Глава 1

В какой-то день Артур просто сказал:
— Я еду в Питер.
И потом уже, задним умом, перевариваясь в гремящей кишке поезда, стыдливо вспоминал, как за такую же фразу к концу школы высмеивали романтичных одноклассниц.

Бессмысленно начинать с юности и какой-то внушительной предыстории, потому что 15 мая Артур Свердлов уже сам ничего не помнил. В голове остатком осели только единичные образы. То ли рука матери, то ли промасленная ручка автомастерской отца, в которой он работал полгода — уже не разобрать было. Город, в котором он родился, был кошмарен в своей похожести на любой другой город России. Взглянуть на него хоть снаружи, хоть изнутри, взять любой кадр с любого ракурса — каждый скажет: «Ну да, обычный наш город». Тяжело ворочалось в этом тесном мире время: Артур ходил в бар посмотреть с друзьями матч «Зенита», насиловал чей-то сход-развал, а за ужином слушал сбивчивые монологи отца и убеждался с каждым днём, что единственная цель здорового человека — это карьера. Тут всё казалось логично. Неработающий человек беднеет, не может оплатить квартиру и живет под мостом. То есть, чем беднее — тем хуже (можно же ещё и без еды остаться, а это очевидная гибель). Следовательно, чем богаче — тем лучше. И если на одном конце этой экономической вертикали лежала смерть, то страшно даже пытаться представить, чему она была противопоставлена. Это оставалось сладкой тайной. Отец её почему-то не разглашал.

Вот что было точно: среди духоты кризиса, безработицы и брошенного после армии колледжа нарисовалась на горизонте фигура старого знакомого Николая. Рос вместе с Артуром, потом пропал в Петербурге. Человек холодный, расчетливый, вечно бритый под девятку. У него с юных лет осталась привычка мастерски крутить кончиками пальцев телефон в минуты раздумий. Только раньше это был пухловатый сименс с кучей кнопок, а теперь — блестящий пятый айфон. Николай крутил его при встрече и крутил, сидя на кухне Артура, дымя сигарету в приоткрытое пластиковое окно.
— Че, в Питере живешь теперь? — сказал Артур развязно, надкусывая сосиску.
— Я насчет того и приехал, — ответил Николай, не разворачивая острый профиль, — помнишь, мы подрабатывали в баре после школы?
— Ну да. Там ещё такое ё***тое на голову начальство было. Нас тогда за испорченную кегу заставили неделю работать, а мы забухали в субботу прямо на работе, помнишь?
— Есть сейчас вакансия на Черной речке. Не хочу левых людей, предложу тебя, если согласен, ты вроде во всем этом шаришь. Кончай уже в этом мухосранске болтаться. Тебе сколько лет? — Николай тут впервые повернулся лицом, — третий десяток идет, он на шее у матери ноги свесил.
Тут, конечно, переполох. Поругались с девушкой, Настенькой, потом корявенько, по какой-то усталой привычке, помирились. Договорились с ней романтично-неопределенно о том, что съедутся летом, после Настиной учёбы. Отец, выцветший, весь какой-то жухлый, машет рукой. С мамой тяжелее. До сих пор Артур мысленно видел, как она мокрыми от слёз руками гладит складочки на его куртке, давит из себя улыбку и приговаривает: «Какой ты молодец вырос, вот не думала, что буду провожать тебя в такой путь. Бедняжка…» И он, совершенно не чувствующий горечи расставания, а только всё то же шило между ягодиц, несётся сквозь толпы народу, сквозь автобусы и двери вагона. Потом — поезд, тряска, вечно пьяный в доску сосед по купе, мамины куриные крылышки, залившие жиром всю сумку; вокзал, суета, крепкое рукопожатие Николая; бесконечные дома, сначала красивые, как на картинке, потом, как уехали из центра — привычные серые коробки; морозный ветер; первый день на работе. Бар… кривоватая неоновая вывеска, крепкий запах скисшего пива и средства для стекол, бутылки, бутылки и еще раз бутылки, разбитые рюмки для шотов, вонючая желтая тряпка, наставления начальства и деловые кивки Николая. Все мешается в один бесконечный рабочий день, а потом выходные, на которых от усталости и количества выпитого за работой уже и не хочется тусить.


