Змееяд

Руки у него были умнее головы. Благодаря рукам, он и достиг, если не славы, то многолюдной молвы. Невежественный он, обретя широкую известность, работать над собой не стал. Говорили, что поступил правильно. Интеллект убивает природу человека. Особенно талантливого.
Видимо, он это по-своему понимал всегда. Потому учился плохо. Школу так и не кончил. Пошел в ремесленное училище. Однако токарем его никуда не взяли, потому что проявлял большую рассеянность и начальство побоялось подпускать его к станкам и другим механизмам – не хотело отвечать за такого работника.
Некоторое время он перебивался на случайных заработках: дров кому наколоть, вскопать сад, вырыть канаву или выгребную яму… Видимо, с голоду и стал он питаться гадюками.
Говорят, что именно в это время прорезался в нём талант ручной работы. Обычным ножом, каким отрубал головы земноводным гадам, он стал вырезать по дереву, потом на базаре появились его химеры из камня, а вот, когда он взялся чеканить по металлу, родился на этой земле великий ювелир Змееяд.
Попервах, имя его, приковывало внимание покупателей. Оно словно бы гипнотизировало их, как лягушку, змея. У него стали заказывать; он стал зарабатывать. Вскоре отремонтировал и продал домишко, оставшийся от матери – одиночки.
Переберясь в город-курорт, быстро прослыл востребованным мастером.
А когда обзавелся собственным делом, мастерскую так и назвал «ЗмееЯд».

От постоянного переедания ювелир стал тучным и тяжелым на подъём, однако в сезон регулярно выезжал за город, где, по слухам, ловил змей, и ел испечённых на жести. Именно так, на куске алюминиевой жести, которую однажды содрал с обшивки разбившегося самолета.
Говорили, что это был не наш самолёт, их, сбитых в боях над холмистой нашей местностью, долгое время валялось немало. В кабине одного из штурмовиков он и пережидал дождь, а то и оставался, когда за бесплодными поисками добычи, его заставала ночь.
Ползучих этих ядовитых тварей в наших местах всегда, особенно в апреле-мае, кишмя кишит. Да и до поздней осени, если выдаётся она тёплой, запросто наступишь на хвост какой-нибудь уснувшей на солнышке гадине.
Бывало, что какая-то и жалила очередного зеваку.
Вроде за руку укусила однажды и нашего серпенстарателя. Он яд из ранки отсосал, сплюнул и стал их жрать. Ещё у нас говорят, что у едящего змей вырабатывается противоядие.
С годами наш толстяк стал ещё и мерзляком. Сидел в своей мастерской под кондиционером и зимой, и летом. Странно, вряд ли такое возможно, чтобы человек мог утратить свою теплокровность…
Вообще о Змееяде ходили и другие невероятные легенды. Мол, он уходит за холмы, и там, на обратной стороне гряды – на южных её склонах участвует в змеиных свадьбах…
Как такое возможно, чтобы пожиратель гадюк спаривался с их королевой? Мол, в скалах обитает огромная рептилия с человеческим телом – вся, покрытая чешуёй от макушки плоской своей головы до хвоста.
И как бы подтверждением такого подозрения мотив змеи был излюбленным у нашего ювелира. Кованные инкрустированные каменьями перстни и кольца, кулоны, на которых змея с человеческим лицом оплетает мужчину; глаза обеих существ сверкают, как живые. Змея среди камней. Или обнимающая ствол дикой груши… На склонах нашего холмогорья встречаются реликтовые деревья, остатки висячих садов тысячу лет назад окружавших крепостные стены и колонизаторские посты. Притягательные по красоте змеи, созданные виртуозными пальцами ювелира, обладали головами, формой, напоминающими нераскрывшиеся бутоны роз. Они буквально приковывали взгляд и не отпускали, пока посетитель ювелирки не покупал чего-нибудь.
Однажды для коронации королевы красоты заказали Змееяду диадему из материала заказчика. Композиция была проста, отчего казалась неотразимо изысканной: две опять же змеи держат в зубах акинф, который должен был как звезда во лбу гореть. А по спине каждой впритык – все полудрагоценные камешки Коктебеля. Змееяд заказал тамошним камешникам необходимый перечень минералов и в течение двух месяцев, предшествовавших конкурсу, совершил эту работу.
Изделие поражало самый придирчивый взгляд. Для тестирования короны был собран консилиум. Известные специалисты ближнего зарубежья  съехались к морю, чтобы на холяву позагорать и вволю попить вина из подвалов Нового Света. Однако этот мотив на фоне ювелирного шедевра показался им постыдной пошлостью и дешевкой.
От благ курортного сезона, разумеется, они не отказались, то и дело высказывали своё восхищение спонсору конкурса, да так горячо и единодушно, что тот втайне от организаторов оного заказал другую диадему, которой и подменил ту, единственную и неповторимую.
Копию, Змееяд сделал за сутки. Формально она ничем не отличалась от оригинала. Но отсутствовало в ней нечто, что, быть может, отличает гениальное от формального.

