Лоскутки продолжение

23.12.03

     Когда-то, году в сорок седьмом, мы жили в Геленджике в Южном переулке, а потом перебрались на улицу Морскую, в дом 6 - номер потом переменился на восьмой, но дом-то оставался прежний, в полутора кварталах от моря.
     Наш дом граничил с владениями Нины Ипполитовны. До революции все дома в этом квартале принадлежали её отцу. Он был врач. Теперь у Нины Ипполитовны оставался только один дом, с большим садом. Дом был почти двухэтажный - нижний этаж из нескольких комнат, а наверху - второй, в две комнатки. Туда, наверх, поднимались по приставной лестнице, и на крыше (она была из почерневшей от времени дранки)сушили груши, яблоки, абрикосы.
     Сад у Нины Ипполитовны был большой и богатый, но сильно запущенный; а колодец - такой же, как наш, каменный, с таким же скрипучим воротом. И туда, в колодец, как и у нас, спускали на верёвочках всё то, что теперь хранят в холодильниках - молоко, масло, сметану.
     Нина Ипполитовна была несколько моложе нашей бабушки, хотя тоже родилась в девятнадцатом веке. Она уступала нашей бабце по части ума и образования, но очень любила её учить. Она вообще всех учила, что делать и как жить, и как поступать правильно, и как выращивать цветы и овощи, и как ухаживать за животными. Хотя сама она всё делала плохо, неумело, и всё у неё из рук валилось, а бабця всё делала хорошо и споро; но не из таких людей была наша бабця, чтобы обижаться на Нину Ипполитовну: она её жалела и выслушивала, насколько хватало времени и терпения. Но иногда, когда времени или терпения не хватало, всё-таки обрывала, и достаточно колко: "Нина Ипполитовна, займитесь, пожалуйста, своими делами, а то у вас даже поросёнок от тоски повесился". Бабця намекала на печальное событие, когда наша соседка привязала поросёнка к дереву, а сама пошла к кому-то из соседей чему-то его учить; а поросёнок бегал-бегал вокруг дерева, да и задавился...
     Но вообще-то Нина Ипполитовна была добрая, хотя и странноватая. Она любила детей, но не умела с ними обращаться: то кричала на них, то сюсюкала. Но нас с Юркой она любила и пускала нас на свою шелковицу и на крышу, где сушились фрукты. А шелковица у неё была роскошная, с крупнейшими розово-белыми ягодами необыкновенной вкусности. И ещё у неё была корова Ланка.
     Но молоко мы брали не от Ланки, а от Лады. Лада тоже была рыжая, только темнее Ланки. Она жила со своими хозяевами за другим забором, с другой стороны нашего двора. У Нины Ипполитовны забор был плетённый; а тот, другой забор - из досок. К этому забору мы привешивали большую стеклянную банку из-под томатного сока с зелёной трёхрублёвкой внутри, а вечером забирали банку без трёхрублёвки, но с молоком.
     Хозяек у Лады было двое, две сестры, Елена Ильинична и Дора Ильинична. С ними жил ещё третий человек, тоже пожилой. Он носил форму лесничего. Я всегда считала, что он был их брат, но Таня говорит, что это был муж Доры Ильиничны. Я не помню, как его звали, потому что с детьми он не общался.
     Елена Ильинична носила стрижку и красила волосы хной, поэтому она была рыжая. А Дора Ильинична свои пепельные, с сильной сединой, волосы расчёсывала на прямой пробор и укладывала колечками над ушами - два таких колечка из кос, как на старых фотографиях.
     У них было прекрасное фортепьяно по имени "Беккер", с желтоватыми зубами и очень красивым, полным звуком. Когда мы с Таней занимались музыкой, то ходили к ним делать уроки, пока наши родители не купили нам пианино "Октябрь". Елена Ильинична занималась со мной иногда, то есть, следила, чтобы я не отвлекалась и добросовестно играла положенный мне час. За час занятий они брали по пятнадцать рублей.
     Ещё у них во дворе рос виноград, и когда я приходила заниматься, Дора Ильинична непременно угощала меня крупным светло-зелёным чаушем. Чёрный виноград у них был мелким, и она стеснялась предлагать его гостям, даже самым юным.
     Говорят, в молодости в Дору Ильиничну был влюблён композитор Кобалевский. Он приезжал в Геленджик на лето и жил в том самом доме, в котором теперь жили мы. Не понимаю, почему он не ухаживал за Еленой Ильиничной. Я бы выбрала именно её.
