Плакальщик

Эдуард Колесов возвращался домой с похорон в приподнятом настроении. Время было потрачено не зря. Поминки были просто шикарные. Уж кто-кто, а Эдик знал в этом толк. Его потайные карманы трещали от деликатесов и элитного алкоголя. Идею с карманами Колесов позаимствовал из фильма Всеволода Шиловского «Миллион в брачной корзине», снятого по мотивам пьесы Джулио Скарниччи и Ренцо Тарабузи «Моя профессия — синьор из общества». Правда, в отличие от героя кинокартины Леонидо Папагатто, Эдуард посещал исключительно похороны, с последующими поминками, а добытые продукты не реализовывал у торговцев, а использовал исключительно в одно своё лицо.

На вопрос: «Как он докатился до жизни такой?», Колесов не отвечал не из чувства стыда, или нежелания упасть в глазах общества. Это была его «коммерческая» тайна, и о роде его деятельности никто из его знакомых не знал, а следовательно, и вышеупомянутого вопроса задать не мог. Себя же этой, бередящей остатки совести темой он озадачивал крайне редко, и чётко сформулировать ответ не смог бы, несмотря на изворотливый ум и солидный словарный запас. Род официальной своей деятельности Эдик определял, как фриланс, связанный с написанием статей, посвящённых в основном сельскохозяйственной тематике, включая заметки по садоводству и огородничеству. В своё время Эдуард окончил Московскую сельскохозяйственную академию имени К. А. Тимирязева, что давало ему небезосновательное право считать, что его статьи на порядок профессиональнее трудов Марка Твена в редактируемой тем некогда сельскохозяйственной газете.

Выбор ВУЗа был навязан Эдуарду родителями, потомственными тамбовскими крестьянами, сбежавшими из колхоза через год после того, как был принят закон о введении паспорта гражданина СССР нового образца для всех советских граждан, достигших шестнадцатилетнего возраста. Отцу тогда было двадцать два, а матери, беременной Эдуардом – восемнадцать. Родители рванули не куда-нибудь, а в Москву, переквалифицировались в строителей, и за год до «перестройки» успели получить двухкомнатную квартиру в спальном районе.
 
Как пел в приснопамятных восьмидесятых Сергей Беликов: «Сам себя считаю городским теперь я, здесь моя работа, здесь мои друзья…», отец с матерью тоже стали считать себя городскими, но деревня сидела в них крепко. Видеть единственного сына агрономом, или зоотехником было для них апогеем родительского счастья. Эдик родителям перечить не стал, и поступил на факультет агрономии и биотехнологии. Он уже учился на последнем курсе, когда родители, с начала девяностых лелеявшие мечту о фермерском хозяйстве, созрели, и оставив квартиру сыну, вернулись, что называется, к истокам. У Эдуарда же тяга к земле была не большей, чем у певца степей к морю, и по окончании академии он остался в Москве, игнорируя «зов предков» приобщиться к их нелёгкому крестьянскому труду.
 
Чем Эдик все эти годы только не занимался. Работал продавцом на рынке. Вступив в Аграрную партию России, подвизался при соучредителях избирательного блока «Отечество — Вся Россия». Имея хорошо подвешенный язык, сам баллотировался на выборах в Государственную думу РФ в 2003-м году, но АПР не сумела преодолеть пятипроцентный барьер, и депутата из Колесова не получилось. Разочаровавшись в политике, Эдуард вышел из партии, и занялся коммерцией, впрочем, тоже неудачно.

Удары судьбы не закалили несостоявшегося агронома и депутата, а подтолкнули его к более тесному общению с алкоголем. До выноса вещей из дома, и продажи квартиры дело не дошло, но к своим сорока годам Эдуард Тимофеевич Колесов для серьёзной общественно-полезной жизни был окончательно потерян.

С семьёй у Колесова тоже не сложилось. Родители снабдили его такой внешностью, что даже однокурсницы, пообтесавшиеся в столице условные «фёклы» и «мотри», воротили от него нос, называя «ваньком» и «Колёсовым».
 
У Эдуарда было «рубленное топором» лицо, с носом картошкой и губами варениками. Васильковой синевы глаза, под белыми бровями «домиком», обрамляли белые же ресницы. Оттопыренные уши и прямые светло-русые непослушные волосы, вечно торчащие в разные стороны, завершали непрезентабельный портрет. Фигура была под стать лицу – угловатая, коротконогая, с жилистыми хваткими руками. Несколько лет, методом перебора вариантов, Колесов работал над своим имиджем, и добился таки положительных результатов. Отрастив бороду и усы, он стал носить длинные волосы, на манер прогрессивных разночинцев конца девятнадцатого, начала двадцатого века. Теперь его не считали «крестом», а принимали за креативного интеллигента-почвенника, чему способствовала его грамотная речь, изобиловавшая новомодными терминами.

