О смелости

             АНАТОЛИЙ МУЗИС

              О СМЕЛОСТИ

   Четыре парашютиста безмолвно канули в черный провал люка и вслед за ними полетели тюки с радиостанцией, оружием, продовольствием. Настала очередь пятого. Он подошел к дверце и ухватился за ее край, готовясь к прыжку. И в этот момент у Телегина появилось ощущение, что сейчас произойдет что-то нехорошее.
   Инструктор Телегин любил гармонь, тихие вечера на закате, рыбалку, а ему приходилось летать в тылы противника, выбрасывать литературу, оружие, группы подрывников и разведчиков. Отрываясь от площадки самолета, они падали на чужую, враждебную, неизвестную им землю. Одних Телегин знал и сочувствовал им: «Вот и они не увидят ни гармони, ни ласкового заката…». К другим относился равнодушно: «У каждого своя судьба, свое дело» — думал он. Его делом было подготовить парашютистов, проинструктировать их, проверить матчасть, помочь преодолеть ту самую секунду, что отделяет человека на твердой площадке самолета от пустоты зияющей бездны без опоры, без защиты. И на этот раз он также поторопил парашютиста.
   — Ну!
   Ответа не последовало. Парашютист не отвечал.
   — Прыгайте!
   Парашютист крепко сжимал пальцами косяк дверцы. Даже в темноте неосвещенного самолета видно было как он побледнел…
   Телегин попробовал оторвать от косяка его руки, ничего не получалось. Впрочем, Телегин и сам знал, что рук парашютиста ему не оторвать. Самолет делал четвертый круг над вражеской территорией и Телегин нервничал. Темнота внизу молчала, но в любой момент их могли засечь вражеские зенитки и тогда, даже если бы и удалось уйти невредимым, задание все равно осталось бы невыполненным. Второй раз! Да, второй раз. Телегин возил этого парашютиста на выброс и второй раз повторялась с ним такая история.
   — Бейте! — приказал он борт-механику и стрелку-радисту.
   Никакие человеческие пальцы не смогли бы выдержать подобное испытание. Парашютисту отбили левую руку, правую берегли — нельзя было выбрасывать разведчика без рук — но ничего не помогало. Парашютист стоял окаменев, не отпуская дверцу, не пытаясь оторваться и не произнося ни слова.
   Вышел штурман.
   — Долго вы еще?
   — Да вот… — Телегин кивнул в сторону дверцы. Борт-механик и радист все еще силились оторвать руки парашютиста, но тот, здоровый широкоплечий великан, стоял устойчиво, широко расставив ноги и вцепившись в дверцу мертвой хваткой. Два человека ничего не могли с ним поделать…
   Самолет лег на обратный курс. Как только отошли от места выброски, парашютист отпустил дверцу, шатаясь прошел вглубь самолета и тяжело опустился на тюк с радиостанцией. Так и сидел он до самого аэродрома, поникнув головой и как ребенка прижимая к груди изуродованную руку.
Экипаж молчал. Никто не мог назвать парашютиста трусом. Его знали, видели не раз на аэродроме, в форме полковника с двумя рядами орденов на груди. И ордена эти были получены за действия в тылу врага. Не один раз он переходил линию фронта и возвращался, не один раз смотрел в глаза смерти, но то происходило на земле, а тут надо было прыгать. Прыгать! А прыгать он не мог.
   Телегин понимал его. Он видел и не таких людей, а опытных бывалых парашютистов, имевших десятки, сотни прыжков, и которые вот так же бледнели, хватались за косяк дверцы… и возвращались. Он знал случай, когда однажды один парашютист, прыгая из корзины аэростата, в последний момент испугался и ухватился за края корзины. Ему отбили пальцы, били по рукам — ничего не получалось, они так и опустились тогда вместе с корзиной и с висящим по ту сторону парашютистом. До самой земли он не разжал пальцы. Но то был учебно-тренировочный прыжок. Но теперь приходилось возвращаться с задания не выполнив его и случай этот был повторный. Телегин не завидовал полковнику. Начальник разведотдела фронта генерал-лейтенант Дронов был человек не из легких…
