Жизнь женщины. 21 век

            

                БАРЫШНЯ И ДИССИДЕНТ



                Лирическая драма
                в 5 действиях
                с прологом и эпилогом
                для чтения и сценического 
                воплощения
               
                Вечной Женственности моей
                Матери посвящается

                «Искусство – ноша на плечах…»
                Александр Блок

Действующие лица:
Она (Елена, случайная знакомая поэта Георгия Ладьина-Крагиновского)
Он (поэт Георгий Ладьин-Крагиновский)
Отец
Мать
Женщина
Голос мужчины в телефоне
Другие

                Пролог 

Женщина: Мне приснился отец. И я проснулась в слезах и тревоге: из-за ностальгии по отцу и из-за того, что проспала на работу. Отца давно нет. Его век начался на закате Великой Империи и кончился с крушением Советского государства. Он родился во второй половине августа семнадцатого года по старому стилю и умер 27 сентября 1991 года на Воздвиженье.
«Да воскреснет Бог, и расточатся врази его!» Кажется, это была единственная молитва, которую он знал.
Боже! Я проспала на работу. А зачем мне сегодня на работу, если у меня есть всё, чтобы не умереть с голоду!
Я работаю коммерческим представителем в фирме, продающей сувениры: изделия русских народных промыслов. Моя специализация «Ростовская финифть». Тысячи женщин мира носят ростовские украшения, полученные из моих рук. А как они чудно называются! «Рассвет», «Веснянка», «Ручеёк», «Отражение», «Незнакомка», «Свидание», «Капель», «Ростовские купола», «Несмеяна», «Бирюсинка», «Вальс», «Натали», «Сюрприз»…
Наверное, у любимых дам греческого певца, поющего божественной красоты песню «От сувенира к сувениру», тоже есть наши украшения.
Мастера из Ростова Великого кормят меня, я кормлю хозяев фирмы, а всех нас кормит Господь.
Последние дни меня преследует запах роз.
(За сценой звучит песня «Розовый вечер» в исполнении Юрия Шатунова)
Он волнующий и тревожный, этот терпкий запах любви.
Сегодня я начинаю день с греха: не прочитав молитв, берусь за перо.
(Сверху летит перо и падает в руки героини).
Но моя правая рука всегда положена на Евангелие, а левая на «Слово о полку Игореве». Это говорю я, родившаяся в атеистической стране и воспитанная безбожной эпохой. Но грядёт новое время. «Цветы зла» вянут, и распускаются пышные, полные счастья и пьяные от него розы.
Героиня танцует.
Сегодня я проснулась в слезах по отцу, а вчера – с детским ощущением счастья. Детское ощущение счастья – это когда тебе радостно вспомнить то, что было вчера. И хочется это вчера взять в сегодняшний день.
И, кажется, что это ощущение радости не кончится никогда.
А что было вчера, то есть позавчера? Позавчера было 6 июня – день рождения национального гения. После зимы, продолжавшейся в этом году так долго, вдруг наступило лето. Наступило внезапно, как любовь, всегда поражающая из-за угла, что проверено мной ни один раз и утверждалось великим классиком, автором незакатного романа.
Утром я ездила в театр у Южного вокзала. У меня случился роман с заместителем директора по АХЧ. Я у него арендовала место для торговли в театральном фойе.   
Арендовала на четыре дня, точнее, вечера. Я живу рядом. И место мне нравится. Центр города, знакомый с детства. Когда-то в этих краях жила интеллигентная старинная семья, куда я ездила с крёстной на двадцать пятом троллейбусе по воскресеньям в гости.
Здесь было несколько маленьких магазинов, где мне покупали обувь и школьную форму – коричневое платье, белые воротнички, два фартука – чёрный и белый, и пионерскую форму, состоявшую из тёмно-синей юбки и белой блузки с эмблемой пионерской организации, заимствованной у скаутов – пламя костра с тремя лепестками. У скаутов это был трилистник лилии. Центральный её лепесток указывал на Север и символизировал Полярную звезду.
Вечером четвёртого дня он мне позвонил и сказал: «Сначала вы будете со мной спать, и только потом будете торговать». Я ответила: «До свидания!» в смысле «Прощайте!»
Наверное, он с самого начала на что-то необыкновенное между нами надеялся. Деньги за аренду не взял. Сказал: «Потом!»
Он мне не то чтобы нравился. Но был интересен и чем-то близок душевно. Выросший у Чёрного моря художник. Закончил в Одессе творческое училище: художественное или театральное.
Мы познакомились осенью, золотой московской осенью, когда задувал ветер, кружа жёлтые листья на мосту, через который я шла от него домой после удачных переговоров. На мне было синее западногерманское пальто, белые джинсы, привезённые подругой из Западной же Германии и чёрные итальянские сапоги. 
В руках маленький серебряный ридикюль с документами и кучей денег.
И пакет с  товаром. Товар у меня мелкий, но дорогой. По этому поводу мне всегда завидуют соседки по ряду.
При этом я ела шоколадку, которую он мне подарил. Дорогую, швейцарскую.
Светили янтарным светом фонари. Душа пела. И мелодию моей души перебивал мотив песни «Зимняя вишня».
И он стал мне звонить после того, как я сказала ему «до свидания» в смысле «прощайте». В нашем первом разговоре прозвучали слова: «Иерусалим», «гастроли». Я стала отвечать. Мы беседовали часами. Он был женат три раза. Последний раз на приме его театра. Но почему-то это не мешало нашему общению.
14 февраля он пригласил меня праздновать Валентинов день. Я надела твидовое пальто с белым песцовым воротником в стиле начала двадцатого века, чёрную шляпу, купленную на деньги, которые он мне простил за аренду, лишив этим госбюджет части дохода. Но тогда мне от этого почему-то не было стыдно. Натянула сапоги и помчалась на «Алексеевскую», где он должен был меня забрать, чтобы ехать к нему домой на улицу Декабристов.   
Под пальто у меня был чёрный костюм из варёного шёлка, расшитый серебром.
На плечах тёмно-вишнёвая авторская шаль, купленная на Вернисаже у одной из самых лучших вязальщиц Москвы.
Сняв шляпу, я могла сразу же обнажить длинные, как у Магдалины, волосы дивного цвета: тёмно-русо-зелёно-золотистого.
Он подъехал сразу, как только я вышла из метро. На заднем сиденье его машины лежала ветка, покрытая белыми цветами. Я подумала про себя: «Как Архангел Гавриил».
Потом я жарила картошку с мясом. И мы ужинали под песню «Ах, какая женщина!»
И ещё одна ночь весной на Пасху тоже была. После этой ночи я долго сокрушалась о грехах, припадая к чугунному кругу на полу замоскворецкого храма. Когда-то здесь любила молиться Ахматова.
Я забыла у него кожаный пояс, который носила по моде того времени, стянув в талии шёлк любимого платья. Мне удалось приобрести платье советского производства, похожее на то, в котором появляется на вечеринке героиня Фани Ардан в фильме «Соседка». Только не вечерний вариант, а повседневный.
6 июня он пригласил меня зайти за поясом в театр. Когда я вошла к нему в кабинет, он закрыл его на ключ, и мы принялись болтать и пить какой-то зеленоватого цвета ликёр, кажется, киви.   
В театре на меня смотрели с интересом. Я изредка там продолжала торговать. К тому же, женщины-администраторы видели, как он весной забрал меня с парадного входа, подъехав на машине, которая помчала нас на Север Москвы к нему домой.
А вчера я стояла у витрины «Детского мира», что на проспекте Мира, ела банан и наблюдала, как из водосточной трубы стекает на асфальт струйка дождевой воды. Светило солнце. Рядом продавали ландыши, и большая рыжая колли сторожила детскую коляску.
Съев банан, я зашла в магазин и купила в отделе парфюмерии губную помаду золотистого цвета. Два тюбика. Она стоила очень не дорого. Кому, кроме меня, нужна помада такого цвета! Будем как солнце!
Дул розовый ветер. А я уходила из сада молодости в сад золотых плодов. В этот сад привёл меня «мучительный, лукавый, многим женщинам суждённый путь». И я не боюсь того, что будет со мной с закатом солнца молодости. Я просто стараюсь не думать об этом. Этому мешает одуряющий запах роз.
Искусство – грех. Но это грех святой. Поэтому я снова хочу падать в его манящую тайнами небесную пучину, замирая от счастья полёта.
Но в сердце моём Ты! И на устах Имя Твоё! И последние слова уходящей из розового сада женщины обращены к Тебе!
Это слова моего лирического покаяния. Прими его, Господи!


                Действие первое

Он: Ты кто? И зачем ты вошла в мою жизнь!
Она: Я женщина. Не веришь? Посмотри – на мне цепочки, серьги и браслеты. Я прячусь в складки одежды, как роза прячется в свои лепестки. И на мне крест. Я люблю Его. Женщина, не любящая Христа, не может любить мужчину. Я люблю тебя.
Он: Я тебе не верю. Ты лукавая.
Она: Да. Ты прав. Не верь мне. Я могу солгать любому, но только не Ему. Иначе я не была бы женщиной.
Он: Теперь, кажется, верю. И узнаю. Где-то я тебя видел.
Она: Возможно. В этом нет ничего удивительного. «Не тесен мир, но узок круг», - говорила одна моя знакомая, тоже Роза.
Он: Живая Роза в царстве теней. Удивительно!
Она: Но мне некуда больше идти! К тому же, профессия меня обязывает служить. И я служу. Я люблю этот дом, где живут тени. Правда, здесь бывает страшно вечерами, когда темнота подступает к стенам, как тоска к горлу. Но я знаю, что с наступлением темноты придёшь ты. И пёс кинется тебя встречать, визжа от восторга, и будет царапать с нетерпением дверь, в которую ты позвонишь.
Он: Зачем ты меня так скоро полюбила?
Она: Не знаю. Я пришла в мир с желанием любить. Но меня не любил никто.
Он: Это правда. Только я тебя люблю. Тебя любит человек, который никого не любит.
Она: Я пойду за тобой на край света.
Он: Не каркай, ворона, про край света, про места таёжно-отдалённые!
Она: Я ревную тебя ко всем женщинам.
Он: Напрасно. Я Никому не принадлежу, кроме одной маленькой девочки.
Женщина: Про какую девочку он говорил? Про ту, к которой сбегал от меня в Ленинград – город Ленина нашего на Неве, как он его называл. Или про другую? Той, другой, нет. Нет, не потому что она выросла, а потому что покончила с собой, выбросившись из окна на заморскую мостовую. Об этом он ещё не знает. Об этом суждено было сказать ему мне. Бедная девочка! Нет её. Остался только её образ: нежный овал лица, чёрные блестящие волосы, глаза – широко раскрытые, удивлённые, глядящие не в земной мир – выше. Её образ светится яркой звёздочкой во Вселенной. Я знаю это. Потому что моя дочь тоже маленькая ранка в мироздании. Её убило мещанство, как пыталось убить меня. Но я жива, а её нет. Иногда она прилетает ко мне, когда я читаю стихи: Что ты читаешь? – Это К.Р. – Кто это – К.Р.? Он король? – Нет, он брат Царя. И у него убили всех детей. Расстреляли красные, большевики. – Как здесь страшно. Я не хочу здесь жить. Я улетаю. Ты прости меня, но я улетаю.
И я отвечаю, обливаясь слезами, длинными, как струи дождя: Лети, моя звёздочка! Мне хочется улететь вместе с ней, но я остаюсь здесь. Почему я не сошла с ума, потеряв её? Меня спас юноша с глазами цвета янтаря.
Но это более поздняя история.
Он: Вспомнят ли о нас? Есть ли у нашей жизни хоть какое-то оправдание?
Она: Ты же знаешь, что есть – стихи. Зачем ты лукавишь? Впрочем, мужчины лукавы не меньше, чем женщины. Мне пора.
Он: Я провожу тебя до метро.
Женщина: Он почти всегда провожал меня до метро. До метро три минуты пешком. Но процесс провожанья продолжался у нас от десяти минут до нескольких часов, в зависимости от степени нашей привязанности друг к другу в тот отрезок времени. Мы выходили из музея, где я после окончания университета служила хранителем, а он, совершая классический путь диссидента – сторожем, и шли по бывшему купеческому раю. 
Его человеческий гений осветил всю мою жизнь, Я посвятила ему большую тетрадь стихов, над которыми вывела: «Жестокому лирику». Может ли быть жестокой лирика? Может. Ещё как! Если сахар облить слезами, он, оставаясь сахаром, всё же будет горек. Для начала мне пришлось отбить возлюбленного у многих женщин, живых и ушедших. Но потом меня понесло к новым берегам. И его тоже. Он старше меня на одиннадцать лет. В сущности, он старше на целую эпоху. Но родились мы оба в славное время. Он в 1946 году – после войны и победы. Я в год Московского Всемирного фестиваля молодёжи и студентов. Сначала нам было весело в этом мире, но потом эпоха начала стареть, сдавать и чахнуть. И вдруг всё оживилось: Горбачёв объявил «перестройку». Народ сложил частушку: По Союзу скачет тройка: Миша, Рая, Перестройка. Да, гряла заря новой жизни. Мы познакомились с Поэтом на третьем году «перестройки». Над Кремлём ещё вился красный флаг. Но уже дул ветер перемен. Веду как-то экскурсию. Вдруг с улицы распахивается форточка, и мужик в неё кричит: «Здесь будет проходить заседание украинских националистов?» «Нет! Не здесь!» Продолжаю. С начальницей-секретарём парторганизации (КПСС) мы иногда ходили гулять на Красную площадь. С Поэтом – на Ордынку и в Кадаши. На Ордынке мы одновременно поднимали глаза к куполу колокольни церкви Всех Скорбящих радости и говорили в один голос: «Летит»! Колокольня, действительно, взлетала в московское небо. Она не была бы колокольней, если бы ни устремлялась к Богу, увлекая нас за собой.
Он: Вот учу тебя, учу. Сколько сил на тебя потратил!
Она: А я не потратила?
Женщина: Мы бесконечно сводили счёты друг с другом. И, в сущности, мы друг друга не любили. Но наша нелюбовь стоила много больше иной любви.  Мы несли по жизни один крест. И не очень вписывались в эпоху, хотя старались ей соответствовать. И всё-таки Эпоха выбрала нас.
Он: Надо уезжать отсюда.
Она: Зачем? Я не хочу. У меня здесь дом бабушки и дедушки.
Он: Неужели ты не понимаешь, что никогда здесь не будешь счастлива! Тот, кого полюбишь ты, никогда не полюбит тебя. А кто полюбит тебя – того отвергнешь ты.
Она: Такое может случиться в любом другом месте, не обязательно в России.
Он: А что такое Россия?
Сама же говорила, что её нет, и не было никогда.
Она: Неправда. Я так не говорила. Я говорила, что Россия – миф. А миф более реален, чем что-либо другое. Миф – это творимая реальность. Так утверждает классик отечественной филологии академик Лосев.
Он: Шуба у тебя старая. И сапоги пора выбрасывать. О чём думают твои родители! Ты что, не понимаешь, что у тебя нет ни одного шанса … Ты сидишь в отцепленном вагоне ушедшего поезда. Тебе осталось одно: взять верёвку и повеситься.
Женщина: От этих слов я убегаю в слезах. Дома меня ждёт мать. Она живёт у меня, а отец – на даче. Квартиру «освободили» сыну с семьёй. Я люблю родителей. Они меня никогда не притесняли. И отдавали всё, что могли. Если бы не это, я, наверное, давно бы вышла замуж. Но мать всё время мне твердила...
Мать: Кастрюли, муж – это не для тебя. Твой удел – пеньюар и любовник.
Она: Но я хочу ребёнка.
Мать: Зачем тебе ребёнок? Живи для себя.
Она: Я не хочу для себя.
Мать: Опять поругались!
Она: Да, опять.
Мать: Не плачь. Нет мужика. И это не мужик.
Она: Да, не мужик. Он говорит про себя то же самое. Но мне от этого не легче.
Женщина: Он, действительно, всё время подчёркивал свою «бесполость», утверждаясь в звании не Человека, а Поэта. Но Он был для меня Мужчиной. Но я не была для него Женщиной. Потому что я не умела, как моя мать, за два дня переклеить обои в квартире, при этом побелив из пылесоса потолки и передвинув мебель. Я никогда не выхожу из ванной после стирки, улыбаясь, да ещё с причёской и накрашенными красной помадой губами. Я не люблю стирать, мыть кастрюли и посуду. Пыль стирает тётя Наташа – моя соседка. Полы моет она же. Стирает мать. Еду готовят родители. Тётя Наташа тоже вносит свою лепту в решение проблемы хлеба насущного: бегает по магазинам и покупает, что Бог пошлёт, себе, мне и брату Шурке в деревню. Вместо сапог я покупаю браслеты. Вместо шубы билет на поезд, откладывая самолёты на потом. Зарплаты старшего научного сотрудника мне не хватает. Родители дают деньги и платят за родовую дедушкину комнату в коммуналке, в которой дедушка просил меня жить. Впрочем, потом я сильно изменюсь под влиянием Поэта.
                Телефонный звонок среди ночи
Он: Ты уже пришла?
Она: Естественно.
Он: Ты думала обо мне?
Она: Да. У меня даже радио само включилось, а по нему Леонтьев поёт: «Не с тобой, отчего не с тобой мы вошли в золотую от солнца аллею…»
Женщина: Дедушкино радио советского производства, исправно работающее пятьдесят с копейками лет, действительно, включилось в ту ночь само собой.
Он: Не переживай. В твоей жизни будет ещё много хорошего. И мужиков будет столько, что ты и представить себе не можешь. Это я тебе как поэт говорю. А, вообще, любовь свободная конкуренция. Сегодня – ты и кто-нибудь ещё, потом ты, потом всё время ты.
Она: Я люблю тебя больше всех на свете.

                Занавес

                Действие  второе

Музей. Звонок в дверь чёрного хода. Она выходит открывать. С ней бежит собака и радостно лает. Он входит в маленький коридор.
Он: Привет!
Она: Привет!

Идут в маленькую комнату с табличкой «Служебное помещение». В комнате круглый стол красного дерева, накрытый клеёнкой. Четыре стула в чехлах. Старый сундук. Телефон. Зеркало. Полка с книгами. Пишущая машинка на маленьком столике. Сейф. Эскизы к пьесе о русских купцах. Буфет красного дерева в полстены.
Он (обращаясь к собаке): А с тобой я не разговариваю. Ты вчера ко мне отнёсся без всякого почтения.
Она: Да, он такой. Меня не любит. А, если видит, что начальница ко мне хорошо в этот день расположена, прикидывается, что рад мне, хвостом виляет, улыбается. Фигляр.
Он: Замёрз я. На улице сыро. Темно. Еле встал.
Она: Осень.
Он: Давай пить чай. Ставь чайник. Что-нибудь написала?
Она: Написала.
Он: Так чего молчишь! Читай!
Она: Мучительно вертится часов ветряная мельница.
         Стройная звонница острит перо на белом листе неба Москвы.
         Ночь неизбежна. Пока светло, торю дороги, строю мосты.
         Осень. И снова плоды приносят цветы, деревья и певчие птицы.
         Над сонной рекой к тебе идёт твоя бездарнейшая ученица.
         Меня кто-то целует в плечи. Чёрной кошкой крадётся вечер.
         А  часы, не дружа с твоими, бьют знакомое имя.
         Сад, осенний и шелестящий, свяжет прошлое с настоящим.
         Сад о чём-то давно прошедшем вновь зашепчет.
         Только мёртвые листья тихи, как сожжённые черновики.
Он: Хвалю. От твоих стихов все скоро сядут на жопу. Да, сильна Россия женской поэзией. Давай на покурку!


