Пробуждение поэта

          «Будильники не любят
          за исправности и поломки»
          Геннадий Малкин

          Яшу пробудил птичий свист. Да что там свист! Злостные твари изголялись на все лады. Зачем? Какого черта? Ну, почему эти пернатые взъелись в такую рань и так безбожно? И пиликают, и чирикают, и щебечут, и позванивают, и булькают, – ужас какой выводят своими мерзкими, отвратительными голосами.
          В другой бы день, может и порадовался, но Яше сейчас – разве что утопиться. Предчувствие беды в один миг обняло его прохладными, слегка влажными руками и задышало в висок. Еще никогда он не пил так много накануне и ни разу не страдал так жестоко на следующий день. Повторив в голове эту фразу, Яша вдруг обнаружил, что она ему, почему-то, до боли знакома…
          Но откуда?! Догадаться не успел – боль!
          Страшная головная боль с уродливым лицом египетской мумии наперевес рванулась в сознание, только что разбуженное птичьими голосами и начала нещадно кромсать его в клочки. Словно ахейцы из троянского коня, из каждого птичьего звука вырвались полчища боли и стали крушить, колоть и терзать затылок с такой отчаянной яростью, словно мстили за поруганную честь.
          Яша разом возненавидел птиц. Да так сильно, что даже перестал воспринимать их существование. Это все, на что он был способен. Рецепторы его отключались, звуки затухали, стихали, еще, еще, пока не замолчали совсем. Наступила полная тишина. Но в безмолвии яростно бушевала боль. И это окончательно перепугало Яшу.
          Неимоверным усилием, с едва тлеющей надеждой на чудо, он приоткрыл левый глаз и, сквозь мутную пелену скорее угадал, чем разглядел, плавные очертания банки. В памяти, с трудом продираясь сквозь стоны и крики истерзанной головы, возникли первые два, черте почему знакомых слова: «тумбочка» и «огурцы». А уж после желанной искрой засветилось третье – «рассол»…
          Это было оно! Это было спасение. Путь к которому, Яша преодолевал мучительно. Перед глазом дрожащими лебедушками проплыли руки. Тело само-собой, как на зов прекрасной сирены, начало поворачиваться на бок. Грузный корпус разбитого баркаса скрипел и скрежетал. Еще громче затрещало в голове, заломило где-то в боку, и мир (зараза!) медленно и лениво отзывался на веление души.
          Банка с рассолом – а именно она теперь и стала для Яши той необъятной вселенной, в которую необходимо было поскорее угодить, приближалась до жути неохотно. Почему – он не знал. Но полностью отдался инстинкту. Больше себя предложить было некому.
          Ладони, наконец, прижались к холодной и ровной поверхности стекла. Жалкий, но истошный сигнал слабеющей воли, уговорил их покрепче сжать сосуд со спасительной жидкостью. Те повиновались нехотя. Но повиновались.
          Через долгие, долгие и неповоротливые века, которые сменили тысячелетия недвижимых времен, наполненных гадким, липким и леденящим кровь страданием, горло банки с огуречным рассолом оказалось у Яшиных губ. Он приподнял его выше и сделал первый, жадный глоток…
          Все еще нависала тишина. Жуть безмолвия окутывала Яшу. Но рассол уже губил боль. Он проникал в Яшину глотку, в Яшин организм, сознание и душу. А там ласкал и успокаивал.
          В этом безвременье вновь послышался первый, робкий птичий шепоток. Еле различимый поначалу, он окреп, усилился и постепенно присоединился к живительной силе рассола. На этот раз Яшу охватило счастье. Теперь щебетание вдохновило его! Где ж вы, птички, раньше были, как спалося вам в ночи… – бойким ритмом пронеслось вдоль правой щеки. Он возликовал. Ах, как прекрасен мир на рассвете. И птицы. Их легкий, игривый свист… Пусть поют. В голове Яши выстроилась курносая, долговязая рифма и весело на одной ножке поскакала влево. Нальют – убьют, покой – уют, снуют – жуют, салют – верблюд… А птицы пели и утро разгоралось.
          Яша, чувствуя, как огуречный рассол стекает ему за уши, глотал его с томной радостью и оживал… как поэт.