В самый канун конкурса всё движимое и недвижимое, а также счета и сам спонсор были арестованы. Однако казнокрад этот к очередной невероятной удаче Змееяда оба заказа успел таки оплатить.
Первую красавицу короновали. Эксклюзивная работа осталась в сейфе ювелира, где пролежала долгие годы, то есть до самой смерти Змееяда. Однако о сокровище этом знал ещё один, кроме создателя, человек тот самый заказчик, которому, кстати сказать, честный мастер завещал свою мастерскую и всё её содержимое.
Вернувшийся из мест пенитенциарного содержания бывший коррупционер, всеми позабытый и опушенный в глухое одиночество, поселился в маленьком помещении той самой мастерской, к счастью, каким-то дивом уцелевшей в чудовищном рейдерском круговороте.
Ключ от неё – бронзовый с дюжиной всяческих выступов и бороздок  и закорючек вручил вставшему на учёт откинувшемуся участковый. С мало достоверной искренностью мент утверждал, что содержимое витрины было разграблено еще до того, как он приступил к службе на этом районе города.
Бывший некогда учащимся ГПТУ счастливый правообладатель приступил к евроремонту своими руками. Когда дело дошло до полов, под истлевшим слоем линолеума он и обнаружил тот самый сейф. В нём (участковый, конечно же, врал, но только до определённой степени) предусмотрительный Змееяд успел спрятать всё самое ценное, в том числе и пресловутую корону.
Она и несколько прочих изделий стали выставочным фондом вскоре открывшейся ювелирной лавки, остальная мелочёвка ушла на покрытие непредвиденных расходов. Взятой в долг суммы на ремонт и реставрацию, не будь столь неожиданного подспорья, вряд ли бы хватило.
Скромная лавочка, куда потянулись бывшие кустари и не мечтавшие в период царствования на этом рынке Змееяда, к ней даже приблизиться, как-то сами, причём активно, понесли туда свои поделки. Их, опытных в традиционном для этих мест ремесле, словно магнитом тянуло одно только название лавки. Новый хозяин его сохранил, даже вывеску не поменял, но лишь обновил и дополнил. В дюралевой раме, некогда содранной с борта мессершмитта, прежняя информация пополнилась бесхитростной фразой: «…салон художественных промыслов!»
Таким же дивом снова стало это место козырным. Многие, особенно те, кто помнил колоритного с большой кудлатой головой толстяка-ювелира, шли сюда, приводили других. Так что хозяину лавочки не пришлось и рубля истратить на грабительскую рекламу заведения, превращавшуюся с каждый годом в своего рода институт откровенного вымогательства.
С новой силой вдруг местную общественность и особенно гостей курорта всколыхнула легендарная тень фигуры знаменитого Змееяда.
Особенно щекотала ей нервы центральная тема – гастрономическая.
Некоторые безумцы от искусства специально ехали сюда с материка, желая пройти путем Змееяда к совершенству и славе. Таких было не мало. Как правило, почти все они с покусами попадали в курортную поликлинику. Вследствие чего по периметру города были расставлены предупредительные таблички «Осторожно! Ядовитые змеи!»
В учреждениях организованного отдыха, на турбазах, в пансионатах и санаториях в ознакомительной лекции даже появилась специальная главка на эту тему.
Но все предупредительные меры практического воздействия не возымели.
Покусы продолжались. Народ пёр в холмы, в самых гадючьих местах разбивал палатки. Было даже создано специальное подразделение полиции, призванное осуществлять круглосуточную работу по предупреждению и предотвращению и даже пресечению попыток змееловства.
Я, как самый молодой эколог нашего города, тоже был призван на эту службу. В напарницы мне дали разбитную фельдшерицу, недавнюю выпускницу Феодосийского медучилища.
Девушка мне нравилась своей отчаянностью. На служебном байке мы с ней гоняли по пересечёнке. Часто под нашими колёсами не наблюдалось не только просёлка, но даже намёка на более-менее сносную тропу. Треск нашего мотоцикла далеко транслировался эхом холмогорья, особенно по ночам.
Мне нравилась эта работа. Напарнице тоже. Быть может, ещё и потому что я уже тогда был известным в масштабах города-курорта поэтом. К тому же был хорош собой. За мной неслась, а то и обгоняла  слава сорвиголовы, восставшего против строительства Атомной станции у самого синего моря. Несколько лет я боролся «против мнений света один…». Система таких не любила. И если бы сама не рухнула, она бы наверняка сломала и меня, как многих до этого безбашенных ревнителей справедливости, ошибочно полагающих, что сила в правде.
Однажды…
Боже, как же я не терплю эти ходульные приёмчики прозы.
Но что делать без них не бывает прозы. Даже хорошей, даже гениальной. Литературная проза, как и проза жизни, полна банальных положений, тривиальных сцен…
Элементарные писаки не задумываясь, потому что не чувствуют степени пошлости своего творческого поведения, сооружают из таких сентенций убогие сочинения. Настоящие мастера, я уже не говорю о великих маэстро, у которых автоматически исключено всякое подобное словосочетание, так строят свое повествование, что избитые эти метафоры-гиперболы не режут  слух и глаз, поскольку ловко, даже виртуозно замаскированы умом, интеллектом, опытом авторской личности.
В стихо-творении всё проще. Там банальность является первым и непроходимым препятствием для достижения поэзии. А тот, кто не идёт напролом, потому что видит его, обязательно состоится независимо от ума, интеллекта, и даже при полном отсутствии мудрости. В нашем деле главное и, быть может, единственное – это чувство.
Но вернёмся к нашим искателям змей.
На мой телефон из диспетчерской поступило сообщение об очередном укусе.
Мы быстро сошли с обычной дистанции нашего дежурного маршрута и понеслись (Да не побоюсь я и этого словесного штампа!) на всемирно знаменитый Планерский холм.
Чета художников, что нехарактерно, уже и давно не молодых, заехала наверх прямо с автотрассы. Исходя из чего, мы понимали, что этой парочке бывать здесь не впервой. А значит, супруги вполне осведомлены об опасности ночевать в местах, кишмя кишащих гадами, тем боле ловить их для своих змееядских целей.
Наскоро осмотрев укушенного, напарница шепнула; «У него отёк Квинке». Я отошел, чтобы позвонить в скорую, пока фельдшерица делала пострадавшему укол преднизолона.
«Я хотела отсосать… Но вспомнила, что на днях прикусила язык и побоялась заражения!» – частила дама.
Я попытался её успокоить, сказав, что с минуты на минуту прибудет карета скорой помощи и ужаленного отвезут в поликлинику.
Художница смотрела на меня безумными глазами, и я понимал, что слова мои для неё не имеют никакого значения.
Когда скорая увезла пострадавшего, а такси велосипеды и прочие вещи горе- туристов, я отсёк голову полумёртвой медянки, вспорол крошечный рептилии живот, выпотрошил и как чехол стащил с неё шкурку. На решетке, которую вожу с собой, испек тушку, пахнущую полынью и земляникой. Мы, как повелось, честно поделили и съели тут же у костра, разведённого художниками.
Как вы, быть может, уже догадались, мы сами никогда не ловим гадюк. Но лишь подбираем оставленные незадачливыми змееловами.
Нам нравится поедание гадов. Это, как наркотик, но только без губительных последствий. Правда, с привыканием, но без ломки, если долго не подворачивается случай.
Страсть эта кому-то покажется постыдной.
Что ж, мне тоже так думалось, пока я не попробовал скушать гадюку. Они, как мне кажется, из всех видов мелких рептилий самые вкусные.
И ещё. Вы, конечно, не могли не заметить, что в течение всего рассказа я не назвал ни одного имени собственного и лишь вскользь да и то весьма туманно упомянул кое-какую топонимику.
Причина вам, я надеюсь, понятна.
Ужей, лягушек и прочих безвредных земноводных мы из чисто гуманистических соображений не едим.