Они садятся за круглый стол друг напротив друга. Он устраивается на месте начальницы.
Женщина: Он всегда садился на место начальницы. Она же это не увидит. В СССР была нехватка во многом, в том числе, и в видеокамерах. Поэтому сторож сторожил закрытые на дешёвый замок на деревянной двери, которую можно было открыть ударом плеча, раритеты, не имеющие цены. Вокруг музея имелся хороший железный забор. Мы закрывали калитку на висячий замок, когда музей не принимал посетителей. Перемахнуть забор не было проблемы. Колючая проволока на нём отсутствовала. Не эстетично. Кстати, по утрам я будила Поэта, если он ещё спал, стуча замком о калитку. Такая у нас была традиция. Замок заменял дверной молоток. В старые времена на Руси дверной молоток имел форму кольца, выполнялся из металла. Окно Поэта выходило как раз на калитку. Правда, в музее была сигнализация. Но, пока ехали бы казаки, можно было вынести всё, что угодно. Но Бог нас миловал.
Она: Ты что мне сигарету не зажигаешь?
Он встаёт, подходит к ней, зажигает сигарету.
Она: Мой друг Барс учил меня, что женщина никогда не должна сама тянуться к огню, когда прикуривает сигарету. Она должна сидеть с прямой спиной, а огонь должен поднести к сигарете мужчина. Правда, Барс объяснял это правилами пожарной безопасности. Могут, якобы, вспыхнуть волосы, если женщина слишком активно стремится к огню.
Женщина: Курила я ради баловства, ради филфаковского обычая дымить в перерывах между семинарами и лекциями на Большом «сачке» или на лестнице. Пачки сигарет мне хватало на две недели. Я никогда не умела и не умею пользоваться зажигалкой. Пепел мы с Поэтом и другими курильщиками, это были, в основном, творческие личности, приходившие к нам в гости, стряхивали в какую-то странную круглую чашу, напоминающую серебряную. Сверху она была украшена растительным орнаментом – виноградом. А дно к серебристой ёмкости было приделано темное, из металла другой породы.
Он: Мне кажется, что у тебя шея телескопическая, и ты можешь дотянуться до меня через стол. Говорят, эту чашу сделали из чего-то церковного.
Она: Не знаю. Мои стихи просто женские стихи.
Он: Не скромничай.
Она: А ты гений. Гордость отечественной литературы. Первый поэт нашего времени.
Он: Это ты себе льстишь.
Она: Нет.
Он: Хочу бумагу писануть на начальницу. Обещай, что поддержишь меня.
Она: Прошу тебя не делать этого.
Он: Ты живёшь с закрытыми глазами. Ты мягонькая булочка, которую все кусают, ты клубок спутанных ниток, ты перина… Кругом творится несправедливость, раздаются синекуры. А вам, таким, как ты, всё равно! Почему уборщица убирает пятьдесят квадратных метров, а зарплату получает за двести, не знаешь?
Она: Знаю.
Он: И я знаю. И все знают. Потому что она подруга директора. И все молчат. А я не буду молчать. Я патриот. Не знаешь, почему у мусоропровода одна труба?
Она: Не знаю. Так исторически, наверное, сложилось.
Он: Неправильно сложилось. Должно быть две трубы: одна для пищевых отходов, другая для непищевых. Один я, сколько бумаги перевожу!
Она: Я тоже патриотка и даже работала в Райкоме КПСС.
Он: Как ты туда попала?
Женщина: Вопрос был задан интересный. В Райком партии попасть без протекции было  невозможно. Попала я туда случайно. Я поссорилась с начальством в музее, в котором работала раньше. Полгода сидела на шее у родителей. Я училась вечером. Надо было приносить в учебную часть справку с работы. И тут случай. Стою вечером на остановке, возвращаясь из университета, жду автобус. Рядом женщина тоже смотрит в сторону моста, откуда он должен вырулить. Вдруг я узнаю в ней мою одноклассницу, с которой мы в школе были в приятельских отношениях. – Где работаешь? – В Большом РК КПСС – Меня устрой – Да, пожалуйста – Будешь техническим секретарём в парткоме института, в котором делают … НЕПРЕВЗОЙДЁННЫЕ ЛЕТАЮЩИЕ ОБЪЕКТЫ – Я там тоже сижу, в парткабинете – Отлично. В институте у меня было всё здорово, за исключением кое-каких мелочей. Там меня учили жить, часто повторяя фразу: « Спустись с небес на землю». А отец всегда учил совсем по-другому.
Отец: Будь выше!
Работали мы вдвоём с напарницей. Официально техническим секретарём партийного комитета (парткома) институтской парторганизации, в которой было семьсот членов КПСС, числилась я. На самом деле всем в секретариате заправляла Аглая – лаборантка со средним образованием на окладе ведущего инженера. Женщина она была мощная во всех отношениях: чемпионка Москвы по прыжкам в высоту, дочь партаппаратчиков. Но у неё, кроме отсутствия высшего образования, имелось много уязвимых мест. Она была не замужем. Часто на меня злилась. Например, из-за того, что меня отпускали на сессию два раза в год. По понедельникам я не работала. По закону имела право на учебный день. Правда, по усмотрению администрации. Администрация смотрела на меня хорошо. Мне почти ежемесячно давали премии в институте. Я пользовалась «благами»: закрытые распродажи, билеты на премьеры в театры и т.д. Командовать коммунистами я научилась очень быстро. Со стороны отца мои предки офицеры, да и отец был комвзвода морской пехоты на Пулковских высотах во время войны с гитлеровцами.
Отец: Полундра, фрицы, на вас идут матросы!
В институте нас с Аглаей любили. К нам в приёмную часто заходили приближённые к парткому посудачить о том, о сём. Вид из окна приёмной открывался прекрасный – русский ампир, старый парк. Аглая разводила цветы. Всё было по-домашнему. При этом звонили четыре телефона: два внутренних, городской и правительственный. По городскому обычно звонил инструктор ЦК КПСС, всегда вежливо-приветливый, начинавший разговор с фразы: Добрый день! Двигателев… Двигателев – это его фамилия. У секретаря парткома, классического учёного, стоял в кабинете телефон с гербом СССР. К нему подходил только он сам. Если телефон цвета слоновой кости с серпом и молотом звонил в отсутствие начальника, мы с Аглаей никогда не снимали трубку. За руководящую работу мне в Райкоме даже платили пособие к очередному отпуску новенькими, приятно похрустывающими при пересчёте червонцами  в размере тридцати рублей к окладу в 110. С институтскими премиями ежемесячно выходило рублей 160 в месяц. У доктора наук без премий зарплата была 600 рублей. Проезд на всех видах транспорта по «Единому» билету за 6 рублей в месяц оставлял мне достаточно денег. За квартиру,  свет, газ платили родители. Об этом я уже говорила. Это стоило им рублей 7 в месяц. Килограмм российского сыра стоил тогда три рубля. Батон дешёвого хлеба - 13 копеек. Колбаса: «Любительская» - 2 рубля 90 копеек за килограмм, «Докторская» - 2 рубля 30 копеек, «Языковая» - 3 рубля 70 копеек; окорок – 3 рубля 70 копеек, яйца – 90 копеек за десяток, масло сливочное – от трёх рублей и выше за килограмм, десяток мясных котлет – 60 копеек, молоко – 30 копеек за пол-литра с бутылкой, без бутылки – 15 копеек, кефир – 30 копеек за пол-литра с бутылкой, ряженка 39 копеек за пол-литра с бутылкой, глазурованный творожный сырок – 17 копеек, один килограмм картошки – 10 копеек, килограмм рыбы мороженой был дешевле, чем в Англии, раз в двадцать…За большую шоколадку «Алёнка» надо было заплатить 80 копеек. Торт бисквитный весом в один килограмм стоил от 2 рублей и выше. Килограмм яблок 1 рубль 30 копеек… Телевизор чёрно-белый советский продавался за 400 рублей, телевизор цветной советский – за 700 рублей.  Колготки импортные стоили 7 рублей 70 копеек. Советские я не носила. Даже не помню, как они выглядели в упаковке. Вспомнила! Целлофановый пакетик прозрачный, без картинки, а в нём сморщенный комок унылого цвета. Настоящие французские духи «Мистери де Роша» ценились в 25 рублей за маленький флакончик. Наши тоже были неплохие: «Злато скифов», «Каменный цветок», «Золушка». Они были упакованы гораздо красивее, чем французские. И стоили намного дешевле. Павловопосадская шаль с кистями стоила 45 рублей. Естественно, она у меня была. Этого требовала моя русская душа и райкомовская мода. В Райкоме КПСС у всех дам были такие шали. Сапоги на Рижском рынке производства Югославии можно было купить за 180 рублей. Самая паршивенькая трикотажная советская кофточка обходилась в двадцать рублей. В «Детском мире» на Дзержинке продавали настоящую французскую пудру «Ланком» за 7 рублей без запасного блока. Там же периодически появлялись настоящие бельгийские кружевные бюстики и французские из трикотажного атласа с кружевами фирмы «Карин». Французский стоил 12 рублей. Бельгийский, не помню сколько. Но помню его до сих пор – у меня был с голубками, устремлёнными друг к другу. Джинсы я игнорировала. Женщины их тогда практически не носили. Хорошие джинсы стоили столько, сколько средний специалист зарабатывал в месяц. Сапоги зимой я носила советские замшевые. Приличные. Даже Аглая их одобряла. Могли, если хотели. Мне их покупала мать в магазине при фабрике. Не помню её названия. Магазин находился на Ленинградке. Фабрика брала за них примерно 90 рублей. Шуба у меня была синтетическая. Тогда это не считалось совсем неприличным. И стоила она будь здоров – 44О рублей. Мать мне её купила в кредит. У Аглаи была каракулевая шуба за 1200 из ГУМа. Таких шуб у нас в институте было всего несколько. Даже секретарь главного инженера ходила в синтетике. Шубу я не любила. Поэтому мне хотелось, чтобы быстрее прошла зима. Эту шубу застал Поэт, когда её пора было выбрасывать, как и мои старые сапоги. У меня, правда, имелась ещё одна шуба: из финской синтетики - выходная.
Она: Мне было интересно посмотреть, что делается за стенами парткома.
Он: Ах, тебе было интересно! А, если тебе скажут, что за этими дверями лежит куча говна, ты, что, пойдёшь смотреть?
Она: Я была влюблена в секретаря комитета ВЛКСМ Мисаила Барсова. И втайне надеялась на счастье. Сначала мне казалось, что завтра случится то, что не случилось сегодня. Ничего, естественно, так и не случалось. А потом началась инерция. Обыкновенная история. На службе «блага», в университете вечные «хвосты». У руля государства партия. У руля партии наш человек – выпускник МГУ. Когда я начинала жаловаться Аглае, что мне тяжело работать и учиться, намекая, что хочу свалить, потому что меня могут отчислить из университета за «хвосты», если я их в срок не сдам, она отвечала: «Пусть только попробуют. Наш позвонит Двигателеву, Двигателев позвонит, куда надо. Оттуда позвонят в университет и объяснят, что такое советская власть и как её надо любить».
Женщина: «Хвосты» я честно и успешно сдавала. По специальности у меня были только отличные оценки – за курсовые, за диплом.
Он: И тебе не стыдно так спокойно вспоминать о своём позорном прошлом?
Она: Не-а. Я даже бывала счастлива на этом поприще.
Он: Это как же?
Женщина: Он сам прекрасно понимал, о чём я говорила. «Позорное прошлое» - это немного переиначенные Поэтом слова из монолога Павки Корчагина, который и он, и я затвердили в средней советской школе наизусть: «Жизнь даётся один раз. И прожить её надо так, чтобы не жёг позор за подленькое и мелкое прошлое. И чтобы, умирая, мог сказать: вся жизнь все силы были отданы самому прекрасному в мире – борьбе за освобождение человечества». Мой Возлюбленный Поэт окончил педагогический ВУЗ, работал в пионерском лагере: «Галстук крылатый наденет вожатый и выйдет отряд свой встречать…», детская спортивно-патриотическая игра «Зарница» - это были реалии его биографии. Я в пионерском лагере была один месяц раз в жизни. Романтика детского сада и пионерского лагеря прошла мимо меня. Я росла у бабушки-дедушки. Когда пошла в школу, меня одевали в постели. Просыпалась в семь утра я с трудом.  Летом в отпуск приезжала с Севера мать – с младшим братом и чемоданом червонцев - и мы ехали в Новый Афон, где жили в доме на берегу моря. Не в горах, где было дешевле, а на самом берегу. Стоило только пройти по дорожке через сад, и ты у моря.
Она: Нашему институту дали Переходящее Красное знамя за победу в социалистическом соревновании. И мне поручили погладить орденские ленты со знамени института. Его должны были выносить на торжественном собрании. И я бежала в АХО (административно-хозяйственный отдел), где мне приготовили утюг и гладильную доску, прижимая их к груди, безумная от счастья.
Он: Ты сумасшедшая!
Она: Наверное. Потому что я всё-таки ушла из Райкома, как меня ни уговаривали остаться.
Он: А завтра на работу придёшь?
Она: Не задавай дурацких вопросов. Естественно, приду.
Он: Приходи. Я буду ждать. Был очень рад ещё раз с тобой познакомиться. Машину продал. На метро ехать неохота. Эх, почему я не Емеля-дурак, а то бы приказал этой продавленной раскладушке идти к тебе.
Женщина: Я смеюсь. Он целует меня. И я убегаю.
                Вечер. Музей
Он: Ты пришла?
Она: Как видишь, если я открываю тебе дверь.
Он: А злая чего?
Она: Я, вообще, злая. Зато у меня есть другие положительные качества, кроме абстрактной доброты.
Он: Какие, например.
Она: Я щедрая. Делиться не люблю, а отдать могу почти всё…
Он: Что тебе не надо. Ты даже посуду бьёшь, прикидывая степень нужности той или иной чашки.
Она: Да, это так.
Он: Как спала?
Она: Хорошо. Сначала мне снились голубой океан и фьорды. Как будто я нахожусь на Северном полюсе. Нет, «нахожусь» - это не правильно. Потому что меня нет, но я есть во всём.
Он: А ты случайно не морфинистка?
Она: А что это такое?
Он: Ну, морфий не употребляешь?
Она: Нет.
Женщина: Я не морфинистка и не кокаинистка. Мне не нужны наркотики. Я была влюблена много раз. И всегда любовь поднимала меня на своих мощных крыльях над обыденностью, превращая мою жизнь в праздник.
Он: Такие сны обычно снятся наркоманам. А тебе, как творческому человеку, эти видения посылаются свыше. Сядь и нахуярь на эту тему картину. Ничего больше интересного не видела?
Она: Ещё видела розового быка.
Он: В каком виде?
Она: Ни в каком. Просто видела розового быка.
Он: Бык похитил Европу. Ты Европа. И тебя хотят похитить. Сколько раз тебе говорил, что твоя судьба – иностранец.
Она: Я никуда не поеду. Даже, если будут высылать.
Он: Есть хочешь?
Она: Хочу.
Он: Смотри, что я тебе принёс.
            Вытаскивает из тряпицы литровую стеклянную банку с едой и демонстрирует тряпицу, которая оказывается верхом от мужского белья – кальсон.
Он: Не бойся. Они абсолютно чистые. Новые. Мы из кальсон шьём шапочки.
Она: Какие шапочки?
Он: Неважно какие. Шапочки, и всё. У меня, знаешь, какая линия. Человек так строчить не может. А твоя мама прислала мне колбасы?
Она: Конечно. Венгерских охотничьих колбасок с перцем.
Он: Какая прекрасная женщина! Присылает мне колбасу. Думает, что я женюсь.
Она: Ничего такого моя мать не думает. Моим родителям никто не нравится. Меня племянница хотела познакомить с олимпийским призёром. Она в институте физкультуры учится. Его показывали по телевизору. Я матери говорю, вот смотри. Меня Витка хочет познакомить. А моя мать отвечает: «Зачем тебе нужен этот колхозник из Кулунды?» Причём тут Кулунда, колхоз. Он, вообще, из Ленинграда.
Он: Всё правильно твоя мать говорит. А меня твоя мать любит.
Она: Любит. Но колбасу присылает, потому что ты её об этом просишь. Моя мать не понимает подтекстов. Она всё понимает буквально, как и я.
Он: А домой придёшь, что будешь есть?
Она: Мороженое. Два. Мне мама покупает по два мороженых.
Он: Давай, давай. Ешь мороженое. У тебя и так две жопы, так ты хочешь, чтобы было три.
Она: Я похудею.
Он: Когда?
Она: Не знаю.
Он: Представляешь, какая ты будешь красивая баба, когда похудеешь? Ну, что, вкусно?
Она: Да.
Он: Пюре на сливках. Всё равно ты сегодня злая.
Она: Да, злая.
Он: А почему?
Она: Потому что ты ухаживаешь за каждой второй женщиной…
Он: За двумя зайцами погонишься, хоть одного да поймаешь. Хочешь,   я научу тебя, как приручить любого мужчину?
Она: Как?
Он: Во-первых, ты должна ему радоваться в любое время дня и ночи, когда бы он ни появился. Во-вторых, ты не должна говорить ни одного слова о замужестве. Тогда он начнёт задумываться…
Она: Таких женщин не бывает. От такой женщины, если допустить, что такие существуют в природе, можно сойти с ума.
Он: Так что же тебя сегодня взволновало?
Она: Меня взволновала ревность. Начальница радостно рассказала мне, что ты всё время пристаёшь к одной девице - бездарной актрисе.
Он: А начальнице кто об этом рассказал?
Она: Начальнице об этом рассказала её знакомая актриса Брехт. И за её дочерью, оказывается, ты тоже ухаживал. Дарил белые розы.
Он: Белые розы я дарил одной единственной женщине. Это самое святое в моей жизни. Нас разлучили, но она принадлежит мне. И больше никому.
Она: Но её же нет. Она умерла. Разве ты не знаешь об этом?
Он: Умерла?!
Она: Прости, я не знала, что это она.
Женщина: У моего Возлюбленного Поэта была в жизни драма, даже трагедия. Когда он учился в институте, его попросила, чтобы он проводил её до пионерского лагеря, куда её отправляли от консерватории музыкальным работником, одна его подружка – генеральская дочка. Видно, сильно она его любила, если цеплялась за любую возможность, только бы побыть с ним. Он поехал и увидел там девочку, в которую влюбился навечно. Хорошенький юноша с крутым мужским характером приглянулся старшей пионервожатой, и она его пригласила поработать. Он сначала не хотел, Собирался в Крым. И билеты уже были. Туда и назад. Но переиграл. Поехал в лагерь. Потом он с этой девочкой изредка встречался. Она жила недалеко от него, в центре, рядом с улицей Горького. Мать её ведущая актриса одного из популярнейших в то время театров, дочь советских дворян. Отец известный художник-соцреалист. Родителям он не подходил. Не их круга. Семья была богатая. Я не знала, что в СССР можно быть богатым. Среди моего окружения были люди среднего достатка. И я очень была разочарована, когда поняла, что в СССР нет равенства – никакого, ни социального, ни другого. В этом мне помогли разобраться старшие товарищи - руководители парткома в институте, где делали НЛО.
Аглая: Ты на Мисаила не смотри. Кто он, и кто ты!
Она: Перед Богом все равны.
Аглая: Перед Богом, может, и равны, а друг перед другом нет.
Родители скрывали от меня это. Но правда оказалась ужасной. Я думала, что бриллианты и роскошные шубы с бобровой подкладкой  носили только Прекрасные Дамы в прошлые времена, которые я видела в кино. Оказалось, что их носили и в СССР. Но не все. Впрочем, я вынуждена была примириться с действительностью, чтобы жить. Хотя с детства знала, что в салоне моих родителей в заводском посёлке среди бескрайних просторов воркутинской тундры директор завода и бригадир экскаваторщиков никогда не появлялись в одно время. Поэтому, когда я пришла работать в институт, меня уже не удивило, что секретарь парткома обедает не в общей столовой, а в директорской. Впрочем, равенство кое-какое было. Начальство и передовики производства могли отдыхать в первоклассных санаториях одновременно, в разных, конечно, номерах. Моего отца директор не обижал. Мой отец отдыхал в бархатный сезон в санатории «Чайка» в Сочи. Но если учесть, сколько денег сэкономили государству его рацпредложения и конструкторские разработки… Хотя в экономике я всегда разбиралась на уровне системы, придуманной мной самой. В детстве я считала, что рынок существует для того, чтобы бабушка покупала мне там клубнику, малину, «мерабель», в транскрипции моей бабушки, и красную смородину, которую тётя за прилавком упаковывала в фунтик, свёрнутый из страниц старого учебника с формулами и цифрами.
Одним словом, их разлучили. И мой друг, чтобы забыть эту девочку, мотался  по стране, от Карпат до Владика. Во время путины на Дальнем Востоке заработал себе на квартиру. Говорил, что было не скучно на рыбацком судне: «А ну, москвич, почеши мне спину – Сейчас я тебе почешу осиновым колом …»
А её с помпой отдали замуж за своего. Она не захотела жить с ним. Потом ещё раз отдали снова за своего. Отправили в свадебное путешествие в Рим. Она вскрыла себе вены. Спасли. Она выбросилась из окна.
Он: Бог всегда выбирает людей недалёких для того, чтобы они приносили дурные вести. Хотя у меня было предчувствие, что её уже нет.
Она: Я не знала. Правда! Я не знала, что это она. Иначе ничего бы тебе не сказала об этом.
Он: Тогда бы я тебя возненавидел. Я благодарен Богу за то, что об этом сказала мне именно ты.
Я даже встану на колени и поцелую тебе руки.
                Дома. Телефонный звонок.
Он: Это ты?
Она: Я.
Он: Как доехала?
Она: С лёгкими приключениями. На остановке ко мне приставал мужчина. Хочу, говорит, с Вами познакомиться. Посмотрите, что я читаю - Всё ясно,    отвечаю. «Блэк тауэ» – «Чёрная башня» со штампом некрасовской библиотеки. Вы бывший аспирант-заочник, инженер. Сдали кандидатские экзамены, но не защитились. После этого он стал на меня смотреть с ещё большим восторгом. Хочу, говорит, лечь с тобой прямо здесь – рядом с трамвайными путями. Еле отвязался.
Он: Вот урод! Меня рядом не было. Я бы ему! Что ты делаешь?
Она: Собираюсь спать.
Он: Жалко. Мне хочется ещё с тобой поговорить. Сейчас положу трубку. И опять эти пыльные бархатные стены гардероба, где я сплю на грязном полу. Зря со мной не осталась. Я сегодня пододеяльник чистый принёс.
Она: Я не хочу спать на грязном полу.
Он: Раскладушка сломалась. Если женщина любит, она ляжет в лужу.
Она: Нет.
Он: Правильно. Теоретически ляжет. А практически этого делать не нужно.
В кино завтра пойду в рабочее время на «Покаяние». Хочешь, вместе пойдём?
Она: Была на премьере в кинотеатре «Новороссийск». Обожаю грузинское кино. Но «Покаяние» смотреть во второй раз не хочу.
Он: Почитай мне что-нибудь?
Она: Струился снежок вдоль обочины старой дороги.
         Истории царских династий рассказывал гид нам умело.
         А душа- то птицей куда-то рвалась, то тихо смотрела на листьев узор кружевной за окном запотелым.
Вот старое Неро ворочает тяжко огромное тело. Вот рифма избитая слетает ко мне на ладонь, рождённая в хлябях дороги не мной, а лет двести назад, и трепещет несмело.
Трепещет несмело огонь электрический в стенах поблеклых и хочет казаться живым в сто свечей. Но напрасно. Старинная осень царила. И те же слова говорила, что я говорю. И свеча, отгорая, не гасла.
Он: Закончить стихотворение надо строчкой: А свеча почему-то погасла.
Женщина: Это стихотворение  я написала на дороге Ростов Великий - Москва. Лечила дорогой сердечные раны и прикидывала план дипломной работы, посвящённой Александру Блоку. Поэт угадал. Так у меня и было: И свеча отгорала и гасла. Потом я приделала к стихотворению оптимистический финал. Ведь студент(ка) – это факел, который надо зажечь. И он должен гореть, освещая дорогу людям светом знаний. Я была много лет безумно влюблена в моего Учителя – тонкого знатока поэзии и женской души. Он был женат один раз, что говорит о цельности его натуры. Во время нашей очень длинной беседы, которая оказалась последней, он мне сказал, что главное в жизни – это семья, что, потеряв жену, он потерял всё. Потом он встал меня проводить. Мы вышли из его кабинета. Разговаривали мы на кафедре, где я у него обучалась, и которой он заведовал, приняв её от профессора С-ва. Он поцеловал меня, как это было у нас принято, наши руки невольно соединились в последнем рукопожатье. Мы стояли под портретом Николая Рубцова. И он на нём загадочно улыбался, словно одобрял мысли Учителя.
Она: Нет. Пусть останется, как есть: И свеча, отгорая, не гасла.
Он: Кому посвящено?
Она: Моему Учителю.
Он: Из любви никогда ничего не получается, кроме трагедии. Я так любил мою милую, что Боги завидовали. Одно мгновенье с ней стоило нескольких жизней. Однажды я испытал сатори. Мне вдруг открылся весь мир. Ещё что-нибудь почитай.
Она: Мой самый близкий и любимый Никто.
Ты жив. И слава Богу! На перфокарте неба красота и отраженье наших душ. Российская родная глушь, без возраста и срока и ты, и я. И вот уже бежит давно проторенная колея в края, где не дают уроков, а пить дают из чаши бытия. Увижу в зеркале её осенних рощиц облака, распаханных полей под ними фолианты. И нежно, пусть немного свысока, мне подмигнёт огромный глаз Оранты. И я щекой коснусь морщинки у виска.
Женщина: Это уже было о нём – о Поэте.
Она: А я в Кинешму еду. В командировку. На юбилей местного театра. Представляешь, театру 90 лет!
Он: Представляю. Как ты вернёшься и будешь всем рассказывать про свою командировку, словно ты ездила не в Кинешму, а в Париж. Ещё актёр какой-нибудь в тебя влюбится. Козёл. Ещё приедет и пропишется. Будет домой с работы приходить. Придёт, а ты ему сковородку на стол.
Она: Не выдумывай. У меня уже есть актёр в Жёлтом азиатском городе. Он меня любит.
Он: Не обольщайся. Может, любит. А, может, и не любит. Никто не знает настоящей правды.
Она: Как же? Ведь Москва!
Он: Москва далеко, а п… близко. Да, и не любит он тебя. Он, вообще, никого не любит. А, если и любит, то пятнадцатилетнюю дочь своего главного режиссёра.
Она: Неправда!
Он: Почему ты говоришь в нос?
Она: Я плачу.
Он: Напрасно. И слезам твоим я не верю. Ты оптимистка. У тебя даже слёзы, как шампанское. Я больше всего люблю тебя, когда ты собираешься заплакать. Ты делаешься такая красивая.
Она: Поэтому ты постоянно надо мной издеваешься.
Женщина: И я бросаю трубку.
Он звонит снова и снова. Но я не отвечаю. Приближается день моего отъезда на юбилей. Я очень волнуюсь. К тому же, успеваю подцепить грипп. У меня слегка поднялась температура. А внутри холод. Каждый молод, молод, молод. В сердце холод, холод, холод. Но я стремлюсь в дорогу. Театр один из самых прекрасных грехов. Из обыденности я рвалась в театр бешеной птицей. Любовь к театру оседала золотой пыльцой на дне моей души. И согревала меня в самые холодные дни.
                Снова звонок.
Она лежит на тахте, покрытой ковром. На стене большой ковёр. Шкафы с книгами. Старый буфет. Иконы, картины. Телевизор, проигрыватель. На полу стоит белый телефон с длинным проводом.
Он: Это ты?
Она: Я.
Он: Начальница сказала, что у тебя грипп. Я её отругал, что посылает тебя в другой город в таком состоянии.
Она: Ничего. Это не важно.
Он: А ты в каком вагоне едешь?
Она: В плацкартном.
Он: Это плохо.
Она: В купейный билетов не было. Назад еду в купейном.
Он: Представляешь, тебя приходят встречать как почётную гостью, а ты приезжаешь в плацкартном вагоне.
Она: Ничего! Я пройду в купейный и выйду из него. Получится, что я приехала в купейном.
Он: Молодец! Хвалю.
Женщина: Мы в тот вечер болтали долго. Но вокруг, да около. 
Все наши разговоры, даже самые нежные заканчивались ничем. В них не было самого главного – несказанного. Не было любовной влаги. Вернее, эта влага была. Но вела себя, как капли дождя в пустыне. Пустыня бесплодна, однако в ней есть манящая тайна. На Ярославский, или, как говорили в Москве, Северный вокзал, политый моими детскими слезами в дни разлук с матерью, уезжавшей на Север,  я прибыла за пять минут до отправления поезда. Вбежала  в последний вагон. На мне длинная чёрная шуба из финской синтетики с длинным-длинным ворсом, на голове красная шаль, подаренная мне Катей-театроведом. Эту шаль, связанную её свекровью в Саратове, Катя подарила мне на счастье. И оно сбылось. Железнодорожные билеты тогда были голубого цвета. Для меня их голубизна была сродни небесной, а дорога всегда была и будет аналогом счастья. В дороге я смотрела в окно. Эту практику ввёл мой отец.
Отец: Сядешь, дочка, у окна и будешь смотреть.
Он: Гиппиус говорила: Поэзия – это окно. Но не отсюда туда, а оттуда сюда.