Николай, кроме рабочего места, чуть ли не задаром выбил Артуру квартиру в Автово. Всего четырнадцать тысяч в месяц, включая коммуналку. Капали апрельские ледяные дни, без определенной погоды и со сбившимся циклом дня и ночи. Петербург отдувался после длинной зимы, постоянно мелко потел, прижимаясь серым брюхом к шпилям зданий, и в воздухе несло нездоровой сыростью.
В отрыве от отчего дома, с запозданием, как после болевого шока, Артур столкнулся с жизнью. Словно бы он снял рубашку и впервые обнаружил открытую рану, которая уже успела загноиться.

15 мая началось в квартире под ленивые поползновения солнечных зайчиков. Квартира в каком-то роде казалась уютной. Этакий советский эталон уютности, с занавесками в цветочек, коврами, пузатыми шкафами и в грязно-бежевых тонах. Огромная гостиная, превращающаяся по желанию хозяина и в спальню, и в столовую, и в прихожую (если остановить взгляд только на куче сваленной обуви на полу). Через арку — крошечная кухня. В своей крошечности тоже уютная.
На этой кухне сидел с бутылкой пива сосед снизу дядя Миша. Старик лет шестидесяти, с каким-то вороньим и красным лицом, посреди которого хищно гнездился длинный нос. Щеки его поросли жестким седо-черным мхом, наподобие бакенбард. Усов дядя Миша не носил.
— Пиво, — сказал старик, — можно открывать зажигалкой, а если ты этого не знал, то ты беспомощный дурак. Ты как вообще стал этим? Барменом…
Хозяйка квартиры очень неуважительно отзывалась о нём, называла жалким пропойцей и такими словами, значение которых, наверное, она и сама не очень понимала, но Артура старик вполне устраивал, даже за его кухонным столом с бутылкой его же «Балтики» в десять утра.
— Ну, Артур? — сказал дядя Миша, сделав пару глотков, — с работы поперли? — Судя по всему, в этом вопросе он выражал всю свою способность к сопереживанию. Он повторял его изо дня в день.
— Не поперли.
— А что нового там?
— Ничего особенного.
— Ничего особенного — это когда две смены подряд стоишь и следишь за тем, как сначала одна деталька вращается, потом вторая, а потом третья. А ты же в кабаке работаешь, не верю я, что нихера не происходит. Вот и рассказывай.
Артур позвенел ложечкой в чашке. Чай горчил. Он сказал:
— Работа интересная. Но странная. Посетители иногда так на тебя смотрят, типа ты амброзию готовишь. А ты стоишь, мутишь водку с апельсиновым соком, и думаешь иногда, а может, этот бородатый хрен лучше в сто раз бы сделал. Тут главное — уверенность. Лицо такое серьезное сделать…
— Уверенность — это главное! — подхватил дядя Миша, — вот я помню…
Тут дядю Мишу прорвало. Потоком хлестали и растворялись в душной кухне истории, обрывки анекдотов и бог ещё знает что, и среди чада слов иногда проблескивали громкие междометия («Господь ему судья!» или, например, «Мать твою этак!»). Остановить этот пожар было невозможно, Артур просто пил чай, стряхивал пепел с сигареты в блюдце, иногда смотрел на часы и пытался уловить мораль. Мораль была такова:
— Мне бы твои годы, черт молодой. Сколько бы всего сделал! Что имеем, не ценим.
— Ну вас и понесло, дядя Миша. Одна бутылка же.
— Я свои бутылки сам считать буду. Иди одевайся, топай помогать стране спиваться.