БОЮСЬ КОРОЛЕВЫ!
Эту девушку с походкой и прической дикобраза мы, объединив в одном слове имя и фамилию, звали Пантикапа. Многие, плохо знавшие существо предмета, полагали, что такое у неё прозвище. А знали плохо, потому что никого она к себе не подпускала. Была снисходительна только к нам двоим. Мой друг, глядя на то, как отскакивает, даже не соприкоснувшись с ней, подворная шантрапа, говорил: «Боюсь я её!»
Двухметровый поэт был гениальный и неудачник. «Я неудачник, – часто повторял он, – потому что гениальный». Чему я никогда не возражал. Несмотря на то, что Шура был меня лет на пять моложе, я его слушался, потому что видел в нём преданного друга и бескорыстного литературного учителя.
Всё, что я не добрал в школе, я получил от него. Прежде всего, по литературе, но особенно по русскому письменному.
Пантикапа была королевой красоты, как вы помните, коронованной диадемой от Змееяда.
Пантикапа, обладая необъяснимой над нами властью, однажды и толкнула нас на преступление.
Тот самый магический шедевр – вершина ювелирного таланта – диадема покоилась в дюралевом саркофаге под электронным колпаком в том самом салоне, где когда-то была создана.
Пантикапа склонила нас подменить копию на оригинал. И мы, словно под гипнозом, согласились.
Шура некогда подавал большие надежды в стенах Шукинского училища. Местный театр ему не нравился. Там он иногда играл в эпизодах, на большее никогда не хватало ни времени, ни желания. Но только острая финансовая нужда заставляла поэта ходить и что-то говорить на сцене.
В смокинге, с тростью из реквизитного фонда академического театра, сам собой хорош, изыскан и умён, он и явился в известный салон. Тщательно загримированный под состоятельного дельца Шура замер, как вкопанный, перед саркофагом, разглядывая корону сквозь бронированное стекло крышки.
Реализатор, тщетно окликавший посетителя, вынужден был позвать хозяина.
Когда тот вышел, Шура изобразил лёгкий обморок, я, крутившийся тут же в роли шестёрки, вызвал неотложку, которая тут же и увезла впечатлительного клиента в кардиологический центр.
Второе действие пьесы мы поставили через месяц.
Потенциальный клиент появился и снова замер, словно бы в ступоре. Хозяин, стремясь не допустить повторения приступа стенокардии, пригласил гостя в кабинет. Но тот, невероятно возбудясь, наотрез отказался и его пришлось усадить в дорогое антикварное кресло. Владелец салона хлопотал вокруг да около, пытаясь пояснить, что изделие не продаётся, что оно талисман, своего рода оберег... Но все эти старания так и не достигли должного эффекта.
К чему бы это привело, не знаю. Видя, как Шура супит брови и кривит рот, в односторонний этот диалог встряла шестёрка, то есть я.
«Господин – человек состоятельной! За ценой не постоит! Любые деньги отдаст…»
Хозяин, нервически охнув, замахал руками: «Не продаётся она! Я же сказал!»
На том и покинули мы салон, изобразив мину не солоно хлебавших.
Однако пришли на следующий день и стали ходить туда-сюда регулярно, что окончательно сняло напряженность в моём общении с хозяином салона. Всё это время молчавший Шура, однажды подал голос, чем произвёл на хозяина и реализатора должное впечатление.
«А за просмотр этого изделия сколько возьмёте? Условие то же: любые деньги!»
И тут хозяин сплоховал. Засуетился и, запнувшись, ответил: «Надо подумать!»
Шура скроил гримасу недовольства, поднялся. А я спросил: «Когда зайти?»
Это была пятница. Понедельник в салоне выходной. В субботу и воскресенье, как мы заметили, тут всегда многолюдно. С учётом всех этих факторов мы и строили план-сценарий подмены.
«Приходите завтра!»
«Завтра невозможно будет…»
«В таком разе во вторник…» – в словах звучала неуверенность, которую я усилил молчаливым и пристальным своим неудовольствием.
«Ну что мне с вами делать! Увидимся в воскресенье»
Курортный сезон набирал обороты. И несмотря на то, что это были первые его дни, туристы уже наседали. Случалось, в салоне яблоку негде было упасть. Теперь на реализации стояли трое. А бывало, что и сам хозяин выбирался из кабинета. Главным образом, чтобы отслеживать обстановку.
Как мы и рассчитывали. Салон гудел, словно пчелиная пасека. Нарасхват шла бижутерия, и прочая недорогая ювелирка.
С нашим появлением из кабинета сразу же вышел владелец. Разводя руками, немо смотрел на Шуру, который, словно штопор корку пронзил толпу тростью, и загородил большую часть стеллажа обширной своей фигурой.
Короны в саркофаге не было.
Сердце моё готово было взорваться от предчувствия удачи.
Мы прошли в крошечный, с одним зарешеченный и утыканный датчиками сигнализации кабинет.
Оглянувшись, я успел заметить, как в салон вошло ещё одно действующее лицо, от которого и зависел окончательный успех авантюры.
Шура широким жестом вытащил и положил  перед хозяином сотенную еврокупюру.
«Смотрите!» – проблеял от неожиданной такой суммы владелец сокровища.
«Что значит, смотрите? За эти долгие месяцы я вполне насмотрелся на неё! – оперным баритоном возмутился Шура. – Я бы хотел насладиться тактильно!»
«Как? Чего бы вы?
«Да откройте же вы крышку, чтобы я мог потрогать её! Рукой ощутить эту чарующую глаз резьбу!»
В этот момент над столом замигала лампочка, а из салона донеслись крики. Хозяин задергался, машинально откинул, стеклянную крышку футляра  и бросился на шум, набирающий децибелов.
Я вытащил из потайного в штанах кармана копию, а на её место отправил эксклюзив.
Вся эта многократно отрепетированная манипуляция длилась всего несколько секунд.
Когда хозяин вернулся, Шура с видом эксперта рассматривал сквозь позолоченную цейсовскую лупу копию диадемы, которая по виду своему ничем не отличалась от оригинала.
«Что ж, я покупаю этот шедевр!» – решительно сказал Шура.
И, услышав решительное «Нет!» – сокрушённо вздохнув, вернул изделие законному владельцу.
Протягивая вторую евросотню, без тени любопытства, а как бы из вежливого внимания спросил: «Что там такое?»
«Была попытка вынести изделие? Пустяковина. Стоило такой шум поднимать! Туристы сами и задержали её!»
«Её? Женщина? – слегка удивился Шура
«Девица!»
«И что теперь будет?»
«Ничего такого!»
«Я ей под аплодисменты публики подарил этот перстень! Такая вот неожиданная пиар-акция!»
«Теперь о вашем великодушии весь курорт гудеть будет. А вы облегендаритесь на всю оставшуюся жизнь!» – обронил Шура и мы двинулись на выход.
За ближайшим углом нас ждала Пантикапа. Сверкая аметистовым камушком на пальчике, она выхватили диадему, чтобы тут же исчезнуть, к горькому нашему счастью, не навсегда.
«Вернула-таки своё, – сказал Шура, – Королева! Боюсь её!»

ТИФОН
Панти пришла к моргу с вязанкой полыни. Устлала ею гроб. Прикрыв простынёй, пояснила:
« Сто лет пролежит, как живой!»
Шумер умер неожиданно. За полгода до трагедии стал худеть буквально на глазах. И за полгода сгорел.
С перебоями сердца мы отвезли его в Кардиоцентр, где он, успокоенный врачами, снова вернулся к обычному своему образу поведения, стал читать. За пару часов до кончины, мы принесли ему чекушку «Коктебеля». Он её оприходовал сам. Мы пили, как всегда, Каберне.
Забрав «Имя Розы», он ушел в палату. Странно. Шумер уже пытался читать Умберто Эко. Он  разочаровал его. Я удивился просьбе, но книгу, как видишь, принёс…
«Не надо было!» – заметила Панти.
«Он так захотел!»
«Мало ли!»
Панти помолчала.
Я глянул на неё внимательно. Плод траурной косынкой на ней была короны королевы красоты.
«Роза его добила!» – сказала Панти.
Я подумал о ней – последней подруге Шумера. Я был согласен с Панти. Шумер стал заметно сдавать как раз с момента встречи с этой женщиной.
Шумер, сидя на стуле, выронил книгу и повалился на рядом стоящую кровать. Томик, валявшийся под нею, я и поднял, когда приехал по звонку дежурного врача.
Роман был открыт на странице, где, подчеркнутый ногтем, сразу же бросился в глаза следующий фрагмент
«…весьма хорош и мил всем своим обликом глядел муж, что слева от меня, одесную Сидящего, протягивавший книжку. Но ужасен был, с противоположного боку, орел: клюв отверст, торчат встопорщенные перья, как бы железная кольчуга, кривые когти хищно закручены, широкие крылья разведены. Тут же у ног Сидящего, под двумя первыми образами, находились два других, телец и лев, и каждое из этих двух чудовищ, которое в когтях, а которое в копытах, держало, каждое, книгу; при тулове, отвернутом от престола, главы их были на престол устремлены, как будто бы выламывая и верх туловища и шею в какой-то дикой судороге, поводя боками, загребая лапами, разевая пасти, бия и щелкая закрученными хвостами, изогнутыми, как змеи, и завершавшимися, на оконечностях, языками пламени…»
Я позвонил Розе (его любовнице), потому что Шумер оставил в истории болезни только мой номер.
Все затраты на похороны взяла на себя Панти, что Розу ни на йоту не задело.
Хотя на панихиде и поминках я заметил, что Роза смотрит на Панти с плохо срытой ненавистью.
С тех я всё время думаю, зачем Шумеру понадобилась книга автора, которого он ни во что не ставил.
Панти мне объяснила своё поведение одной фразой: «Я Шумеру обязана по гроб жизни, поскольку он мне вернул моё!»
Так и вышло «по гроб». Так и вышло. Только не своей, а его жизни. Подумал я, но промолчал. В этот миг мне стала совершенно очевидно, что Панти роковое существо. И держаться от неё надо как можно подальше.
Эх, если бы, да кабы!
Панти вцепилась в меня мёртвой хваткой и не отпускала много лет, пока не случилось то, что я мог бы предвидеть, но ни разу не удосужился.