                Занавес

                Действие третье 
Женщина: Поезд тронулся. И я отправилась в одно из самых значительных путешествий в моей жизни. Это было путешествие по волнам любви. В Кинешме я жила в отдельном номере маленькой двухэтажной гостиницы. Жила тихо, почти ни с кем не видясь.
Встречал меня замдиректора театра. На машине отвёз в гостиницу. В день моего приезда ко мне пришли пионеры – мальчик и девочка. Девочка была в белом накрахмаленном фартуке с оборками поверх коричневого школьного платья. Мальчик, крепкий и круглый, как яблоко, жутко волновался и от этого краснел. А поскольку он явился в белоснежной рубашке, под воротником которой был повязан пионерский галстук, то казался от этого снегирём на снегу. В руках мальчик держал шапку-ушанку и по-старинному комкал её. Дети просили меня прочитать лекцию в местной школе о Великом друге кисейных барышень, в музее которого я служила. Великий друг летом жил в своём поместье за Волгой. Там и похоронен - в сказочных лесах. Я успокоила детей, пообещав им непременно быть.
После их ухода я вскипятила с помощью кипятильника чай и долго любовалась из окна морозным пейзажем. Мои окна выходили на берег заснеженной реки. С собой в Кинешму я взяла, кроме кипятильника, синий финский бархатный костюм, белую индийскую кофточку с вышивкой серебряными нитками. Деньги на костюм я долго выпрашивала у матери. Дня два. Стоил он половину моей зарплаты с премиями за квартал и за освоение межгалактической техники, которые мне исправно платили. Обещала отдать деньги. На что моя мать всегда говорила: «Адам сто лет жил». Но деньги не брала. Для гостиницы-дома у меня было припасено индийское платье из марлёвки – нежной серо-голубой расцветки, затканной белыми цветочками, с кокеткой и завязочками на горловине. На концах завязочек кисточки. К платью были белые кожаные балетки ручной работы, которые нам с Аглаей сшили в Грузии – там находился филиал института. В нём работал любовник Аглаи. Она хотела мне его подарить. Но я отказалась. «Ну, и зря», -  говорила Аглая, получая от него очередную посылку.
Аглая: Вот, видишь, от чего отказалась.
Женщина: Аглая, произнося эту фразу, вытаскивала из ящика сапоги. Один из них она мне и показывала.    
Сапоги меня не волновали. Но меня волновал изумительно вкусный кавказский пирог из тончайших миллиметровых коржей, пропитанных маслом, мёдом, пряностями. Между коржей лежали тёртые орехи. Этот пирог пекла мать Аглаиного любовника. И он его всегда ей присылал вместе с подарками. Аглая, как баба добрая, меня им угощала.
На самом деле, Аглаю сапоги тоже волновали мало. Ей и мне, нравился один мужчина – Мисаил Барсов. Вообще, мы с Аглаей много вместе страдали. Был период, когда особенно сильно. Мисаил женился. И у нас в приёмной парткома пахло уже не только «Турбуленкс» и «Мистерии де Роша», но и валерьянкой. Валерьянку капала Аглая: себе и мне.
Но я не хотела пить валерьянку. Чтобы выйти из кризиса, я должна была сшить новую кофточку. Не сама, конечно. И я попросила денег у отца на материал и портниху. Он дал мне 25 рублей. Я купила в ГУМе французский ситец с рисунком: маленькие синие звёздочки по белому полю.
Отец: Не переживай. Если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло.
И ещё Аглая пела тогда упаднические песни типа «Без меня тебе, любимый мой…» Мне ближе «Валентинов день» и «Тысяча лет». Но эти песни Пугачёва споёт позже, когда она станет женой Филиппа Киркорова.
Моё «счастье» разрушил Андропов. Он категорически запретил выпивки на работе. Пока было разрешено, мы пили по праздникам лёгкое вино все вместе: партком, профком и комитет ВЛКСМ – слуги народа тоже люди. Но таких выпивок у нас с Мисаилом было две-три. И мы не успели поближе познакомиться. Моя тётя-крёстная работала на Ленинском проспекте в академическом институте. О моей любви знали не только родители, одногруппники, Аглая, и мои наиболее проницательные сослуживцы, но весь её институт. Там мне сочувствовали, говорили, хорошо бы им вместе поехать в колхоз на картошку. Но в колхоз нас как привилегированных работников не посылали. А в колхоз у нас народ любил ездить.
Аглая: Наш вызывает Володьку из лаборатории Алых звёзд. Звони.
Женщина: Уже звонила. Два часа его ищу.
Аглая: Вспомнила, они же в колхоз едут. Небось, вплотную готовятся. По магазинам бегают.
Женщина: У института был подшефный колхоз. Но о колхозе-кормильце, где невозможно было купить ни сыр, ни колбасу, пусть расскажут другие, а я – пока о Кинешме. Аглая долго пилила меня за моё нежное платье, в котором я барствовала в кинешемской гостинице, приобретённое в ГУМе в отделе строче-вышитых изделий за 65 рублей, родом из Индии. Мол, зачем купила такое дорогое, что, у тебя любовник-миллионер? Фасон: для беременных. На мужчин хорошо действовало. Войду в вагон метро, все мужчины встают и уступают мне место. Я уже тогда хотела ребёнка, но ещё терпимо, не до исступления. Мне было 27 лет. Лекцию в кинешемской школе я прочитала. И до моего ухода из музея туда приходили к праздникам открыточки из Кинешмы, которые я храню до сих пор. Любовь к открыткам мне привил отец. На юбилейном торжестве я сидела в девятом ряду партера как почётная гостья. Днём открыли мемориальную доску, посвящённую юбилею театра. Пришлось выступать перед актёрами. Степень волнения обычно бывает эквивалентной степени успеха. Я трепетала каждой клеткой. Отправляя меня в командировку, начальница сказала, что у артисток на сцене проходят все болезни. Речь я произнесла хорошо, мне аплодировали. В награду большой праздник вечером. Спектакль был посвящён истории театра. Поэтому он начался с того, как по сцене кружились в вальсе с кавалерами кинешемские гимназистки. Самый конец девятнадцатого века. Над ними кружился снег из света. Как я любила всегда это время – Серебряный век! Я любила Революцию. В фильмах про революцию и про Ленина показывали, как красивые дамы и господа дружат с рабочими и крестьянами. Я тоже старалась дружить со всеми. Мать мне говорила, что если на снегу лежит пьяный, ему надо помочь подняться. Пили тогда все: рабочие и интеллигенты. Но на снегу почему-то чаще всего лежали работяги. Бомжей и безработных в СССР не было: кто не работает, тот не ест. Правда, были бичи. Когда мне было пять лет, умер брат моей матери - рабочий. Ему было тридцать семь лет. Умер на заводе, где делали моторы к НЛО. Врач ему сказал, что он пьян. И не дал бюллетень. На похоронах играл духовой оркестр. Помню, в автобус, отправлявшийся на кладбище, с трудом влез музыкант с большой трубой. Иду как-то по моей улице мимо завода. Это было, когда я занималась бизнесом и писала роман, уже после музея Великого друга кисейных барышень, где мы с Поэтом познакомились. Лежит мужик пьяный, работяга. Я его поднимаю. А он тяжёлый. Не могу поднять.
Он мне говорит: Не мучайся, дочка!
Женщина: А какая я ему дочка! Мне за тридцать. Ему под пятьдесят.
Подошла интеллигентная женщина.
Сказала: Стоит ли так тяжело работать на заводе, чтобы потом напиваться на эти деньги, добытые кровью и потом! Не можем поднять. Подошёл мужчина. Втроём подняли. Прислонили к дереву.
Мужчина сказал рабочему: Постой - покачайся. Подержись за дерево. Полегчает.
На этом же заводе работал мой дедушка. У дедушки-столяра была «бронь» во время войны, правительственные награды за доблестный труд, потом пенсия в пятьдесят шесть рублей. С нами жила моя незамужняя тётка. У неё жених в реке утонул. Это было ещё во время войны. У тётки был друг. Он был женат. Об этом все в семье говорили, что он женат. И я знала, что это нехорошо – моя тётка и её друг. Он иногда приходил к нам. Тётка давала мне пятнадцать копеек на мороженое. И я уходила за мороженым. Звонил ей часто. Потом перестал звонить. Тётка говорила, что это я виновата. И велела мне уезжать к родителям. Но родители не хотели меня забирать на Север. Они хотели, чтобы я училась в Москве. И выросла «полезным» человеком. Тётка ругалась с бабушкой и дедушкой. Они не собирались со мной расставаться. И тётка ждала, когда умрут её родители, чтобы можно было меня отослать в Воркуту к моим. Приезжали две её сестры. И тоже говорили, чтобы я уезжала. А матери ничего не говорили. Один раз тётка распорядилась, чтобы дедушка, сам ходил в магазин и не ел вместе с нами. Он пошёл в магазин и купил апельсины. В подъезде ему стало плохо, и его привели соседи. А апельсины выпали на лестничной площадке из бумажного пакета. Их собрали с пола. Потом я их съела. Тётке тогда стало жалко дедушку. Иногда ей было жалко и меня. И она мне покупала килограмм конфет. Или какую-нибудь книжку. И мы шли в Кремль, Измайловский парк или в кино. Один раз даже были в мавзолее Ленина. Потом она умерла, и мать приехала жить в Москву. В Москве ей было плохо. Не хватало денег. Вместо двухкомнатной квартиры комната в коммуналке. Отец жил на Севере, дожидаясь выхода на пенсию. Я давно уже научилась существовать в мире иллюзий. Тем более что мать никогда мне не отказывала в деньгах на билет в театр, кино, на выставку. И даже давала деньги на буфет и на такси. После смерти тётки я долго болела. Выздоровела я только благодаря родителям,  Аглае и Мисаилу. Я заставила себя принимать жизнь такой, как она есть. До этого мне казалось, что я центр мира. Всё остальное тонуло в дымке, в тумане. Выздоровление шло трудно. Попав в институт НЛО, я окончательно поняла, что в реальном мире есть люди такие же интересные и красивые, как киногерои и персонажи романов. Одним словом, жизнь меня стала привлекать не меньше, чем искусство. В парткоме старшие товарищи дали мне приглашение на открытие Всемирного фестиваля молодёжи и студентов. Мы стояли на Комсомольском проспекте и махали флажками участникам фестиваля. Помню делегацию из Чили. Они шли в масках. К власти в Чили тогда пришёл Пиночет, преследовавший коммунистов. Шествие открывали ученицы Хореографического училища. Мы стояли рядом с ним. Район Фрунзенской набережной был мне хорошо знаком. На Комсомольском жила тётя моей школьной подруги. Она работала секретарём большого начальника в сфере культуры в Совете министров СССР. Мы с подругой иногда к ней ездили. Все родственники секретарши были пристроены к хорошему делу. Одна из сестёр работала в Большом театре капельдинершей.  Пришли мы как-то с подружкой на балет на места по брони. Тётя подружки стоит у входа. Иностранцы ломятся толпой. Она их подзывает, как птичница цыплят, сложив пальцы щепоткой: «Мол, билеты показывайте, буржуи!» Так вот, идут во главе колонны участников фестиваля эти будущие звёзды в белых пачках, символизируя богатую талантами снежную Россию, тоненькие, но крепкие, а на ляжке  одной из них огромный синяк сквозь грим просвечивает. Ещё год назад, я бы этот синяк не заметила,  видела бы только прекрасный образ… На следующий день мне нанёс визит замдиректора Кинешемского драматического театра, обеспокоенный моим неучастием в неофициальной культурной программе. Я ссылаюсь на простуду. Он трогает мой лоб. А мне ни до чего, потому что я прислушиваюсь к рождающимся стихам. Всё приходит сверху. Вот и тогда над берегами Волги парила Муза рука об руку с амурами. Оставалось только поймать звёзды, мерцавшие вокруг этой прекрасной компании, и прикрепить их к прозрачной тонкой нематериальной ткани. Так представлял поэзию Блок: звёзды на вуали. Я хорошо разбираюсь в технике творчества. Даже технические открытия происходят не в лабораториях, там они только оформляются. Всё оттуда - сверху!
С театром мы подружились. На прощанье мне лично директор подарил памятную медаль. Потом он приезжал с актёрами и администраторами в Москву. Они у нас в Красной гостиной выступали. И Поэт ухаживал за актёрочками. А завлит, увидев нашего рабочего - бывшего следока из МУРа, больше уже ничем не интересовалась, кроме него. По правде, был он хорош. Высокий, светловолосый, стройный, плечистый, сероглазый. Одет в джинсы и в синий рабочий халат. Начальница была о нём плохого мнения – не допросишься. Она не умела просить. У нас с ним были прекрасные отношения. Он охотно мне помогал переносить тяжести, мести двор… Когда заболевал дворник мы с начальницей мели его сами. Гриша мне постоянно твердил: Что ты здесь сидишь? Молодая баба. И в качестве примера для подражания приводил путан. Все мы тогда читали «Интердевочку». Как они одеты, как выглядят, как зарабатывают. Был, говорит, вчера в ресторане. Там гуляли девочки-путаны. Чудо, а не девочки. Как следователь, он понимал, что на панель я не пойду. А у женщины ведь всего три пути: семья – монастырь – панель. Мужа у меня не было. Для монастыря и панели я не годилась. Есть ещё путь, на крайний случай – наука, искусство. Его мне прочили родители. Этот путь, на который меня поставили жизненные обстоятельства, меня не привлекал. Я хотела замуж. И ещё Гриша настоятельно мне советовал похудеть. Идёшь, говорит, в читальный зал, возьми с собой коктейль культуристов: яйцо с творогом и молоком без сахара. Устала – съела. Я ему отвечала, мол, жена у тебя пятьдесят второго размера. Он: так ведь она жена. Ей-то зачем худеть! А дочка у него была худенькая. И он её безумно любил. Сладкое давал редко. Принесёт что-нибудь экзотическое. Она ест и говорит: «Вкусненько. Как называется»?  И всё на тестя с тёщей жаловался. Весят по центнеру. Съедают сразу по полкило колбасы. Сядут с бутербродами смотреть телевизор. Кресла трещат. Устал чинить. Я его спрашивала: « А чего ты из милиции ушёл»? Я мечтала быть следователем. Читала Шерлока Холмса и Майора Пронина под партой. Подружка отсоветовала идти на юридический: большая радость – копаться в чужом грязном белье. И правильно сделала. У неё мать была прокурором в народном суде. Хорошая женщина, дочь народного артиста СССР, любимца Сталина. После рабочего дня снимала стресс алкоголем. А потому, отвечал он мне, что выйду из дома в октябре в кроссовках и джинсах, а потом в них же вернусь по глубокому снегу через месяц из другого города. Потом он ушёл работать юристом в крупную творческую организацию. 
                Москва. Телефон      
Он: Ты приехала?
Она: Приехала.
Он: А к телефону что долго не подходила?
Она: Я была в ванной, стирала.
Он: Моя любимая стирала… Из советской поэзии.
Она: Я привезла тебе в подарок хвойный экстракт для ванны, какой ты любишь. На себе уже испробовала. Странно, но вода от него не зелёного, а персикового цвета.
Он: Это у тебя глюки.
Она: Правда.
Он: Ты что в праздник будешь делать?
Она: Ничего.
Он: Я уезжаю в Ленинград.
Она: Зачем? Я не хочу.
Он: Меня там ждут.
Она: Что ж. Езжай. А я стихи написала. Хочешь, прочту?
Он: Хочу.
Женщина: Я читаю стихи, уже отделившиеся от меня и живущие самостоятельной жизнью.
Смешенье перспектив и воздуха, и света,
Пространств, лесов и дней…
Была раздета и опять одета.
И вновь вхожу в распахнутую дверь.
Мой краткий скит окончен в срок.
О, щедрость русского уездного пейзажа!
Целуются деревья за окном.
Казённый дом и клацанье кроватей.
Так входит осень в сердце зимним днём
Под яркий свет прибрежного неона.
Вот берегом иду.
Река тиха и спит до света.
Скучнеет зимний сад.
Машины где-то шинами шуршат.
И всё твержу, как тот актёр
На грани красного премьерного рассвета:
«Карету мне, карету!»
Понравились?
Он: Нет. Если бы не «раздета-одета», не поймёшь, кто их написал – мужик или баба. Кстати, кто это тебя раздевал?
Она: Неважно!
Он: Молодец. Делаешь успехи под моим руководством.
Она: Мы с тобой так здорово совпали. Это такое невероятное счастье, что мы
познакомились. Я обожаю с тобой говорить в музее под снег за окном. Как я люблю всё это: старые деревья в снегу, пустоту, мерцающую проблесками прошлого, заполняющую пространство между купеческими особняками, храм Николы …
Он: Не действующий. Совпадение у нас с тобой хорошее. Никто нас не любит. Никому мы не нужны.
Она: Это неправда.
Он: Никто не знает настоящей правды.
Она: Ты завтра дежуришь?
Он: Нет. Но приду. Потому что у меня в музее вещи. И такси заказано на музей. Мне оттуда ближе до вокзала, чем из дома. Приготовил тебе подарок на Новый год – книгу «Гемологический словарь». Между прочим, одна из самых моих любимых. И очень редкая. Ты ведь любишь камни?
Она: Люблю.
Кладёт трубку.
                Снова телефон
Мужской голос в телефоне: Это ты?
Она: Я.
Голос: С наступающим Новым годом! Хочу пригласить тебя встречать Новый год.
Она: Но я не могу. Я всегда встречаю Новый год дома с родителями.
Голос: А когда ты приедешь?
Она: Я приеду.
Голос: А когда?
Она: Не знаю.
Голос: Как ты съездила в командировку?
Она: Очень хорошо. Прочитала детям лекцию на тему: «Судьба русской девушки-бесприданницы». И дети вместе с учительницей мне уже прислали поздравление на Новый год с пожеланием, чтобы «стресс не проявлял ко мне интерес». 
Голос: Ты необыкновенная женщина. Ты не похожа на других. Другие женщины способны только лежать в постели, а ты ещё и лекции читаешь. Что ты сейчас делаешь?
Она: Ничего. Пью вино и вышиваю.
Голос: Вышиваешь? Да тебе цены нет. А вино пьёшь одна?
Она: Да, одна. Девчонка на панели одна, совсем одна. А ночь на Фридрих штрассе холодна… Да, не пью я вино. Просто у меня лирическое настроение.
Голос: На какой Фридрих штрассе девчонка одна?
Она: Это из спектакля «Барабанщица» ЦТСА. Там Людмила Касаткина поёт эту песню.   
Голос: А ты сейчас на какой штрассе?
Она: Вы что? На какой я могу сейчас быть штрассе, если Вы мне звоните на проспект Будённого. Радиотелефона у меня пока нет.
Голос: Когда ты приедешь? Приезжай!
Она: Приеду.
Голос: А вина не пей. Тебе нельзя. У тебя подвижная психика. Приезжай.
Она: Далеко. На другой конец города. Городок наш разделяет река. И даже не одна: Москва, Яуза, Синичка, Неглинная, ручей Золотой рожок, Сетунь ... Сетуй иль не сетуй. Всё до поры. Ручей впадает в Сетунь с крутой горы…
Голос: Приезжай на такси.
Она: Нет. Нужно одеваться, ехать, потом раздеваться, потом снова одеваться, опять ехать.
Голос: Но ты можешь остаться у меня.
Она: У Вас одна комната в квартире.
Голос: Ничего. Я буду жить на кухне.
Она: Не смешите меня.
Голос: Что же в этом смешного?
Она: Всё смешно: что Вы человек с мировым именем в спорте, крупнейший теоретик, консультант женской сборной команды СССР по художественной гимнастике живёте в однокомнатной квартире. Что не можете купить мне, нет,  не шубу, а даже туфли. Впрочем, я прощаю Вас за это, потому что Вы умеете учить женщин летать. За Вами ревущие трибуны стадионов, золотые олимпийские коленки…
Голос: Твои колени мне дороже всех олимпийских вместе взятых. Выходи за меня замуж.
Она: Когда я разговариваю  с Вами, у меня вырастают крылья. Я очень люблю спортсменов. У меня была начальница, когда я работала в музее Командора – падчерица чемпиона мира по классической борьбе. Она его зовёт отцом. Так, её отец на свою пенсию не может купить внуку зимнюю куртку. Эта начальница много значит в моей жизни. Воспитывала меня как чемпионку. Детей у неё не было. Вместо детей мы – сотрудницы, молоденькие, хорошенькие. В связи с этим в доме всегда гости. Один раз она мне поручила подарить гостю цветы, скромный букет красных гвоздик. У нас шёл вечер по случаю Олимпийских игр. Из Харькова по её приглашению приехал Леонид Жаботинский - друг их семьи, самый сильный человек на планете Земля. Никогда не забуду, как это было. Он приехал с сыном-подростком. Говорил: «Я у Харькови живу. Це хлопчик мой». Я подарила цветы. Он пожал мне руку. А на ладони у него мозоль, как камень, высотой в пять сантиметров. Потом он секунду подумал и поцеловал меня очень нежно.
Голос: Приезжай. Я сейчас пойду и куплю тебе пять красных гвоздик.
Она: Где Вы их возьмёте перед праздником? В магазинах их нет. Если только на Центральном рынке?
Женщина: Тогда всё было дефицитом. Цветы продавали в магазинах с названием «Цветы». Этих магазинов было раз, два и обчёлся. Поэтому купить цветы было трудно. Ассортимент магазинов: гвоздики махровые белые, гвоздики махровые красные, гвоздики махровые розовые. И веточки аспарагуса. Очень редко каллы. Редко хризантемы. Почти никогда розы. К 8 марта: мимоза, тюльпаны и нарциссы. К первому сентября гладиолусы. Слово «флорист» нам было не знакомо. Продавщицы аккуратно, без всяких лишних движений складывали цветок к цветку, обёртывали их прозрачным целлофаном и завязывали скромной ленточкой.
В праздники перед входом в магазин выстраивалась многометровая очередь. 
Она: Ваша книга лежит у меня на видном месте. Её украла для меня двоюродная племянница из библиотеки Вашего института. Я у Вас её просила, а Вы мне её не подарили.
Голос: У меня только один экземпляр. Не понимаю, что ты можешь из неё почерпнуть! Она сугубо специальная.
Она: Она прекрасна и очень мне нужна. Она полна глубокой философии. Одну фразу я даже помню наизусть: «Для выполнения сложных опорных прыжков гимнасткам необходимо развивать скоростно-силовые качества, тонкое чувство ориентировки в пространстве и во времени, смелость». Напишите ещё одну книгу. Тогда я выйду за Вас замуж.
Он: Нет. Писать я больше ничего не буду. Я кандидат педагогических наук. Этого достаточно. Тренировочная база находится далеко, на озере Круглое. Гимнастикой сейчас начинают заниматься совсем маленькие девочки. Они меня не интересуют. Я люблю женщин. У каждого мужчины есть свой идеал женщины. Мой идеал – это ты.
Она: Вы любите меня за то, что я вылечила Вас. Помните, у Вас голова кружилась. Я нашла первопричину: это от того, что Вы всю жизнь учили женщин летать. Летать не так, как в «Барьере» Павла Вежинова. Летать совсем по другому: летать и не падать.
Голос: Не говори глупости. Меня вылечили врачи и лекарства.
Она: Нет.
Голос: Да.
Она: Мне нравится, что мы можем кричать друг на друга и не ссориться при этом.
Голос: Ты упорно не хочешь говорить мне «Ты».
Она: Я Вас очень уважаю. Вы для меня Учитель. Недавно познакомилась с чемпионами Европы по гребле на байдарках. Вспомнили мой любимый фильм «Королевская регата».
Голос: Замечательный фильм.
Она: Это мы с вами так думаем. А им он кажется глупым. Они мне рассказали, что чувствует гребец, когда подходит к финишу. Он ничего не чувствует, у него темно в глазах, пот заливает лицо, сердце рвётся из груди. Он ничего не видит, и не слышит: ни любимую девушку, тем более стоящую на расстоянии ста метров от гребного канала, ни ликующие трибуны. А недавно у них друг в пьяном виде упал с брусьев. Повредился. Так ему выхлопотали пенсию от Общества любителей трезвости. Шутка.
Голос: Приезжай. Я подарю тебе колготки.
Она: Колготки…
Мать: Не езди. Я сама куплю тебе колготки.
Она: Всё. Пока. До встречи.
Голос: Целую тебя…всю.
                Снова телефонный звонок               
Он: С кем это ты так долго болтала?
Она: С Барсом.
Он: Фантастической преданности мужчина. Не надоело ему стоять с обедней под твоими дверями! Звонит домой, звонит на работу, утром, днём, вечером. 
А ночью,  интересно, тоже звонит?
Она: Я, в отличие от моих подруг в кавычках, за которыми ты ухаживаешь, не люблю ни с кем обсуждать подробности моей ночной жизни.
Он: Это, за какими подругами я ухаживаю?
Она: Сам знаешь, за какими. Они ещё имеют наглость звонить мне и рассказывать о развитии Ваших «отношений». Надоели. Оплели телефонными проводами, как змеи Лаокоона. Только я эти провода перерезала. Опять эта дура, Буська, вчера звонила. Проводила разведку боем: что да как.
Он: Надо ей позвонить. Ночью сделать побудку. Эх, почему ты не маленькая девочка. Было бы тебе лет… 18.
Она: Мне тридцать. И я не хочу, чтобы мне было меньше.
Он: А твоя мать пришлёт мне завтра колбасы?
Она: Ты пришлёшь ему завтра колбасы?
Мать: Пришлю.
Она: Пришлёт.
Она: Какая чудесная женщина! Она моложе тебя.
Она: Само собой. Она так же думает.
Он: Я вспомнил, как работал в школе учителем истории. И как меня любила одна десятиклассница. Мы с ней спали. Потом стали спать, …когда она уже окончила школу. Но она мне, по-прежнему, говорила «Вы».
Она: Я тоже говорю Барсу: «Вы».
Он: До завтра.
Она: Уже до сегодня.