Алкоголь недуг привередливый, уживается только с большим талантом. Рядовые же способности и навыки аннигилируются им в течение довольно непродолжительного времени. У Эдуарда талантов отродясь не было, а навыками он обзавестись так и не удосужился, так что деградация его, как личности, проходила плавно и безболезненно.

Его когда-то яркие, написанные со знанием дела, запоминающиеся статьи стали унылы и интересны не более, чем прейскурант цен в прачечной. Заказчики таяли, как сугробы под апрельским солнцем. Колесов лишался единственного вида заработка. Мысли о любой работе, связанной с нормированным рабочим днём, вызывали у него острые приступы меланхолии, а необходимость подчиняться, кому бы то ни было, заставляла его разум «возмущённо кипеть». Отчаявшись, Эдик уже стал подумывать об обмене квартиры на меньшую, с доплатой, или, как вариант, отправиться на поклон к родителям, подкормиться на домашней снеди, как ожил месяц с лишним молчавший телефон. Звонила его однокурсница, которую Колесов не вспомнил, даже после того, как та назвалась. Умер староста их группы, и однокашники решили проводить бывшего лидера в последний путь. Колесов никогда не испытывал тёплых чувств к этому выскочке, но пресловутый дефицит общения сыграл свою роль в принятии им решения посетить мероприятие.
 
После похорон, сидя в кафе за накрытым поминальным столом среди абсолютно незнакомых людей (из сокурсников пришли человек пять-шесть), в дремлющем сознании Эдуарда зашевелилась до конца не оформившаяся идея.

Неделей позже, сняв со счёта деньги, поступившие за статью о гидропонике, которых хватило на большой баллон «Арсенального» крепкого и пакет куриной лапши «Роллтон» по-домашнему, трапезничая, Эдик краем глаза следил за событиями, развивающимися на экране телевизора. Актёр Ширвиндт, изображавший неунывающего пройдоху итальянца, просачиваясь на различные мероприятия, с гарантированным банкетом, реквизировал излишки спиртного и закусок, пряча изъятое в потайных карманах смокинга.

«Вот оно! - идея, едва наметившаяся на поминках однокашника, наконец-то обрела форму, и Колесов отметил это событие стаканом желтоватого пойла, - при удачном раскладе харчеваться можно, хоть каждый день, а сэкономленных средств от поредевших гонораров за статьи должно хватить на коммунальные платы за квартиру».
Моральный аспект подобного способа добывания хлеба насущного Эдика не беспокоил. Словно заношенная, и изрядно побитая молью старая шаль, потраченная алкоголем совесть, даже не колыхнулась в знак протеста.
 
Не откладывая дела в долгий ящик, Колесов надел свой единственный выходной костюм, приобретённый ещё в тучные годы, который теперь болтался на нём, как на вешалке, и отправился в разведку. Добравшись до метро, Эдик доехал до станции «Южная», а оттуда автобусом до Захарьинского кладбища. Побродив среди могил, он прихватил с чьего-то свежего холмика пару неиспорченных гвоздик, и затесался в довольно большую разношёрстную группу, прощавшуюся с каким-то, стараниями похоронного косметолога, цветущего вида стариком. Изобразив на лице вселенскую печаль, Эдуард задержался у гроба усопшего, впитывая взглядом «дорогие черты», и проследовал с остальными к ожидавшему их за воротами транспорту...

Колесов поразило то, как гладко всё прошло. «Так просто?! - обращался Эдик в пространство с вопросом, по дороге домой. Он уже и не помнил, когда в последний так вкусно ел, - это же пир духа какой-то!».

Первое время, привыкая к роли «профессионального плакальщика на добровольных началах», как он окрестил новый для себя род деятельности, Эдуард не злоупотреблял доверчивостью организаторов поминок, и кормился за столом, лишь изредка, пользуясь случаем, переливая водку, или коньяк в плоскую полулитровую флягу из нержавеющей стали.
 
Со временем его аппетиты возросли, и воспользовавшись методом сеньора  Папагатто, Колесов пришил, к так удачно ставшим ему великоватым пиджаку, потайные карманы. Уходя на «дело», он заполнял их смятыми газетами и полиэтиленовыми пакетами, незаметно сбрасывая бумагу под стол, а в пакеты складывая приглянувшиеся ему продукты. При движении газеты издавали тихий шорох, похожий на шуршание опавшей листвы под ногами, но Эдуарда это не смущало, напротив, он улавливал в этом звуке некую сакральность, напоминание о бренности всего сущего.

Освоив бизнес, Колесов, уже не довольствуясь ролью безмолвного статиста, стал позволять себе импровизации. Нет, это не было чем-то вроде  карийских песнопений, вгоняющих публику в смертную тоску. Подогретый алкоголем Эдик выдавал короткие, жизнеутверждающие тексты, убеждая слушателей в том, что только благодаря усопшему, все они живут и благоденствуют.
 
Как-то раз, для разнообразия, Колесов попытался просочиться на чью-то свадьбу, но увы…  Для него полученный опыт стал чем-то сродни откровению. Оказывается, радость зачастую бывает куда как более бдительной и эгоистичной, чем скорбь.