Где-то в холмах прогазовывали мотоцикл. Треск его слышался так явно, что казалось он где-то рядом. Так явственно все звуки слышны после дождика, где бы не находился их источник.
Я вспомнил время, когда посменно дежурил в спецподразделении, отслеживающем и предупреждающим туристов-дикарей, проникавших в  запретную зону для ловли змей.
Помнится, мы тогда замучились на такой работе. Народ буквально пёр в холмы, ставил палатки, ловил гадов и жарил их, словно рыбу.
Я смотрел на этих подвинутых граждан с отвращением. Противно было представить, как эти ненормальные разделывают, жарят, жрут свою добычу или вопят от ядовитого укуса… Пока сам не попробовал и не пристрастился.
Длился этот бум два сезона. Нашествие прекратилось так же неожиданно, как в своё время началось.
Праздные курортники рассказывали, что распугал пожирателей гадов Тифон.
Не подумайте. Я не о торнадо, которое у нас обычно  называют смерчем; я рассказываю не о тифоне, как тут это атмосферное явление  называли местные греки…
Я о легендарном тифоне, живущем в скалах Карадага испокон. Реликтовая эта сказка кочует из поколения в поколение. Её ненавидят местные предприниматели, зарабатывающие на курортниках. Причина, полагаю, понятная. Само даже гипотетическое присутствие чудовища, могло отпугнуть и ощутимо сократить приток отдыхающих. Могло. Но за многие годы, проведённые на побережье, а я туда одно время водил туристские группы, такой проблемы не возникло ни разу. Народ валом валил не взирая на ужасную страшилку. А когда была запущена мулька про судьбоносное воздействие жаренных змей, случился, прямо таки, туристский обвал.
Народ наш не то, чтобы тёмен. Народ наш наивен и в массе своей склонен верить в чудо. Ему только дай для затравки намёк на чудо, он его сам раздует. Сотворит из мухи такого слона, что в результате сам испугается своих фанаберий. Животворное воздействие мяса змеи, этого древнего символа мудрости, для мистиков и прочих эзотериков было первоначальным аргументом «за».
Странная вообще-то аномалия! Французы едят лягушек, и улиток… Тоже земноводные твари, но никто из них под это дело никакой базы не подводит. У наших же людей на сей предмет были иные мотивы. Одни (те, что со здравым взглядом) искали лёгкой удачи, другие халявного успеха…
Находил кто-то вожделенное или нет, не известно. Я полагаю, те, кто находил своё и те, кто нет, помалкивали. Одни от страха потерять репутацию, другие, стыдясь своей глупости или невезения.
Видимо, последние, чтобы отогнать от благотворного источника обречённых на счастье соискателей, и вытащили из мифологических анналов эту легенду про Тифона. Змея, вечно живущего под скалой. Кто-то договорился даже до того, что чудище это проникает сквозь подводный портал к нам из другого измерения. Что оно разумно и что ничего общего с местными земноводными не имеет.

Любовь всегда предательство и кража. Шумеру принадлежит немало подобных выражений. Он сорил ими направо и налево. И я всегда явно и тайно завидовал ему. Бесстыдно крал их, потому что сам автор этих экспромтов никогда не ценил их.
Он знал, что я его афоризмы использую, но никогда не упрекал меня за это. А когда они попадались ему на глаза в качестве строк в моих произведениях,  делал вид, что видит их впервые и порой великодушно ими восхищался. И я, и он знали, что таким образом он утверждается в собственном лице. А поскольку я был удачлив, он отдавал свои сентенции мне в расчёте на то, что таким образом они останутся в литературе, хотя бы под чужим именем. Вернее сказать, под иным именем, поскольку я для него не был чужим. Во всяком случае, ни словом, ни делом этот момент не возникал между нами.
Своей отдельной книги он так никогда не издал. Все думали: не успел. Я знаю – не решился.
Нас не разлучило даже то, что я отбил у него подружку. Настоящей радости это не принесло ни мне, ни ей. А его, как мне до сих пор чудится, сделало ещё более несчастным.
Но он умел скрывать чувства, быть может, ещё и поэтому женщины липли к нему.
Я полагал, что для него потеря подруги (одной из многих!) не такая уж большая утрата.
Ведь всё, что происходило с ним за пределами его внутренней жизни, как мне казалось, было для него второстепенным.
Ничто не даёт ощущение абсолютной свободы, как творчество.
Эта фраза была настолько его, что позаимствовать её я так никогда и не посмел.
Он хотел такой свободы и нашёл её.

Едва я обмолвился об этом, Панти резко осекла меня.
«Молчи! Ты ничего не знаешь!»
К тому моменту мне довольно долго удавалось избегать общения с этой особой.
Мне всё чаще казалось, что она балансирует на грани безумия.
Думал кто-либо ещё так. Не знаю. Возможно. Ведь она ту свою диадему носила как головной убор. Иногда мнилось мне, что она в ней спит, не снимая. Жила она в двухкомнатной пристройке дома, который давно снесли. Её  норку не тронули, потому что жилище это было зажато с трёх сторон стенами магазина и соседнего дома, связанных общими отопительными и другими коммуникациями, ломать которые было бы экономически невыгодно.
Шумер продержался там около месяца. Бежал, словно ужаленный, объясняя
инцидент: в одну кибитку впрячь не можно змею и старого козла…
Как потом выяснилось, его напугало предложение, сделанное двоюродным дядей Панти.
Тифон, собираясь идти в депутаты, решил пригласить в предвыборную команду городского сумасшедшего, которого знали все и по одному лишь слову которого пошли бы и проголосовали за кого Шумер скажет.
Это не голословное моё утверждение. А на себе испытанное. Шумер отказал Тифону. Но помог другу. Так я, играючи, выиграл у Тифона. И тот мне за уступку посулил некую, причём немалую сумму.
Он стал депутатом. А я состоятельным человеком.
Денег этих нам с Шумером хватил не надолго. Зато потом, когда политические ориентиры поменялись, я с подачи губернатора стал министром, а Шура умер.

ФИЛЬТРУИСТ
Шура стал называть его этим словом после того, как покинул Капу.
После разрыва с нею он вообще как-то изменился. Сразу, вдруг… Обычно собранный, всегда готовый к подвигам, он… Я то и дело спотыкался о его, то ли рассеянный, то ли растерянный взгляд.
«Что с тобой?» – спросил я его ещё тогда сразу по горячим следам его побега. Именно побега. Иначе никак не могу назвать его резкий уход от Королевы.
«Не сейчас! Чуть погодя, расскажу тебе кое-что!» – он посмотрел на меня незнакомо, даже отчуждённо.
Но так и не рассказал ничего до самой смерти. Лишь накануне её, словно почувствовал конец всему, предупредил. Настоятельно, даже с несвойственным в наших отношениях нажимом посоветовал: «Никогда, слышишь, не связывайся с нею! Заклинаю, не повтори моей ошибки…» Он так смотрел на меня, что я не рискнул потребовать разъяснений.
И ещё уже с прежней интонацией в подпитии наказал: «Проследи, чтоб меня не побрили!»
«Сам побреешься!», – едва ворочая от испуга языкам, криво пошутил я.
Пытался поймать его ответный взгляд. В последнее время он всё время прятал глаза.
Тёмные очки не снимал даже вечером. Говорил, смотреть больно…
Однажды заметил, что у него цвет радужки изменился. Мельком подумал, линзы, что ли он поменял
Были серые, теперь зелёные…
Фильтруист на него крепко обиделся, кода Шура отказал ему в предвыборной помощи
«Чего ты?»
«Не сошлись в цене».
«Ты много захотел?»
«Ему по карману. Потом он согласился на мою таксу, но я сказал, что помогаю другу».
«Такие не прощают!»
«А я от некоторых пор вообще страх потерял!»
Пиар он мне сделал с моей же помощью. Перед этим попросил написать одноактовку пьесу «Фильтруист», в котором главного героя поименовал и сыграл самолично.
Пьеса, сочинённая в две руки за ночь, была поставлена без репетиций. Задействованные в ней актёры без напряга заучили по нескольку фраз, Основной текст произносил Шура. Несмотря на то, что обладал феноменальной памятью, он всякий раз менял фразы, а то и целые пассажи. Несмотря на дорогие билеты, народ ходил. Мы с этой драмой прошлись по всем театрам.
И куда бы мы ни заявлялись, повсюду Шура произносил хвалебные спичи в адрес гениального драматурга. Хотя до этого я не написал ни одной пьесы, поскольку терпеть не могу этого жанра.
«Люди! Осмотритесь! Понюхайте воздух! Они здесь! Они опутали мир, жалят его, отравляя общество ядом! Змеи алчные, пиявицы ненасытные, они каждую ночь сбрасывают человеческую шкура, потому что она тяжела для них. Они задыхаются, потому что всё время им приходится прятать черное свое жало, через которое они дышат! Они мучаются, но не оставляют нас. Среди нас их держит самая страшная из существующих, жажды власти… За века они смогли, ради неё обращать людей в себя подобных. Новообращённые становятся их рабами. Загипнотизированные, они принимают на себя львиную долю их забот. Они выполняют их властные функции, пока сами эти гады ползучие отлеживаются в золотых бассейнах, насыщаясь благами человеческой цивилизации!
Люди, учитесь распознавать рептилоидов! Это не трудно. От них зловоние. Они плохо выражают мысли. У них невнятная речь. Они пришепётывают! У них жёлтые глаза, на них мёртвая кожа…
Не давайте им власть! И это не трудно. Не голосуйте за врагов рода человеческого!
В эти дни он снова рвётся наверх. Чтобы наверняка противостоять ему, избирайте моего друга, автора этой пьесы. Сделайте так и не ошибётесь!
Среди своих Гад известен под именем Фильтруист»
Это был финальный монолог спектакля.
Содержание пьесы придумывать не пришлось. В ней рассказана история Змееяда – человека, обращённого рептилоидом высокого ранга.

