принял крещение и, утвердив свой статус среди босяков, стал одним из них, пополнив арестантский тюремный список. Спасибо моему учителю Ли Сону, который хотел, чтобы его воспитанник никогда не пасовал перед обстоятельствами.
        Время тянулось медленно, но настроение у всех приподнятое, кроме молодых конечно. С нетерпением, с большим нетерпением ждут вечера, как голодный хищник в засаде свою жертву, предвкушая сытный хавчик и вкус свежей крови. Монах словно на иголках – извёлся весь. Его понять можно, позабавится сегодня от души, заморит червячка – так сказать, к тому же отпора с противной стороны не будет.
        Сидит он за насилие, его подельник в другой хате, следственных в одну камеру не садят и по базарам Монаха вроде неплохо живёт. На воле они промышляли по мелкоте, то есть не ставили ни во что тех, кто ниже их ростом. Отбирали мелочь, кто возникал, гасили /били/, угоняли мопеды. Залёты их фиксировались, но дальше детской комнаты милиции и взятием на учёт не раскручивались. Имея в своём дворе авторитет, ребята заметно бурели /наглели/. Поздним вечером встретился им на улице тот, кто ниже их ростом. Забрав у него мелочь прицепом раздели, а для полноты дела избили и надругались. Нашли их быстро и, собрав из прошлых дел букетик, изолировали от общества.
        Коромыслообразный Олегор, тоже постреливал взглядом в сторону молодых. Он, как и Монах, будет влиять на них, всё–таки второй по хате. На воле надо крутиться, утверждая свой авторитет, а здесь всё ясно, кто он и кто они. В тюрьме у каждого есть приоритет в том, что на воле тебя никто не знал: каким ты был, как вёл себя, как жил. Случалось, и довольно часто – тот, кто жил на воле плохо в тюрьме блатной и напротив, кто на воле блатовал в тюрьме опускался. Попал Олегор за угон и аварию. Решил отличиться перед своей подругой, совершив героический, по его словам, поступок. Путём захмелившись угнал мусорку и, посадив свою зазнобу, ударил по газам. Разогнав старенький газик до предельной скорости, и включив "форсаж" влетел в пригородный брусчатый магазинчик, прищемив кого–то из покупателей, переломав тому несколько рёбер. Сенька с Пупой бакланы /хулиганы/, правда, на свои кулаки они надежды не имели, поэтому пользовались подручными средствами. Манал тяжеловес у него мокруха, статья тяжёлая. Мне казалось, что убийцы, за своё зверское деяние должны выглядеть зловеще, неся на себе Каинову печать, но ошибался. Обыкновенной наружности паренёк, ничем не примечательный, даже не подумаешь, что он мокрушник.   
        Их четверо и все они в тюрьме, четвёртая девчонка, тоже малолетка. По его рассказам она путёвая деваха! Слушая про их похождения, все восхищались ею, особенно Монах. Частенько парится в карцере за избиение сокамерниц и пререкания с дубаками, в общем, падла ещё та! Она замужем, но уж очень сильно любит одного из подельников Манала. С мужем она, можно сказать, и не жила, переночует, а утром уходит к своему Ромео.
        Гуляли, как–то они вечером всей компанией и увидели в скверике сидящую на скамье молодую девушку. Приглянулся им её чемодан. Сели рядом разговорились, оказалось, что она приезжая и не может найти родственников, неверно записан адрес.
– Ну, это не проблема! – обнадёжили они её, – мы здесь живём и всё знаем.
Навешав ей на уши лапши, охотно согласились помочь. Подозрений они не вызывали, прилично одеты и девушка с ними. Обманом завели на новостройки, где в недостроенном доме по очереди надругались. Подруга стояла рядом, она и предложила убить, чтобы всё было шито–крыто. Двадцать семь ножевых ран, дала заключение экспертиза. Били ножом по очереди и, засыпав труп строительным мусором ушли. Манал рассказал всё матери, которая посоветовала перепрятать тело, где–нибудь в посадках, так и сделали. Отрыли труп, в наспех сделанной могиле подивившись лику смерти во всём её безобразии. Но оказался среди них один малодушный, который уговаривал пойти в милицию и сознаться. Угрозы на него не действовали, его даже поколотили, а подруга об голову сломала каблук. Всё равно он пошёл и сознался. Благодаря ему вся компания оказалась на нарах. Был суд, но дело отправили на доследование, канитель эта тянется одиннадцатый месяц.


                ГЛАВА – 2


  День прошёл, как обычно, на этап никого не дёрнули. Монаха не покидало приподнятое настроение, за ужином он отщипнул от пайки кусочек хлеба и бросил на пол.
 – Хлеб в тузик! – показал он пальцем на пол, обращаясь к молодым. – Кто первый догадается, скажет мне на ухо.
В камере повисло молчание, все с нетерпением ждали развязки.
– Ну, что замолкли, соображайте быстрей! – подгонял старенький.
Один встал из–за стола и, отозвав Монаха в сторону, что–то ему шепнул.
– Молодец! – похвалил он его, – допёр.
Второй сказал, что пайку выбрасывать западло. Все рассмеялись!
– Пайка на столе лупень, а на полу хлеб. Запомоенный хлеб будет жрать только чушок, а пацан его выбросит в тузик. Раскрутился ты парень! – хлопнул в ладоши Монах.
  Закончился ужин, сданы баландёру миски, забиты элитой коряки и выкурены пальчиковые соски.
– Ну, пацан, что выберешь: гычи, кайфушки, пампушки? – вперил свой взгляд Монах в молодого неверно давшего ответ.
Он выбрал гычи. Гыча, это удар запястьем по шее. Пацан низко наклоняется и в целях безопасности, по совету сокамерников, чтобы не вылетели глаза, зажимает их своими запястьями. Все кроме мастёвого подходят и, сжав вместе согнутые пальцы руки, с силой бьют запястьем по шее. Перед тем, как ударить, немного играют на нервах. Подвернут воротник оголив шею поглаживают её, как бы прицеливаясь, и, подпрыгивая наносят сильный удар.
