Глава 2

Артур с детства привык, что всё идет в руки. Направить вектор усилий всегда было достаточно. Положить руку на талию девушки, намекнуть что-то отцу, надавить на рукоять ключа на четырнадцать, протянуть несколько купюр — дальше жизнь сама суетится. Но теперь она, эта самая жизнь, разверзла своё настоящее лицо, дьявольскую морду. О, как просто было написать Лисичке — и как тяжело, до горячего пота стыдно читать ответ! Артур плел что-то про книжки, которые через пень-колоду одолел на днях, бахвалился какими-то идиотскими достижениями, неумело вставлял шутки, а Лисичка, как угрюмый судья в буклях, стучала молоточком:

«чувак, перестань ко мне подкатывать яйца
я сказала что мы можем общаться но в мои планы как-то не входило прыгать на хер к первому встречному бармену»

И он подходил к зеркалу, оттягивал веки, рассматривал плохо выбритое, чуть припухлое лицо с детским кривым ртом и растрепанными короткими русыми волосами. Он впервые смотрел на себя с отвращением. В болотных глазах было пусто, две дырки до самой стенки черепа. Хорошо хоть, он вовремя остановился продавать такой экземпляр такой грандиозной девушке.
Надо отдать Артуру должное. В первом жизни акте самокритики он и не ударился в уныние, и не ушел в бытовые отвлечения. Он смотрел прямо внутрь выстроенного за всю жизнь мира. От картины одна за другой отклеивались кусочки паззла, обнажая необъятную пустоту. Артур наблюдал завороженно, потроша последнюю пачку «Бонда». Жизнь поднимала юбку и насмешливо хохотала, продолжая тонкими пальцами отколупывать паззл. Слово «Карьера» горело фосфорным нездоровым цветом, и погасало по одной букве. Тут сталкивались несчастный отец, пытавшийся добиться карьеры, и счастливая Лисичка, о карьере даже не помышлявшая. Тут нестыковки в картине мира вспыхивали и сжигали всё вокруг, оставляя лишь клубы дыма. А потом потухла и последняя сигарета.

— Ты сегодня очень разговорчивый, — сказал Дима, — вообще на тебя не похоже.
5 июня Артур с Димой покупали пиво в «Пятерочке» около Московского парка Победы.
Артур пытался выговориться и спросить какого-то совета, путаясь в мыслях и срываясь на нытье. Тут обнажилась в столкновении с жизнью его натура. Гордый и волевой характер, самоотверженная доброта, то, что он проявлял в критические моменты и в ситуациях, где был уверен в себе, граничила с ребяческой и наивной растерянностью перед чем-то новым. Он отчаянно нуждался в чьей-то оценке действий, жаждал, чтобы кто-то его ткнул и направил — как уже говорилось, привыкнув, что в родительском доме всё всегда шло по плану. Его первый шаг с Лисичкой не оправдал себя, и что-то подсказывало, что пытаться долбить в дверь лбом бесполезно. А как иначе — он понятия не имел. Поэтому и решил терроризировать Диму.
Наверное, первая их малоалкогольная встреча: до этого Дима звал его на какие-то странные вписки и в бары, подобные тому, что на Черной речке. Звал уже крепко взбаламученный алкоголем, улыбался, как кот на печке, при встрече. Вокруг всё обычно плясало сатанинской каруселью, что делало как бы разрешение не уделять слишком много внимания собеседнику. Якобы отовсюду льется уйма срочных дел, на которые нужно как минимум ответить кивком головы, а ещё лучше — схватить чью-то потную ладонь и долго заливаться громогласными приветствиями. Тем не менее, Дима говорил и с Артуром. Уже через эти три проклятые недели, в начале июня, Артур, то ли понемногу узнав изнаночную сторону Димы, то ли вообразив себя психологом после прочтения «Преступления и наказания», догадался, что Дима использовал его, как новую куклу. Ему просто казался забавным ошметок провинции, залетевший куда-то в сердце Петербурга.
Бассейная улица, с одной стороны намертво утопшая в свежей зелени, словно подняла им шляпу, чуть изгибаясь телом, взяла за свободные руки двух ребят с пивом в пакетах и повела вдаль.
И пиво, несомненно освященное каким-то особым русским Дионисом, который летает в ушанке и тулупе над заводом «Балтики», тут же насытило по-новому все эти мутные и приятные краски Московского района. Ослепленный, Артур заговорил с новой силой, прерываясь на глотки:
— Ты, Дима, зря ведь таишь. Я всё понял. Я читал про логоанализ. (Конечно, он не читал про него, но как-то наткнулся на определение)
— Слова-то какие пошли.
— Встречи с новыми людьми. Новые впечатления. (Здесь особенно большой глоток). Ты только поэтому со мной и общаешься. Но это нормально, Дима, я даже тебе благодарен.
— Может быть, — задумчиво ответил тот, оглядывая толпу непонятно зачем забредших на эту улицу китайских туристов.
— А ты, Дима, как думаешь? Получится у меня с Лисичкой что-то?
— Н***я не получится, — уверенно сказал Дима.
— Почему? Вот я же тебе только говорил, и ты согласился — тебя во мне заинтересовало что-то новое, свежее, провинциальное. Ты прямо зажегся от таких впечатлений. А почему Лисичка не может так зажечься?
— Не может. Я — могу, а женщина — нет, то есть.
— А почему?
— Да хрен пойми.
Они почти прошли парк, и Артур внезапно захотел постоять у водички. Он никогда не гулял основательно по этим дорожкам и не разглядывал гладь прудов.
В Москве тоже есть Парк Победы — само собой, без этой стыдливой приписки «Московский», а потому словно бы самый настоящий, непластмассовый парк Победы, свободный от этих екатерининских вечных скамеечек и кустиков. Он, несомненно, внушительней, по-колоссовски неуклюжей. Весь — большая гранитная глыба. Посмертная маска Победы.
Артур, кажется, бывал в нём в детстве — но ему теперь казалось неправильным, что тот мемориал называют Парком. Все-таки от парка в нем — только газоны и косые деревца. И вечное ощущение, когда по таким местам прогуливаешься ознакомительно, будто бы над этой громадой дрожит божественный бас какого-то далекого вождя народов, вопрошающий бесконечно: «Ну что, козявка? Нравится тебе гулять тут? Хорошо тебе? Только, сука, скажи, что не нравится! Ходи, знай, да любуйся тем, что мы для тебя, муравья, нах**чили!» А поверх этого голоса ещё и гнетущее воспоминание о том, что Парк посвящен Победе. И, наверное, думать в нём надо о Победе, а не о птичках и прудах.
— Хватит киснуть, Артур. Могу взять тебя в Ионотеку, — сказал Дима и пожал плечами, будто бы ни для него, ни для Артура это ни капли не значило, — почиллимся. Там недавно такое мессиво было, как будто всех грустных девочек со всей России собрали.
И они о чем-то, было, договорились — но в конце вечера внезапно позвонил Николай и парой резких, как обычно, фраз, пригласил его на распитие в квартире своего друга Арсеньева.