РАСПАД
Когда за океаном скончались две высокопоставленных фигуры, я оказался среди тех, немногих, кто понимал, кто они.
Сам, жрущий гадюк, я понял, кто я таков. И всё-таки человеческое во мне возобладало. Я принял сторону, одной из противоборствующих сил. Но я не знал, что самая опасная из них та, которая постоянно утверждала, что она людская. И делала она это так, что собственно люди принимали их за своих.
«Ах, обмануть меня не трудно. Я сам обманываться рад!»
Человеческое в них сбивало с толку, подкупало и губило само человечество.
Кто же сотворил их, обеспечивающих нам столь изощрённую подмену?!
Разумеется, не наш Создатель.
Представить себе их творца, мы не сможем и потому, что это свыше наших знаний и воображения, и потому что мы не успеем осознать нависшую над нами угрозу в полной мере.
Они существовали и владели галактикой задолго до того, как мы осознали себя детьми Божьими.
Этим, самым древним существам земля принадлежал ещё миллионы лет назад. Они тут, в её благоприятной во всех отношениях природе, жили не тужили. А когда в Райском саду появились два первых удачных экземпляра, созданных по образу и подобию Господа нашего, самый главный из врагов наших прополз туда и обнажил нашу праматерь. От него «Родила царица в ночь не то сына, не то дочь; не мышонка, не лягушку, а неведому зверюшку». Поэт сказал, не ведая что. Но сказал верно. В давние времена дракон держал в страхе все близлежащие селения, требуя дань – золото, драгоценные камни, красивых юношей и девушек. Юношей он превращал в сексуальных рабов, а изнасилованные женщины продолжали поганское племя его.
Ублюдки, от скрещивания с которыми человеческие женщины стали рождать рептилоидов, властвуют сегодня над большей частью мира.
На протяжении веков западной политикой заправляют хорошо законспирированный «Комитет». Всё это время он видит в православии препятствие для абсолютного господства и пытается его уничтожить. Все эти гунны, монголы, наполеоны, гитлеры, отнюдь не бичи божии. Все они исчадия, адские интервенты. Несмотря ни на какие потери, мы побеждали их и восстанавливали повреждённую цивилизацию. Империя наша была самым страшным врагом «Комитета». Разрушить её можно было только изнутри. И когда Риплизап это уразумел, в одном из самых благополучных и защищённых регионов православия тут же родился меченый ребенок. Они назвали его Горби и взрастили в терпении и надежде, что у него всё получится. Горби не обманул ожиданий. Он запустил процесс перекройки гигантской страны. Но исчадию этому удалось далеко не всё. Империя не распалась. От неё лишь по краям, но как-то мирно и бескровно открошилась незначительная часть оболочки. Главное –  сердцевина осталась не уничтоженной, являвшаяся ядром человеческого мира.
Выполнив свою задачу, один за другим исчезли из него миллиардер Констриктор и последовательный риплиидеолог Збышковский. Имён же тех, кто пришёл им на смену, призванных построить мировой порядок «без Империи, на обломках Империи и за счёт Империи», мы пока не знаем. Но многие уже почувствовали эти их пробные попытки. Первый президент  Империи с заединщиками организовали экономический коллапс. Он то и свёл на тот свет миллионы жителей, уничтожил промышленные и сельскохозяйственные предприятия, подавил научные коллективы, развалил армию, дегенерировал культуру… А вот веру в Животворящую Троицу погубить не смог.
Таким был тот, небольшой период, когда Риплизап называл Империю другом, предвкушая её крах.
В конце 2000 года группа офицеров пришла в Кремль и принудила Беспалого отречься от власти. Риплизап, пребывающий в эйфории от, им же инспирированной перспективы дальнейшего распада, не сразу понял, что случилось, и кто пришёл. По инерции он продолжал с нами «дружить».
Вследствие киевского переворота, состоявшегося раньше запланированного срока, синтетическая шкурка слезла: Риплизап, уверенный в полном отсутствии сопротивления, обнажил, тщательно скрываемые до сих пор античеловеческие свои признаки. Принялся обвинять имперский мир во вмешательстве в естественный ход глобального развития.
Главными виновниками Риплизап сделал каждого из нас. Но мы к этому запоздалому демаршу ценою пагубных жертв успели изобрести более эффективный иммунитет против рептилоидных укусов и ядов.

САНИТАРЫ
Однако оно все же  наступило – время, когда нужда в людях отпала. Половое партнерство гадов с людьми потеряло актуальность. К нашему времени пресмыкающиеся извлекли из Homo Sapiens такой объём необходимого генетического потенциала, что могут воспроизводиться в образе человеческом самостоятельно.
Взяв от нас всё, они приступили к вытеснению рода человеческого из природного оборота Земли.
Проявляться это стало в массовом и даже в глобальном масштабах. Пресечь деторождаемость можно только путём насаждения половой перверзии. Для этого были создана разветвлённая индустрия совращения.
Постепенно эротические журналы и фильмы сменила порнография. Начиналось поветрие весьма осторожно. Исподволь робкий трансвестизм перерос поначалу в подпольную хирургию по смене полов. А затем вследствие широко развернувшейся кампании за легализацию такой медицины обрушились все морально-нравственные каноны общества. Болезненные нарушения полового влечения или его удовлетворения были возведены в норму жизни.
Больные от рождения и совращённые обстоятельствами, царящими в пенитенциарной (уголовно-исполнительной системе), принесли эту беду в быт и потребовали сравнять их в правах с нормальными. Представители ЛГБТ затребовали и в ряде стран добились возможности регистрировать однополые браки. Аномальные эти семьи, понятное дело, и есть тот самый путь в никуда, который, как надеются серпентоиды, прервёт цепочку воспроизводства здорового народонаселения, что и приведёт человеческую популяцию к вымиранию. Все эти аномальные формы протеста и образа жизни с самого начала щедро финансируемые «Комитетом», давно прибрали к рукам власть над миром. «Комитет» этот поощряет порноиндустрию, пропагандирующую как норму однополый образ жизни, поддерживает так называемые аномальные семьи, взявшие на воспитание сирот. Он же назначает стипендии и премии, а даже пенсии выдающимся гомосексуалистам. Фильмы, книги, спектакли, посвященные страданиям извращенцев, получают высшие награды на кино и прочих фестивалях, и от различных фондов. Активно поощряются, в том числе, и материально, деятели культуры и науки, заявившие о своей принадлежности к какому-либо сексменьшинству. В репертуаре театров (теперь уже и детских?!) культивируются постановки, в которых действует «обнаженная натура», то есть голые актеры. Начиная с младших классов, в школьные программы введены уроки так называемого полового воспитания, а по сути растления…
Человечество загоняется в тупик, из которого лет этак через пятьдесят ему вряд ли удастся выбраться.
Почему сегодня пылает весь тюркско-арабский мир?! Почему сотни тысяч мусульман, умирают под ударами антитеррористических экспедиций на Ближнем Востоке и в Передней Азии? Ответ прост. Эти люди в силу своего традиционно-религиозного воспитания выступают против оскотинивания человека, его религиозных чувств, его культуры, образа жизни. Нынче именно эта часть человечества не позволяет пересматривать здоровые семейные отношения, отстаивая нравственность – такую, какой они её понимают.
Самому Господу Богу было угодно то глобальное народопереселение из кровью залитого арабского мира в Западную Европу. На этот континент, нравственно разлагающийся, морально гниющий, распространяющий по всему миру миазмы тления. Не исключено, что именно мусульмане призваны стать санитарами, посланными небом для очистки евроклоаки от зловонных отбросов, в которые Серпенткомитет превратил некогда просвещенных наследников эпохи Возрождения, в своё время давшей миру великие достижения духа и разума.