У неё бьют часы.
Он: У меня ещё часы не били. Они старые, дедушкины, Павел Буре. Отстают на  несколько секунд.
Она: А я свои ставлю  на несколько секунд раньше. Мне так нравится. Сначала часы бьют у меня, а потом на Спасской башне.
Он: Слышишь: бьют.
Она: Да.
Он: Спокойной ночи! Был рад ещё раз с тобой познакомиться.
Она: Я люблю тебя больше всех на свете. Если бы я была лучшей и красивейшей женщиной…
Он: Если бы ты была лучшей и красивейшей женщиной, ты бы не любила никого и ничего, кроме своей красоты.
Она: Нет.
Он: Да! Спокойной ночи!
Женщина: Глядя с высоты прошедших с той поры лет, остаётся только удивляться чудесному, пусть даже временному совпадению наших жизней.
                Телефонный звонок
Он: Это ты?
Она: Я. Ты приехал?
Он: Приехал.
Она: А я уезжаю.
Он: Далеко? Опять в Кинешму?
Женщина: Он запрещал мне произносить слово «куда», считал, что это слово магическое. Один раз мы даже поругались из-за этого. 
Она: Нет. На этот раз дальше – в Саратов.
Он: «Огней так много золотых на улицах Саратова». А что ты там будешь делать?
Она: Буду читать лекции в местном литературном музее, а также в учебных заведениях и на предприятиях города.
                Телефонный звонок
Он: Ты приехала?
Она: Приехала.
Он: Как съездила?
Она: Хорошо. Всё свободное время просидела в зале Саратовского художественного музея около картины «За зельем приворотным».
Он: Хочешь дам тебе три хороших совета, таких, что, если ты ими воспользуешься, твоя жизнь изменится коренным образом?
Она: Хочу.
Он: Перестань быть «хорошей девушкой». Женщина должна быть: во-первых, сука, во-вторых, стерва, в-третьих, ****ь. Запомни это на всю оставшуюся жизнь: сука – стерва - *****.
Женщина: Я запомнила, нехотя затвердила с его слов этот перечень, как когда-то, начав учиться в университете, затвердила наизусть парадигму: амо – амави –аматур - амаре. И эта формула начала действовать незамедлительно, не оставив мне времени для получения полноценного образования.
Он: Так что же ты делала в Саратове?
Она: Я скучала. По тебе.
Он: Не ври. Я тебе не верю.
Она: По тебе и по возлюбленному, живущему в далёком горном Жёлтом городе.
Он: И ты ещё имеешь наглость периодически совершенно голословно утверждать, что любишь меня больше всех на свете!
Она: Сердцу не прикажешь. Я же не виновата, что он был со мной и в театре, и на джазовом вечере в консерватории, и в планетарии…
Он: А в планетарий тебя, какая нелёгкая понесла? Что в Москве нет планетария?!
Она: У них планетарий в церкви. Я шла мимо и решила зайти. Думала, храм. Оказалось, планетарий. Я там слушала лекцию о Высоцком. О его космическом мире. А потом бродила берегом Волги. А на берегу дома одноэтажные со ставенками на окнах.
Он: А когда ты впервые со смыслом зажгла свечу?
Она: Когда работала в Райкоме КПСС и была влюблена в секретаря комитета комсомола института, где я трудилась в парткоме, чувствуя себя толстовской Гадюкой. В Кедровской церкви в Сокольниках.
Он: Тоже мне Гадюка. Не наговаривай на себя.
Она: Он мне и сейчас иногда снится ночами.
Женщина: Ты мне снился. Я тебя обнимала за плечи. Я рыдала и билась у тебя на груди. Ты уходишь, уходишь. Нет надежды на встречу. Как мне жить без тебя? Ну, скажи, помоги. Мне приснилось, над пропастью шла я за коркою хлеба. Шла во тьме, без дорог. Надеясь: вот-вот повезёт. Корка хлеба в руке. Птица в небе. А бывает, бывает ли наоборот?!
Любовь – это синтез. Соединение всех начал. Ложь и ненависть рождают распад.
Она: Когда вопрос встал ребром: учёба в университете или глупая страсть, я выбрала университет.
Он: Послушаешь тебя, так уши вянут. Нашла чем гордиться: университетским дипломом. Прибей его в сортире. Я свой уже прибил.
Женщина: Мой друг не понимал разницы между дипломом МГУ и своим – Всесоюзного заочного педагогического института. Он упорно врал, что закончил университет. Мне не хотелось ловить его на обмане. Хотя сделать это не стоило никакого труда. Правда, у него было ещё одно, престижное, образование: он посещал КЮИ – знаменитый Клуб юного искусствоведа при Пушкинском музее.
Она: Я не могу. Это мой женский престиж. Родители с младенчества мне прочили научную карьеру, или творческую. Я росла под зелёной лампой в мещанской среде, замирая над книгами и страницами календаря «В мире прекрасного», который мне каждый год дарил отец, среди крестьян, оторванных от земли, выброшенных  судьбой в город. Моя мать рванула из этой среды аж на Крайний Север, к моему отцу. В тундру! К дикой и прекрасной природе! К Тишине и Бескрайности, баюкаемой дыханьем Океана. Я родилась в Москве. Но моя родина – Север. Там моё начало. Младенцем я путешествовала на поезде «Москва-Воркута». Из Москвы в Воркуту. Из Воркуты в Москву. В семь месяцев меня забрали в Москву бабушка и дедушка. И я попала в родную почву моей матери, откуда она тщетно пыталась вырваться. Можно вывезти девушку из села, но село из девушки – никогда. Это истина. Но я была плодом из двух садов. Мой отец полублагородного происхождения – сын царского офицера, внук почётного гражданина. Хотя иногда из него лезет новгородский мещанин.
Женщина: Сто лет спустя придёт весть от деда. У нас не сохранилось на память о нём ничего, кроме маленькой фотографии. Всё было продано в Торгсин. Отец долго вспоминал маленький сувенирный рубиновый погон, доставшийся ему от отца. Сохранённую под угрозой расстрела фотографию отец увеличил, сделал к портрету рамку и повесил портрет на стену в своём доме в Боровске в семидесятые годы двадцатого века. Надо сказать, что это было стильно: франт в офицерских погонах царской армии в бывшем крестьянском доме, переделанном отцом, под интеллигентскую дачу. Сто лет спустя после начала войны, я прочту в газете «Русское слово» от 28 июля 1915 года о том, что мой дед Каллиник Петрович, раненый прапорщик, лечился в госпитале от Общества Красный Крест в Анненгофской роще в Лефортово, значит, на нынешней Красноказарменной улице. Там же душераздирающие страницы со списками раненых и убитых офицеров. Князь древнего рода напечатал просьбу сообщить какие-угодно известия о пропавшем на фронте сыне. О рядовых в газетах сведений не было. Кто-то сказал из писателей того времени, что прапорщики жили на войне две недели. Мой дед - исключение. Недавно бывший госпиталь, дом-памятник Первой мировой войны в Лефортово был снесён.
Она: Я испытываю страсть к университету. Университет для меня – это мой Учитель. Рыцарь и солдат Советской Армии. Не знаю, дослужился ли он до сержанта. Наверное, да. Он прекраснее капитана Катани. «Спрут» смотрел?
Он: Не смотрю я никакие «спруты». Я давно телевизор выкинул на помойку.
А Учитель твой вызывает у меня приязнь. Хотя бы потому, что он воспитал тебя. Ладно, не переживай. В конце концов, у меня самого мать-учительница, выучившая математике многих людей.
Она: Я им завидую. Я не знаю математику. Меня математичка ненавидела с пятого до десятого класса, изо дня в день. Деревенская женщина, образованка. Дело не в том, что она родом из рязанской деревни. А в том, что она не имела право работать в школе. Вообще, школе нужны мужчины. Это мужская профессия. Мой прадед был учителем. Двоюродный дед преподавал в Пажеском корпусе. Ты Учитель, только не служишь. Мой любимый Учитель! Я о нём мечтала так же, как и о тебе. И он пришёл ко мне. Как он благороден, как красив, как строен, как оловянный солдатик! А родом с московской окраины, из Кузьминок, из рабочей семьи.
Женщина: Учитель ревновал меня к Поэту. Стихов его не оценил. Он был со мной сурово-нежен, как и Поэт. Просил: звоните мне сами. Вдруг я позвоню, а трубку поднимет какой-нибудь мужчина…Он сотворил меня, как Пигмалион Галатею и очень любил. Я, кажется, плачу. А слёзы мои припахивают дымом из камелька. Я поняла, почему говорят – дым Отечества. Это дым из печки родного дома. У моего Учителя было два образования – высшее техническое и университетское филологическое. Он постоянно носил с собой таблицы Брадиса и логарифмическую линейку. Говорил, чтобы не потерять форму. А поэзию, по его словам, любил больше всего на свете.   
Он: Поэзия – это математика. Кстати, если меня свинтят, запомни номер, по которому надо будет позвонить.
Она: Нет, с тобой ничего не случится.
Он: Может, и не случится. Ты же хранитель – мой. Давай поговорим лучше о чём-нибудь хорошем. Мне вспомнилось, как я крестился в Скорбященской церкви. Вместе со мной крестилась девочка – Катерина.
Она: Екатерина переводится с греческого как «чистая».
Он: Значит, ей Богом было суждено сделать меня чище.
Женщина: Увы, прекрасные девочки часто превращаются в ужасных баб, превращающих прекрасных мальчиков в угрюмых мужиков. Мой Поэт боялся баб самым серьёзным образом, невзирая на полублагородное происхождение (по бабке он был шляхтич), выковавшее не слабый характер.
Она: Я люблю тебя больше всех на свете.
Он: Не лги. Если бы ты любила меня больше всех на свете, то любила бы только меня. А ты любишь, кроме меня, других мужчин.
Она: Это правда.
Он: А что ты завтра будешь делать?
Она: Как что? Странный вопрос. На работу пойду. У меня завтра встреча с художником. Я еду смотреть эскизы на предмет приобретения в музейную коллекцию.   
Он: Что ж до завтра!
Она: Опять, не до завтра, а до сегодня. Уже три часа ночи, или три часа утра. Как хочешь трактуй.
Он: Какая ты скучная, занудная! Нет, чтобы сесть на такси и приехать ко мне на Берёзовую аллею.
Она: Но ты же предпочитаешь Лолит. А здорово было бы погулять по Ботаническому саду! Красота. Конец зимы. Снега ещё полно. И мы могли бы покачаться в саду на качелях.
Он: У моих бабушки и деда был дом с мезонином и садом в Казани, лабазы. А у родителей бабушки-поляков самая популярная в Казани кондитерская. Ты права. Моя кровать не выдержит нас двоих. Спокойной ночи! Был рад ещё раз с тобой познакомиться.
Она: Не переживай. Бабушка с дедушкой оставили тебе серебряный ключ от своего мучного лабаза. А сладкое вредно для здоровья.
Он: Какая ты всё-таки лярва!
Женщина: Это слово у него было ласкательное.
Она: Гуд найт!
Женщина: На следующий день меня ждал праздник встречи с
обаятельнейшим московским художником. День же тянет за собой вечер, как дитя тянет за собой игрушку на колёсиках. 
                Вечером
Он: Какая ты сегодня красивая!
Она: Я же ездила к художнику покупать эскиз для музея. Ты что, забыл? Я тебе вчера говорила, что завтра еду к художнику.
Он: А, это я ему обязан!
Она: Он гений. У него работы купила Третьяковка. Посмотри, какое чудо живописи, философии и какое изумительное чувство театра!
Он: Выражайся проще, человечнее. Ты же не при исполнении. И я не твоё начальство.
Она: Причём здесь моё начальство!
Он: Хорошо. Я не член методсовета и не посетитель музея. Знаешь, ты меня так завела, что мне даже захотелось провести экскурсию: рассказать про что-нибудь людям. Например, про меч самурая. Когда-то я работал в Музее искусств народов Востока.
Она: Я весь день нахожусь под обаянием этой картины.
Он: Она, действительно, удивительная.
Она: Больше всего мне в ней нравится не явное, а тайное. В искусстве, как и в жизни должно быть нечто недосказанное. Впрочем, определить границу между искусством и жизнью невозможно. Такой границы нет и на этой картине. На старой сцене сидит человек в кресле. Это актёр, играющий только подлинные страсти – шекспировские. Декорации отсутствуют. Но есть кулисы. И для этого актёра театр – храм искусства. Как двери алтаря раскрывают нам путь в бесконечность, так и пространство сцены не замкнутое, а открытое в мир. Актёр смотрит не в зрительный зал, а в окно, расположенное в «задней» части сцены. А за окном – написанный в голубых тонах Русский Север – дома в деревянном кружеве, похожем на кудри деревенского красавца, улица богатого северного села. На улице ни души. А у кромки этого пейзажа, помещённого в недрах картины, лодка – символ человеческой жизни.
Женщина: Меня не отпускал образ моего Возлюбленного - Актёра, живущего и играющего далеко от меня  - в горном Жёлтом городе на далёкой окраине государства. И образ нашей любви тоже не оставлял. Образом нашей любви было окно – большое окно на девятом этаже Первого гуманитарного корпуса университета, где расположены аудитории филологического факультета. Когда мы с Актёром познакомились, был март – очень снежный и холодный русский март. В тот учебный год моего возлюбленного выгнали из Института искусств, в котором он учился в Жёлтом городе. И он приехал в столицу устраиваться по лимиту дворником. Познакомился со мной. Желание работать дворником у него тут же пропало. И он намеревался поступить на провинциальную сцену. Но не поступил. Для прослушивания в Брянском ТЮЗе он готовил рассказ Зощенко «Аристократка» - один из любимейших рассказов моего отца, который он часто читал во время войны матросам для поднятия боевого духа.
Матрос: Товарищ старшина, почитайте Зощенко!
Отец: Не люблю я, братцы, аристократок!
У окна мы с Актёром и были заняты переписыванием текста рассказа из тома, взятого в университетской библиотеке, в тоненькую тетрадь. Я сидела на принесённом им для меня из аудитории стуле и диктовала, глядя из окна на Москву и на возлюбленного, устроившегося на полу около моих ног, и напоминающего гимназиста-младшеклассника, склоняющего коротко остриженную голову масти «Ангел-Златые власы» над тетрадью в двенадцать листов.
Писать стихи или ехать к любовнику?
Диван оседает под тяжестью двухтомников,
С которыми сплю.
А в мозгу звучит блюз.
Напиши мне письмо:
«Лена, еду, целую, женюсь».
Подушка в остатках вчерашнего грима и сна.
Будет ли на нашей с тобой улице весна?
Та, которую мы когда-то прогнали прочь.
За окном зимняя московская ночь
И колючий снег в свете фонарей.
Помню и жду. Приезжай скорей.
Это про мой дом классик сказал:
«Не дом, а постоялый двор»,
Точнее, вокзал.
Я как лодка, перепутавшая море с сушей.
Боже! Спаси наши грешные души.
Он: Тебе так идёт пиджак. Я смотрю на тебя, и мне кажется, что я не в музее, а где-то в редакции. Ты такая учёная дама. А, вообще, ты похожа на толстолобика.
Женщина: Как и любой поэт, мой Возлюбленный мечтал напечататься. Вот ему и примерещилась редакция.
А на «толстолобика» я обиделась.
Она: Кто это – толстолобик?
Он: Толстолобик – это порода рыб, одна из многих водящихся в водах Отечества.
Она: А!
Он: Между прочим, скоро Восьмое Марта! Я тебе и подарочек уже приготовил. Только не знаю, обидишься или нет.
Она: Покажи. Я хочу посмотреть.
Женщина: Он мне подарил копилку-свинку. Всю в бантиках и заколочках.  Очень милую. Сказал, что долго выбирал похожую на меня. Чтобы мне угодить. Копилку я разбила, не накопив ни копейки, после очередной нашей ссоры, содержание которой было обычным: я должна была нести ответственность за трещины на московском асфальте и несовершенство мира, чего я категорически не хотела.
                Телефонный звонок
Он: Мне, кажется, что ты на  меня сердишься?
Она: Да. Ты мне отравил март.
Он: «Ты мне отравил март» - это же стихотворная строчка! Чтобы завтра же принесла стихи, начинающиеся с этой строчки.
Женщина: Когда разговор был окончен, я вышла на кухню, встала у окна. За окном в ночной мартовской синеве неслась машина, сверкая жёлтыми фарами. И на одном дыхании родились стихи.  То ли на его дыхании, то ли на  моём. А, может быть, на нашем общем:
Ты мне отравил март.
Весна тасует колоду карт:
Осень или апрель?
В дом мой скребётся зверь.