Артур был знаком с этим человеком. Арсеньев работал важной пешкой в каком-то холдинге, и всячески этим кичился, сколько бы бывший купчинский гопник из него не лез. Он ходил по дому вразвалочку, крепенький, лысый, с лоснящейся гладкой кожей и круглыми руками, поправлял очки на носу и хрипящим голосом отмачивал шутки. Размалеванные до ужаса барышни на диване синхронно смеялись. На запястье, когда Арсеньев подливал в кружки пиво, блестели угольного цвета часы, словно бы случайно показавшиеся из-под рукава толстовки.
Были еще какие-то одинаковые гости — и на стуле в углу восседал Николай. Он угрюмо глотал свой «Хугарден» и вращал в руке айфон. На столе возвели храм из двенадцати пивных бутылок и трех «Беленьких Люкс». Какой-то щуплый пацаненок, которого называли то ли Санек, то ли Витек, выступал в роли священника и кропил золотой святой водой кружки присутствующих. Он беспрестанно всех подкалывал, но никто не смеялся, от чего на высоком лбу Санька-Витька морщинки потихоньку собирались в печальные горные кряжи. Артур был рад видеть и это смешное существо, и кусок льда на месте лица Николая, и притворно-добродушного Арсеньева. Знакомые с детства архетипы и фразы словно накрыли его меховым одеялом, и он с готовностью приготовился задыхаться под ним.
Арсеньева скоро атаковали вопросами, куда выходить покурить. Император вписки поправил очки, огляделся, тяжело вздохнул и сказал:
— Да ладно, насрано, здесь курите, — после чего махнул рукой и добавил: — Машка только завтра вернется, проветрится.
— Машка твоя, — сказала одна девица, морща носик, — не будет этой херней дышать. О нас бы подумал. Как эти, евреи в газовой камере.
— Ты за евреев-то поясни, — раздался чей-то голос.
Поднялся шум, но Арсеньев поднял руку:
— Тишина, б***ь! Чего вы начали-то? Давайте выпьем лучше, пиво вообще нормальное.
— Туборг? Это же ссанина разливная.
— Оно по такой скидке было, Николай, я на него вообще молиться готов, чтоб ты знал.
Звякнули кружки и бутылки. Кто-то пролил на себя пиво и громко матернулся. Девушки пили изящно, как будто им налили по меньшей мере дорогое вино. Артур опустошил кружку почти сразу и ещё секунду глядел в неё, ожидая божественного откровения. Арсеньев оглядел всех сидящих, и, вероятно, заметил крошечную не примиренность в глазах одной девицы, потому что сразу же заговорил:
— Если дамы всё так же против, мы можем, как эти, джентельмены, благородно дымить на балконе.
— Верно, — сказал Артур и встал из-за стола.
Через какое-то время на балконе рядом с ним появился Арсеньев и попросил сигарету. Артур старался не оборачиваться, пока выпускал дым на улицу, но всё равно чувствовал на себе уверенный взгляд. Сейчас начнет говорить, как только кончит чиркать зажигалкой и затянется. Вклинится в мысли Артура, сломает своими пухлыми руками его мирок. «Только молчи, пожалуйста, Арсеньев!» Для диалога нужна специальное состояние. Говорить с человеком, который погружен в себя — это как вызвать на дуэль безоружного…
Но Арсеньев не просто вызвал на дуэль, а приставил дуло к виску, облив очумевшего Артура литрами словесной пены, среди которой тот в конце концов стал различать слова:
— Такого камня здесь вообще не найдешь, это же чистая зелень, натурпродукт! Я даже Славику говорил — не верил, потом он сам дунул, глаза навыкат, Ё***шки-воробушки, говорит, никуда с этого дивана не встану, хоть силком тащи. Ну что, пошли? Милости прошу к нашему шалашу, как говорил один мой хороший приятель.
Тут из дверей вывалились еще двое человек, обнимая продырявленную бутылку и заливаясь на разные голоса, и Арсеньев стал уже просто кричать, обращаясь сразу ко всем и ни к кому одновременно — и тут Артуру стало до разрыва живота тошно, что даже после напряженных смен в баре вокруг в свободном полете столько агрессии, бесславного кутежа и кислого, как брызги лимона, смеха.
В конце концов, он не дождался конца вечеринки и отступил домой, словно в военный госпиталь, потеряв руку или ногу, забыв и про таинственный камень, и про осуждающие взгляды Николая. Больше он никогда не бывал на квартире Арсеньева, и из картины выпал последний кусочек паззла.