КАБМИН
Не опасайся знакомых тебе явлений и предметов. Не бойся того, что знаешь, ты ведь это уже проходил. Не пугайся и того, чего не знаешь. Возможно, этого вовсе не существует. Не страшись чего-то неведомого, неизвестного – не исключено, что ты о них не знаешь потому, что их не было, и нет.
Живи отважно, и все оценят мудрость неведения и разум опыта.

Командующему ополчения, которое только формировалось, сломали ребро. Боль моментами была невыносимой. Он стонал. Но рёв толпы, штурмующей парламент, был так силён, что стоны эти не были слышны даже ему самому.
По первобытной своей привычке он пропускал страдания сквозь зубы. И вот это, свистящее шипение, он слышал, да так явственно, что всё время оглядывался, боясь быть услышанным другими.
Они прорвали кордон и, сломив жидкий блокпост, охраняющий вход в помещение, с победными воплями рассеялись по вестибюлю. Часть из них набилась в два параллельных лифта, которые в зоне третьего этажа застряли от перегрузки. А те, кто устремились по лестнице, достигнув шестого, этажа, замерли у входа в приёмную спикера.
Секретарша, дама не робкого десятка, вышла и спокойно сообщила: «Председателя на месте нет, и сегодня уже не будет!»
Спикер ушёл через пожарный выход из Комнаты отдыха, где в особые моменты угощался коньяком с премьером, а иногда забавлялся с девицами из пищеблока, которых сам отбирал с расчётом и тщанием.
Штурмующие парламент националы, осторожно поддержанные только что подъехавшими с Кавказа хизбами, растерялись. Реферат, их воевода на тот момент, что называется, сплоховал.
Увидев двух задавленных в свалке, он испуганно подумал о своей личной ответственности и потому скомандовал «Отбой!». Обкуренные нукеры понуро отступили и через несколько минут здание опустело. На шестом этаже оставалась лишь верная долгу дама не робкого десятка. Потом ей дадут медаль «За стойкость».
Главнокомандующий, обезболив сломанное ребро, в тот момент ещё на знал своего будущего и потому отправился с Рефератом на местное ТВ, где клялся в том, что Полуостров не собирается выходить из состава, но хотел бы получить побольше полномочий, в том числе, и законодательное.
Вернувшись в опустевший Совмин, сам совершенно опустошённый и не понимающий, кто он и зачем очутился в столь высоком кабинете предшественника, бежавшего в Судак, набрал Кремль.
Ему наказали продержаться несколько часов. Подкрепление уже в пути.

Между тем, бомжи, прикормленные депутатским корпусом, стаскивали в колоннаду парламента какие-то ящики, доски, сухие ветки деревьев, и ещё невесть какой хлам, из чего строили баррикаду. Пока будущий губернатор допивал коньяк из шкафчика бежавшего премьера, у стен парламента и того же Совмина появились КамАзы. Прибывшие на них группы захвата в камуфляже без каких бы то ни было знаков различия и шевронов, стали занимать эти и другие провластные помещения. Молча, они входили в вестибюль, отправляли по домам дежурных ментов и гражданскую охрану. В Совмине ретивых блюстителей пришлось выкуривать дымовой шашкой. После чего те без пререканий сгинули в предутреннем тумане.
Будущему главе правительства дали трубку, из которой донёсся голос тот самый голос, который и назвал его этим словом: «губернатор».
После чего Фильтруист пожалел о том, чего успел наговорить в телеэфире четыре часа до того.

Однако мимолётное это недомогание прошло быстро.
После известных событий полуостров в течение четырёх недель поменял государственный статус.
Фильтруист взялся формировать правительство. И одним из первых в составе кабмина министерство экологии возглавил Афорист. Так отблагодарил его за уступчивость новый глава.
Высокий, с невнятной дикцией он даже в кресле на фоне низкорослого и щуплого министра выглядел монументально.
В первое же наше с ним собеседование, глава предложил подписать некие бумаги, позволяющие недозволенное.
Новоиспеченный гуманитарий я смутился и отказался это делать.
Фильтруист в ответ на такую несговорчивость, повёл себя неожиданно. Он пустился в рассуждения о смысле жизни. В его исполнении этот разговор сводился к тому, что все люди рабы обстоятельств. Но только самые  благоразумные никогда не становятся их жертвами.
Приплёл к этой теме Шумера. А когда Афорист, то есть я спросил: «Шура тут причем?», ответил:
«Потому что он один из нас!»
«Что же вы ему не помогли?»
«Помогли! Благодаря нашим заботам, он ушёл из жизни безболезненно».
Афорист опешил. И с горечью подумал о том, что ещё такого Шура не успел или не захотел ему сказать.
«Какой у него был диагноз?»
«Страшный!»
«Неужели к нему была применена автаназия?»
«Можно и так сказать».
«Не могу и никогда не мог постичь: за что страдают невинные? Почему они уходят из жизни, словно страшные грешники?»
«Мало кто знает доподлинно о степени тяжести грехов другого. А многие даже свои грехи не осознают…»
Эта сентенция сконцентрировала мысли Афориста. Он как-то сразу же согласился с нею.
«Дело прошлое, потому скажу. Шумер предал своих. Всю свою никчемную жизнь этот гений положил не на тот алтарь».
«И как мне надо тебя понимать?»
«Как хочешь. Добавлю только, что так обычно кончают полукровки».
«Ещё одна для меня неожиданная новость!»
«Я имею в виду межрасовое происхождение Шумера. Он предал тех, кто по праву родства рассчитывал на него… Тех, чьей крови в нём было две трети».
Намёки на что-то подобное Афористу приходилось слышать и от самого Шумера, когда они ещё работали на охране «змеиного царства». Глядя на то, как Шура и Панти едят запечённую в костре гадюку, Афорист, с трудом преодолев отвращение, спросил: «Шура, как ты можешь?»
«Ещё как могу, поскольку поедаю братьев своих меньших. А ты сам попробуй. Хоть раз и потом тебя за уши не оттащишь…».
Шутник и приколист в тот раз он говорил, глядя на друга немигающим взглядом.
«Всё началось там, на змеиных буграх, когда он, да и ты иже с ним  пытались преградить дорогу людям, стремящимся обрести совершенство. Хотя цели у вас были разные».
«По-моему, это звучит дико!»
«Отнюдь! Поедание гадов, один из древнейших способов обретения мудрости. Вспомни культ дракона и кобры в поверьях Востока! Сравни монголоидный и европеоидный типы лица. Только одна деталь  – глаза восточного типа – говорит всё о том, насколько далеко ушла жёлтая раса от всех прочих».
«И всё потому, что они едят змей? Ну, разве не абсурдно это звучит?»
«Именно абсурд – тот самый путь, ведущий людей к самопознанию».
«У каждого человека, разумеется, свой способ превращения. Но путь один. Других не бывает».
«Мифы, легенды, невероятные открытия и достижения науки, шедевры искусств – это и есть те самые способы…»
И Афорист подумал: «Все эти сказки полны жестокости, а мы их читаем детям…» 
«Ты ведь умный. Наверняка знаешь хотя бы азы античной мифологии».
«Когда-то увлекался».
«Значит, знаешь, когда всё началось».
«Ты это о чём?»
«О наших с тобой общих предках».
«Всё что угодно, только вот предков беспокоить не надо. Тем более что разные они у нас…»
«Ошибаешься. А тебе, грамотею, должно быть стыдно от столь невежественного заблуждения».
«Вот как?! Что ж, просвещай!»
«Сказка ложь, да в ней намёк… Твой друг Шура хорошо читал эллинский подтекст».
«Ты прав. Шумер много мне дал и в этом смысле…»
«Он то тебя и обратил, сам того не желая. Поэт был мудр, как змея, но на наш взгляд не достаточно».
«На чей взгляд? На твой и таких же, как ты, недоучек и бандитов?»
«Если ты хочешь, я покажу, какие мы недоучки».
«Ты уже всё показал. Ты мне ясен насквозь…»
«Вот-вот! Даже самые просвещённые из вас, не обладают и мизерной толикой достоинств, свойственных нам».
«Не томи, продемонстрируй свои феномены».
«Ты роман своего друга читал?»
«Был первым, кому он его принёс».
«И что тебе в нём запомнилось?»
«В книге много страниц, несколько сюжетных линий, переплетающихся, как…»
« …как змеи! Ты это хотел сказать?»
«Хотя бы».
«Шумер многое хотел вам открыть. Но люди, как всегда, не поняли ничего. Издревле всячески стучатся к вам доброхоты, ему подобные… И к нашему удовлетворению тщетно…
Вы не умеете ни слушать, ни читать».
«Что такого я не увидел в его романе?»
«Полагаю, ты увидел, но так и не понял, для чего Шумер разместил в самом начале книги целых три странные главы…