Дом без дверей глух.
Злее глупых старух.
Буду сидеть у окна,
Рада себе и одна.

Втуне звёздная круговерть.
Только бы жить успеть!
Я пред собой в долгу.
Щедро приберегу

Радости и успех.
А его грозный смех
Злость мою разрушал,
Мёртвую воскрешал.

За окном сверкнули и пронеслись фары.
Поздно же мы родились в век наш старый.
В свете колючих глаз тревога.
Встретились и разбрелись. И ради Бога!
Женщина: У Поэта и у меня глаза колючие – в лучах. У него серые в чёрных лучах. У меня зелёные – в жёлтых.
Последнюю фразу – «И ради Бога!» мне подсказал Поэт.
Честно говоря, ритм этого стихотворения, родился во время моей командировки в Саратов в связи с образом Актёра. В Саратове я ходила в театр имени Карла Маркса, в котором тогда работал знаменитый режиссёр Александр Дзекун. Я смотрела два замечательных его спектакля: «Мастер и Маргарита» и «Женский стол в охотничьем зале». После спектакля по пьесе Виктора Мережко я так бурно восхищалась в троллейбусе, что привлекла внимание мужчины, стоявшего на моём любимом месте – у окна на задней площадке. Он был в синтетическом меховом полушубке, в простой шапке, высокий и очень уставший. Усталость не помешала ему вырвать из моей руки талон на проезд для того, чтобы избавить меня от необходимости стукнуть по компостеру. Он перехватил билет из моей руки и стукнул по железке сам. При товарище Сталине, которого очень уважали мои родители, особенно мать, за проезд пассажиры деньги платили кондуктору, как и при Царе-батюшке. При Хрущёве в городском транспорте Москвы и других крупных городов установили билетные кассы – металлические ящики. Трамвайный билет стоил 3 копейки, троллейбусный – 4, проезд в автобусе и на метро – 5, независимо от расстояния. Деньги в ящики пассажиры кидали сами и собственноручно отрывали билеты. Но эксперимент себя не оправдал. Сначала ввели талоны. При Брежневе. А потом и вовсе турникеты. При Горбачёве или при Ельцыне. Уже не помню. Я была в театре с моей новой знакомой – саратовской филологиней, типичной филологиней, из тех, кто, словно, идёт наощупь, при этом хищно выцеливая то, что нужно. Она вдруг из сомнамбулического состояния  перешла в экстатично-заискивающее по отношению к высокому мужчине. Я не поняла, в чём дело. Ты что? – спросила я её, когда, мы выпрыгнули из троллейбуса на Бабушкином взвозе на чистый, только что выпавший снег. – Ты, что, не узнала? – Нет. – Так это же Виноградов. Это был Евгений Виноградов – ярчайшая звезда на саратовском театральном небосклоне. Я его видела в ролях кота Бегемота и в отрицательной роли в спектакле «Женский стол». Он рано покинул Землю – с закатом СССР. Театр Маркса развалился. В новой студии, куда он ушёл чуть ли не директором, не прижился.
Между тем, из Жёлтого города пришло долгожданное письмо – открытка к 8 Марта.
Содержание её было весьма туманное, как и все другие послания, которые я получала оттуда. Условно их можно было разделить на две группы: с прямой перспективой, когда он начинал письмо крупными буквами, а потом начинал писать всё  мельче и мельче, желая мне много сказать, и с обратной – когда мелкие строчки замыкались крупными.
Я очень любила, когда он мне звонил. Он говорил, что, разговаривая со мной, смотрит в окно. И мне тоже, казалось, что я смотрю в его окно. И вижу крышу Мира - горы Памира, которые он так любил, будучи русским, пусть даже наполовину.
После 8 Марта наступил Великий Пост. Как ни странно, в дни Поста мы почти не ругались с Поэтом. Коротали вдвоём вечера. Мы сидели, как всегда, за круглым столом в Служебном помещении. Он на месте заведующей. Я напротив него, с иголкой в руках. Я шила шторы на дверь для нового Служебного помещения, куда нас с Катей хотела переселить начальница. Мы в нём даже встретили Новый год. Но больше там не появлялись. Там не было телефона. И жить надо было в соседнем здании, из которого недавно выселили жильцов. Помещение власти Москвы передали музею. Это был типичный купеческий замоскворецкий двухэтажный особняк. Нам лень было ходить из дома в дом. Да и скучновато там, казалось.
Я шила из грубого театрального полотна, с наслаждением вонзая в холст иглу.
Поэт приносил магнитофон. И мы с ним слушали записи легализовавшихся советских рок-групп: «Наутилус», «Кино», «Аквариум».
Мне очень нравилась песня Вячеслава Бутусова «Казанова», ему «Гуд бай, Америка», «Ален Делон» и «Я хочу быть с тобой» его же.
Да, мы не ругались. Но я слышала постоянные упрёки по поводу моего «ничегонеделанья». Я и, впрямь, была занята, в основном, тем, что держала в поле зрения своего возлюбленного Поэта, ревнуя его ко всему, кроме Поэзии. При этом, я, конечно, тосковала по Актёру и моему Учителю.
Между тем, наступала весна.
Мы по-прежнему пили с Поэтом чай вечерами, но долго это продолжаться не могло. И ему, и мне хотелось чего-то необыкновенного. И другим, наверное, тоже. Поэтому «перестройка» завершилась двумя очередными русскими революциями. Мы же век от века живём по закону: «Заставь дурака Богу молиться, он лоб расшибёт».
Но до революции 91 года было ещё далеко. Наступала, тесня зиму, бурным цветеньем одуванчиков, весна 1988 года. Ещё и года не прошло, как я окончила свой институт благородных девиц, а, казалось, прошла вечность. Любовь имеет размытые границы, как берег, омываемый водами всемирного океана.
                Вечер. Музей
Он: (входя в дом) Привет, Леонкавала! Смотри, что на улице творится! Как я люблю одуванчики! Ради них уже стоило посетить этот пыльным мешком по башке ударенный мир. Пошли в блинную!
Она: В какую блинную?
Он: А, что, ты знаешь в районе Пятницкой какую-то другую блинную, кроме той, сколоченной из досок и покрашенной зелёной краской, что стоит за метро у рынка рядом с Радиокомитетом?
Она: Не хочу я в блинную. Сам же говоришь всё время: худей! И эту бабу в пример приводишь, у которой зад был, как холодильник. А потом его не стало. А, на мой взгляд, кому летать не дано, так хоть есть зад, хоть его нет, всё равно по земле будет пресмыкаться.
Он: Знаешь, чего я боюсь больше всего?
Она: Чего?
Он: Стать твоим врагом и попасть тебе на язык.
Она: Да, лучше не надо. А я всё равно балерина. Я всегда была балериной и буду. Я ночами летаю.
Он: Представляю, как ты летишь-летишь, а потом цепляешься юбкой за шпиль одной из московских высоток и вопишь: «Снимите меня отсюда!»
Она: Вот видишь: ты мне не можешь отказать в способности к полёту!
Он: Ну, пойдём просто погуляем.
Она: Не хочу. Я в Киев еду в выходные.
Он: Моя хохлаточка едет в Киев.
Женщина: И он понёс ахинею про то, как был несколько лет назад в Киеве и привёз оттуда 20 «Киевских» тортов.
В Киев я ездила с племянницей по профсоюзным путёвкам, которыми нас обеспечил мой двоюродный брат, воспользовавшись своим служебным положением профсоюзного босса. До Киева мы ехали поездом с Киевского вокзала.
Целый вагон шофёров, или водителей, как они себя теперь называют, с автобазы спорткомитета СССР, несколько женщин, и мы среди них. Нас с Виткой тут же окрестили «сёстры Фёдоровы».
Ехать близко: всего-то ночь. 
Утро прибытия помню как всплекс солнца, пробивший стены вокзала. Были в Киеве всего два дня. А сколько успели посмотреть! А, может быть, я всё это уже видела в какой-то другой жизни? Или вижу глазами предков, живших в Галицко-Волынских землях!
Лавра, Днепр, университет, Владимирский собор, Пуща Водица, памятник Богдану Хмельницкому, Крещатик, Аскольдова могила, Софийский собор, золотая пектораль…  Мне казалось, что я зрю в глубину и земную, и небесную. Так смотрят в зрачки друг друга Мужчина и Женщина. Признаюсь, на дно моей Души, в самые зрачки мог заглянуть только Мисаил. При  этом он говорил: «Я вижу тебя насквозь».
Мисаил часто ездил в Киев, потому что он работал над кандидатской диссертацией, связанной со сваркой. И в Киеве ему был нужен институт Патона. Диссертацию он защитил блестяще, потом ему дали за какие-то важные научные открытия в области сварки премию Ленинского комсомола. Меня хоть сейчас среди ночи разбуди, и я назову её тему, которую выучила наизусть, потому что он иногда просил меня напечатать на счастье какие-то мелкие деловые письма, где называлось имя его диссертации, хотя у него была своя машинистка в комитете ВЛКСМ.
О, я жила в этих сварочных швах! И живу. Потому что всё, что открывается в науке, открывается не в лабораториях, а идёт сверху.
Несомненно, Мисаил, хотя и не любя, но ценя свою комсомолку,  возил меня с собой в Киев. Физически я, конечно, сидела в Москве за онами с видом на памятники архитектуры девятнадцатого века и шпиль старой церкви среди цветов, которые разводила Аглая, в парткоме института, где проектировали НЛО.
Наш институт принимал участие в создании «Русского Шатла». Он взлетел через год после того, как я покинула институт. И приземлился очень точно, и не потерял при этом почти ни одной из покрывавших его корпус плиток, в отличие от американского, который был слабее нашего. И навстречу ему бежали создатели и бригада технического обслуживания, а женщины махали ему платками.
За «Русский Шатл», конечно, была награда. Я уже работала в музее, но мне позвонили из института и пригласили получить квартальную премию и премию за освоение межгалактической техники. Я купила на эти деньги роскошные шторы из костромского льна, на которых был выткан сказочный лес с ковром из цветов.
Кстати, когда я уходила, мне мужчины-члены парткома подарили на память две фарфоровые чашки, разрисованные вручную цветочками, производства ЛФЗ, чтобы я пила из одной чай, а из другой кофе – в музее. Я собиралась работать у Блока в Шахтамово. И мы с Поэтом потом пили из них чай, правда, не в музее Блока, а у меня дома.
Поэт любил мой дом.
После моего возвращения из Киева произошли два события. Первое: после посещения Киевских пещер меня перестал мучить радикулит, который я приобрела на ледяном ветру на берегу седого озера Неро, слушая, легко одетая, рассказ экскурсовода про сапрапель. К озеру вышли человек пять, остальные грелись в автобусе.
Второе: Поэт сообщил мне, что ему надоело спать на грязном полу, поэтому он увольняется, а чтобы напакостить заведующей, возьмёт на две недели больничный. Это должно было, по его мнению, значить, что, пока она найдёт другого сторожа, дежурить придётся ей самой. И это в благословенные первомайские дни!
Естественно, дежурить в праздники досталось мне.
Сутки. С двух до двух. Утром накануне Первого Мая позвонила Буська-синий чулок с поползновением на звание суперстар. Она пришла как-то ко мне в музей и задержалась до прихода сторожа. А раньше ходила в мой поэтический салон, когда я весело жила до повторного поселения у меня родителей. Впрочем, весёлого в той моей жизни ничего не было. Посетителям было весело и хорошо. А я просто спасалась от тоски по поводу невозможности поймать за хвост синюю птицу. Я ещё не знала, что абсолютного счастья не бывает. Хотя об этом написал Лев Толстой в «Войне и мире». Князь Андрей умер, а Наташа вышла за Пьера, которого не любила. Потом привыкла. «Привычка свыше нам дана. Замена счастию она», - это уже Пушкин. Но я так не хотела. Категорически не хотела. 
И я ещё не знала, что Татьяна Ларина=Ольга Ларина. Просто Ольга была проще, а Татьяна умнее. Младшая вышла за младшего офицера, а старшая за генерала. А судьба сестёр сложилась по одному клише.
Буська добивалась контакта с Поэтом. Ничего, конечно, из этого не вышло.
Поэтому она проводила разведку боем, точнее тихой сапой: позвонила мне утром и долго задавала наводящие вопросы, пытаясь выудить информацию о моём Возлюбленном Поэте.
На службе я должна была быть в два. Дежурил мой друг Слава. Я не хотела опаздывать. Я же не знала, какие у него были планы. А мне нужно было в магазин. Утром позвонил Поэт и сказал, что и впрямь болен, и ему нечего есть. Он нуждался в моей помощи. Я обещала привезти ему еду. Он мне продиктовал свой красивый адрес: метро «Ботанический сад», выход к улице Снежной на Берёзовую аллею.
Повесив трубку, вернее, насилу отвязавшись от Буськи, я помчалась по магазинам, в которых тогда уже не было продуктов практически ни в какое время суток и никаких. Москва штурмовалась голодающими провинциалами, приезжавшими в столицу на туристических автобусах и электричках. Про электрички придумали загадку: «Длинная, зелёная, пахнет колбасой».
Голода тогда ещё не было. Да, его и быть не могло. Потому что все как-то ухитрялись доставать продукты. Ели всё съедобное. Дети моей подруги полюбили заварной крем. Но полки были в магазинах конкретно пустые. А это 1988 год.
До революции оставалось три года.
Мне удалось купить колбасу копчёную, яйца, хлеб и что-то ещё. Тогда уже работали коммерческие магазины, можно было затариться на рынках. Правда, всё было очень дорого. Колбасу я купила по девять рублей за килограмм. Это при моей зарплате в 130. Минимальная тогда была 70.
Помчалась на Ботанический. Нашла дом – большой и красивый, новый относительно. Поднялась на лифте. Поэт встретил меня сдержано. Квартира была мне знакома по его рассказам. Большая комната показалась аквариумом, наполненным светом. У окна спиной ко мне стоял высокий мужчина. Словно не хотел, чтобы я видела его лицо. Я отдала Поэту колбасу и прочее, зажилив мамины котлеты. Вообще-то, я их несла ему. Но передумала отдавать из-за холодного приёма.
Полетела на работу. Там меня встретил Слава. Он предложил попить чаю. Я согласилась. Пока я ставила чайник в бойлерной, он пошёл в магазин при фабрике-кухне, кажется, «Московские зори». Там пекли торты, пирожные и прочее, а также продавали полуфабрикаты. Слава принёс торт, сел напротив меня, какими-то ласковыми словами предложил начинать чаепитие. Потом ему надо было уйти. Скажи я  хоть слово, даже не слово, а намёк дай, он бы остался.
Но перед нашим чаепитием позвонил Поэт, поблагодарил меня за визит и сказал, что позвонит мне вечером и будет мной руководить всю ночь.
Слава ушёл. Я отцепила пса, забрала его из будки в дом. Сумерки начали лиловеть. Нежная зелень, приобретала синеватый оттенок. Ветер шумел в ветвях могучих деревьев, выросших на месте бывшего кладбища.
Памятник Великому другу кисейных барышень поставили, аккурат, на месте разрушенного большевиками храма. Сломав Богородичный храм, осиротили Николу – храм, построенный стрельцами напротив.
Когда-то памятник стоял на территории близлежащего дома. Рядом с монументом была устроена детская площадка. Но заведующая музеем её отбила у ЖЭКа вместе с каменным патроном. Разгневанные жильцы бросали в неё камни, когда она устраивала альпийские горки. Это она сама рассказывала. С затаённой горечью. Но их тоже можно понять. Раньше там выпивали мужики, дети копались в песочнице. Старушки сплетничали.
А, вообще, ближайшие жилые дома от места моего пребывания находились более чем в пятидесяти метрах.
Наконец, позвонил Поэт. В это же время в дверь позвонил ночной гость – непрошенный. Я, отпросившись у Поэта, пошла выяснять, кто. Гостем оказался мужчина, который на мой вопрос, что ему здесь нужно ночью, ответил, что он сейчас уходит. И он испарился. Даже калиткой не громыхнул. А как он мог ей громыхнуть, если она была на замке? 
Я с ним так разговаривала, что он понял: сейчас выйдет громила и накостыляет.
Он: Кто это был?
Она: Не знаю, может быть, твой знакомый.
Он: У меня нет сумасшедших знакомых, которые ночью приходят без звонка и при этом перелезают через забор.
Она: Он ушёл.
Женщина: Поняв, что я напугана, Поэт больше не касался темы ночного гостя.
Он: Выключи везде свет: на крыльце, в служебном помещении, в кассе. Переходи в кассу. Оттуда видно калитку. Лампу настольную поставь на пол, сними на пол телефон. Достань из шкафа матрас. Бельё я унёс. Но ничего, как-нибудь устроишься. Ну, и как тебе?
Она: Мне страшно.
Он: Сейчас откроется дверь гостиной. Оттуда выйдет… Кто оттуда может выйти? Оттуда выйдет… и скажет: «Где здесь толстенькая девочка, которая боится?»
Она: Не пугай меня. Я сейчас заплачу.
Он: Ладно, не бойся. Я шучу. Никто оттуда не выйдет. С Божьей помощью переночуешь.
Она: Как тебе колбаса?
Он: Колбаса средней паршивости, яйца не свежие. Вот была бы ты женой моего приятеля, тебе бы пришлось перед ним отчитываться за всё. Чулки купила? За твой счёт. Колбаса тухлая. За твой счёт.
Она: Какая тоска!
Он: Чего же ты хочешь? Многие так живут. Ты что, не знала?
Она: Не знала и знать не хочу.
Он: Ну, что лежишь?
Она: Лежу.
Он: В колготках.
Она: В белых.
Он: Почему в белых?
Она: Ярослав подарил.
Он: Какой ещё Ярослав?
Она: Чех. Садовник. Розы сажает для шахтёров в городе Мост.
Он: Вот, видишь, розы у них там для шахтёров сажают. А наши шахтёры вынуждены головой об асфальт в Москве биться. Им детей кормить нечем. Зарплату не платят.
Она: Они не головой бьются, а касками стучат.
Он: Какая разница!
Она: Большая.
Он: Где с этим чехом познакомилась? Я же говорил тебе: судьба твоя иностранец.
Она: В гостях. Никакая он не судьба. Он моложе меня на одиннадцать лет. Ему двадцать.
Он: Где мои двадцать?
Она: Там же, где и мои.
Он в гости к бабушке в Москву приезжает. Она живёт на Чистых прудах.
Он: Была что ли там?
Она: Была.
Он: Что делали?
Она: Чай пили, разговаривали, музыку слушали к фильму «Три мушкетёра».   
Он: А колготки зачем взяла?
Она: Так ведь, по правде, его бабушка подарила.
Он: А он что подарил?
Она: Цветы: розы, тюльпаны, гвоздики. Он говорит гвОздики.
Он: Что сразу все?
Она: Нет. Каждый раз разные. Ещё стихи  подарил с рифмой: Лэна- пена. 
Он: Да, ты определённо делаешь успехи.
А я, между прочим, у Юрия Ряшенцева - автора текста песен к «Трём мушкетёрам»  учился. Он к нам пришёл в восьмой класс преподавать литературу.
Она: О, как я мечтала об учителе в школе! А у нас одни женщины преподавали. Физик и физкультурник, правда, были. Но я мечтала об учителе литературы.
У Ярослава мать русская. У неё была чахотка. Она всё время кашляла. Однажды она сидела около «Колизея» на Чистых прудах, и к ней подошёл чех. Их привезли в Москву на какой-то коммунистический слёт или съезд – чехов. И он там гулял. Он сразу в неё влюбился, с первого взгляда. И сразу предложил руку и сердце. А она отказала. Так он ездил к ней десять лет, уговаривал. И она согласилась. Сейчас не болеет. Хорошенькая была, как цветочек полевой. Я видела фотографию. Её мать Марья Григорьевна работала на трёх работах. Муж погиб на фронте. Марья Григорьевна мыла полы в богатых домах, чтобы купить дочери отрез на платье и еду. На новой родине она сразу стала жить в отдельной комнате. Муж подарил ей ковёр с белыми цветами по голубому полю, туалетный столик, на котором она держала советскую пудру «Лебяжий пух»… Кстати, мои тётки пудрились заячьим хвостом. Это был пушистый шарик. Меня очень волновал образ  зайца-владельца хвоста…   
Он: Ну, что, моя голубка, не попить ли нам чаю?
Она: Я не хочу.
Он: Да не бойся, не уйду я. Будем всю ночь висеть на телефоне.
А как твоя племянница?
Она: Витка?
Он: Ну, да. Та, которая сделала сальто на турнике прямо в плаще фирмы «Даубер», когда мы вечером гуляли по Большой Ордынке. У неё ещё мелочь из карманов посыпалась, и ключи выпали – ключарики.
Она: Никакого сальто не было. Просто повисела на турнике. И ничего у неё  из карманов не выпадало и не выпадает. Она прижимистая, хотя и романтик.  Это у тебя провалы в памяти.
Он: Какая же ты язва!
Она: Я люблю тебя!
Он: Я это уже слышал. Слышал много раз в жизни. И не  только от тебя одной. Я никому не принадлежу. Только одной маленькой девочке.
Слушай, кажется, междугородний. Это Ленинград. Я тебе перезвоню.
Она: Ему звонила женщина, у которой зад был размером с холодильник, а папа был совответработником. И у этой женщины была маленькая девочка, которую Поэт помогал растить и нежно любил. Этой девочкой она его и приманивала. 
                После звонка
Он: Извини. Давай я тебе стихи почитаю.
Женщина: Он читал мне стихи. Я ему объяснялась в любви. В шесть утра мы отпустили друг друга. Уже рассвело. Послушав по радио выступление на Красной площади моего бывшего шефа – секретаря парткома, в котором он смело говорил о проблемах текущего момента, отмеченного «вихревым ростом цен», я пошла погулять с собакой вокруг дома. Одуванчики уже приподняли свои жёлтые головки. В калитку постучалась женщина со спаниелем. И попросила разрешения войти, чтобы её пёс побегал с нашим. Она сказала, что её пса зовут Сейл – Парус. И ещё, что её всегда пускает сюда молодой человек. Женщина была очень красивая. Конфета в фантике. Так она смотрелась в своём английском костюме цвета топлёного молока с грациозно поднятым воротником из соболя, как на портретах старых мастеров, на которых обычно женская шейка утопает в кружевах или мехах. Она была на каблуках. С утра, с собакой, на высоких каблуках. Конечно, я её пустила.
К двум часам пришёл Слава. Мы снова сели пить чай с оставшимся с вечера тортом, который вытащили из холодильника. Мамины котлеты я съела утром, а, что не захотела, скормила собаке.   
Придя домой, я спала сутки.
На другой день мы с Поэтом поссорились. И мне пришлось 9 Мая ночевать в пустом доме одной. Со мной собиралась идти мать. Но я не захотела её затруднять. Наверное, я не хотела унижаться. Стыдно было признать, что за спиной нет мужского плеча. А его не было.
Я так стремилась в университет, что обещала Богу отказаться … Отчего отказаться? Что я имела в виду? Что я могла обещать с дурной головы. Я не была здорова.
Первое, что я сделала, поступив на филфак, влюбилась в преподавателя латыни. Он был аспирантом. Давал уроки студентам, вернее, студенткам. Весь изломанный, нервный, мучительный. Абсолютно чужой, которого я хотела и мечтала считать родным. Говорили, что он кому-то что-то пообещал за дар нравиться женщинам. Он не просто нравился. Он сводил с ума. После смерти его объявили великим геополитиком. Он им никогда не был. Потому что он был гениальным филологом.
Он не стеснялся ухаживать за ученицами. Я потратила много сил, пока не увидела его однажды вечером, вынырнувшим из темноты около фонтана рядом с нашей стекляшкой, и оказавшимся рядом со мной на аллее, ведущей от Первого гуманитарного корпуса к метро «Университет».
Латынь я не выучила. Было не до того. Но я запоем читала античную литературу, и от этого меня обуяла жажда жизни. Я слонялась по улицам. Ездила в Ленинград. Смотрела все новые фильмы. Посещала все выставки. Ходила в театр. Вместо лекций и занятий. И очень много вязала.
Читала я ночами, как Мартин Иден, приковывая себя мысленно цепями к стулу на коммунальной кухне.
В результате у меня образовался хвост по лексике. Её преподавал мужчина, который никогда не мог бы стать героем моего романа.
Осенью я получила зачёт по лексике авансом у другого преподавателя. Он велел мне, расписываясь в зачётке, всё же сдать предмет, как выучу. Обещал в противном случае не принять зачёт по введению в славянскую филологию.
Конечно, я не пришла. Но зачёт по славянской филологии получила, купив его художественным чтением стихотворения Иржи Волькера, которое и сейчас люблю:
Боже, ты ведь знаешь,
Вся наша потреба
Получать до смерти
Чуть побольше хлеба.