Раздаётся глухой хлопок. Довольно неприятная процедура потому что, принимая удар, жертва кряхтит пружиня в коленях.
– Твоя очередь, Мастер! – приглашает Манал.
– Нет, ребята, без меня, – мотнул я головой. – В честной стычке, пожалуйста, а так, нет.
– Ну, как знаешь. Монах, давай прописку!
– Так братцы, у кого какая кликуха?
– Серый, – назвался более сообразительный.
– Игорёк, – отозвался другой.
– Игорёк, это не кликуха, у каждого пацана должно быть погоняло, Игорёк – имя. Ладно, поправим! Лезь на решку и кричи: «Тюрьма – тюрьма, дай мне кликуху, не львиную, не парафинную!» Слушай внимательно и выбирай.
Игорёк залез на шконку пахана и стоя на коленях, прокричал в окно позывные. Тюрьма откликнулась какофонией голосовых тембров: педик, зимогор, презерватив и многое другое в таком роде, но всё же одна подходящая промелькнула – Жулан.
– Теперь выбирайте, чем вас прописывать, продолжал Монах. – Морковка, бычий член, железный бугор, скамейка, а также с прокладкой или без…, с примочкой или в сухую.
Серый выбрал бычий член, а Игорёк, теперь уже Жулан, морковку. Оба пожелали с прокладкой и в сухую.
        Бычий член делается так: в середину полотенца кладут доминушки по количеству букв  кликухи и плюс точка. Полотенце скручивают и этим прибамбасом с шишкой из доминушек на конце бьют по заднице, количество ударов суммируется из букв и точки. Прокладкой служат трусы, а без прокладки по голой заднице, если с примочкой, то задница смачивается водой. Морковка тоже делается из полотенца. Оно слегка смачивается и скручивается противоположенными концами под углом друг к другу, получается подобие морковки, количество ударов, как и в первом случае. Экзекуцию производят старенький и два его зама, поделив между собой удары. По сравнению с железным бугром и скамейкой, морковка и бычий член семечки. К ручке чайника привязывают полотенце и этим приспособлением массируют сиделку, а скамейку берут двое и с силой припечатывают к заднице.
Прописка закончилась, началась теория. Глядя на Серого не трудно понять, что он, кое–что знал. Видимо на воле знался с бывалыми. Хотя строил из себя наивного дурачка. Жулан же частенько ошибался и не раз огребался кайфушками и пампушками. Пампушка, таже кайфушка, бьют запястьем не по щеке, а по шее ниже уха. Есть ещё сека, она ставится, когда атестуемый не понимает вопроса. Секатый на жаргоне – глухой, чтобы лучше слышал, ему пробивают секу, двумя запястьями одновременно по ушам. Судя по реакции, довольно болезненная штука. Монах разошёлся не на шутку, стоило ему понять, что их что–то смущает, как он моментально начинал педалировать ситуацию. Такой вот омерзительный тип – получает настоящее удовольствие, когда мучаются его несчастные жертвы.
– Как хата, как ребята? – спрашивает Олегор.
Серый шепнув Монаху ответ, смотрит на Жулана, тот начинает хвалить камеру и пацанов.
– Ты, что, жить здесь собрался? – злится Монах.
Жулан потеет, морща лоб, но правильно ответить не может. За глупость надо платить, – подумал я, – очень большая роскошь в наше время, просто недопустимая. Его поставили в круг на середину камеры и каждый, приложил по кайфушке.
– Хату на фиг, ребят на волю! – назвал правильный ответ Манал.
Кончился второй тур – теория, хотя для Жулана очень чувствительно, но всё же барьер взят. Остался третий основной – игрушки. Монах рисует карандашом на стене двух букашек.
– Это тюремные клопы, – показывает он на своё творение, – давите их и думайте откорячку /ответ/.
– Что ты по нему стучишь, дави! – смеётся Олегор, обращаясь к Серому.
– Всё, я соскочил, – говорит он и выбирает кайфушку.
Жулан, кивая головой, отходит от стены. Пропустив обоих по кругу, Монах говорит ответ: «Кого этот клоп беспокоит, тот пусть его и давит. Теперь проверим вас на конявость». Серый забирается на верхнюю шконку свесив ноги. На полу под ним Олегор расставляет шахматные фигуры: королей, ферзей, офицеров. Монах завязывает ему полотенцем глаза и даёт команду прыгать. Жулан с завязанными глазами сидит рядом в ожидании своей очереди. Серый секунду помедлив, сползает вниз и оказывается в руках Олегора и Монаха страховавших по бокам, а Манал ногой сметает фигуры. Жулан проделывает тоже самое.
– Сейчас вырежем вам фраерскую косточку, – достаёт Монах из телевизора ложку с заточенным черенком.
Обыкновенная алюминиевая ложка, но её черенок затачивается об стальной уголок шконки. Таким резаком можно резать хлеб, сало, балабас /колбаса/. Говорили, что таким орудием вскрывали вены. Пацан ложится на нижнюю шконку с завязанными глазами. Потихоньку из чайника наливают в кружку тёплую воду. "Хирург" смачивает пальцы, имитируя надрез, в районе ключицы оттягивая кожу для чувствительности. Тёплая вода попадает на тело, будто сочащаяся кровь, "ассистенты" поддакивают, что она прёт из него, как с барана. Хотя "оперируемый" ведёт себя спокойно, но всё же заметно, как его пробивает мандраж. Такая его реакция возбуждает смех!
– Молодцы, смелые пацаны! – хвалит старенький, – а сейчас игрушка на выносливость, кто кого перетянет, проигравший огребётся.
