О Боже мой, моя Россия..

Таким образом мы можем считать себя вправе формулировать некоторые оговорки относительно способа, которым русская монархия в различные эпохи обеспечивала передачу власти и ее популярность. Зато узы, соединяющие христианство и царство, так многочисленны, что, особенно в некоторые периоды, то и другое кажутся полностью взаиморастворенными.

Великий Князь Владимир, одновременно основатель русского Государства по образу Римской империи в ее византийской форме и христианский просветитель в землях, подчиненных его власти, являет первый пример этих монархов, которые всегда чувствовали себя посредниками между их народами и Богом. Неправильно говорить здесь о цезаропапизме, потому что монарх всегда склонялся перед Церковью вечной, даже если иногда он притязал властвовать Церковью земной. Обратите внимание на число канонизированных князей (из 180 первых русских Святых шестьдесят были князьями) и не забудьте, что православная канонизация производилась Церковью по просьбе народа. Так, именно народ, так сказать, признал святых в князьях Борисе и Глебе, даже прежде чем был найден другой святой в их отце Равноапостольном Владимире; и недавняя канонизация Димитрия Донского, не говоря уже о канонизации Николая II, только преемствует тысячелетней традиции. В России, если князь не потерпел неудачи в выполнении своей миссии, весьма вероятно его прославление в лике святых — хотя бы потому, что его положение призывает его к великим деяниям, а часто и к великому само пожертвованию.

Имеется еще один такой же священный образ, в котором монарх служит посредником между людьми и Богом, являясь по определению отцом своих поданных. В настоящее время обычно смеются над выражением царь-батюшка, но это потому, что в авторитете отцов пробита брешь так же, как и в авторитете монархов; па самом деле, если царь не батюшка — он ничто. Это хорошо понимал Достоевский, который в «Дневнике Писателя» подчеркнул все еще чисто семейное, отцовское отношение, объединяющее русского царя с русским народом, в отличие от других наций, где монарх скорее воспринимается как административная наследственная власть или еще как «первый дворянин в государстве».

Это отеческое отношение имеет смысл, конечно, только в той мере, в какой монархическое общество метафорически воспроизводит отношение Бога к миру и считает себя коллективно ответственным перед своим образцом. Дадим несколько примеров.

Когда у Достоевского бедный капитан узнает, что существование Бога некоторыми людьми ставится под сомнение, и восклицает: «Если Бога нет, я больше не капитан», это значит, что он обладает может быть и преломленной комически, но не ложной интуицией этого типично русского видения мира.

Точно также, когда за невежливое отношение к городовому Леонтьев бьет извозчика, поскольку полицейский представляет губернатора, губернатор представляет царя, а царь представляет Бога, мы находимся перед лицом того же мировоззрения, согласно которому в мире имеется божественный смысл и порядок, вокруг которого все должно организовываться.

Когда преподобный Сергий говорит Димитрию Донскому: «Твой долг требует, государь, чтобы ты защитил свой народ. Будь готов отдать свою душу и пролить свою кровь», и когда он отдает в его войско двух своих монахов, бывших воинов, он признает тем самым также, что мир един, что война иногда необходима и что служба князю и власть княжеская суть ценности духовные.

Наконец Иван Грозный истер свои колени в молитвах за своих собственных жертв, не потому, что он считал себя в самой малой степени виновным в их казни, но потому, что он страстно желал, чтобы измена — действительная или мнимая — ни для кого из его подданных не влекла за собой вечного осуждения.

Создание Московского Патриархата, столь дорогое сердцу Бориса Годунова и столь законное с чисто православной точки зрения, несколько смещает духовный центр тяжести в России. В то время как иерархические отношения между царем и митрополитом были достаточно ясными, первый был подчинен второму в порядке религиозном, а второй первому в порядке политическом, но цель у них была одна, а именно охранение православной Руси, патриарх мог претендовать на большее, и вот почему век спустя Петр Великий счел благопотребным освободиться от патриарха и заменить его Святейшим Синодом, которым он сам мог управлять.

Здесь мы не ставим задачу определить, была ли попытка государства наложить руку на церковь или было ли влияние церкви на государство достойны сожаления или нет, мы хотим лишь установить, что равновесие столь же ценное, сколько и хрупкое было найдено первыми русскими монархами и первыми русскими иерархами.

На западе также монарх был личностью религиозного порядка и даже иногда обладал чудотворной силой. Король Франции (в некоторых случаях и король Англии) почитались как целители золотушных больных, а значит разделяли космическую власть Христа. В России не существовало традиции так узко специализированного чудотворства, но царское священство было для всех несомненно: царь принимал участие в литургии внутри алтаря, причащался непосредственно из Чаши и в день своего венчания на царство проходил через царские врата, предназначенные для посвященных в священный сан.

Понятие «наместник Христа» чуждо православию и кажется даже кощунственным, но если бы на Руси существовал викарий Христа, это был бы царь. Сама заглавная строка царского гимна «Боже, царя храни!» глубоко значима в этом смысле: собственно говоря, речь идет не о национальном гимне, но прежде всего о молитве, обращенной к Богу и затем о призыве к самому царю, которого просят царствовать на славу нам и на страх врагам, что несомненно означает — если нет более Бога, то нет более и царя; эту концепцию подтверждают два последние слова, представляющие одновременно и восхваление и предупреждение: «Царь православный», — говорит гимн. Если царь перестает быть православным, он перестает быть царем. Вот почему русская монархия, какой бы самодержавной она ни была, никогда не была абсолютной: в православной стране нет абсолюта кроме Бога.

Некоторые русские монархи были более благочестивы чем другие. Сомнительно, чтобы Петр со своими лютеранскими симпатиями и со своими потешными зрелищами, направленными на осмеяние католической религии, чтобы Екатерина со своей слабостью к французским так называемым «философам», деистам или атеистам, чтобы Александр I со своими мистическими искушениями на западный манер — чтобы все они сами по себе были глубоко православными, но они никогда не пытались ни в чем изменить веру, из которой черпали саму свою суть монархов.

Революция не ошиблась, когда она повела тройную войну: против «опиума народа», против «тирании» и за «Интернационал». Эта триада является симметрической противоположностью девиза царской армии: «За веру, царя и отечество», именно в этом порядке, так как в России отечество основано на царе, а царь — на вере отечества.

* * *