Мы росли б иначе,
По другому б жили,
Лучше бы любили,
Строже бы судили.

В душах не таили б
Не единой тайны,
Головы венчали б
Белыми цветами.

Мы тогда другим бы
Воздухом дышали,
По другому б жили
И другими стали.
Тогда мне на помощь пришла Татьяна Доронина с её чтением отрывка о театре из статьи Белинского «Литературные мечтания» в фильме «Старшая сестра». Я этот отрывок выучила чуть позже наизусть по книге великого критика. И читала его с большим успехом заведующей музеем Великого друга кисейных барышень, когда пришла туда наниматься на работу. Этого капитала хватило надолго. Мы пришли в музей вместе с Буськой по Буськиной инициативе. Но Буську начальница не взяла. Выбрала меня, о чём любила мне напоминать. Всего мы с Буськой, выпустившись из университета, посетили в поисках работы три музея. И меня пригласили работать во все три.
Я выбрала взаимно Великого друга кисейных барышень. Начальница музея на меня произвела большое впечатление: синтез античной богини, женщины-комиссара и белой лебеди.
Когда мы постучали в калитку, она вышла с собакой: длинные русые волосы распущены, греческий профиль, индийское платье, которое она при крестьянском происхождении умела носить, как тогу. Артемида!
Разрешила войти. Повела смотреть дом и сад. Шторы с оборочками сама сшила для двух этажей. Развела бальзамины и герань. Цветы стояли на всех подоконниках. На геридонах салфеточки разложены. Таким родным повеяло от этих бальзаминов, кружев и пузатых самоваров…
Пройдёт много лет. Я познакомлюсь с милой дамой – помощницей режиссёра Георгия Натансона, снявшего «Старшую сестру» и другие любимые мной фильмы. Она ему расскажет обо мне. И он передаст мне привет.
А, вообще, я жалею, что отказалась в тот вечер от компании матери. Ей, скорее всего, хотелось оказаться на Пятницкой. Здесь много лет назад она познакомилась с моим отцом.
После войны он подался из Ленинграда в Москву, где жили его друзья. Снимал комнату в Перово. Работать отец устроился конструктором в маленькую фирму. Там трудилось много евреев. Среди них были приятели отца.
Туда зашла моя мать в поисках работы. У неё было семь классов образования и Школа младших авиаспециалистов, которую она закончила в первые месяцы войны в Переславле-Залесском. В это время мой отец жил и воевал в блокадном Ленинграде.
Канонерка наша «Красная знамя» была тогда на полном ходу и активно шмоляла по фрицам. Отец служил старшиной. Стоял у руля. Потом, будучи беспартийным и не членом ВЛКСМ, каким-то образом стал замполитрука. Когда лёд сковал волны Балтийского моря, из моряков сформировали отряды морской пехоты. Мы поддерживали силы Восьмой армии.
Мать по прибытии на фронт, заболела малярией и была комиссована. В воздушном бою погиб её возлюбленный Павел.
Сначала моей матери начальник конторы сказал «нет». У неё не было должного образования. И она пошла к выходу. Но потом он срочно передумал и произнёс: «Девушка, вернитесь!» И взял её чертёжницей.
Про жёлтое платье, которое на ней было, когда её впервые увидел отец, я слышала много раз, как от отца, так и от матери.
Интересно и удивительно, что рассказывали они про это с одинаковой интонацией и одними словами!
В двенадцать мне позвонила мать. Я сказала, что ложусь спать. И пошла устраиваться на деревянном диванчике, сидя на котором посетители надевали тапочки.   
Меня душила тоска. Но я смогла заснуть. Как утром без Поэта было одиноко и неуютно! И всё же утро обрадовало.
Наступило лето. Но мне было холодно. Я не могла без него жить.
Я не могу без тебя жить, мне без тебя и в дожди сушь, мне без тебя и в жару стыть, мне без тебя и Москва глушь…
Меня спасала Поэзия и Родная сторона. Насмотревшись в передаче Владимира Молчанова «До и после полуночи» «Провинциальных репортажей» милой Саши Ливанской, я любой ценой стремилась побывать в провинции. С экскурсией, с друзьями, одна.
И ещё у меня был Боровск, прикрывавший меня своим мощным щитом. И Шахматово. Я дружила с сотрудницами, ездила в контору музея в Солнечногорск. Она находилась тогда в старом бревенчатом доме рядом со знаменитыми курсами «Выстрел», ныне упразднёнными.
Мы ходили купаться на Сенеж.
На месте разграбленной и сожжённой крестьянами в революцию усадьбы Бекетова-Блока стоял несколько десятилетий лес. Судьба привела меня однажды в этот лес на субботник. Мы раскапывали на месте флигеля молодожёнов Блоков. Отрыли черепок фарфоровой чашки. Мы – это две дамы из областного отдела культуры в дорогих замшевых куртках, начальство местное, от которых зависела судьба музея и я – дипломница филфака. 
Женщины сначала вели себя по отношению ко мне отчуждённо. Они, вообще, не понимали, зачем здесь делать музей, если можно открыть дом отдыха или санаторий имени Блока. А в ближайшие выходные решили приехать сюда «на шашлычки».
Копали они хорошо, мощно и сноровисто. Я тоже копала хорошо и от всей души.
За два или три часа, я им прочитала из Блока всё, что любила до страсти, до умопомрачения, не забывая налегать на лопату. Мои белые щегольские кеды пропитались землёй.
Сверху на мне был прозрачный дождевик розового цвета. В конце дня дамы пригласили меня выпить и закусить.
Я должна была работать в Шахматово. Но меня отговорили родители, старшие товарищи в парткоме и знакомые: ездить далеко.
А в Боровске мой отец пристроил к пятистенке, полностью им отремонтированной, с сохранением внешнего декора, и огромных бревенчатых сеней, где стоял длинный старинный сундук, комнату для матери внизу и для себя наверху, совсем как Блок в Шахматове.
Ещё внизу у нас была, построенная отцом, большая столовая, примыкавшая  к бревенчатым старым сеням, обшитая отборными досками, и висели светильники, предназначавшиеся для клуба в заполярном посёлке, где долго трудились мои родители. Но посёлок ликвидировали. И светильники оказались у нас.
Жалко посёлок! Теперь на его месте снега. А жили люди, делали кирпичи. Кроме корпусов завода, там имелись: клуб, баня, здрпвпункт, детский сад, начальная школа, столовая, телефонный узел, автобаза, карьер, где брали песок для кирпичного производства. 
Столовую проектировал отец. В ней трудились отличные кулинары. До сих пор помню свиные отбивные и пирожное «Безе».
Но больше, конечно, помню заполярную природу: высоченное небо, раскрашенное во все мыслимые цвета и полутона, тундру с кружевом травы, сыроежками, прячущимися в ягеле, ягодки морошки, похожие на крошечные зАмки из кристалликов янтаря.
А также помню терриконы шахт, полоску Урала за окном поезда: справа, если ехать из Москвы, улицы Воркуты, украшенные домами с колоннами – серые, торжественные, Дворец шахтёров, в котором начинал свою эстрадную карьеру мой любимый Валерий Леонтьев. Но я его там не слышала. Была после отправки в Москву ведь всего два раза: в пять лет и в четырнадцать.
Только живя в Москве, по мнению моих родителей, я могла стать полезным человеком.
Кстати, северная часть Урала по-старому звалась русскими Камень.
Ещё помню парк с карликовыми берёзками, которые теперь уже не карликовые, телевизионную вышку и локатор «Орбиты», книжный магазин, кинотеатр с названием «Родина», как у нас на Семёновской площади в Москве.
Помню литовцев, украинцев и немцев, сосланных туда, где Макар телят не пас.
Отец: Откуда вы, братцы? – Из Запарижжя, пан! – Из-под Парижа?! – Та ни, из Запорожья. 
Как-то мать отвела меня в гости к девочке, которая носила платок, завязанный концами назад. Она дома так ходила. Девочка сначала испугалась, а потом мы стали о чём-то говорить. О чём, не помню. Наверное, её семью сослали за Веру.
Она носила, верно, крестик, а я – октябрятскую звёздочку, пионерский, потом комсомольский значок.
И Пасху, наверное, в её семье праздновали не так, как у нас: красили яйца луковой шелухой, покупали кекс «Весенний» (кулич), в воскресенье ездили на кладбище. Там начинали есть и пить, положив родителям яйца и кулич, дома продолжали.
…Моя мать убила шесть или семь детей. И верила, что аборты можно «загладить» добрыми делами.
У неё был странный взгляд, как будто она куда-то всматривалась, во что-то невидимое.
Сначала я её безумно любила, потом осуждала, потом жалела. Потом родилось новое чувство. Как бы ни было, она была Малым Солнцем моей жизни.
И если бы мне предложили выбор: она или другая, я бы выбрала мою.
Мой отец, с которым мы составляли монолит, единую Душу, любил её жестокой любовью.
Его первая жена была дворянка, дочь Георгиевского кавалера. Сын Георгиевского кавалера женился на дочери Георгиевского кавалера. Альянс. Когда мы с ней случайно познакомились, она отнеслась ко мне с полным презрением, а моего младшего брата привечала.
Сквозь мой образ всё же сквозил образ моей матери.
Я не могла не родиться. Я должна была посетить этот мир в его минуты роковые, чтобы написать репортаж о моей жизни и моём времени. С детства я знала, что не такая, как все. Но я хотела семейного счастья: семью, детей. Только это меня отличало от одиноких странников и странниц в ночи.
Кстати, мои родители много лет назначали свидания в метро около птичницы с петухом на «Площади революции». И я родилась в год Петуха по восточному гороскопу.
Наверное, пора  уже переименовать Площадь революции в Воскресенскую.  Так будет лучше для всех.
Однажды мне приснился сон: рыжий парень, совсем на нас с братом не похожий. Он сидел на незнакомой мне кухне. И я поняла, что это убитый брат мой. Мой двоюродный дядя по материнской линии был рыжий.
И ещё. Своим рождением я обязана моряку с «Красного знамени». Я не знаю его имени. Может быть, отец называл его. Но я не помню. Как боцмана звали помню: Колобанов. Отец рассказывал, что чистоту палубы он проверял белоснежным платком. А, если что не так, ругался на матроса: «Ну, ты, говно в черепке». Полы я мою шампунем. И часто. Пыль стираю редко за неимением досуга. За это была бы наказываема барином нашим Алексеем Андреевичем Аракчеевым. А, может, и не была бы.
Так вот про моряка. Когда нас разбомбили фрицы 18 ноября 1942 года, канонерка пошла ко дну. Моряки бросились за борт – спасаться. Вода была ледяная с осколками льда. И кровью окрашена.
Отец плыл рядом с раненым другом. И он ему сказал: «Дальше поплывёшь один. Я больше не могу. Иначе оба погибнем…» А у моего отца был маленький сын…
Эту историю отец мне рассказал, когда мне было лет десять, а, может, и меньше.   
Кто-то осудит, кто-то поймёт. А я мысленно постою на родном балтийском берегу, да брошу в солёную воду красный цветок. И помолюсь на храм Николы Мокрого.
Как я люблю тебя, мой родной Ленинград-Петербург! После смерти дяди, я останавливалась или в Павловске, в доме тестя и тёщи брата, или на Марата у первой дядиной жены.
Тётка Татьяна Владимировна Ивановская – мать моей троюродной сестры Саши служила помощником начальника станции «Невский проспект». Уходя на ночную службу, она уступала мне свою кровать, положив на подушку «Незнайку на Луне»  или «Наш современник» и конфету.
Я обожала конфеты фабрики имени Крупской, жизнь в узкой комнате в доме с красивым фасадом на Марата, окна которой выходили в типичный питерский колодец, ленинградское радио, чай на невской воде, пирожные из «Норда»-«Севера», тортики в красивых коробках в стиле «Прованс» , витрины Ленинградского Дома моделей, шар на доме Зингера, кинотеатры и фонари на Невском, «Сашкин сад», задний двор Кунсткамеры, летом  зараставший дикой травой и от этого делавшийся похожим на деревенский, тягучее здание университета, стёртые ступени в питерских парадных, Ростральные колонны, мосты, подкову Казанского собора, хождение по старому паркету в Гостином дворе, «Медного всадника» и Государя Петра Первого, следы литературных гениев …
Тётка знала моего отца с юности. Тогда он носил титул «Короля Невского», успешно занимаясь «рубкой» (фарцовкой), был непревзойдённым бильярдистом, мог прыгнуть на пари в Мойку в самом что ни на есть центре города и рвался не однажды в семнадцатый номер «Англетера», в котором погиб Есенин, со словами: «Пустите меня! Здесь повесился великий русский поэт!»
Кроме этого, отец обожал «музэи», был на короткой ноге с балериной Г. – народной артисткой. Став моряком, он привозил ей из загранки ткани и пластинки Петра Лещенко, которые она при нём перепродавала по телефону, варя два конца.
Отец:
На Дерибасовской открылася пивная.
Там собиралась вся компания блатная.
Там были девочки: Маруся, Роза, Майя
И с ними друг их Васька Шмаровоз.
Там был ещё один роскошный мальчик.
Он побираться ездил а город Нальчик.
А после покупал машины марки Форда
И шил костюмы, элегантней, чем у лорда…
… Врагу не сдаётся наш храбрый «Варяг».
Она: Первой женой отца была дочь механика с «Варяга».
До службы на Балтике мой отец работал в КБ детских игрушек, где вместе с ним трудился внук Достоевского, о чём отец мне с гордостью не раз говорил.   
Летом, после бегства Поэта в Ленинград, я ездила в мистическую Александровскую слободу. Там, кроме Ивана Грозного, жила потом в доставшемся ей по наследству доме и любимая дочь Петра Первого Елизавета. Царевна играла с девушками в горелки, водила хороводы, ждала жениха.
Став Царицей, она тайно обвенчалась с придворным певчим из украинских козаков Алексеем Розумом, ставшим графом Разумовским. Говорят, таинство было совершено в Перово. Побочные дети брата Алексея Разумовского Кирилла получили фамилию Перовские. Потом Софья Перовская отомстила Царям за то, что она носила не графское имя. В советском Ленинграде улицу в честь неё назвали в центре города, где жили до семнадцатого года царские вельможи и просто богатые люди. Из дворцов наделали общежитий с коммунальными квартирами…
В детстве мне казалось, что в домах-дворцах люди живут совсем другой жизнью, не коммунальной.
Мой дом в Москве, построенный в 1957 году: большой, восьмиэтажный, кирпичный, с паркетными полами и кафелем в ванной, тоже был поделён на коммунальные гнёзда, видимо, в расчёте на то, что сильные выживут в любых условиях. Население было, в подавляющем большинстве крестьянское, росшее в тесноте деревенской избы. Нет поля и леса, сельских просторов? В парк ходите гулять и на стадион «Крылья советов», благо под боком! И ходили. Ходили и в бывший Головинский сад в Лефортово, и в Сокольники.
С детства я приучена ходить пешком. Дедушка водил меня и в Измайловский парк, и на стадион, и на Дангауэровку, в просторечье «Дангаровку». Я была в восторге от железной дороги, по которой ездили настоящие паровозы, дымя трубой. Чтобы пройти к «Дангаровке», нужно было перейти через мосты над железнодорожными путями.
Моя любимая Соколиная гора – родина «Великого почина». У нас на станции «Сортировочная» Казанской железной дороги прошёл первый Коммунистический субботник, во время которого рабочие сверхурочно и безвозмездно отремонтировали паровоз, ушедший на фронт с красными бойцами.
В это время сгинул без вести на Юго-Западном фронте другой мой дед… А  Волынь с Острогом – родина деда была отъединена от России.
Бабушка водила меня на Преображенку: в церковь, на рынок на месте женского монастыря, на могилу родителя, к Вечному огню, первому в столице, который зажгли в память о погибших в Великой войне с фашизмом.
В Черкизово, в деревянный дом прадеда, в котором жила бабушкина двоюродная сестра, ездили на тридцать шестом трамвае. 
В район ВДНХ к тёткам – на одиннадцатом. Он долго петлял по узкому коридору, по обе стороны  которого было много интересного: Семёновская мануфактура – «Красная заря», фабрика «Красный богатырь», просторы Лосиного острова, крошечная церковь в Богородском… Потом показывались павильоны выставки, скульптура «Рабочий и Колхозница», ставшая маркой «Мосфильма»…
В мистическом, как и все старые города, Александрове я начала вынашивать очень мощное стихотворение, на которое Поэт не мог не отреагировать.
Осенью он вернулся из Ленинграда и позвонил. Робко. И попросил разрешения приехать ко мне в гости. Родители были на даче. Я разрешила.
Он: Ну, здравствуй! Торт для тебя принёс. Свежий. Бисквитный.
Она: Здравствуй, проходи!
Он: А это – мал золотник да дорог. Ярослав Ивашкевич – один из моих самых любимых польских поэтов.
Женщина: Маленький томик робко лёг на мою ладонь. Он и сейчас стоит у меня на книжной полке.
Она: Спасибо.
Он: У меня к тебе просьба. Эмалированная кастрюля есть?
Она: Есть.
Он: Налей в неё воды и прокипяти.
Она: А для чего?
Он: Как закипит, узнаешь.
Она: Хорошо. Я поставлю.
Он: Давай.
Она: (вернувшись из кухни) Вода готова.
Он: Теперь возьми чистое сухое полотенце и намочи его в кипятке. Только смотри не обожгись. Мочи полотенце в середине.
Крем для лица у тебя есть?
Она: Есть, болгарский. «Ален мак».
Он: Положил его в ванной. И полотенце туда неси. Я буду делать компресс.
Она: Хорошо.
Женщина: Полотенце я выбрала для него льняное в полоску. Его мне подарила тётя Маша вместе с вологодским воротничком и горой книг по искусству. Она была соседкой родителей на Севере. Мотала там срок за любовь к фрицу. Но до самой смерти любила только его. Тётя Маша часто у нас гостила в Москве. Дружила с дедушкой и тёткой. Дедушке покупала в подарок в Гастрономе на 9 Соколиной кубинский ром за шесть рублей, бабушке дарила червонец, с тёткой ходила в кино. Знала ли бабушка про немца, который мог убить её пропавших без вести на войне сыновей, которых она оплакивала всю жизнь?
Всё же между Россией и Германией существует неразрывная связь. Моя университетская подруга, отправившаяся на заработки в Германию и жившая там несколько лет, попросила меня купить матрёшку для ветерана-немца. Он воевал с нами и навечно полюбил Россию. Денег у меня тогда было достаточно. И вместо матрёшки я купила ему большую дорогую куклу-девушку в защитной военной форме, пилотке с красной звёздочкой и в сапогах, с гармошкой в руках.
Сейчас, когда пишу об этом, я почему-то вспомнила фото Паши Васильева-самого знаменитого петербургского фотографа, с которым меня познакомил Поэт, правда, очень неохотно. Я его сама попросила нас познакомить. Так вот, на этой Пашиной фотографии красивейшая женщина изображена с полуобнажённой грудью и с «калашом» в руках… Куклу я послала старику без всяких плохих мыслей: как привет из России.
Он: (выйдя из ванной) Ну, как?
Она: Здорово. Помолодел на двадцать лет.
Он: Я у баб учился ухаживать за собой. А, что, твоя соседка тоже в ванной моется?
Она: Ага. Только в тазу.
Он: Когда твои родители получат квартиру?
Она: Скоро. Моя мать закидывает письмами инстанции.
Он: Правильно делает. А пишет что?
Она: Пишет, почему ветеран войны, освободитель Европы должен спать на кухне, упираясь головой в помойное ведро.
Он: А они что?
Она: Они советуют почаще выносить помойное ведро. Но чувствую, что скоро дадут.
Он: Ну-ну! Блажен, кто верует…
Она: Я верую.
Он: Они должны квартиру тебе уступить.
Она: Я не хочу. У меня Обломовка. На Соколиной горе жило три поколения моих предков. Яичницу будешь?
Он: Удивительно, Я сегодня читал в трёх домах. И везде мне предлагали яичницу. Не буду.
Она: Была бы дома мать, она бы что-нибудь приличное приготовила. Но она на дачу поехала к отцу.
Он: Давай тебе рассказы почитаю.
Она: Давай.
Женщина: Он прочитал мне чудесный рассказ про принцессу, у которой одна коса была жёлтая, а другая зелёная. И ещё один: про любовь кленовых листьев. И ещё целый ряд рассказов, в которых было много физиологических отправлений, и не было света. Меня от них всю покорёжило. Жуткий антиэстетизм. Искусство – это не отхожее место. Про Жизнь Поэт говорил, что она – это розы и дерьмо, а про искусство – что его природа небесна. Во многих его рассказах не было ни неба, ни облаков, ни звёзд. Но я  сосредоточилась на неординарной принцессе и колоритных листьях. Всё-таки почти всегда есть право выбора. И я выбрала Свет.
Я сидела на диване на горе подушек, положив на них, крытое ярким сатином одеяло. Одеяло отец подарил матери, продав урожай яблок, но я его присвоила. Оно как раз было всё в красных и оранжевых листьях.
Он: Так ехать неохота…
Она: Оставайся!
Он: А спать где?
Она: Спи на диване. А я спать не буду. Я буду сидеть в кресле и читать пьесу  про моих любимых купцов.
Он: Едут с товарами в путь из Касимова Муромским лесом купцы…
Женщина: Я переоделась в ванной. Надела длинную венгерскую ночную рубашку, очень красивую и дорогую, стоившую 10 процентов от моей зарплаты. Я видела в такой женщину на улице. Она подпоясала её кожаным ремешком и делала вид, что это платье. Да,  в СССР было такое возможно. Знаменитая звезда балета Ирина Колпакова рассказывала в фильме о ней, что она выходила замуж в ночной рубашке, купленной за границей. Сверху я натянула халат из ивановского поплина. Весь в цветах, яркий, как и одеяло. И села в кресло читать. Из окна дуло. И мне хотелось спать. Но раскладушку тащить не хотелось.
Она: Я замёрзла.
Он: Ладно, иди, не трону. Только диван разложи.
Женщина: Когда родители с братом переехали в новую квартиру, а меня советская власть любезно оставила в «Обломовке», моя мать убрала половину подушек с софы под остроумным названием «Молодёжная». А через год спросила: « Ты что, одна спишь? Зря». И достала подушки с антресолей. Но я спала одна. У меня же не было мужа. Правда, один раз на моём диване спали сразу два мужчины – грузины. Вы в шоке? На самом деле всё было очень пристойно и целомудренно. И это один из эпизодов моей студенческой жизни. С ними познакомились моя университетская подруга, не москвичка, и её подруга во время отдыха на юге. Мужчины попросили разрешения приехать в гости. Их пригласили. И они оказались у меня дома. Подруга долго мне объясняла, что не может их везти в снимаемую комнату. У её подруги обстоятельства были не лучше. Мне было предложено устроить ужин, дать им ночлег, а утром отправиться восвояси на целый день. Я согласилась. Один из моих гостей жил в Тбилиси, второй в автономии. Один кандидат каких-то наук, второй – главный инженер чайной фабрики. Они прилетели в Москву, приехали на такси ко мне домой. Я их встретила в моём любимом индийском платье, которое так хорошо действовало на мужчин. Мы расположились за полированным раскладным столом под жёлтым абажуром. Был у меня такой, на витом шнуре. Сидим. Они навезли всего: вина, овощей, фруктов, мяса. Всё очень лирично. Я ничего не пила и ела мало, наверное, читала стихи. Я была переполнена любовью к Мисаилу. А, вообще, меня ждал учебник исторической грамматики. Мне нужно было пересдавать зачёт. Сразу скажу, что сдала его со второго раза. Истграм – это камень преткновения. Но у меня всё обошлось. Пришло время спать. Мужчины на меня вопросительно посмотрели. Я сделала вид, что не понимаю, о чём идёт речь. Гостей я устроила на диване. А сама пошла на кухню, захватив учебник. Подругу я увела за собой, постелив ей на раскладушке. Моя соседка - неусыпный страж несколько раз заглядывала за окно закрытой кухонной двери. Я честно протомилась всю ночь. Утром мне было предложено вернуться как можно позже. Я пошла гулять по центру. Под ноги мне падали жёлтые листья. Когда гулять надоело, я зашла в Кинотеатр повторного фильма на углу улицы Герцена и Суворовского бульвара. Там шёл фильм «Двенадцать стульев» с Арчилом Гомиашвили в роли Остапа Бендера. И я его посмотрела в очередной раз. Романы Ильфа и Петрова любил мой отец. Мне тогда они тоже нравились. Сейчас кажутся слишком наивными.  Когда я пришла домой, был глубокий вечер. Гости уехали. На столе было оставлено много еды и две бутылки «Вазисубани». Я их понесла на кухню, чтобы поставить в холодильник. Но они выскользнули у меня из рук. Я их разбила. И долго потом мыла кухню. Подруга потом рассказала, что гости были опечалены моим отсутствием. Да, ещё утром их напугала моя тётя Наташа. Старушке нужно было увериться в том, что нет аморалки. Она подкралась к дивану, на котором младенческим сном спали гости, откинула одеяло, убедилась, что там нет меня. Один из них при этом проснулся. Потом снова накрыла мужчин одеялом и удалилась. Я в это время уже гуляла по Арбату.  Прошло года два, и мне позвонил один из моих гостей. Он был вдовец. Воспитывал сына. Искал жену. Но моё сердце было занято. Я уже не любила Мисаила. Но я жила ожиданием встречи с Актёром. Им уже было занято моё сердце. Ты в сновиденьях мне являлся. Незримый, ты уж был мне мил…
Она: Яичницу хочешь?
Женщина: Снова спросила я.
Он: Хочу.
Она: Я сейчас приготовлю.
Он: Не нужно. Я пошутил. Почему я не художник? А то бы нарисовал женщину-розу.
Она: Может быть, хочешь глазурованный сырок? Мне их тётя Наташа покупает.
Он: Не хочу.
Она: Мне Актёр письмо прислал – длинное и нежное.
Он: И что пишет?
Она: Пишет, что всё время мне пишет, а письма не отправляет. Живёт среди этих неотправленных писем.
Он: Не верь. Ни одному слову не верь. Я сам таких писем, знаешь, сколько написал! Или вот, что сделай: напиши ему, чтобы их прислал. Пусть недельку потрудится. Зато скажет: «Вот это баба!»
Женщина: Он спал. Я не могла заснуть всю ночь. Мне казалось, что он ёжик, у которого вместо колючек солнечные лучи. Стоял октябрь. Но было тепло и солнечно, как в апреле.
Утром меня ждала служба. Я принесла чай, когда он проснулся. И перевернула сыр, оставшийся с вечера, незаветренной стороной. И он меня за это отругал. А что, я его должна была выбросить! Я ушла, разрешив ему доспать.
Чем явственнее были мои отношения с Актёром, тем сильнее ко мне стремился Поэт.