Их садят на верхние шконки против друг друга. Дают заранее приготовленные верёвки, сделанные из узких оторванных от простыней полос. Скрученные полоски связаны между собой и довольно крепкие. Противники перематывают себе гинеталии и отдают концы старенькому думая, что тот раздаст их соперникам. Завязывают обоим глаза, а веревки пропускают между стальных полос, заменяющих панцирные сетки, из которых сварены шконки. Эти же самые концы дают им в руки, заверяя, что это верёвка противника. Раздаётся команда и начинается перетягивание, глаза у обоих завязаны, они не видят, что тянут сами себя. Публика с хохотом скандирует, хлопая в ладоши! У дверей стоит мастёвый, слушая, если дубак подойдёт к камере. Соперники визжат, краснея от напряжения, но превозмогая боль, тянут верёвки на себя. Они так ловко премотаны, что работают только на затяжку. Повиснув на самых краях шконок, соперники, проклиная друг друга последними словами, пытаются удержаться. Перед самым падением их останавливают, освобождая опухшие машонки. Увидев, как их прикололи, они смеются, вытирая от боли выступившие слёзы.
Перекур. Заструился дымок и вскоре над головами, дрожа и колыхаясь, сизый махорочный дым лохмотьями поплыл по камере.
– Отдохнули? – спрашивает Манал, заплёвывая окурок.
Серого с Жуланом садят рядом на нижнюю шконку завязав глаза. Рядом вытащив из ширинок свои концы, встали Сенька с Пупой. Монах, смочив в кружке указательный палец, легонько провёл обоим по губам. Сдёрнув с глаз полотенца смеясь, садится напротив. Серый с Жуланом видят перед собой два возбуждённых члена и, побледнев, изменились в лицах думая, что ими водили по их губам. Вот это прикол!
– Мне ваши рожи сразу не понравились! – веселится Монах, так что делайте, минет.
Сенька с Пупой сели рядом приглашая заняться работой.
– Отвернитесь друг от друга, и не дай Бог, кто на кого зыркнет! – грозно предупреждает Манал.
Посыпались удары ногами, руками, в промежутках уговоры, что они уже опущены, и терять больше нечего. Били в полную силу, но Серый и Жулан, не обращая внимания, сидели с поникшими головами. Я чуть не поддался соблазну подсказать именно те слова, которых они так ждали. Но поступить так значило нарушить правила. Безусловно, это был тончайший нюанс, но он существовал, и я не имел права отмахнуться. Я мог лишь надеяться, что они догадаются, что это подвох. Я–то нашёл в себе силы выломиться из трафарета и пойти своим путём, но это я.
Процедура руконожного контакта продолжалась минут двадцать. Первый не выдержал Серый, постепенно наклоняясь к Пупеному члену. Немного склонившись, получил по лбу лёгкий щелбан. Жулан упорно сносил побои, но и он сломался, наклонившись, тоже получил в лоб щелбан. В коридоре закрякала утка – отбой.
– На сегодня хватит! – порадовал молодых Манал, – завтра прокатим вас по мелкоте и труба. Вообще–то вы пацаны ничего, хорошо держались!
Раздался стук в дверь, дубак торопил отбиваться. Приняв горизонтальное положение, забили очередь к мастёвому жаждущие плотских утех. Первого он обслужил старенького, забравшись к нему под одеяло. У него самое козырное место и от двери его малозаметно. Другие две шконки на виду и дубак сразу увидит, что под одеялом двое. Безвыходных положений нет. В матрасе делается сквозная дыра, в которую опускается конец, а внизу под шконкой трудится мастёвый, принимая минетпитание. На этот сексстанок ложатся в порядке очереди. Жулан, а он был в хорошем настроении завёл трёп о вольных похождениях демонстрируя свою богатую фантазию.
Он кандидат в медвежатники по лохматому сейфу и попал за попытку изнасилования.
        Жил, Жулан в городе в типовой панельной пятиэтажке. В этом доме соседствовала холостячка лет сорока, как потом оказалось лёгкого поведения. Надыбал он её случайно. Будучи у друга, который жил в доме напротив, любил стрелять по окнам из армейского бинокля. Дома стояли друг от друга недалеко и с пятого этажа, открывалась обширная панорама. Заметив в окне третьего этажа голую женщину, он в азарте чуть не уподобился птице. Наблюдая за ней, расчухал, что живёт она одна, вдобавок навёл справки, подкрепив свою версию. Частенько у неё ошивались мужички и менялись довольно часто. Видел он, как она выпивала и занималась любовью, как скандалила и даже дралась. Схватила страсть Жулана своей мозолистой рукой попасть к ней в квартиру. Как–то поздним весенним вечером, дожидался он в это же подъезде своего дружка. Вдруг этажом выше открылась  дверь, первым из квартиры вышел датый мужик, а за ним в одном халате пьяная женщина, которую он узнал сразу. Она его проводила, спустившись на несколько ступенек. Жулан, задрав голову увидел фрагмент женских прелестей без нижнего белья. От такого волнения у него сделалось сильное сердцебиение, и в голове созрел план. На улице проследив за её дружком и убедившись, что тот отвалил, Жулан пробежал вокруг дома пару кругов, и тяжело дыша стоя у её дверей, обессиленно позвонил. Видимо хозяйка думала, что вернулся её дружок и, не спрашивая открыла. Жулан, ворвавшись в коридор захлопнул дверь. Он умолял не выгонять его и переждать немного, его преследуют трое пьяных незнакомых парней. Убедительное враньё мощным потоком пёрло из него что, поверив ему она его оставила и даже успокоения ради угостила водкой, сама уже достаточно хмельная легла на кровать и заснула. Вот здесь Жулан почувствовал себя настоящим "МАЧО", всю ночь он упражнялся на ней и только под утро ушёл. Совершив "героический" поступок, ходил с высоко поднятой головой. Месяца через полтора крепко выпивши, решил навестить соседку. Она не хотела пускать видя перед собой пьяного юнца, но он силой ворвался к ней. Трезвая хозяйка пыталась уговорить его уйти, объясняя, что сейчас придёт муж и будут неприятности. Жулан, не слушая пёр буром и хотел взять, силой оцарапав ей лицо. Всё прекратил её временный сожитель, укатав его и слегка поколотив. Соседка этажом ниже вызвала милицию, и Жулан сыграл на нары.
