Исповедь фарисея

1. ВСТРЕЧА В АДУ
Вихри враждебные завывали повсюду - то оглушительно, то затихая, и вой их доносился издалека, такой пронзительный и такой тоскливый, что хотелось только  упасть вниз, упереться головой в колени и всё время повторять повторять его затихающую ноту. Но вот он вновь усиливался, нарастал, приближался, и в нем слышался одновременно то ли чей-то хохот, то ли чей-то стон. И злобные силы, появляясь из этого смерча, пронзали, казалось, самое сердце с необыкновенным презрением и властью - чувством собственного ничтожества и таким глубоким всеобъемлющим отчаянием, что оставалось одно только желание: исчезнуть, раствориться, вывернуться наизнанку и не существовать. Но, именно это, как оказалось, и было невозможно.
Афанасий Петрович, бледный от охватившего его ужаса, затравленно оглядываясь, увидел человека в халате с широкими рукавами, бредущего опустив голову, утопая по щиколотку в серой пыли. Он шел прямо на Афанасия Петровича, казалось совершенно его не замечая, глубоко погруженный в какие-то свои мысли.
-- Здравствуйте! Сказал Афанасий Петрович, вдруг болезненно осознав всю неуместность этого слова в сложившейся ситуации. Человек остановился, нервно поморщась, и, как бы с трудом, сквозь воспаленные веки посмотрел на собеседника. В его взгляде был виден ум, но ещё была какая-то усталая раздраженная брезгливость пополам с язвительной насмешкой. - Кто Вы, - прошептал Афанасий Петрович, понимая, что хотел спросить что-то совершенно другое?
-- Я фарисей. Мы умерли, любезный, - ответил тот, - отвечая на незаданный вопрос, - и теперь нас с Вами будут судить эти святоши. Они будут выяснять, много ли нас с Вами любили на земле, совершенно забывая, что за подлинное добро человека обычно только ненавидят, а любовь - недопустимая роскошь, на которую в состоянии решиться только отъявленные бездельники. Меня никто и никогда не любил, - с расстановкой произнес он, криво усмехнувшись. - Однако, именно я, а не он облагодетельствовал это гнусное человечество.
-- Неужели? - робко спросил Афанасий Петрович?
-- А представьте себе! И что мне за всё это? Клевета и вечная погибель! Такова извечная благодарность небес! Зависть богов - не шутка, голубчик!
-- Чему же? с недоумением удивился Афанасий Петрович, глядя на одутловатое изможденное лицо собеседника, на вальяжные мешки под глазами на его холеном лице с несколько обвисшими щеками, -- чему же в Вас Бог может позавидовать?
-- Моей власти, - с деланой простотой ответил тот. Черт с ним, пусть они меня не любили, но они шли ко мне, а не к Нему!  Я управлял, и я был справедлив и снисходителен, за мной шли, меня трепетали, меня боялись... Ерунда, они боготворили меня, молодой человек. И они ненавидели меня.
Хоть, Афанасий Петрович и не был молодым человеком, но он поймал себя на том, что как-то излишне заискивающе он смотрел на этого проходимца, как-то чересчур торопливо и поспешно кивал, и, что совсем неприлично, даже скверно поддакивал этому холеному подлецу с опухшим лицом и со сложенными полными руками.
-- Власть? Да, да, конечно, власть - это сильно. Но для чего власть без любви?
-- А что же мне ещё оставалось? Я вырос среди чужого народа: тупые болваны сверстники били меня в детстве, исполненные животной похоти девушки поднимали меня на смех, порождая во мне рой противоречивых желаний. Эх, как я мечтал, только прикоснуться к их роскошным телам, но эти животные тогда вдруг начинали изображать вершину монашеского целомудрия, и мое желание отвергалось с гневом и негодованием. А потом следовал хохот - циничный презрительный хохот самовлюбленной самки... Меня не заинтересовали науки, которыми бредили мои сверстники, мне стали отвратительны их женщины, но у меня была хорошая память. Я выучивал наизусть книги и имена своих обидчиков. Поверьте, нет большего наслаждения, чем не пожалеть пресмыкающегося у твоих ног врага. Я учил наизусть закон, я знал себе цену, и я ждал. Небеса были снисходительны ко мне. Это свершилось: и моя власть над этой скучной серой массой стала ощутимой. Черви, копошащиеся у моих ног, жалкие дрянные людишки, занятые своими мелкими проблемками – вы хотите сказать, что они достойны вечности? Если они её достойны, то зачем мне одна вечность с ними? Нам даны животные для благословенного питания! Так и эти, кого вы называете людьми, созданы, чтобы насытить нас НАШЕЙ ЕДОЙ!
-- Что же это за особенная еда-то у вас?
-- Тело и кровь людей.
-- Так вы, батенька, христианин!
-- О! Не стоит вам называть при мне это имя! Он отнял у нас всё! Он пришел, чтобы погубить нас. Всё, что мы строили, за что отдавали жизни наши отцы и деды – всё, всё пошло прахом.
Наподобие нашей еды, он отдал ВСЕМ - СВОЁ ТЕЛО и СВОЮ КРОВЬ! Он сказал им, что благодать – от веры, а не от закона. Он внушил нашим людям мысль, что виноваты они могут быть – только пред НИМ, и, если они просят у него прощения, он их простит и даст им свободу от их же вины.
Но, мы не сдались! Мы превозмогли его. Он больше не нужен людям, и они снова идут к нам. Ведь им больше нравится быть нашей едой, нашими рабами, нашими животными, чем получить от него свободу в обмен на любовь. Увы, но они не способны любить! Они могут лишь пресмыкаться. И вы не сможете не согласиться со мной, что это правда.
-- Позвольте, но как можно безнаказанно просто взять и съесть человека? Да и общественное мнение, к тому же. Ведь, если другие увидят, что вы, как бы это сказать… людоед, ведь, как минимум, к вам больше никто не придёт, а, как максимум – вам светит суд и весьма непривлекательная компания на долгие годы…