Бар на углу Новосибирской был необходим. Ночами толпы молодежи не могли найти пристанища и уныло слонялись вдоль колоннад домов. На вывеску они слетались, как мотыльки на свет фонаря. Потом стекались внутрь, утопали в нарочито-загородной обстановке, в огромной имитации грубо сколоченного кабака, в притворной ностальгии по никогда не существовавшему быту. По стенам развешаны совершенно нелепые предметы — какие-то куски бересты, листья в рамочках, пустые бутылки и фотографии. В углу декоративный камин.
Бар по будням работал до двух, но большинство посетителей исчезало с закрытием метро, а с теми же, кто оставался до конца, приходилось возиться. Они не знали, чего хотели, задерживали честных людей, пытались пронести своё, вопили песни во всю мощь молодых глоток и до крайности любили и ненавидели друг друга.
Но даже в дневную смену работа сильно угнетала. Артур разучился веселиться. Он смотрел на алкоголь не как на загадочную и волшебную пилюлю, а как на вполне материальный продукт. Процесс сервировки и распития он вызубрил, как Священное писание, строчки которого мозолили глаза каждый день, и оно опостылело, покрылось вонючей коростой.
Только-только рассеялись случайно зашедшие перекусить, отработавшие в офисе одинокие мужчины, противные Артуру хипстеры и фрики. Им на смену пришли коренные обитатели питейных. Во-первых, «простые ребята», красивые девочки и стриженые мальчики, легкомысленные, самоуверенные — подсознательно Артуру наскучили, но по инерции, приобретенной в родном городке, он их любил больше остальных. Во-вторых, уже упомянутые «мотыльки» — шумные группы подростков и студентов. Эти всегда кучковались в больших масштабах вокруг одного человека с деньгами, лелеяли его, как идол, и без зазрения совести стреляли сигареты у всего бара, включая Артура и официантов. Наконец, «отбитые» — вся подноготная нечисть Черной речки. Они потеряли где-то в темных уголках своей жизни все нравственные ориентиры, совесть и боязнь закона. Иногда, принимая от подобных кадров деньги за напитки, Артур с отвращением думал, откуда эти деньги появились.
В девять вечера гул достиг апогея, и Артур, наблюдая, как Священное писание разбирают на затасканные цитаты, мешая пиво с водкой, потихоньку стал надеяться, что произойдет что-то, что развеет его напряжение.
Так и случилось.
Часам к двенадцати, когда почти вся публика, волочась по стенам и стульям, с трудом покинула заведение, в бар ввалились трое. Двое юношей, один, с модной стрижкой, поддерживает другого, стриженого под машинку, и сзади — рыжеволосая девушка в мешковатой кофте. Девушка прижимала ко рту красивые, будто бы выточенные из белого мрамора руки. Доведенными уже до автоматики движениями, так, чтобы красиво очерчивались тенями все ямки между косточек и сухожилий.
— Сюда, сюда! — бурчал стоящий на ногах.
Его друг безвольно болтался на плече и хрипло постанывал, как будто его тяжело ранили на передовой. На щеке засохли внушительные кровавые подтеки.
— Что случилось? — спросил Артур и напрягся.
— Отходняки у него со скорости.
— Дима, Дима, Димасик! Я же говорила, дурачок! — сказала девушка, закрывая руками глаза.
— Что? Что ты говорила, Лисичка? Ты сама как нехер делать с ним нюхала! Посмотри на него… Угробила жизнь пацана! Я ему сто раз говорил — забудь про спиды. Забудь про спиды. ЗАБУДЬ, СУКА (ожесточенный шлепок по лицу насчастного), ПРО СПИДЫ!
— Что делать-то, Дим?
— Так что-то надо делать… Зачем мы сюда пришли? Зачем мы в бар пришли?
Дима-димасик оглянулся растерянно, словно впервые понял, что он не на улице.
— Твою же мать, откуда я знаю! — Лисичка застучала кулачком по стойке.
Дима перевел мутный взгляд на Артура.
— Что мы хотели, что мы хотели… Водки! Водки два шота!