        Я лежал и думал, откуда? Откуда в нас столько жестокости друг к другу? Ведь мы же ещё почти не жили, что эти семнадцать – шестнадцать лет по сравнению с прожитой жизнью. Взрослых понять можно, жизнь их так ломает, что они уже со счёта сбиваются от её зуботычин и по этому мало кому верят. Неверие и ненависть, может одно рождает другое? Вспомнился детский сад, мне было года четыре. Воспитатель повела группу на прогулку, я и ещё одна девочка остались. Врач из–за насморка не допустила нас, дело было зимой. Оставшись в группе одни стали играть, она случайно сломала куклу, оторвав ей руку. Я её починил и в благодарность, она меня чмокнула в щёку, я её тоже. В этот момент нас застукала няня, которая принялась срамить. После прогулки, когда все раздевались, она доложила воспитателю, которая тоже стыдила нас.
– Тьфу, на вас, бесстыдники! – зло бросила она.
Мы стояли в углу и, опустив головы плакали. Все, проходя мимо подражая воспитателю, плевали в нас по–настоящему.
        Взять хотя бы школу. Кто плохо учится, того ставят на вид, одним словом пропесочивают. Всё делается с указки учителей, ученик в классе становится изгоем. Проще говоря: «Один на всех и все на одного». Хорошистов и отличников метят ромбиками с четвёркой или пятёркой. Допустим, отличник понизил успеваемость, ромбик публично забирают и ставят на вид перед всем классом. В роли судьи классный руководитель, который совсем недавно хвалила, а теперь хулит, призывая коллективно осудить. Дети слушаются, выполняя требование, но это дети, ведь в учителе они видят своего наставника и верят ему, учитель плохому не научит, он всегда прав! Они не подозревают, что за какую–нибудь провинность будут на том же самом месте в той же роли. Классному руководителю лень пошевелить булками, сходить к родителям нарушителя дисциплины, и она просит ученика, живущего рядом передать записку с приглашением в школу. Гордый таким заданием тот оправдывает доверие, а на следующий день приходит в школу с подбитым глазом или распухшими губами. Время летит, стирая из памяти детские обиды, но прививаемая с детства ненависть с годами проявляет себя. Она, как толовая шашка, однажды взрывается и её последствия довольно губительны. Училась со мной до пятого класса одна девочка. Родители её боговерующие люди, называли их субботниками, существовала в нашем городке такая секта. Жили мы на окраине в восьми квартирном кирпичном домике, по соседству в низине ютилось несколько частных хибар, место называлось – ;капай городок;. В одном из этих домов жила её семья. По субботам к ним приезжало много людей, даже всем на удивление многие на своих машинах. Поблизости частенько кучковались зеваки. Слушая их разговоры о том, что субботники шпионы, маленьких детей во время молитвы садят в тёмный подпол, а за измену секте приговаривают к смерти. Я их боялся, как огня и близко не то, что к дому, к ограде не подходил. По субботам она в школу не ходила, вдобавок ко всему плохо училась, и классный руководитель была недовольна этим. Обязывала нас влиять на неё, и мы исполняли: дразнили, задавали дурацкие вопросы и всячески пытались её обидеть. За партой она сидела одна, никто не хотел быть её соседом, и не обращала ни на кого внимания. В пионеры принимают в третьем классе, она же про–держалась до пятого. Уговаривали её учителя стать пионеркой, не взирая, на успеваемость, уж очень им хотелось повязать ей красный галстук. Приглашали в школу мать, с которой классный руководитель долго беседовала. Получив согласие, объявили пионерский сбор, после уроков должна состояться церемония. Она, сказав, что забыла дома пионерский галстук ушла за ним. Больше я её не видел из ;копай городка; вскоре, они уехали, продав дом. Ходили слухи, что новые хозяева, делая реконструкцию внутри дома обнаружили в стене тайник, где хранилась печатная машинка с латинским шрифтом.
        Утро, как и всегда, прошло по расписанию. Во время завтрака Жулан поймал масть хозяйки. Раньше всех, выхлебав баланду, он смёл со стола хлебные крошки и выбросил их в тузик. Дело в том, что на это есть дежурный хаты, а тот по своей инициативе. За такое рвение старенький повесил на него масть. Хозяйка масть не парафинная, это вечный дежурный с дополнительными нагрузками. Для отвода глаз дежурные меняются, но пашет один – хозяйка. Перед прогулкой отличился Серый получив масть короля параши. Монах с Олегором играли в шахматы, приспичило Монаху разгрузиться и в запарке, он запрыгнул на парашу в носках забыв одеть коцы. Спрыгнув на пол, посмотрел на Манала, снял носки и, бросив в тузик, помыл руки.
– Хорошие носки, – удивился Серый, а ты их сбросил.
Новичков, которые приходят в камеру первым делом деребанят /раздевают/. Меняют штаны, куртку, коцы, если нормальные и даже носки. Серый сняв свои рваные ногосяки  /носки/, одел на ноги выброшенные. Он запомоился, а так как запомоенный парашей, то стал её королём. Теперь прежде, чем кому–то приспичит, спрашивали у него разрешение, и даже ночью разбудят и спросят.
– А могу я кинуть запрет? – спросил он у Монаха.
– Конечно, можешь, только сливать и ложить будут в твои коцы.
Теперь, чтобы распомоиться, надо просить старенького. Распомаивают через круг – чем, выбирает запомоенный, это уже знакомые ему вещи: кайфушки, пампушки, гычи. Упорно просят Манала, ког–да же его милость снимет с них масти.
 – Завтра перед прогулкой, – даёт он согласие.
Вечером Жулан состирнул желающим носки, что поделаешь – хозяйка. Серый тем временем давал добро на посещение параши.