Однажды я сидела на работе одна в пустом доме за круглым столом девятнадцатого века, ожидая сторожа, и вспоминала, как мы познакомились с Актёром. Он мне назначил свидание на «Спортивной». И мы пошли гулять вокруг Большой арены. Причём, обошли её три раза, и только потом констатировали, что дали несколько кругов. Время для нас сразу стало общим. Потом он был у меня в гостях. Сиял весенний день. Коммунальная бабушка гремела на кухне кастрюлями. Говорил о своём сыне. С женой он был разведён. У нас с ним было много общего. Разве что, он был немного моложе. Но зато его отец был старше моего. Его отец тоже воевал: был военкором. Актёр был странно похож на моего отца. Мы курили, разговаривая. У него был красный шарф. И детально вспоминали повесть о Маленьком принце. Я потом даже розу чайную купила. И она жила у меня долго-долго. И цвела. А потом погибла. И ещё мы читали японские трёхстишия. Отец Актёра известный писатель в восточной республике. Я спросила, на каком языке там говорят. Он ответил, что на русском. Мне это показалось странным. Как только я подумала, про японские трёхстишия, раздался телефонный звонок. Звонил Поэт. Он сказал, что купил мне книжку «Одинокий сверчок» со стихами и рисунками японских поэтов. И что сейчас её занесёт. Я согласилась. Он пришёл ненадолго. И как-то странно выглядел. Отрастил усы, как у самурая. Был снежный вечер. Мы попили чаю. И он ушёл. Вскоре и я ушла домой – по его следам, оставленным в глубоком снегу старого замоскворецкого дворика.
Через несколько дней он позвонил и сообщил, что уезжает в Ленинград навсегда. А, даря книгу, солгал, потому что произнёс недвусмысленно: «Одна нам, вторая…» И назвал имя девочки, ради которой переехал в Ленинград.
В Ленинграде он скучал по Москве. Писал письма с приглашением посетить его, если буду в «городе Ленина нашего на Неве». Клялся, что скоро уедет в Америку. Он уже давно, с начала нашего знакомства, собирался уехать в Ленинград или в Америку. И я возненавидела и Северную Пальмиру, и США.
Впрочем, частью Души я всё время живу в Питере. Но я перестала туда ездить, потому что этот город отнял у меня Поэта.
Я сильно переживала его отъезд. Мне казалось, что сердце моё похоже на дом, в котором окно раскрыто в лютую стужу. В моём сердце гулял ветер. Я не могла согреться. Придя с работы домой, я ложилась на пол и зажимала дыру в сердце руками.
На полу был расстелен люберецкий ковёр «Русская красавица» - чистошерстяной. Мать сняла его со стены со словами: «Лучше ногами стопчешь, чем моль сожрёт!»
Осенью, на третий год нашего знакомства, моим родителям дали квартиру. Осенью он надолго приехал в Москву. Остановился у своей матери, которая его сильно любила. Любила она и меня. Поэт нас познакомил. Я изредка у неё бывала по его поручениям. И она подолгу меня держала за разговорами о сыне.
Помню один вечер, очень счастливый и очень драматичный, как сама жизнь. Он позвонил и сказал, что едет ко мне. Я ответила, что у  меня мать – приехала, чтобы приготовить еду. Это его не смутило, и он примчался около девяти вечера.   
А летом приезжал из Жёлтого города Актёр. Заходил ко мне в музей. Предупредил меня, что болел какой-то инфекционной болезнью, по причине которой ему нельзя ко мне прикасаться. В музее про него все знали, приходили на него посмотреть. Желали счастья. Этими доброжелателями были музейные смотрители. Они ко мне хорошо относились. Я старалась жить по принципам, которыми руководствовалась в жизни моя любимая киногероиня Саша Потапова в исполнении моего кумира Ноны Мордюковой: над людьми не возносись, себя не роняй, зубы понапрасну не скаль. Эти заветы дала ей мать – деревенская мудрая старуха. Первый принцип я с возрастом научилась соблюдать, второй – тоже. С третьим было хуже. Моя мать часто ругала меня за несдержанность в речах и злую иронию. Сказалось также общение с Поэтом, человеком ироничным и обильно пользовавшимся ненормативным языком. Я ему даже говорила: «Теперь я знаю много мужских крепких выражений: «Не ссы в компот», « Серпом по яйцам»… Как-то я долго ругалась в присутствии музейных смотрителей по поводу отсутствия в магазинах шампуня. И мне было куплено несколько флаконов. Одна добрая старушка отстояла два часа в очереди в магазине «София» на Полянке и купила мне «Розу» и «Крапиву». Другая снабжала книгами, которые покупала для меня в «Молодой гвардии» там же на Полянке. У меня появились Рембо и Бодлер, а также Рильке в переводах русских поэтов. Вкупе с книгами она несла мне в переполненной продуктами для семьи сумке заливного судака, которого где-то добывала.
Книг стало выходить огромное количество на русскую тематику. Издали: Даля, Костомарова, Коринфского, Максимова, Аполлона Григорьева, Афанасьева, Шмелёва…, древнерусскую литературу, начали издавать духовную литературу, о которой мы понятия не имели.
Больше всего меня потрясли «Откровенные рассказы странника своему  духовному отцу».
Наконец, однажды в метро американка подарила мне Библию.
Когда-то на первом курсе Николай Иванович Либан написал мелом на доске на лекции по древнерусской литературе в девятой аудитории слово «исихия». И этот вечер для меня стал поворотным. Мир стал поворачиваться ко мне светлой стороной.
Поэт как-то принёс мне в подарок книгу Афанасьева «Живая вода и вещее слово». И я стремилась к корням, пролегавшим от звёзд небесных до святых источников земных.   
Под влиянием Поэта я решила предать забвению всё советское, прежде всего, литературу. Я изъяла из своей библиотеки Фадеева, Николая Островского, Маяковского, Юрия Германа – всё, что так любила. Теперь я сильно об этом жалею. Потому что это всё тоже наше.
Горького, Есенина и Блока я тогда не тронула. Они вне времени.
Пока мать готовила ужин, я ходила по комнате, по-старинному ломая пальцы. Наконец, раздался звонок в дверь. Я побежала открывать. Помню, что на мне была крепдешиновая кофточка в стиле «Русская курсистка»: приталенная, с высокими манжетами, украшенными перламутровыми пуговицами, застёгивающимися на воздушные петли, воротник – апаш, большой бант под воротником. Её сшила портниха Лиля, которую нашла через знакомых для меня мать. Кофточка чёрная, юбка серая, жилетик шёлковый, стёганый, тёмно-бордового цвета. Туфельки замшевые с золотой каймой, тоже тёмно-бордовые. Я их носила в торжественных случаях. Одним словом, я оделась в те же тона, которые любила Княжна Мери у Лермонтова. Он снял ботинки и устремился ко мне. Или сначала устремился, потом снял. Сейчас уже не помню. Та же волна унесла нас в комнату и усадила за стол, который мать приготовила к приходу гостя. В центре стола стоял букет астр, выращенных моими родителями в Боровске. Астра - звезда. Из нашего сада хорошо было видно церковную ограду с воротами и сам храм Рождества Богородицы, в котором венчался Константин Эдуардович Циолковский. Женился он на дочери священника, у которого снимал комнату, когда учительствовал в Боровске. КЭЦ признавался в книге воспоминаний, что женился без любви, только потому, что знал, что жена не будет мешать ему работать, и его не будет к ней тянуть. Потом жизнь ему за это отомстила. И он, бывший атеист, на краю земной жизни писал молодым: «Не женитесь без любви!» Это он так раскаивался. Бог есть Любовь. А жену свою он всё-таки полюбил. Потом… Букет был космический. Он казался огромным, как пляжный зонт. Мать любила дарить мне цветы. На день рождения привозила из Боровска немыслимых размеров букеты розовых пионов. На Новый год дарила белые шары хризантем. У неё был тонкий эстетический вкус. Поэтому букеты получались красивые. Особенно хорошо ей удавались композиции из полевых цветов, которые она ставила в деревенскую крынку, оставшуюся от прежних хозяев нашего дома на берегу Протвы. У окон стоял дубовый стол, покрытый вязаной белой скатертью. На нём всегда букет. Рядом кресло отца и венские стулья. В красном углу иконки бумажные. Икону старого письма с Пафнутием Боровским украли зимой, когда дом был без хозяев. За окнами у тропинки, ведущей к реке, росла рябина, окружённая шиповником. Я никогда не перестану видеть этот пейзаж. Изначально в доме была русская печь в четверть избы с лежанкой, с которой можно было его созерцать…   
Рядом с букетом мать поставила жареные баклажаны, солёные грибы, салат «Мимоза», бутылку вина. Колбасу нарезала! На кухне она была занята варкой картошки. Наконец, картошка доварилась, и мы сели ужинать. Юра привёз торт. Это у нас стало традицией. Он любил привозить мне торт.
Она: Господин Георгий Ладьин-Крагиновский! Мы так рады, что Вы почтили наш дом Вашим присутствием!
Он: Не выделывайся!
Мать: Ешь, Юра!
Он: Какая Вы чудесная женщина!
Она: Ты что, выпил?
Он: Выпил.
Она: А с кем пил?
Он: С портными. Помнишь у меня дома мужик был, когда ты Первого Мая приезжала?
Она: Помню.
Он: Я хотел учиться у него шить вечерние платья. Но понял, что на это надо много сил. А они мне нужны для литературного творчества. Меня стихи выматывают.
Мать: У крёстного моей дочери первая жена была дочерью портного, который обшивал артистов Большого театра. Денег мешки у тестя. Но Додя с ней развёлся. Она целыми днями лежала на диване и играла на аккордеоне. Муж с работы придёт. Ужина нет. В доме беспорядок.   
Она: Зато музыка звучит.
Он: Додя – это кто?
Мать: Эдуард. Он был по отцу наполовину немец, наполовину поляк – друг моего мужа.
Женщина: Если бы не мой крёстный, отец не женился бы на моей матери. Брак был заключён за месяц до моего рождения. Узнав, что моя мать беременна, мой будущий крёстный прислал в тундру письмо, в котором радовался этому событию и сообщал, что уже выпил ради такого дела «шнапса». О положении дел он, конечно, узнал от моего дяди. А дяде об этом рассказала мать – моя двоюродная бабка, получив в Ленинграде письмо из тундры от сестры – моей родной бабки. Да, великое дело общественное мненье.
Она: А мой двоюродный дядя был наполовину еврей. Моя двоюродная бабка за его отца вышла в революцию и сделала карьеру. Она была директором магазина «Соки-воды» на Невском проспекте рядом с Московским вокзалом, на противоположной стороне от улицы Марата. Мой покойный дядя подарил мне кружевные вологодские свадебные перчатки. Он их купил на Невском. Он жил на Невском, 97, в начале Старо-Невского, напротив дома на развилке, в котором продавали металлическую посуду. А ещё он мне подарил шариковую ручку в форме отбойного молотка - творчество ЗК. Он их производственную деятельность курировал как экономист. У него столько знакомых было! В одного я влюбилась. Но дядя сказал, что он женат. Игорь. Похож на Кончаловского. Игорь запрещал мне курить. Отобрал у меня сигарету и сунул мне под нос хрустальную пепельницу с окурками. И сказал: «Ненавижу курящих женщин. Это привилегия мужиков. Не смей! Тебе что, запах окурков нравится больше, чем запах ландышей? Мне, нет».
Он: Ужасно хочется курить, а сигареты кончились.
Мать: Сейчас я тебе принесу трубку мужа и табак.
Она: Мой отец курит табак «Флотский» и «Золотое руно», и папиросы «Герцоговина-Флор» и «Казбек». А чаще - «Беломор» и «Приму».  И ещё сигареты «Тройка». Я у него утащила пару папирос «Герцеговина-флор» на всякий случай. Сейчас я тебе дам их. Только не выдавай меня.
Мать: Держи, Юра!
Он: Пойду на кухню.
Мать: Кури здесь.
Он: Как я люблю эту песню!
По радио Юрий Лоза поёт: …самое время мечтать: о далёких мирах, об открытых дверях, за которыми верят и любят, и помнят, и ждут меня…
Я всегда тяжело жил. Если б только Вы знали, Мария Ивановна, как мне надоело жрать, срать…
Мать: Как я тебя понимаю!
Она: А я буду жить вечно. Я верю в бесконечность жизни.
Он: Слышали?
Она: Ваш тридцатый век обгонит стаю
Сердце раздиравших мелочей.
Нынче недолюбленное наверстаем
Звёздностью бесчисленных ночей.
Чтоб не было любви-лежанки,
Замужеств, похоти, хлебов.
Постели прокляв, встав с лежанки,
Чтоб всей Вселенной шла любовь.
Чтоб в день, который горем старящ,
Не христарадничать моля,
Чтоб вся на первый крик «товарищ»,
Оборачивалась земля,
Чтоб жить не в жертву дома дырам,
Чтоб мог в родне отныне стать
Отец - по крайней мере миром,
Землёй – по крайней мере мать.
Мать: Слышала. Ты ешь картошку. Своя.
Он: Я рос без отца. Меня тёткин муж ненавидел, бил. Конечно, я был не подарок…
Ты где училась актёрскому мастерству?
Она: У великих актёров. И мать моя театралка. Я знаю, что все продадут и предадут. Но Бог, деньги и профессия никогда. Я всё-таки специалист по русской поэзии – Серебряного века и советской.
Мать: Я всегда из зрительного зала уходила последняя. Занавес уже опустят, а я аплодирую.
Она: А меня пугали ремнём. Он назывался «крёстный», потому что ей принадлежал. Его держали на шкафу. Такая дикость! Я боялась, что меня ударят. Всё время боялась. Девочек бить нельзя. А один раз меня отец по заднице шлёпнул, правда, не ремнём, а рукой. Я всем мешала спать. Мне было весело. Уже полночь была. А мне хотелось петь и танцевать.
Он: Сколько тебе лет тогда было?
Она: Лет пять. Мне всё время хотелось смеяться. Время тогда такое было весёлое. Все почему-то смеялись. Ты, что, не помнишь?
Он: Помню.
Она: Может, потому, что мы в Космос первые полетели. А мой отец при врождённой любви к смеху был чаще угрюм. Хотя я его редко видела. Раз в год. Не больше недели. Он всегда останавливался проездом. Ездил отдыхать осенью в бархатный сезон на море. Весёлым я его помню два раза за всё то время. Один раз, когда они втроём напились с дедушкой и тётей Наташей. Мы с бабушкой пришли с улицы. Они пляшут, а тётя Наташа ещё и частушки поёт.
Мать: Говорят, что я старуха, а мне всё не верится…
Она: Я испугалась. И мы с бабушкой пошли ночевать в старый дом к тёте Зине – жене моего дяди, который умер на заводе от сердечного приступа, а врач не дал ему больничный. Я любила к ней ходить. Она всегда угощала хорошо. Весь стол уставит.
А во второй раз отец весёлый был, когда приехал с рыбалки с Сенежа с ведром раков. Была ночь. Но мне разрешили не спать. Мы их ночью варили и ели.
Мать: Отец две войны прошёл, тюрьму, Север. Было не до веселья!
Она: Не тюрьму, а закрытый институт.
Мать: Какая разница! Вьюга там как завоет, метель завьётся. Света Божьего не видно. Сугробы до крыш наметёт. Тропу заметёт. Думаешь, только бы дойти и не замёрзнуть. Сколько раз мне хотелось упасть, но я шла.
Она: У меня другие ощущения от посещения этих мест. Красивые, смелые, энергичные люди. Отец - уважаемый человек. Мать руководит рабочими, делающими кирпичи. Все женщины в цехе с причёсками, под спецовкой кофточки нарядные…
Женщина: Моя мать окончила на Севере курсы мастеров кирпичного производства: была «курсисткой». Причёску женщины делали в городской парикмахерской. На неделю. Называлась «вшивый домик», потому что локоны обильно заливали лаком для сохранности. 
Мать: Скажи, спасибо, что ты там не жила. Сын бегал по тундре. Домой летом не отвести. Забежит в середину лужи и ждёт, когда я уйду на смену. Он в резиновых сапогах. Я в туфлях на высоких каблуках.
Она: Спасибо за то, что я жила с сумасшедшей тётей, которая меня ненавидела.
Мать: Оставь её в покое. Она любила тебя.
Она: Она у меня отнимала Катю и Андрюшу, когда наказывала. 
Мать: Какую ещё Катю?
Она: Куклу. Ты что, не помнишь?
Мать: Не помню. У тебя всего было много.
Она: Старались как можно быстрее всё отнять и отдать другим, чтобы не захламлять комнату. Коня-качалку, велосипед белый-ракету, кровать с петушком на спинке, пимы, шубку болгарскую, соломенную шляпку с вишенками, коньки с белыми ботинками…
Женщина: Отец любил красивые вещи. У него был янтарный мундштук, коллекция курительных трубок, карманные часы с цепочкой, рейсфедер с ручкой из слоновой кости…
Отец: Украшение к карманным часам называется «шатлёнка».
Женщина: Мне родители тоже старались покупать всё самое красивое, пока позволяла северная зарплата. На Крайнем Севере был двойной коэффициент. На шестнадцатилетие отец подарил мне наручные часы «Чайка», названные в честь Валентины Терешковой. Отец любил не сами вещи, а смысл их. Он очень расстроился, когда я в раннем детстве назвала его кепку фуражкой.
Отец: Это не фуражка, а кепка, кепи. У фуражки жёсткое дно и тулья.
Мать: Зачем тебе коньки, если ты фигурное катание только по телевизору смотришь! У тебя было в комнате три угла: постель, письменный стол и ящик с игрушками. 
Она: А кто меня лечил три года от экземы, до которой она меня довела?
Он: Экзему нельзя вылечить.
Мать: Мы вылечили.
Он: Как?
Мать: Аптечными  мазями. Какими-то химическими составами. Кажется, жидкое серебро. Сестра приносила. Она - химик. Я хотела стать врачом, хирургом. Но после войны было не до этого. Мы жили в шестнадцатиметровой комнате. Двенадцать человек. Я домой только спать приходила. После работы шла в кино, в театр, в ресторан, в парк.
Приду поздно летом - иду спать в сарай. Мой отец краснодеревец. У него там мастерская была. У сестры туфли украду вечером. Она мне в дверь утром стучит: «Отдавай мои туфли!». Я их под дверь подсуну и дальше сплю. А потом уехала  к мужу на Север. Собрала платья и уехала. Там с моих платьев долго снимали фасоны. Мать дала мне в приданое лоскутное одеяло и бумажную иконку. А у моего деда хутор был. Вся стена в доме в иконах. Книги древние читал. У матери серьги были золотые, кольца. В Торгсин отнесли. До сих пор помню одни серьги с изумрудами. Всё пошло прахом. От раскулачивания бежали в Москву. У отца родственники в сельсовете служили. Вовремя шепнули. Но и в Москве дед поднялся. Дом купил на Преображенке. В шестидесятые дом сломали, как и собор Преображенского полка, где крестили дочь. Помнишь в гости ездили на родину к моему двоюродному брату Толе Рыжему в Барсуки?   
Она: Помню. В последний автобус не могли влезть. Это из-за меня. Нужно было «влезать», всех расталкивая. А я не умею. Потом всю ночь сидели в Малоярославце.
Женщина: У нас была большая компания: родители, брат, моя тётка Нина, которая потрясающе пела, моя школьная подруга Надя, по матери тоже калужских корней. Мы были с ней, как сёстры. На нас с Надей какой-то мужик смотрел. И отец ему сказал: «Это девочки-барышни. Что ты на них всё время смотришь»! Утром поехали. Пришлось штурмовать автобус! Шли от остановки берёзовой рощей, где стоял хутор прадеда, к деревне. Тётка пела: «Вот она милая роща». У нас любили песню. Бабушка всегда плакала, когда по радио передавали «Враги сожгли родную хату» и «Хотят ли русские войны». А дедушка распорядился, чтобы на его похоронах спели «Меж крутых бережков Волга-речка течёт». Хотя вряд ли он Волгу видел. Во время войны завод, где дедушка ковал победу в московском тылу, частично был эвакуирован в Самару. Туда уехала моя тётка, и там утонул её жених. Вошли в деревню. Ждали в сельсовете, когда дядя освободится. Он мне показывал журнал «Ведомости Верховного Совета РСФСР» и говорил, что в этом журнале он каждый раз просматривает наградные списки. Вдруг наградят! Потом пошли к нему домой. Жена у дяди была строгая, учительница. Мебель в доме городская, полированная. На серванте сидела большая нарядная кукла. Детей у них то ли не было, то ли они были в городе. Не знаю. Больше, к сожалению, мы с дядей не виделись. Ели свежих карасей в сметане. У нас в деревне пруды. Но не понимала я тогда красот русской природы. Мы же на Кавказе отдыхали. Иверская гора, пальмы, магнолии, кипарисы, водопад на Агараки, лебеди в Новоафонском парке, озеро Рица… Потом Гиви Смыр открыл в Новом Афоне пещеру. Пещеры не моя стихия. Но её тоже посмотрели. Сначала я, позже мать.
Она: А крёстная училась!
Мать: Молодец твоя крёстная. Мы бы, конечно, дочь не отдали. Но она болела сильно. Мой отец увидел какой-то сон и отправил сестру за внучкой. Прихожу с работы, она сидит. Говорит, меня родители прислали. Сервиз привезла в подарок из Вербилок. Мы уже эту комнату в Москве получили.
Она: Двадцать два метра с половиной на пять человек.
Он: Тогда все так жили. У нас в дедушкиной комнате в Настасьинском одни кровати стояли, шкафы с книгами и дедушкин письменный стол из палисандра.
Она: А у нас мебель была красивая, дедушкой сделанная: буфет с голубым стеклом и лилией, искусно вырезанной, гардероб с пламенем, которым можно было любоваться часами, огромный комод с ящиками и ящичками, в которых хранили грампластинки, большой дубовый обеденный стол. Всё  выбросили. Одна дедушкина вешалка и большой деревянный чемодан остались.
Он: Чемодан без ручки?
Она: С ручкой – железной.
Он: Ехать надо...
Мать: Подожди. Я пойду чайник поставлю. Ты что крошки со стола собираешь?
Она: Я дочь блокадника. Не уходи. Ты нам не  мешаешь, потому что «нас» нет. А есть он, и есть я.
Он: Не заводись. Как у вас хорошо!
Мать: Ты приезжай к нам.
Он: Спасибо!
Женщина: Однажды, когда я училась в университете, меня подружка пригласила посетить литературную студию «Луч». Занятия в студии проходили вечером, когда нужно было быть на лекциях. Пришлось прогулять. Но я не жалею. В тот вечер читали много стихов. Я ничего не помню, кроме выступления грузинской поэтессы, читавшей стихотворение о любви. Сейчас я попробую его пересказать. «Когда наступает ночь, я превращаюсь в собаку. Собака бежит в город и ищет следы того, кого любила. Она находит дом, в котором он жил когда-то, подбегает к парадному и долго, скуля, трётся мордой о ручку двери…»   
Мне хотелось подойти к креслу, в котором он сидел за столом спиной к окну, и, встав на колени, как сука перед хозяином, потереться щекой о его руку со следами татуировки.
У моего отца тоже были татуировки: на груди дракон, на руке штурвал, на пальце звезда и полумесяц. Зачем полумесяц? Он и сам не знал. Говорил, что на его Родине в Боровичах было кафе, которое местная золотая молодёжь называла «Адис-Абеба». А, может, потому что мы со стороны моего деда по отцу потомки кОзаков. А у них на знамени были и солнце, и крест, и звезда, и полумесяц.
Вообще, вечер удался. Букет, его украшавший, напомнил о выставке цветов в Манеже, на которой я была дошкольницей. Мы с крёстной всегда ходили смотреть в мае на цветущие тюльпаны в Александровский сад. В ту весну была выставка цветов рядом с садом, в Манеже. На самом деле, она реально могла быть не в мае, а в августе. Неважно. Мне это всё запомнилось как весна. Я говорю: «Пошли на выставку!» «Денег нет на билеты. Остались только на дорогу». «Домой пешком пойдём». «Ладно». Мы ходили до закрытия среди роскошных выставочных клумб. Рядом с болгарскими розами росло дерево, а на нём висела клетка с птицей. Птица пела. Смуглая, темноволосая болгарка всех окропляла водой, настоянной на розовом масле. Брызнула и на меня. Я радостно закричала: «Ой, и меня окатили!» Ей понравилось слово «окатили». И она меня стала поливать этой чудесной водой. И мы обе с ней визжали от восторга. Домой мы пришли в час ночи. Шли под звёздами Царской дорогой, от Кремля до подмосковных царских вотчин: Рубцово, Семёновское. На подходе к Семёновской заставе у Бараночного завода № 1 нас встретила бабушка. Бабушка, когда мы ездили к кому-нибудь в гости на дачу, всегда выпрашивала для меня у хозяев аленький цветочек.
После этого осеннего визита Поэт стал меня эксплуатировать. Для начала он привез мне свою югославскую пишущую машинку оранжевого цвета и попросил перепечатать его роман и рассказы. Печатать многие рассказы я отказалась в виду их антихудожественности, а роман напечатала. Но мне он показался незаконченным. Да, и по объёму это был не роман: около ста страниц. Но в этой повестушке про бывшего чекиста и его подельников, гоняющихся за «птицей цвета аквамарин», было много юмора и скрытого за семью печатями патриотизма. Ладьин-Крагиновский  растворил себя в героях, позолотив образы романа пыльцой с рудников своей самородной Души. В лучших традициях конспиративной Ленинской революционной школы я печатала его в пол-интервала и без полей, чтобы легче было прятать в тайниках. Отец рассказывал, что мой крёстный хранил «Один день Ивана Денисовича» в железном ящике, зарытом в землю. Поэт долго на меня орал, получив машинопись. Потом я устраивала консультацию для его матери в клинике Фёдорова, где работала моя одноклассница, договаривалась с зубным врачом, по талонам покупала носки: это уже по своей инициативе, организовала ксерокопирование Бродского. Ксероксы тогда были под запретом для народа. Чиновники, имевшие их, делали хорошие деньги, поскольку народ у нас читающий. Все что-то ксерили: кто Папюса, кто Николая Гумилёва, кто Порфирия Иванова. Также я доставала для Поэта сигареты, чай и кофе, без которых он не мог жить. Всё это стало дефицитом. После вручения ему ксерокса Бродского, которым он остался недоволен, я возмутилась и решила, что хватит. Ксерокс показался ему бледным. Помню, что мы встретились с Поэтом зимой на «Новокузнецкой» около любимых им мраморных гвоздик, возможно, сделанных большевиками из распиленного храмового алтаря. Он должен был мне отдать деньги за ксерокс.  Помню, был мороз, а у меня было отменное настроение по ряду причин. Мать купила мне новое зимнее пальто в кредит: под девятнадцатый век, приталенное, расклешённое, с воротником из красивой норки. На ногах у меня были чёрные ботинки на шнурках, как у курсистки, а на голове вязаная шапочка, купленная в художественном салоне, связанная некой Ягодкиной. Он сказал, что у меня симпатичный вид, отдал деньги, и мы с ним разошлись в разные стороны, хотя нам надо было в одну, но мы оба так рассчитали, чтобы уйти порознь, не сталкиваясь в подземном дворце для победивших пролетариев и их попутчиков.