Классическое зазывное «э, э!» со стороны входа. Артур пробился сквозь скопление тел и обнаружил, что до кого-то из посетителей докопалась толпа горячих парней с кавказским акцентом. Артур начал было с привычной усталостью выяснять отношения, но вдруг увидел, как в одной из сумок стыдливо блеснула бутыль портвейна. Это было спасение. Это был самый простой способ вывести человека из бара. «Охрану вызываем?» Обычное отрицание, попытка договориться, потом такая же обычная недовольная недовольная гримаса — но затем всё по-иному. Похоже, компания чем-то закинулась. Два охранника пытались пройти внутрь, но один из ребят вцепился в Артура и что-то кровожадно завопил, и повсюду стало разливаться заражающее безумие, вскидывались вверх руки, звенели чьи-то голоса.

Вместо драки в голове — мутные красные пятна воспоминаний. Они двигались, соединялись и расползались, как капельки жира. В виске стучало. В баре было пусто, только охранники пытались привести Артура в чувство, сквозь железные клетки лиц просовывая остатки сочувствия. Даже какие-то теплые слова… Вставай, мол, всё ли в порядке. Артур не стал фиксировать побои. Поплелся домой. По дороге, словно во сне, повторял себе тихо: «Я увольняюсь. Подписать надо. Я увольняюсь». Ноги сговорились с руками и подло втащили его тело в ближайший продуктовый, где руки ещё более подло оккупировали две бутылки портвейна. Снова пить одному!
Какое отвратительное пойло, сказал разум. Какой гадкий, не похожий даже капельку на портвейн, достойный немедленной утилизации коктейль из мочи, воды и спирта! И он сидел и смотрел на несчастную бутылку, и не мог понять, почему ему её так жаль. Бутылка смотрела на него то ли виновато, с полным пониманием собственного бессилия перед огромным человеком. И он сорвал крышку, не глядя, опустошил до середины, а потом выкурил пару сигарет и добил бутыль, и выкинул её с остервенением в мусорную корзину. Снова пить одному! Ещё одна бутылка! Нет, невыносимо глушить в одиночестве, нужно срочно кому-то позвонить, расплакаться. Номер Димы — прекрасно!
— Ну чего ты ноешь? — устало бубнили на том конце трубки, — ну, бывает всякое. Давай, это, не превращайся в говно… Уволился и уволился, тут все с работ каждый месяц вылетают, нормальная практика. Ты… не ной, б**! Ну не пойдем мы ни в какую Ионотеку… Ты смотри, я тебя в субботу возьму на вписку к одному человеку, который должен тебе понравиться, ты потом поймешь, почему. И там Лисичка будет. Забились? Посмотри, какая погода хорошая весь день, лето наконец наступило.
За окном и правда шумело теплом. Деревья разгоняли душноватый сухой воздух кронами, вбитые кем-то между домов, как напоминание о единстве человека с природой. Но город не улыбался — он злобно скалился. Пока Артур сидел за окном, Петербург не мог проникнуть внутрь и задушить его. Но щит уже был сломан — Артур остался без работы, без старых, привычных знакомств и без веры в прежние идеалы. Стоило только вновь выйти на улицу — смерть! Гибель, тяжелая и медленная!
Ублюдочная бессоница!