     Сёстры пели в церкви. Я очень удивилась, когда об этом узнала. Они, впрочем, были не слишком-то религиозны, но любили церковь и любили службу, как говорила Елена Ильинична.
     Садик у них был ухоженный, и Лада всегда чистенькая, и в доме чисто, светло, и непременно цветы на столе, в стеклянной вазе горшочком. А вход в их двор - с другой улицы, с Санаториальной, не с Морской. Поэтому дорога к ним для меня была полна опасностей: Морская и Санаториальная улица враждовали (я имею в виду детей).
      Сёстры брали нас с Юрой с собой, когда вечером шли встречать Ладу из стада; а потом стали нам доверять настолько, что посылали за Ладой нас одних. Мы заодно пригоняли и Ланку Нины Ипполитовны - обе коровы нас хорошо знали и слушались.
      Кто знает, какие на юге роскошные предзакатные часы, тот поймёт, какое наслаждение это поручение доставляло нам. Ходить нужно было на улицу Горную, она была тогда на самом краю городка. Там росли держи-дерево и ежевика, и пыльная трава вдоль дороги; и по этой дороге в лучах закатного солнца с тяжким мычанием шествовало стадо коров, а за коровами бежало несколько коз и овечек, которые мекали и бекали.
     Ланка и Лада выходили из стада и подходили к нам, звякая привязанными к шее колокольчиками, и приветствовали нас мычанием; а мы, счастливые и гордые тем, что они нас узнают, гладили их по шее и по бокам, разглаживали белую звёздочку на лбу у Лады. И коровы позволяли нам все эти вольности, и смотрели на нас умными, добрыми, печальными глазами, и лизали иногда в лицо или в волосы, и шли за нами домой, до самых своих ворот...

     На лето в наш "Скворечник" среди прочих гостей приезжали наши московские соседки по квартире в Даевом переулке, Людмила Семёновна и Валентина Александровна, которых бабця называла "маркизой старшей" и "маркизой младшей".
     Младшая маркиза, Валентина Александровна, была ещё молода, чуть постарше наших родителей. Она родилась "на рубеже двух веков", девятнадцатого и двадцатого.
     Валентина Александровна прекрасно рисовала. В годы перестройки, в девяностолетнем уже возрасте, она впервые выставляла свои картины. А пианисткой она была профессиональной. Она и готовилась в юности стать профессиональной пианисткой, но из-за какой-то травмы левой руки ей пришлось от этого отказаться и выучиться на бухгалтера. Наш "Октябрь" был довольно обычным инструментом, но Валентина Александровна заставляла его звучать полно и красиво.
    Вечерами окна "большой комнаты", которая служила гостиной, открывались настежь, потому что было тепло. От ветерка шевелилась занавеска на окне, во дворе шелестели дубы, цветы на клумбах после поливки сильно пахли; Валентина Александровна садилась за пианино, а мы устраивались кто на диване, кто на стульях, - и слушали. Бабушки - бабця, Евгения Ивановна, тётя Соня, тётя Бася - располагались вокруг стола, играли в лото и тоже слушали. Я больше всего любила седьмой вальс Шопена и один из ноктюрнов, и ещё - "Июнь. Баркарола" из "Времён года" Чайковского; и "Сентиментальный вальс". А утром я любила слушать одну из мелодий Калинникова, "Песню Сольвейг" и "Апрель. Подснежник". Таня же чаще всего просила "Прелюд" Рахманинова, "Девятнадцатую сонату" Бетховена и, конечно, "Лунную". А сама Валентина Александровна больше всего любила "Картинки с выставки" и тоже, как Таня, Рахманинова и Бетховена; и ещё Шуберта и Мендельсона; но играла для всех, кто что попросит. Вот какие у нас бывали вечера с Валентиной Александровной.
     Иногда её сменяла Таня, хотя и не без смущения. Таню просили играть "Элегию" Массне или что-нибудь из Шопена, или "Элизе". Когда она увлекалась, то забывала смущаться и играла очень хорошо.
     Что до меня, то я с трудом домучила два класса музыкальной школы, а на третий год бросила это занятие. Во-первых, мне всегда было некогда; во-вторых, я терпеть не могла сольфеджо; в-третьих, я не любила своего учителя, Юрия Афанасьевича; в-четвёртых, у меня не было способностей; и, наконец, единственное, что мне нравилось в музыкальной школе, это музлитература. Но уроки музлитературы бывали только один раз в неделю; так что стоило ли мучиться, золотое время тратить!.. Я бросила, о чём теперь, естественно, жалею...