Он подернул щекой или это было невольное движение тика.
-- Глупец, - ответил фарисей, замолкая, запахивая ещё больше уже запахнутую полу своего халата. Глаза его померкли, по лицу можно было заметить, что какая-то мысль, гораздо больше насыщенная переживаниями, чем простой разговор с незнакомцем, сладко пленяла его ум, и он устало прищурился, глядя на серое марево вдали. Было заметно, что он сомневается, стоит ли продолжать этот бессмысленный разговор. Однако, поколебавшись, он продолжал:

--Что вы можете знать о нашей жизни? Как слепому описать восход тёплого солнца? Как импотенту описать, как стонет женщина в любовных объятиях? Так и вы ничёрта не смыслите в нашей пище, пока вам не будет позволено попробовать её на вкус! Зачем человеку власть? Она – только обуза, труд и неоправданные риски без наслаждения «нашей едой». Сладость власти именно в ней. А общественное мнение, и это сущая правда, так же слепо, как и вы. Общество судит за дела, а перед законом мы – совершенно чисты! Я, исполняющий закон, и есть для них образец праведности, нравственности и чистоты.
-- Поверьте, я вполне заинтригован. Да, объясните же, наконец, что это такое!
Фарисей молчал. Он пожевал своими губами, постоянно крепко потирая руки, как будто счищая с них одному ему ведомую липкую пленку. Его бормотание стало тихим, но Афанасий Петрович почему-то расслышал каждое слово:

--Скоро придёт огненный ветер, и я забуду собственное имя. Ах, смерть... Впрочем, я знал, на что я иду... И, однако же, Боже, мне страшно, и я хочу жить... Да, надо просто не думать. - Губы его дрогнули, он отвернулся, сделав длинную паузу, и только полностью овладев собой, фарисей продолжил рассказ.