Артур ударил рюмками об стол, счастливый, что не пришлось принимать какие-то решения. Залил их. Сверху — по дольке лимона. Одну рюмку Дима прислонил к губам стриженого и запрокинул. Тот закашлялся. Водка словно выбила какую-то пробку из его горла, и он произнес:
— Какая б...ская мерзость!
— Живой, живой! — сказала Лисичка и захлопала в ладоши.
— А до этого я мертвый был?
— Рот закрой! — сказал Дима, — пей дальше! Ну? Ну? Да что ты как ребенок, лимоном-то закусывай, для чего он тут, м? Вот так.
Потом повернулся к Артуру и пожал ему руку:
— Спасибо за резвость.
— С ним всё в порядке? — сказал Артур.
Дима посмотрел на товарища.
— С ним-то? Очухается — будет как новенький.
— А щека?
— Да краска это. Краска. Он у нас художник. Да, дружок?
Дима ласково потрепал художника по щеке. Тот что-то глухо промычал, лежа головой на стойке. По-видимому, в иные моменты его южная внешность легко захватывала взгляды мечтательных девушек — и потому в таком состоянии грозные черты лица и черные брови выглядели ещё более жалко. Между коротких жестких волосков под губой текла слюнка.
Артур сказал:
— Я тоже знал художника. Он эти, пейзажи рисовал.
— Художника! — сказала Лисичка, даже не глядя на Артура, — у нас весь город в художниках, куда ни плюнь — человек-творчество. В «маке» одни художники заказывают чизбургеры. Им на кассах их чизбургеры такие же художники отдают.
— А я тебе говорил, — Дима потряс её руку, внезапно пылающими глазами обнажив своё опьянение, — херня все художники ваши, п***а вашим художникам. Ты видела нейросети? Ты знаешь, что это такое? Вот ты представь — сидит твой художник…  Какое слово странное, заело. Сидит, он на холсте своём убьет, предположим, неделю — а нейросеть то же самое тебе сделает за несколько секунд! А?
— Это не то. Это из человека должно исходить, блин, понимаешь…
— Да что ты говоришь!
Тут Лисичка жестом, достойным хорошего голливудского фильма, поправила копну рыжих волос, сказала:
— Только человек может создать всё из ничего.
И Артур мгновенно влюбился.
То есть, может, он просто осоловел от нахлынувшего нового мира, но себе сказал: «Я влюбился». Это прозвучало так красиво, отгремев эхом от стенок черепа, что Артур за свои чувства вдруг ощутил огромную гордость, почти отеческую. Вот оно! Что-то произошло! «Что-то» сидело напротив, выгнувшись, как потягивающийся с утра тигр, прядь его (её!) огненных волос выбилась и вздрагивала на бледно-розовой щеке, пока «что-то», слегка запрокинув голову, вливало в себя холодное пиво. Лисичка была как из другой вселенной — совсем не похожа на тех девушек, с которыми он танцевал в клубах провинции. Настю даже отдаленно не напоминала. Настя — простоватая, грубая и пассивная. Эта девушка — цветы, огонь и жизнь (цветы всего лишь украшали узор её кофточки, но Артуру вздумалось, будто они были прямым дополнением её души).
И Артур уже так накрутил себя, так сильно разорвал в голове пропасть между ней и остальными, что ему показалось: упустить Лисичку — значит, обмануть Бога, укусить руку, которая кормит. Но трое перед ним, занесенные неведомо какими ветрами в это грубое убежище алкоголиков, были недосягаемы. Что Художник, угрюмый, с творческими синяками под глазами. Что Дима, неугомонный франт в синей клетчатой рубашке, всё ещё что-то доказывавший про нейросети, чьи руки беспрестанно приглаживали зачес на голове. Что сама Лисичка, с улыбкой защищающая каких-то деятелей искусств. Куда ему! Он не мог вставить и слова в их полуживую беседу (мертвую часть беседы составлял Художник, изредка запрокидывавший резким движением голову).
Но он, конечно, пытался; он знал пару хороших шуток, которые заходили в любой компании. И когда на второй его шутке Лисичка звонко рассмеялась, этот смех разбил всё вокруг на мелкие осколки. Артур ошалело взял деньги у Димы, спросил у него какие-то контакты, и они испарились, прихватив булькающего Художника, как будто ничего и не было.