Залечив моральные и физические раны, Эдик решил больше не экспериментировать и, образно выражаясь, капёрствовать в знакомой акватории, тем более, что похороны более частые мероприятия, нежели свадьбы.

Случалось, что после приличествующей моменту сдержанности и узкопрофильных тем в разговорах, жизнь брала своё, и подвыпившие скорбящие начинали затрагивать в беседах спорные вопросы не о вечном, а о насущном. Испытывая недостаток в собеседниках, Колесов нередко, и с удовольствием, принимал участие в полемике.

Однажды Эдуард не на шутку схлестнулся в споре с одним немолодым господином, имевшим когда-то отношение к сельскому хозяйству. Собеседник затронул болезненную для семьи Колесовых тему раскулачивания и коллективизации, отметив, что это были мудрые и своевременно принятые решения.

- Вы себя-то хоть слышите? – «хозяйственник» обращался к сидящему слева от него, осоловевшему от выпитого типу, и Эдуард счёл для себя возможным отреагировать на его монолог.

- Вы что-то имеете возразить? – оживился говоривший, явно не удовлетворённый индифферентной реакцией типа слева.

- Ещё как имею! Вы всерьёз считаете мудрым решением лишить имущества толковых деятельных крестьян, составлявших в то время костяк, основу сельского хозяйства империи, переселить их в Сибирь, а то и вовсе посадить в лагеря, а землю передать в общественное пользование поселковым люмпенам, которые прос…в личное хозяйство, вынуждены были наниматься батраками к более успешным односельчанам? И вот из этого кагала пьяниц, бездарей и бездельников были наскоро сколочены колхозы, отданные в управление таким же голодранцам, у которых в кармане отродясь и полушки-то не было? Вместо реальной платы за труд стали ставить крестьянам «палочки», требуя увеличить, ускорить и приумножить. Стоит ли удивляться, что до недавнего времени сельское хозяйство пребывало в крайне плачевном состоянии? – выпалил на одном дыхании Колесов.

- А колхозы «миллионеры»?

- Не смешите меня! На несколько сотен ваших «миллионеров» десятки тысяч разорённых, вымирающих деревень, - Эдуард налил в свою рюмку водки, и опрокинул её в рот.

«Хозяйственник» последовал его примеру.

Спор закончился скалькированной из романа Ильфа и Петрова ссорой Шуры Балаганова и Паниковского, с задаваемым друг другу на повышенных тонах вопросом: «А ты кто такой?». Миссия Колесова была едва не провалена, и с тех пор он старался держать своё мнение при себе.

В течение почти года дело Эдуарда жило и процветало.

Но, «Не всё коту масленица», «И на старуху бывает проруха», как гласят народные пословицы. Расслабившись от неизменно сопутствующей ему удачи, Эдуард  присоединился как-то к одной многообещающей траурной процессии, отстоял в храме обряд отпевания усопшего, бросил горсть земли на полированную крышку опущенного в могилу гроба, и примкнув к потянувшейся к автобусам и частным авто толпе скорбящих, добрался до дорогого ресторана, где уже были накрыты столы для поминок.
 
«Вот это я хорошо попал!», - оценил Эдик царящее на изысканно сервированных столах изобилие напитков и всяческих деликатесов. Дождавшись, когда приличествующая случаю тишина, нарушаемая лишь спичами о достоинствах покойного, сменилась шумом нетрезвых голосов, а народ стал выходить из-за столов на перекур, он занялся привычным делом. Увлекшись, Колесов не заметил нескольких пар глаз, недобро, с профессиональным интересом наблюдавших за его действиями.
 
Только позже, когда его нещадно избивали в подсобке ресторана, перед тем, как потерять сознание, по обрывочным фразам бьющих его людей, он понял, что совершил непоправимую ошибку, «крысятничая» на поминках вора в законе. Его наверняка забили бы до смерти, не появись вовремя наряд полиции, вызванный кем-то из персонала.

Полтора месяца, проведённые на больничной койке, позволили Эдуарду, «постоявшему на краю», кардинальным образом пересмотреть своё отношение ко вновь обретённой жизни. «Другой шанс мне вряд ли предоставят, - размышлял он, наблюдая, как за окном, после зимней спячки просыпается природа, как набухают и лопаются почки на деревьях, выпуская под ласковые солнечные лучи молодые клейкие листочки, - кто-то там, наверху, позволил мне выжить явно не для того, чтобы я принялся за старое. Поеду ка я к родичам, поднимать сельское хозяйство на должный уровень…».

Приняв непростое для себя решение, Колесов, только заметив недоумённый взгляд соседа по палате, понял, что в полголоса напевает:
 
- …но все так же ночью снится мне деревня,
Отпустить меня не хочет родина моя.
Там горячим хлебом пахнет в доме нашем,
И бежит куда-то под горой река,
И дорогу гуси переходят важно,
И в овраге шмель мохнатый
Пьет росу с цветка.