Фильтруист откинув яйцеобразную свою голову на спинку кресла начал, раскачиваясь и пришепетывая.

«Детям богов завидовать не следует, ибо с них спрос нечеловеческий. Часто бывает, что и не рады они cвоему дару бессмертия, а поделать ничего могут. Ведь если выпадает им что-то даже противное их чаяниям, то – навсегда.
Так случилось и с этой сиятельной девчоночкой Корой.
Только что она превратилась в радужную бабочку, чтобы порхать над ароматными цветами степи, наслаждаясь их золотым нектаром. Этих душистых желтых тюльпанов по весне в окрестностях Пантикапеи – море. Несуществующей пока Пантикапеи, но которую способны видеть лишь Громовержец и олимпийцы, поскольку лишь богам хорошо видно и то, что свершилось, и то, что грядет.
Полакомившись, Персефона вновь оборотилась девушкой и пошла по росистой траве на голос источника, бьющего  из-под горы, напоминающей своими очертаниями притаившегося воина, зорко вглядывающегося в ту сторону пролива, где обитает Скифия. И чем ближе подходила бессмертная к хрустальной струе родника, тем сильнее жгла её жажда.
Слишком сладкий нектар нынче, – прошептала она и припала к звонко-ледяной воде. Напившись, легла на теплом склоне горы перевести дух, да и уснула.
В сладком сне или наяву?
Увидела Персефона белокаменный город, окруживший гору со всех сторон. Он сверкал, словно весенний луг цветами: красными черепичными крышами, голубыми стеклами витражей, зелеными пятнами клумб и бассейнов... Он утопал в садах, полных птичьего гомона.
– Пантикапея? – вопросительно прошептала юная Богиня.
– Ты не ошиблась! – был ответ мужественным голосом.
Персефона испугалась, но тут же позабыла об угрозе, которую расслышала в этом голосе, ибо подумала; «Но мне ведь пока не положено видеть то, что видят взрослые боги».
– С этого мгновенья и тебе положено все, что положено олимпийцам, ибо скоро ты станешь женой одного из них.
– Но я люблю Садко!– отвечал девушка невидимке.
– Забудь о скифе-купце. Забудь гусляра-мальчишку, которого видела, будучи в гостях у зятя моего Посейдона. Что может человек дать такой, как ты?! Став женой одного из сильнейших олимпийцев, ты познаешь радость и богатство богов, их власть и безнаказанность.
Так говорил с Персефоной Нерей, ведающий сокровенными тайнами времени. Чуждый лжи и обмана – он предупреждает богов и смертных о том, что их ждёт, даёт им советы. Нерей же и посоветует Персефоне, как себя вести со своим мрачным дядюшкой, возжелавшем юной дочери брата своего Зевса. На горьком опыте знал Нерей, что значит олимпийское вожделение. Ничто не может остановить богов: ни разрушительность кровосмешения, ни зло многоженства.
Знал Нерей и то, что именно эти пороки и погубят, в конце концов, языческих богов, низведя их в разряд тёмных сил: выродится племя олимпийцев в ничтожных демонов или бесов. Знал Нерей да помалкивал, ибо не всякое откровение принималось богами Олимпа с пониманием и благодарностью.
Интриги, подкуп, заговор, подлог и коварство... – вот испытанные способы достижения целей. Именно таким образом в свое время похитил любимую дочь Нерея Посейдон. Увидел красавицу Амфитриту с сестрами нереидами в хороводе и пожелал увезти её к себе во дворец на дно морское в Эгах. Но девушка успела спрятаться у титана Атласа, того самого, что держит на плечах небо. Долго, упорно искал бог моря беглянку. Сулил великие награды тому, кто поможет ему найти Амфитриту. О том, где убежище дочери Нерея шепнул царю дельфин. За это Посейдон вознес наушника своего на небеса, сделав созвездием.
Держи, Атлас, небесный купол, который потяжелела на созвездие!
Знал Нерей, что Зевес решил отдать в жены брату дочь свою потому и поспешил предупредить Персефону:
– Не противься воле богов, дочь Деметры. Прояви благоразумие,
и твой будущий муж уступит одному из твоих желаний.
– Какому?    
– Каждый год видеться с матушкой.
Между тем Аид, глядя, как резвится над цветами земли племянница, решил, что всего быстрее он сможет завладеть девушкой  с помощью бабки своей Геи. Не отказала та просьбе самого близкого ей внука.
Словно дивный цветок, поднялся из горсти праматери олимпийцев город людей Пантикапея. Бросилась к нему Персефона, надеясь спрятаться, как в свое время скрылась хоть ненадолго Амфитрита от Посейдона у могучего Атласа, да ничего не получилось. Разверзлась земля у подножья горы. Заржали черные кони, впряженные в златую колесницу. Могущественные руки подхватили Персефону и унесли в недра земли.
Едва успела вскрикнуть Персефона.
Все слышали этот голос: и во дворце Посейдона, и на Олимпе. Но никто не увидел, кто и как похитил Персефону. Лишь Гелиос все видел, но до поры до времени молчал.