        Серый домушник с кулачным уклоном, работал с дельцом /подельник/, спалился на мелочи, но кента за собой не потянул. Кентила у него совершеннолетний, имея за спиной небольшой сидор /мешок/ с тюремным стажем натаскивал воровскому ремеслу. Добычу сбывали барыге, буфетчице на железнодорожном вокзале. Сначала Серый боялся, но провернув несколько удачных дел, появился азарт. Опять же в кармане шуршали купюры, которые приятно жгли ляжку. Выпадали нелётные дни, когда пустовали карманы, тогда жизнь казалась серой и скучной. Брали квартиры на первых и вторых этажах выше не рисковали, вдруг засветятся, а прыгать высоко. Заходили в подъезд жилого дома и искали под ковриками у дверей ключи, обнаружив открывалку, долго звонили или стучали. Убедившись в отсутствии хозяев заходили. Первым делом открывали окна в случае внезапной эвакуации и начинали шмон. Искать знали где: в шифоньере между сложенным бельём, в серванте, под скатертью на столе в общем, где обычно хозяйки делают денежные заначки. В случае пролёта на деньги, снимали ковры, не брезговали золотишком, что–нибудь из радиотехники – магнитофон или транзистор, что попадётся. Уходили, закрывая дверь, положив ключ на место. Однажды, когда они шуровали в квартире, услышали скрежет вставляемого в замочную скважину ключа. К такому шухеру они приготовились заранее, предвидев такой вариант на дело брали двойные – вставляемые одна в другую детские соски, такие надевают на молочные бутылочки для грудничков, начиняли их ртутью из градусников. Получался довольно увесистый прибамбас. Встав по бокам у двери, ждали входящего. Человек ничего не ожидая, спокойно заходил в свою квартиру и в этот момент, его лоб и затылок принимали мощные удары. Пока он или она приходили в себя, воры спешно ретировались. Был случай, когда они довольно долго мучали звонок. Зашли и увидели в спальне крепко спящего, довольно неслабого на вид хозяина, видимо тот отсыпался после ночной смены. На цыпочках и почти не дыша, они покинули объект, прихватив транзистор. Как–то летним вечером Серый проводив подругу, которая жила в пригороде, шёл по улице. Вдруг его окликнули, обернувшись, он увидел торчащего из форточки второго этажа пожилого жильца. Тот попросил его зайти к нему, объяснив, что сам с большого бодуна, супруга на работе, а хлеба в доме ни грамма. Дал ему денег, чтобы он сбегал в дежурку пообещав угостить хорошей настойкой. Серый исполнив просьбу, хорошо угостился с хозяином. Тот на старые дрожжи быстро скопытился, а Серый прицепом хорошо почистил квартиру. Сбагрив добычу, оставил себе новенький импортный магнитофон, довольно редкую вещицу.
– Избавься ты от него, – говорил ему кентила, – машинка приметная.
Не хотелось ему с ним расставаться уж больно техника хорошая. Месяца не прошло, как на автобусной остановке в том же районе, где он бомбил хату, подошёл к нему спортивного вида парень. Поинтересовался откуда у Серого центровой магнитофон и, не услышав вразумительного ответа, заломив руку завёл в ближайший магазин из которого вызвали милицию. Оказалось, что это сын того бухарика, чью квартиру чистил Серый. По первости он шёл в несознанку, но посидев в КПЗ, начал давать показания, так раскрылось ещё несколько краж, за что его и упаковали.
        На следующий день Жулан с Серым распомоились, теперь они на равных со всеми и можно продолжать тюремные игрушки. Сенька, подкравшись сзади к Жулану, запрыгнул к нему на спину с криком: «Ты ишак, рабочий день начался!» Жулан возил его по камере, а Олегор ускорял пинками в задницу.
 – Рабочий день кончился! – сообразил Жулан.
Наверняка кайфушки пошли ему на пользу. Старенький развлекался с ними по–своему, выводил на середину камеры и объяснял: «С понтом я иду по улице, вы два баклана, подходите ко мне и просите копеек. Потом начинаете докапываться и сводите дело к стычке». Жулан с Серым подходили и разыгрывали сцену. Манал после короткого диалога начинал их окучивать /бить/. Они вели себя, как варёные, делая вид, что пытаются его ударить, естественно цели кулаки не достигали. Манал возомнив себя хлёстким вырубалой лупил их почём зря.
 – Манал, тебе не стыдно? – спросил я его, наблюдая такой кордебалет. – Ты же знаешь, что они тебя не тронут, у тебя положение и навешенное западло, будь они на воле, и ты им попался, навряд ли резвился. Мало того, что тебя, укатав, раздели, думаю и задок бы прицепом пострадал, чтобы не повадно было зубы показывать. Давай со мной! – предложил я.
– Ты натасканный, ты боксёр, – посмотрел он исподлобья.
– Ну и что, я не сильно, пройдусь по рёбрам и будешь доволен.               
– Ха! Дурака нашёл, лупи стены Мастер, тебе не привыкать!
Сегодня банный день, такой подарок с интервалом в десять дней.
– Двадцать восьмая в баню! – торопил дубак в открытую кормушку.               
Вытряхнув из наволочек ватные подушки, складываем в неё простыни и полотенца, выходим. Строем в сопровождение дубака идём по коридорам, спускаемся и поднимаемся по лестничным маршам, проходим по длинным полуподвальным проходам освещённым подслеповатыми лампами под невысоким серым потолком. За разделяющей решёткой, словно тень идёт сопровождающий. Наши тяжёлые шаги отдаются гулким эхом в длинных мрачных катакомбах, их звук летит от пола к потолку и бьётся в бетонных шершавых стенах. В просторном помещении, куда нас привели, несколько длинных лавок, оно разделено подобием магазинного прилавка, за которым трудится цирюль. На стене приделаны к цепям, висит пара ножниц, напротив, из амбразуры /окно выдачи/, каждому дают кольцо из толстой проволоки. Разъединив одеваем на него верхнюю одежду для прожарки – профилактика от одёжных вшей, а нижнюю складываем в кучу на пол. Получив по квадратику хозяйственного мыла, через коридор заходим в открытую дверь, которая за нами захлопывается. С потолка обрушиваются струи тёплой воды, перепад температуры сопровождается руганью в адрес банщика. Минут через пятнадцать вода прекращается, и нас выводят. Обуваемся, получаем обжигающую одежду и по коридору проходим в боксик для получения нижнего белья.
– Что–то пиво задерживают, – удивляется Монах. – Ну-ка Жулан стукани в амбразуру, поторопи выдавальщика.
– Какое пиво? – смотрит он на него растерянным взглядом.