2. ТАЙНАЯ ПИЩА
-- Власть дает право требовать от человека, опираясь на букву закона, поступков, превышающих его возможности, а пищей он становится тогда, когда он, естественно, НЕ СМОЖЕТ, НАРУШИТ ЗАКОН, ПАДЁТ! И тогда он либо затаится и молчит, скрывает, но я всегда увижу, учую падение – по чувству вины, робости, ожесточению… по его слабости. Потому что больше он – не свободен: он ВИНОВАТ! И он знает, что так просто прощения от меня он не получит! Его вина пойдёт за ним и сядет рядом, куда бы он ни отправился. Он будет с ужасом ждать возмездия и худеть, потому что я его уже ем. Либо он придет с раскаянием, жалкий и отвратительный, потерявший всё свое человеческое достоинство, в слезах будет просить прощения у меня, своего кумира. Такого я прощу быстро, потому что это отвратительное животное итак уже моё.
Моя пища – его страх, его чувство вины и раскаяния передо мной. Моя пища – там, где людям есть чего терять, а они всегда, всегда виноваты, и всегда помнят мою власть, чувствуют мое присутствие и боятся. Боятся потерять место, доход, жену, имя, детей... Там, где они проклинают меня, где они плачут от бессилия, но все равно надеются только на меня, где они стареют в своей рабской покорности, плачут и умирают, так и не посмев извиниться перед Ним. Потому что Он запретил им похоть, а я её - разрешаю, он требует покаяния и унижения перед священником, а я - прощаю и так! Он требует от них подвига молитвы и служения ближнему, а мне довольно лишь, чтобы, не упивались грехом открыто, чтобы любя грех, они ненавидели его, сохраняя образ благочестия! И тогда они всегда, всегда будут к нему возвращаться! Я даю им счастье верить в себя, идею осознавать себя избранниками, художниками, живописующими героический образ праведности, которых не может осквернить даже зло. Право быть убежденными в своем личном и национальном величии! И не важно, выглядят они успешными любимчиками фортуны или  мрачными анахоретами, важными и безупречными в своем лицемерии, в тайне, с ожесточенным отвращением они возвращаются каждый к своему греху, и это уже моя церковь. А значит, и моя еда. И вот, я в их глазах - гуманист, а Он - деспот!

И правда то, что страдалец невинный - это я! О, зависть Его, ненависть Божия ест меня и нет мне покоя нигде, и тело моё болеет, и смерть для меня - не облегчение, и есть лишь одно для меня - моя пища, но её больше нет... А ведь она была! Она была и там, где люди, набравшись храбрости, выходили на улицы, громя и снося свою власть, а я ставил им другую. И эта другая возвращала им чувства страха, вины и беспомощности втрое больше прежнего: о, какой это был пир!


3. ВОЗМЕЗДИЕ И ВОЗВРАЩЕНИЕ
И вдруг приблизился вихрь, похожий на смерч. Из него презрительной походкой римских легионеров вышли 2 лучника. Их лица были как камень. Ни эмоций, ни жалости, ни сострадания к несчастным. «Этот?»,-спросил первый. «Он!», - ответил второй. Внезапно, первый лучник выпустил стрелу прямо в сердце фарисея. Пронзив его, она неизвестно как превратилась в цепь, и, как питон обвилась вокруг него сверху до низу. Второй что-то произнёс, и жуткий вихрь унес всех троих, заглушая своим воем страшные вопли приговоренного.


-- А Вы, как же Вы выбрались оттуда? - спросил старший менеджер Мухалядо.
-- Когда исчез фарисей, я долго стоял, как столб. И я не знаю, сколько прошло времени. Если мне скажут, что я стоял так 10 лет, я и этому не удивлюсь. Потому что я пришёл в себя от того, что пошёл снег, и снежинки (о, чудо!) искрились от падающего на них света. Я посмотрел вверх и, неизвестно как, почувствовал, что кто-то мне улыбается. Я с надеждой протянул руки вверх, как это делает ребёнок, когда видит мать, и только услышал: «Расскажи», как сразу открыл глаза, а мне и говорят: «Афанасий Петрович! Как же это вы нас напугали!» Вот и всё.