   К удивлению Телегина, когда он докладывал генералу о выполнении, а точнее о не выполнении задания, тот не высказал ни особого удивления, ни особого гнева. Он только задумчиво барабанил по рукоятке мраморного пресс-папье и задумчиво смотрел куда-то мимо инструктора. Телегину даже показалось, что генерал видит сейчас, как они летели в темноте, как им было трудно, и ему и полковнику, и жалеет их обоих. Генерал даже как будто вздохнул, когда обратился к нему.
   — Послезавтра, — спокойно, даже слишком спокойно сказал генерал, — пойдете с ним в последний раз. Живым не привозите. Ясно? И предупредите его перед прыжком…
   …И снова пять парашютистов затаились в темной глубине самолета, прислушиваясь, не прорвется ли сквозь мерный шум моторов лающий треск зениток, не блеснет ли по корпусу луч прожектора. И опять окаймленная мигающими огоньками темная на земле, но отчетливо видимая с воздуха линия фронта, промелькнула и осталась позади.
   Вышел штурман, сказал:
   — Пора.
   Но сказал он это не Телегину, а заместителю Дронова по политчасти генерал-майору Кузикову. Тот стоял в темноте, одетый как и все в синий комбинезон и с парашютом — мало ли что бывает при выброске.
   Генерал взглянул на светящийся циферблат часов, на карту и кивнул.
   — Я пойду последним, — сказал полковник. Голос у него был глухой, сдавленный. Телегин предупредил его, да и присутствие Кузикова говорило за себя — случай экстраординарный. Даже если бы у Телегина и не поднялась бы на него рука, присутствие генерал-майора обязывало.
   Кузиков кивнул ему.
   — Да, я уже распорядился.
   Борт-механик открыл люк и в самолет снова пахнуло черной ночью, за которой была чужая земля.
   Четыре парашютиста молча исчезли в черном отверстии люка. Настала очередь полковника. Он подошел к дверце и… ухватился за ее край.
   — Ну!
   Полковник стоял не шевелясь.
   Щелкнул взведенный курок.
   — Ну! — почти крикнул Телегин. Перед его глазами стояли все краски ласковых вечерних закатов, он слышал гармонь, нежную, переливчатую, ощущал предрассветную прохладу реки, а ему надо было исполнить приказание, убить человека, лишить его всего прекрасного, чудесного, лишить жизни своего человека, таково замечательного боевого человека, каким был полковник…
   Телегин поднял пистолет и приставил его к спине парашютиста.
   — Ну!
   — Погодите, — вдруг сказал генерал. — Полковник Родин. Ко мне!
   Воинская дисциплина сильнее смерти, сильнее страха.
   Полковник оторвал руки от дверцы, как больной повернулся к генералу и… Телегин неожиданно сильным толчком в грудь навзничь опрокинул его в люк. Полковник только взмахнул белой повязкой и исчез, как не был. Телегин даже перегнулся за ним, прислушиваясь. Ни шелеста раскрывшегося парашюта, ни вскрика… Лишь мерное гудение моторов и темнота, черная, беспросветная, неизвестная.
   Телегин повернулся к генералу. В руке он все еще держал пистолет. Это им он ударил в грудь полковнику. И теперь, глядя на генерала, он думал, что полковнику, наверно, было очень больно. И на лице Телегина были написаны и боль, и жалость, и растерянность. Он и сам не ожидал, что все так получится.
   Генерал молчал. А быть может и сам переживал не меньше Телегина.
   — Ничего. Бывает. — сказал он.
   И больше до самого аэродрома они не проронили ни слова.
   А на подходе к аэродрому они приняли сообщение: полковник приземлился благополучно.
                1963 г.
                = = = = = = = = = =