– Откуда мне знать, прошлый раз давали бархатное, а сегодня может жигулёвское или рижское.
Серый с Жуланом смотрят на всех, не зная смеяться или нет. Как ни странно, но все сидят с серьёзными минами, никто и не думает веселиться. Посмотрев друг на друга они, пожав плечами молчат.
– Ладно, я сам потороплю, – говорит старенький, – а вам обоим облом. Подавать кружки дело новеньких не хотите, паситесь братцы кролики!
Серый клюнул первым и, подойдя к окошку постучал.
– Стучи сильней, – советует Олегор.
Серый тарабанит кулаком. Раздался щелчок шпингалета, из открытого окна показалось стриженая зековская голова.
– Подождать не можешь, – сказала башка.
– Пиво давай в горле пересохло, – подошёл к окну Жулан.
– Суй сюда своё хавало, сейчас шланг достану, только ширинку расстегну, – отвечает, улыбаясь каптёр.
Ответ вызвал взрыв смеха, усиленный эхом! Одеваемся и ждём около получаса слышно, как по коридору проводят другие камеры, в тюрьме банный день. В другом боксике меняем постельное бельё и полотенца, а также выдают печатку хозяйственного мыла для личной гигиены. После этих тусовок, длившихся часа полтора заходим в свою камеру.
       На прогулке Сенька с Пупой наделали жжёнки. От каблуков ботинок отрезали моичкой /лезвие/ тонкие резиновые полоски, сожгли их и в камере растолкли в порошок. После постельного марафета /порядок/ Пупа достал из коробки одну игральную шашку и, насыпав в неё чёрного порошка развёл мочой. Тушь готова, а иголка, сделанная из тетрадной скрепки, ждала своего часа. Делают мелкие партаки /наколки/ их легче скрыть, а за большие можно схлопотать. Палево, это лишёнка, плюс ко всему внезапный шмон хаты. Выводят всех в коридор и несколько дубаков тщательно роются в арестантском шмутье. Самих тоже обыскивают, заглядывая во все дырки.
        Пупа мастак рисовать и партачить, поэтому всем заведовал он. Исправлял неумело сделанные на воле наколки, делал желающим свои, его творчеством оставались довольны. – Мастер, партани себе что–нибудь, – подсел ко мне Пупа, показывая свои рисунки. 
– Нет, – мотнул я головой, – мне без надобности, да и на кой они мне.
– На память, будет что вспомнить!
– Мне такая память, как собаке пятая нога, – отдал я ему его шедевры, – ко всему прочему я в партаках не разбираюсь, за них отвечать надо, а я не в курсе.
– Да сейчас без разницы, ништяк и ладно, раньше другое дело. Ты не в хате законников, да таких уже и нет. Манал знает.
– Расскажи Манал, наверно, какой–нибудь беспредел? – попросил я его.
– Это вроде пресс – хаты, – прикурил он самокрутку. – Я, когда на тюрьму пришёл, базаров о ней много ходило. Толком никто ничего не знал, но слухами тюрьма полнилась. У старенького хаты кликуха Вита, издевался он над пацанами конкретно. В ту хату бросали борзых тех, кто дубаков посылал, кто на стычках палился и часто в карцере парился. Малолеток бить нельзя, вот дубаки таким способом и мстили. Заводили чистого пацана, а через дня два – три, он оттуда выкатывался колесом. Колесо, это имеющий три парафинные масти: минет, педик, маслобой, одним словом кругляк. В камере их было шесть человек. Воспет, предупреждал Виту, если кого просто товарнуть, то били, а кого опустить – мастили. Встречал я на этапе одного пацана, его на колотушки туда бросали. Завели, они кругом на полу сидят на середине хаты и шабят /курят/. Он сообразить не успел, как оказался в середине их круга. Хотел было сопротивляться, какое там, натасканные твари. Опомнился уже в коридоре щёки, как два мячика, четыре раскрошенных зуба и хоть бы один синяк. По этапам передавали, если кого встретите – опускайте! А как найдёшь, если нет того, кто их знает, на лбу у них не написано. Мастёвый увидит, не скажет, он за себя боится, кабы кто про него не прознал, нет резона друг друга выдавать. Этот Вита зимой перед прогулкой наливал новичку в коцы воды, фофан изнутри мочил, чтобы сломался пацан быстрей. Дубаки конечно знали про это, но на всё закрывали глаза.
– Манал, а почему их звали законниками?
– Красное они ненавидели – закон, даже со стола соскребали, если он такой краской выкрашен. Приму не курили впадлу им – закон. На случай, если с курёхой подсос, они пачку клали на край стола и снизу щёлкали по ней большим пальцем, перевернувшись, она падала белой стороной – курят, красной – засылали в хаты мужикам. Сало, масло западло, колбаса на хер похожа и ведь твари не жрали – закон. В карантинке базар ходил, будто один пацан с ним на этапе в боксике встречался. Они в двухместном сидели, тот ему прямо в глаза ляпнул, что он Вита. Пацан на него кинулся, но Вита волчара натасканный, махом его отхлеснул. Ломанулся в дверь сказав, что тот на него кидается. Виту в хату, а пацана за притеснение в карцер. Слышал, что Вита за мокруху торчал, вроде восьмерик усиленного урвал. Базарили, что на дальняк ушёл за пределы области.