 
Погода этим маем была совсем негодная. Моросил мелкий дождик, и нельзя сказать, что было прямо холодно, но на улицу не тянуло. На столе руководителя отдела Шпакка стоял стакан недопитого чая, а в кресле, в очень низком кресле, нелепо выставив тощие коленки сидел Мухалядо и глупо улыбался, потому что совершенно не понимал, как ему действовать в непривычной ситуации.

-- И что, прямо вот так и сказал, что он был в аду? – спросил Шпакк.
-- Так и сказал, - подхватил Мухалядо.
-- А про фарисея – ничего не приврали?
-- Владимир Карлович, ну как я могу Вам…?
-- Ладно, ладно, свободны, - сказал Шпакк, - и… это…, Афанасию Петровичу сделайте на 2 недельки путевочку в санаторий за счёт компании. А то преставится при исполнении. Нехорошо.
Когда Мухалядо ушёл, Шпак подошел к стеклянной стене своего кабинета по американскому образцу. Под ним простирался ЕГО отдел, в котором работало 48 сотрудников, не считая курьеров, уборщиц и всякой прочей мелочи.
-- Кем ты был ещё 5 лет назад, - сказал сам себе Шпакк и осекся. Лучники, значит…-- вдруг подумалось ему. – Надо будет поговорить с этим Афанасием Петровичем… Он подошел к столу, отхлебнул чая, сел, закрыв глаза руками, и , вдруг, не в силах сдерживаться разрыдался во весь голос. Он подбежал к стене, опустил жалюзи, чтобы его не было видно снаружи. Наделают, тоже этих стеклянных стен! А слёзы лились потоком, но не душили, а лились сладко, и ему хотелось плакать ещё и ещё. Ушел от жены, маму 5 лет не видел. Зачем? Зачем? Зачем?

Когда Шпакк успокоился, он долго сидел, уставившись в одну точку. В его голове зрело решение: перестроить матери дом, прикупить земли, и - в деревню, фермерствовать. Позвонить Анне, любыми средствами уговорить её ехать с ним. А там – запах сена, вкус молока на губах любимой женщины, закаты в саду, в кругу семьи. Ближе к земле, ближе к земле, - шептал он, как в бреду. И ещё совсем уж забытое: «Боже мой, Боже мой! Прости ты меня идиота!»


Из оцепененья его вывело смутное ощущение, что на него кто-то смотрит. Он поднял глаза перед собой и от неожиданности вскрикнул! Прямо перед ним, впившись в него взглядом сидел генеральный, а из-за стеклянной стены сквозь щелочки жалюзей за сценой наблюдали с полтора десятка пар любопытных глаз подчиненных.

-- Не разочаровывайте меня, голубчик, - сказал генеральный. – Мне не хочется думать, что я в вас ошибался. Чтобы успешно руководить, Вам следует держать дистанцию, и не придавать значения всяким суевериям своих подчиненных! И, потом, уже совсем по-дружески, потрепав его по плечу добавил: -- Вы же наш, наааш.

Ровно час спустя, в 15.12 по московскому времени камеры наружного наблюдения зафиксировали, как Владимир Карлович Шпакк садился за руль своего черного Ford Mondeo. Но ни в один объектив не попало презрительное лицо фарисея, наблюдавшего за ним из своего кабинета на 8-м этаже стеклянного здания. И никто не слышал, как генеральный директор компании SUNDAY, продающей лучшее медицинское оборудование лучших мировых брендов, отойдя от окна прошептал только одно слово: «слабак»!


А дождик за окном весь вышел, и солнышко как бы задумалось: выглядывать ему или нет. А потом как выглянет! И вспыхнули вдруг, и засияли на чистых листьях берёз да тополей бриллианты дождевых капель.