Донесся этот вопль и до матери Персефоны. Бросилась Деметра в долину на поиски дочери,  но так и не нашла её нигде.
Догадывалась она, что не обошлось тут без ее братьев-олимпийцев: Тучегонитедя, Колебателя вод и земли, и подземного Теневика Аида. Неутомимая возделывательница нив и садов, плодотворящая Деметра боялась своих жестоких братьев и ненавидела их. И было за что. Например, Зевс! Будучи женатым на Гере, он овладел сестрой, после чего и родилась Кора.
– Кора! Девочка моя! – звала, стеная Деметра, – отзовись! Это я, твоя мать – Деметра.
Девять дней и ночей, проливая слёзы, ходила она, и все тщетно! На десятый явилась к богу солнца. Пала перед ним на колени, стала молить:
– О, лучезарный Гелиос! – Скажи, куда подевали мою дочь враги мои? Ведь ты все видишь и знаешь, ибо от твоего ослепительного взора ничто не спрятано ни в мире богов, ни в Ойкумене.
И Гелиос, чтивший трудолюбивую, неутомимую земледелицу Деметру, рассказал ей все, что видел.
– Смирись, великая мать! Ведь отныне дочь твоя – жена могущественного брата непревзойденного Зевса.
Самые худшие предположения Деметры подтвердились. В гневе и печали покинула она Олимп, чтобы больше никогда туда не возвращаться. В траурных одеждах пошла она по Земле оплакивая судьбу своей дочери. И под слезами ее горючими высохли нивы, опала листва с деревьев, увяли цветы степей, стал горек воздух и серой почва. И начался голод. И стали умирать дети и старики, юноши и девы, воины и матери. Полная пения птиц умолкла Ойкумена, оставленная своей покровительницей и заступницей Деметрой.
Обеспокоился Зевес. Позвал Посейдона и велел ему найти и образумить сестру. Бросился Колебатель земли и вод исполнять приказ. А Деметра, прознав, кто ее и зачем ищет, превратилась в кобылицу и скрылась в табунах диких лошадей. Однако Посейдон сумел разгадать эту уловку. Оборотился жеребцом и овладел Деметрой.
Белотелая красавица, купая золотистую гриву свою в росных травах плоскогорного Тавра, водила по яйле охмелевших от восторга мустангов. Аромат, истекавший из-под ее подбрюшья, дразнил финиковые ноздри жеребцов, туманя хурмяные глаза кобылиц. Жеребята визжали от изобилия молока. Дойные кобылы, вопросительно косились на ошалевших отцов своих детей.
– Что это с ними? – Спрашивали полные довольства их фиолетовые взгляды.
Красавица, невесть откуда взявшаяся, привела этот охлявший табун сюда на плато, полное свежей, густой травы.
Вдруг всех, дико ржущих от предвкушения жеребцов, словно ветром сдуло. Синий, белогривый на изумрудных копытах конь ступил на яйлу. Под его сдержанной рысью тело горы гудело, словно полое.
Заржала испуганно и растерянно вздрогнула златогривая пришелица. Бросилась было прочь, да не успела и шага ступить, как настиг ее синий жеребец и возложил на прогнувшуюся белую спину передние ноги свои. Беспомощно вскричала златокудрая кобылица.  Захлестнулись и смешались-сплелись гривы спелой соломы и морской волны...
В грот, наполненный терпким тягучим вином, ворвался иссиня-зеленый змей, исторгая  во тьму изобильные горькие мёды.
Хотел Носитель трезубца обременить Добрую богиню чудовищем, да пересилила в себе ношу Деметра. Явила на свет чудесного говорящего коня Арейона, который славно послужил Гераклу, праотцу скифов.
Пошла дальше Деметра, ничего не слыша и не видя: ни слезных молений людей, ни повелительного призыва Зевеса опомниться и вернуться к делам своим.
В таком вот потерянном состоянии и нашли Деметру дочери царя Элевсены – страны, соседней Афинам. Богиня, не призналась им, кто она есть на самом деле, сказав, что зовут её Део, что она с Крита, пострадала от разбойников и что возвращается из плена домой.
Дочери царя Келея привели несчастную женщину к себе. Так и стала Деметра служанкой у царицы Метаниры. Поручено было ей воспитывать царевича-младенца Демофонта. В этом доме впервые за    долгое время странствий улыбнулась Деметра непристойным шуткам служанки Ямбы. За что богиня посвятила эту смертную в свою тайну. И та помогала ей сделать так, чтобы стал Демофонт бессмертным.
Зачем это надо было делать? Видимо, замышляла Деметра с помощью бессмертного царевича посчитаться с могущественными богами-братьями своими. Втайне от Метаниры Деметра и Ямба закаляли младенца в огне печи, за чем их однажды и застала испуганная мать.  Богиня открывается потрясенной женщине, чем успокаивает ее, а сама удаляется, приказав царю Келею построить храм Деметры. В этом храме она и поселяется навсегда, поместив около себя веселую Ямбу, которая со временем даст поэтам новой эры новый стихотворный размер.
Запустив свои земные дела так, что засуха, неурожаи и голод сделали Ойкумену похожей на царство мертвых. Деметра по-прежнему предавалась печали. Оскорбленная богиня не просто казала старшему брату характер, она решило погубить жизнь на земле. Даже Зевес испугался такого оборота дела.

Человечество, столь необходимое олимпийцам не только для забав и развлечений, но и для божественных опытов, похоже, вымирало. Видя такое, Громовержец и Тучегонитель посылает к Аиду гонца, хорошо знавшего дорогу на тот свет, Гермеса. Лишь ему среди прочих обязанностей вменялось быть ещё и посредником между людьми и богами, между жизнью и смертью, а также быть ещё и проводником в Аид душ усопших. Выслушав посланника, царь мертвых согласился с требованием брата вернуть Персефону матери. Но прежде чем отпустить жену наверх, Гадес дает ей съесть гранатовых зерен, которые не позволят Коре навсегда забыть о своих супружеских обязанностях. Вкусившая от плода, она полюбила не Аида, а возможность властно и безнаказанно править инфернальным миром. Чем не преминула воспользоваться сразу же, едва очутилась в кресле царицы. Первым делом она буквально растоптала прежних возлюбленных Аида нимф Кокитиду и Минту.
Радость свидания с возвратившейся дочерью у Деметры омрачилась, поскольку Персефона заявила, что сможет быть с нею только не более восьми месяцев, а остальные четыре обязана – так ей велит супружеский долг – проводить с мужем.
Пошла на уступку и возмущенная коварством Аида, Деметра. Она  дает зарок прекращать свою заботу о земле только на  срок отсутствия дочери.
Так с появлением Персефоны в доме матери расцветают цветы, зеленеют поля, покрываются листвой деревья, растут и созревают плоды, а с уходом начинают лить дожди, увядать растения, разлетаться птица и пчёлы.
Желая изменить положение вещей, царь лапифов Пирифой на пару с Тесеем попытались выкрасить Персефону. Но вкусившая непомерной власти повзрослевшая Кора не захотела покинуть царство мертвых, подняла шум, и верно клятвенные друзья Тесей и Пирифой были схвачены. Геракл с разрешения царицы того света освободил Тесея.
А Пирифой так навсегда и остался прикованным к скале у входа в аид. Успевший влюбиться в Персефону, он пребывал  рядом с нею, так и оставшейся для него недосягаемой.
Войдя в роль вершительницы судеб, Персефона упивалась этим своим положением, чиня в зависимости от настроения те или иные деяния. Расстроганная музыкой, вернула она Орфею Эвридику. Но тут же безжалостно забрала назад, поскольку обезумевший от счастья поэт, нарушил условие царицы, оглянулся.
Все качества, свойственные Гадесу, то есть ужасному – так  ещё называли Аида – усвоила, переняла некогда пречистая дочь Деметры. Коварная, она согласилась спрятать у себя младенца Адониса, а когда тот вырос, не пожелала вернуть его Афродите.
И тот, как и сама царица мертвых, треть года был вынужден проводит в аиде.
И чем дальше, тем ужаснее. Персефона вступает в близость с обернувшимся в змия своим отцом – Зевесом и рождает Загрея, оборотня, превращавшегося в тигра, быка и дракона. Ревнивая Гера наслала на чудовище титанов и они растерзали Загрея. За что в свою очередь Зевес сбросил погубителей его чада в Тартар…

Фильтруист умолк. Некоторое время сидел с закрытыми глазами. Когда глянул, Афористу показалось, что значки его напоминают трепещущие на сквозняке язычки насвечного пламени.
Министр молчал, словно у него речь отняло. Потому что перед глазами его всё ещё текли цветные, вызванные пересказом, картины; они были живые…

Придя в себя, он, молча,  подписал все, предложенные ему, бумаги.
И, пришепётывая, невнятно произнёс несколько слов:
«Ну, ты и фрукт!»
Когда же дверь за ним закрылась, Фильтруист, едва шевеля пересохшими губами, прошелестел ему вслед:
«Лучше быть фруктом, нежели овощем!»

Бахчисарай,
21.05. - 01.06.17