                ГЛАВА – 3


  Неделя, как ей и положено, пролетела быстро, а человек скотинка ко всему привычная. На первый взгляд, когда заходишь в камеру, её атмосфера давит с ужасающим отторжением. Кажется, что всё происходит не с тобой, как будто наблюдаешь за кем–то со стороны. Душа, словно птица в клетке ещё совсем недавно наслаждаясь высотой полёта, вдыхая полной грудью вольный воздух радуясь красоте увиденного вокруг, бьётся о прутья клетки не чувствуя боли и обессилев падает. Самое страшное, что от себя не убежишь, и придётся принять реалии жизни, какой бы гнусной не была перемена. Поначалу эти бетонные обшарпанные стены ненавидишь, потом привыкаешь к ним, потом зависишь от них. Насколько бы это не казалось банальным, но появляется привязанность. Понимаешь, что в этом каменном мешке с гулкими железными лестницами, надтреснутыми повелительными звонками и тесными карцерами для нарушителей, есть свой уголок. Находясь под замком в четырёх стенах думаешь, что время должно бежать, как проклятое ускоряя свой неумолимый шаг, но нет, тащится, как старая кляча по разбитой ухабистой дороге. Бывают здесь и мелкие радости – привет из дома в виде дачки, их получили Сенька и Серый, а Олегор с Пупой обвиниловки  /обвинительные заключения/. Обвинительное заключение, это небольшая брошюра, состоящая из протоколов, показаний свидетелей и обвиняемого, там всё о преступлении, весь его запротоколированный состав. Значит скоро этап на суд, где окрестят назначенным сроком. На суде встреча с родными и близкими, естественно и терпилой /потерпевший/. Довольно волнительная процедура, ведь, сколько дадут неизвестно. Далее опять тюрьма, только уже осуждёнка, где нет стареньких, где все равны. Последняя остановка этого далеко неприятного пути – зона. Обвиниловка не секрет, читают все желающие.
– Пупа, дай уколоться детективчиком, – показал я пальцем на обвиниловку.
– Бери, жалко, что ли, только не порви, мне её адвокату отдавать.
       Пупа баклан, постоянно ходил с раскладным ножом. Применять его боялся, а вот пугать хлебом не корми. В городском парке частенько с дружками трясли шпану. Щучили пацанов из других районов, в общем, возомнили себя хозяевами. Вечером на добытые таким способом деньги покупали вино и пиво, а если день удачный, то и водку. Любили пьяными шастать по парку гарцуя перед ровесниками, что у нас есть, а у вас нет. Случайно увидели в беседке двух взрослых мужчин и почуяв, что они выпивают, зашли. Заметив у каждого в кармане по бутылке, сработала стандартная зацепка: «Закурить не найдётся?» Слово за слово, мордой по столу, как говорится: понеслась родная! Пупе в этой кучемале здорово досталось, приехавшая милиция его же и забрала, остальные разбежались. Оппоненты оказались ребятами не слабыми, вдобавок ему ввалили в обезьяннике. Разобравшись их отпустили, а Пупу с найденным при обыске ножом оставили, на сколько решит суд. Завтра всей хатой начнём сочинять им последнее слово. Про это ходит много баек. Будто один пацан на суде полчаса ездил судье и заседателям по ушам, а в конце добавил: «Спасибо вам за наше счастливое детство!» Растрогав своей речью суд, отделался условными. В зале суда они будут казаться такими беззащитными и несчастными – прямо бедные сиротки на школьном педсовете, не то что на воле – море по колено, лужа по уши. Цвет лица у них не блещет. В камере, да с получасовой прогулкой не больно разрумянишься и диета тоже – синие жидкие каши, где ныряют рыбкины глазки и какие–то странные клочья. Говорят, попадались и когти невиданных зверей.
        Помнится, в конце мая поздним субботним вечером, часов в одиннадцать, проходил я мимо центрального дома культуры. За зданием сквер, в котором танцевальная летняя площадка, где всегда людно. Этот район славился дурной славой и можно сказать, в городе имел большой авторитет. Прежде, чем кого–то тронуть или шкильнуть копеек, уркачи интересовались, откуда чувак. Услышав центральный дом культуры, извинялись, потому, как последствия могли быть печальными.
        Лет шесть назад, совершенно случайно подружился я с ребятами. Частенько приходил к ним в гости, вместе ходили на рыбалку, в походы, даже с некоторыми тусовался в пионерском лагере. Со временем я узнал всех, когда район был тихим и ничем не славился. Время шло, пацаны росли и бурели, поднимая району авторитет, к середине семидесятых заколосился он своей борзотой на весь город.
        Впереди меня по тротуару не спеша шла девушка, всхлипывая на ходу. Подойдя ближе, а улица была хорошо освещена, всё–таки центральная, мне бросились в глаза её босые ноги. Всё ясно попала на гоп–стоп. Остановив её и пытаясь успокоить, узнал, что грабили трое, парень и две девчонки сняв с неё ветровку и туфли. Выслушав её, понял, это Теря–заяц и две его шалавы. Ему года двадцать три, сам он с другого района, но с центровыми знался, с кем–то недавно сидел. Давненько у меня на него руки чесались, а здесь такая удача. Дело в том, если дойдёт до ментов, что бомбят в центральном, начнут шерстить местную блоть. В основном все дела крутились на стороне и здесь, всё было чисто. Прознай братва про Терин выкидон, то по понятиям он шкура и разборки будут не в его пользу. Меня он немного знал, но у него по старшинству свой круг общения и свои кенты. Отмазка конечно есть, но я тоже не лох и подстрахуюсь сегодняшним инцидентом.
– Подожди меня на лавочке у подъезда, – показал я на рядом стоящую кирпичную пятиэтажку. – Только никуда не уходи, я мигом!
На другой стороне улицы высилось здание техучилища – там, в небольшом скверике спортивная площадка, где вечерами тусуется молодёжь. Долго их искать не пришлось, трое расположившись на скамье под сенью развесистого клёна, распивали из горла бутылку вина.
– Теря, ты нафига мою подругу раздел? – подошёл я к ним.
– Ты Мастер рамсы попутал? – сквозь зубы процедил он в сопровождении женского смеха.
Сходу я подцепил его подбородок крюком из–под низа. Голова резко откинулась назад, затылок врезался в деревянную спинку скамьи издав глухой звук. Уронив голову на грудь, Теря боком завалил–ся. Рядом сидящая подруга получила кулаком в лоб и, закрыв ладонями, лицо протяжно заскулила. Вторая смотрела на меня испуганными глазами, хлопая крашеными ресницами, чуть не выронив недопитый "огнетушитель".
– А тебе стерва, сейчас забью её в промежность! – потянулся я к бутылке.
– Я отдам, я всё отдам, парень! – она зашла за скамью и вынесла свёрток.