     Старшая маркиза, Людмила Семёновна, ровесница нашей бабци и бабушки Софьи Борисовны, была красавицей - с великолепной осанкой, замечательной фигурой, густыми, совершенно седыми волосами, отливавшими гоубоватым металлическим светом. Для меня она - навсегда - олицетворение прекрасной старости.
     Я вспоминаю один из дней, проведённых с нею.
     Мне было лет шестнадцать... да, шестнадцать лет. Я как раз заканчивала школу. Мы сидели с маркизой возле летнего кинотеатра санатория, который тогда назывался "Один-два". Там были скамейки в зарослях сирени,  и вся сирень была в цвету, в сияющих голубых и белых башенках соцветий, в блестящих листьях, шумных под ветром. Маркиза - в лёгком шёлковом платье с цветами и в широкополой соломенной шляпе на прекрасных седых волосах. Мы говорили о любви.
     Она спросила у меня: " А у тебя есть знакомый мальчик?" - "У меня много знакомых мальчиков," - ответила я (как мне казалось, "с тонкой иронией", а на самом деле, наверное, с видом задиристо-глуповатым).
     "Ах, нет, я не о таких... Вот у меня в твоём возрасте был такой Виталий, Валя... Мы его Валей называли..."
     Виталий был сирота, его мать умерла при родах, отец жил в столице. А Виталий воспитывался у сестёр отца, "у тётушек". Они жили по соседству и дружили с матерью Людмилы Семёновны, поэтому Валя и Людмила Семёновна вместе росли. "Но мы были бедные, - говорила Людмила Семёновна, - у нас было очень мало земли, а они - богатые. Но очень, очень милые дамы".
     Потом Валя уехал в Петербург учиться на офицера; а когда приехал к тётушкам погостить, то влюбился в Людмилу Семёновну. "Но я была для него неподходящей партией, и нам нельзя было пожениться. И я никогда не позволяла ему меня поцеловать... " Она помолчала с улыбкой и говорит: " Когда мы, бывало, разыграемся, и он хочет меня поцеловать, я, бывало, даже под стол закачусь, а не дамся..."
     Виталий, видимо, говорил о ней с тётушками, потому что они вдруг рассердились и перестали у них бывать.
     "А однажды я ехала домой одна - я сама управляла лошадью - и встретилась с ними. Я задержала лошадь, пока они проезжали мимо, поклонилась им; а они даже не ответили. А когда разъехались, то оглянулись на меня, и я слыхала, как младшая тётушка сказала старшей: "Всё-таки Валю можно понять"..."
    Потом началась Первая мировая война. Фронт приближался. Барышевым пришлось бросить всё и уехать в Москву, к родственникам. Отца у Людмилы Семёновны в это время уже не было, а в Москве и мама умерла, и ей бы плохо пришлось, если бы не её будущий муж, тоже Барышев, их дальний родственник.
    "Он был очень заботлив, - сказала Людмила Семёновна. - Очень меня любил. И я вышла за него замуж."
     А потом, после первой, февральской, революции, её муж был зачем-то командирован в Новороссийск. Потом - вторая революция, Гражданская война, голод. "Я почувствовала, что в Москве нам с Володей, сыном, не выжить, и поехала искать мужа," - говорила Людмила Семёновна. - И я его нашла, но он был очень болен. И вот их двое у меня на руках - больной муж и Володя".
     И вдруг в Новороссийске она встретила Виталия. "Я его еле узнала - худой такой. Он воевал в Белой Армии".
     "Как - в Белой?" - изумилась я. Я была уверена, что все порядочные люди воевали за красных; но вспомнила "Хождение по мукам" Алексея Толстого и успокоилась.      
     "Да как же, ведь он же был офицер, он присягу давал. Он с четырнадцатого года всё так и воевал... Да, а тогда они отступали... И он-то меня сразу узнал; и так просил, чтобы я уехала с ним, так просил... Но не могла же я оставить мужа. И потом, он бы всё равно остался чужим для Володеньки"...
     Много времени спустя она получила от него письмо "через очень верного человека" - сказала Людмила Семёновна. Я не стала уточнять, что значит "верный человек". - "И ещё раза три письма получала. Он всё звал меня, всё звал к себе, в Париж... Я не поехала. Из-за Володи... Вот такой был у меня мальчик... А у тебя есть такой?"
     У меня такого не было. Да и не могло быть. Такие, я подумала, бывают только у красавиц, как Людмила Семёновна...
     Что её сын Володя погиб в конце Второй мировой войны где-то в Чехословакии, я знала с детства...

(продолжение следует)   
   .