Осталось вытянутое в бесконечность пространство бара с бесчисленными смеющимися Лисичками и пятнышко на стойке. Артур тёр его. Сначала настойчиво и с силой, а потом подумал:
«Я потрачу полчаса и сотру его, а потом через сорок лет умру. И будет всё равно, вытер я то пятнышко где-то в баре на Черной речке или оставил всё как есть».
И он отложил бокал в сторону. А через час каким-то образом очутился возле родной станции метро.
Артур добрел до ближайшего продуктового, купил бутылку дешевой водки, и только после этого решился войти в парадную. В комнате было так же грязно и завалено, как он и оставил с утра, прибавилась ещё и чашка с недопитым чаем, да в угол стыдливо уткнулась уничтоженная дядей Мишей бутылка. Артур захотел было прибраться, но вместо этого сделал пару глотков, направился на кухню и закусил хлебом с сыром. Он открыл ноутбук и прочитал сообщение от Димы:
"Спасибо ещё раз за…"
И дальше какая-то ерунда. Артуру нужно было другое. Он нашел в друзьях у Димы Лисичку. Её звали Лера Синицына. Смешное вроде бы имя, простое, но эти два слова внушали ему чуть ли не благоговейный ужас.
Он осторожно изучил её интересы — там бесконечной строкой шли имена авторов, о которых Артур даже никогда не слыхал. Они качали своими бородатыми (Артур почему-то был уверен, что все писатели бородаты) головами, сурово смотрели на него и цокали языками.
Он никогда до этого не пил водку в одного — она шла как-то по-новому, устрашающе. Он четко ощутил, когда стал пьян.
Спустя несколько стопок Артур спустился к дяде Мише и спросил у него каких-нибудь книг. Это, конечно, со стороны казалось, что он так взял и спустился. На самом деле — спускался как минимум несколько столетий и совершил над собой великий подвиг, обуреваемый сомнениями и шумящим хмелем на каждой ступеньке, прислоняясь к каждой трещине в стене горячим лбом.
— Книг? — заспанный дядя Миша даже растерялся, — вот тебе понадобилось посредь ночи… А, чую! Спирт опять затариваешь? Ну пошли, угостишь, а я тебе книгу подгоню…
Книжки дядя Миша положил лицевой стороной вниз на стол Артура и постав ил сверху бутылку.
— Допьем — покажу! — сказал он.
И выпил.
После алкогольного бурелома оказалось, что вся стопка состояла из русских классиков — Достоевский, Булгаков, Тургенев. Артур долго подступался к ним, ходил, как осторожный кот, щупал, и наконец решился притронуться к Тургеневу. Все-таки какая-то более дружелюбная фамилия. Она хоть и отдавала нафталином, но не грозила бородой и не цокала языком. Возможно, Тургенев даже не был бородат…
Его тут же окатило волной длинных предложений.
Артур врал себе, что никогда не прикасался к книгам — конечно, прикасался, он даже знал наизусть какие-то обрывки стихотворений, что-то про белеющие одинокие паруса. Но всё же читал он в школе, без энтузиазма, без мотивации. Он никогда не концентрировался. Он не верил в книгу. Бумага оставалась бумагой, и размазанные по ней чернила не превращали её в нечто, достойное внимания. А здесь его, похмельного и устрашенного, что жизнь снова вернется, точа свой нож, вспотевшего от водки и душной комнаты, книга манила свежим и чистым ориентиром — Лисичкой.
Он медленно, с упорством продирался сквозь каждое слово, забывал в конце страницы, о чём он читал — и возвращался к началу, и читал снова, и снова, раздирая глаза о неподатливые, громоздкие фразы. Слова в его голове очень тяжело и неохотно складывались в живые картины. Артур чувствовал, что это гораздо тяжелее самой смены в баре, но копна рыжих волос подбадривающе горела в конце каждой строки.