Взяв его в руки, я разглядел ветровку, в которой завёрнуты туфли. Приближаясь к дому, волновался, мне почему–то казалось, что ждать она не станет. Увидев её, я с приподнятым настроением подошёл и вернул вещи. Мы гуляли по ночному городу, она рассказала, что поссорилась со своим парнем и ушла, оставив его, где и попала в неприятную историю.
        Утром примерно за час до подъёма, открылась кормушка.
 – Панин, есть такой? – прохрипел дубак.
Спрыгнув со второго яруса, я подошёл, выложив всю подноготную: кто, за что, откуда.
 – С вещами на этап, – он закрыл кормушку.
Я оделся и, скрутив матрас, засунул внутрь ложку с кружкой, положив скатку у дверей. Зашевелились сокамерники.
– Всё ясно на двести первую, – поднял голову Монах, – а может и на волю нагонят, дело–то у тебя плёвое.
 – Вполне может быть, – поддержал базар Сенька. – Выпрут под расписку, накатят пару условных и гуляй Мастер!
Пожав плечами, я молча сидел на лавке. Сенька по шустрому занял своё коронное место.
        Двести первая, это статья о закрытии следствия, следователь подбивает бабки: знакомит с протоколами, уточняет мелочи и дело передаёт в суд. Пацаны ждали моего выхода. Есть старый обычай, выходящего провожают пинками в задницу, как бы выпинывая из камеры, чтобы он в неё больше не вернулся. Заскрежетал замок, открылась дверь, и я, быстро схватив скатанный матрас рванулся на выход, стараясь увернуться, но всё–таки мой зад поймал несколько пинков. В коридоре уже стояли человек десять из других хат. Вывели ещё двоих, пересчитали и строем повели в кап–тёрку сдавать постели. Изрядно поплутав по извилистым коридорам, разделённым решётками и массивными дверями, завели в этапный бокс. Большая серая камера, грязный бетонный пол у стен закреплённые лавки. Начались расспросы, кто из каких камер, откуда и по какой статье. Земляки кучкуясь держались вместе. Кому на суд деребанили подследственных, малолеток возят на суд в тюремном одеянии и поэтому, каждый старался выглядеть по опрятнее. Часа два прошло в ожидании, начали вызывать по фамилиям – прибыли заказчики. Меня вывели одного, провели через КП и затолкали в битком набитый автозак. Закрыли стальную решётку, за ней на специальном сиденье уселись с автоматами два мента, захлопнув за собой дверь. В тот момент я ясно понял, что такое душегубка. Людей набили до отказа, невозможно шевельнуться, несмотря на запрет сопровождающих многие закурили. Угар стоял невыносимый, совершенно нечем было дышать и не только в горле першило, а даже помутилось в голове, глаза от дыма слезились.
       Большую часть людей высадили в центральном КПЗ города, делали ещё несколько остановок разгружая воронок. В конце концов, осталось шесть человек из малолеток я один. Утро солнечное и тёплое, конец августа, за полуопущенным дверным стеклом мелькали деревья. Кончится лесной массив, за которым небольшой посёлок в сосновом бору на берегу реки, дальше большой железнодорожный мост и мой городок. Интересно, как живут мои друзья, чем занимаются? Наверно пропадают на реке. Река у нас красивая, широкая и длинная, много больших и малых островов, кругом смешанный лес, но в основном сосняк. Красиво конечно, но на воле этого не замечаешь, всё привычно и обыкновенно.
 – Как же я раньше этого не замечал? – спросил я себя. – Почему–то начинаешь ценить утраченное, когда всего этого лишаешься.
Нас подбрасывает, за окном мелькают металлические конструкции, опять толчок, кончился железнодорожный мост. Машина замедляет ход и, поворачивая, набирает скорость, мимо проносятся жилые дома. По петляв по улицам, разворачивается и останавливается скрепя тормозами. Автоматчик спрыгивает с подножки оставляя дверь открытой. На улице толпа людей, их печальные взгляды устремляются на нас. Мы стоим у решётки вцепившись в неё пальцами, пытаясь найти глазами своих. Кто узнаёт, машет им рукой. Менты, выходя из подъезда ментуры, делают живой коридор, оттесняя людей, один открывая решётку, даёт команду. Выходя по одному, спрыгиваем на асфальт и быстрым шагом идём к открытым дверям, озираясь по сторонам. Почти у самого входа заметил мать и отца. Отец окликает, махая рукой, мать стоит, рядом вытирая слёзы носовым платком. По коридору, мимо пульта дежурного и обезьянника спускаемся в подвал.
        Отделение городского ОВД, отобрав у пятиэтажного дома добрую половину первого этажа и обнаглев заняла бо;льшую часть подвала под КПЗ. Внизу нас построили и быстро развели по камерам – меня, как малолетку, посадили в отдельную. Тесный кирпичный кубрик, большую его половину занимали нары, сбитые из толстых крашеных в коричневый цвет досок. На них уместится человек пять, если впритирку, может и семь. Радио нет, спрятанная на половину за квадратной вентиляционной трубой лампа цедит тусклый свет. На нарах алюминиевая кастрюлька с водой, на бетонном полу железный бачок с ручками закрытый крышкой, одним словом – параша. Снимаю куртку, она будет мне вместо подушки, здесь душно и жарко. Читаю автографы, оставленные залётчиками, они всюду, куда упадёт взгляд: на стенах, на двери, на нарах. На середине нар начерчен гвоздём разлинованный крест, это популярная игра кеш–беш. Фишки и кубики делаются из хлеба. Знакомство окончено лёгкие, не противясь, вдыхают местный воздух, нос принюхался к запахам и до обеда есть время, что ж можно и покемарить. Я лежал на нарах и смотрел в потолок, сон нагло слинял. Слышно, как у дежурного работает радио. Правда слова диктора не разобрать, да это и не столь важно, просто оно поднимает чуток забытого настроения. Зазвучала музыка, дежурный прибавил громкость. Она будто вихрь ворвалась в подземелье, проникла в камеру, в уши, в душу. Словно прекрасная птица залетела в мою клетку и стены растворились.