                Занавес
               
                Действие четвёртое

Новое пальто мне нужно было не только для того, чтобы понравиться Юре. Но и для работы. Накануне Нового года я познакомилась с замечательным человеком, которого очень полюбила, хотя он не привлекал меня как мужчина. Между нами стоял незримый барьер, и это было очень хорошо для нашего общего дела. Мы с ним познакомились в музее. Он зашёл в него в поисках помещения для проведения концертов. Я как раз была одна, без начальства, и ждала, когда пробьёт семь, чтобы отпустить смотрителей и закрыть залы с моими любимыми невольниками. Смотрители уходили в семь. Сторож почему-то приходил в восемь. Впрочем, я любила этот час в промежутке между искусством и жизнью.   
Помню, как в дверь робко протиснулась статная фигура бородатого мужчины с большими серыми глазами, в белой рубашке и при галстуке под распахнутым пальто. Он мне сразу напомнил композитора Мусоргского. Я не ошиблась. Посетитель был музыкантом. Концерты он собирался проводить в перерывах между автобусными экскурсиями по городу. Для этого искал зал. Зашёл к нам… Мужчина мне сразу рассказал, что он открывает экскурсионный кооператив при РК ВЛКСМ, вернее, при каком-то Досуговом центре при РК. На комсомольца он по возрасту не тянул. Ему было за сорок. Я оживилась и смогла очень вовремя и ловко втесаться в его кооператив. В тот же вечер. На следующий день он мне уже звонил на работу, как старый знакомый, интригуя своим густым баритоном начальницу, ещё недавно возмущавшуюся тем, что бывший сторож звонит и спрашивает меня изменённым голосом.
Через пару недель после нашего свидания на «Новокузнецкой» Поэт позвонил мне домой.
Она: Я не могу занимать телефон. Мне должен позвонить директор экскурсионного кооператива.
Поэт: Да не позвонит он…
Она: Позвонит! Он позвонит!
Вечерами музыкант звонил домой. Мы подолгу говорили обо всём на свете, больше об искусстве. Он окончил Саратовскую консерваторию. Блистательный пианист выпустился из неё без диплома, со справкой, потому что отказался сдавать обязательный государственный экзамен по научному коммунизму.
Вскоре после нашего знакомства он пригласил меня в гости. Я позвала с собой университетскую подругу, работавшую в городском бюро экскурсий. Там мало платили. Ей это было интересно. И мы отправились на Павелецкую в фабричный район, изобиловавший строениями конца девятнадцатого-начала двадцатого века. Нашли пятиэтажный кирпичный дом старой постройки. Хозяин нас встретил в халате. Тут же кинулся раздевать дам. В прихожей на стенах висели фотографии офицеров в белогвардейской форме. При этом Николай Андреевич позиционировал себя убеждённым сталинистом. Квартира была довольно запущена, и в ней была всего одна комната, в которой находились два старинных фортепьяно с подсвечниками, огромный книжный шкаф с занавеской, диван, стол, ещё какая-то мебель из дворянского обихода, а на стенах висели портреты родителей хозяина и его бабушки. Бабушка была определённо красавицей. Портретировалась она гимназисткой. В углу стояла огромная, сильно осыпавшаяся ёлка. Был канун Татьяниного дня. На елке висело много старых игрушек. Мы сели за стол и стали пить чай с тортом, которым нас любезно угощал хозяин грядущего предприятия. Потом подъехала ещё одна дама, тоже экскурсовод. Она на меня ревниво посмотрела. И мы начали прикидывать маршрут экскурсии, длительность, количество в день, конечно же, максимальное, стоимость аренды автобусов и размер нашей будущей зарплаты. В завершение Николай Андреевич сел за фортепьяно и стал играть. Играл он долго и блистательно. Когда я приехала домой, дверь была закрыта на цепочку, и я с полчаса долбила в неё ногой, чтобы разбудить соседку, заснувшую и не дождавшуюся моего возвращения.
Потом мы с новым другом ходили по каким-то инстанциям, подписывали кучу бумаг. Дама в одной из инстанций была очень хороша. Он ей поцеловал руку и пообещал пригласить в Большой театр. Когда мы познакомились, он тоже, прощаясь, поцеловал мне руку и пообещал пригласить в Большой театр. Но до театра у нас дело не дошло. Мы начали вскоре работать. К тому же, Николай Андреевич в тот момент был молодожёном, но скрыл от меня этот факт или забыл о нём. В нашей с ним компании вскоре появилась красивая девушка, высокая и стройная. Как-то мы ходили по делам втроём, и она шла сзади, не мешая нам общаться. Вскоре мы с ней подружились. Оля была его второй женой. Первая почему-то жила в Ташкенте и одна воспитывала сына.
Как и Поэт, мой новый друг, оказался педагогом. Он преподавал в ВУЗе, в котором училась его последняя жена. Короче говоря, он женился на своей студентке.
Мы много времени проводили вместе. Часто собирались у меня в музее, в дни, когда дежурил мой друг Слава. Николай Андреевич говорил Славе: «Вам бы очень пошло быть монахом». Слава и хотел им быть. Но не стал. А до службы сторожем он учился в Энергетическом институте, но бросил его. Он хотел получить гуманитарное образование: такое, какое в СССР не давали. А мы, молитвенно подняв глаза к небу перед храмом науки, перед дорогой альма матер, видели чёткие буквы над верхним этажом нашей стекляшки, где располагался философский факультет: «Да здравствует Коммунистическая партия Советского Союза!». Это не мешало нам, успешно сдававшим маты – исторический и диалектический материализм, жадно прочитывать книги по атеизму: только из них мы могли почерпнуть религиозные знания. Крест я тогда носила, пристегнув его булавкой к белью. Этому меня научила одна моя подруга - филологиня, беспартийная, но бывший член ВЛКСМ.
Николай Андреевич подружил меня навечно со Свято-Даниловым монастырём. Он рассказал мне, как до него дойти от станции метро «Тульская». И ждал меня в запомнившийся на всю жизнь день у Святых ворот, рядом с часовней Серафима Саровского.
Я бежала на встречу по снегу вдоль белокаменной ограды. За спиной у меня были две косы, а, казалось, что выросли крылья.
Около ворот собралась наша небольшая женская компания экскурсоводов во главе с руководителем экскурсионного кооператива. Мы перекрестились и прошли через ворота, около которых дежурили казаки. Перед нами открылась панорама площади с двумя храмами, часовней над святым источником и домом настоятеля.
У нас в монастырском селе Роща, где мы жили – предместье Боровска тоже есть святой источник. Рядом с ним Пафнутий Боровский основал монастырь. В советское время в монастыре был сельскохозяйственный техникум. Когда мои родители купили дом, техникум существовал уже не как хозяин, а как съёмщик жилья. Поговаривали о начале реставрации монастырской обители. Там уже был краеведческий музей с кельей протопопа Аввакума, открытый местным учителем истории Алексеем Алексеевичем Антиповым.
Алексей Алексеевич жил рядом с нами на улице Горького в селе Роща, теперь это Боровск. Мы как-то зашли с отцом к нему в гости. Дома у него была жена, жили  книги и стояла бутыль с живой водой. Насчёт бутыли – это символ. Дом находился рядом с рекой Истермой, впадающей в Протву. Вот и пахло речной влагой.
А мы жили на набережной – на улице Каманина, на высоком берегу напротив села Высокого, что на другом берегу. В прозрачные дни осени холм, на котором стоит село Высокое, выглядел не менее живописно, чем в летние дни. На вершине холма  деревянная церковь семнадцатого века. Улицы в селе широкие, красивые, льющиеся с горы, как песня.
От ворот Николай Андреевич повёл нас налево в первую дверь. За ней находится монастырский музей. Он сказал, что сейчас к нам выйдет его знакомая Надя-экскурсовод. Надя вскоре вышла, тепло с нами поздоровалась. Она мне очень понравилась: высокая, стройная, светлая.
Мы начали смотреть музей. Я увидела на фотографиях прекрасные лица старых русских монахов, живших в конце девятнадцатого века и в начале двадцатого. Многие из них подверглись гонениям в атеистические времена, часть расстреляли, многих сослали на Север.
Надя показала нам несколько вещиц, сделанных поморами. Это были бытовые предметы, украшенные резьбой по кости. Мне запомнилась ложка с ручкой в виде рыбки. Надя объяснила, что рыбка символизирует Иисуса Христа.
Посмотрели мы также старые фотографии, на которых можно было увидеть монастырь до революции. Надя рассказала, что Троицкий собор строили на пожертвования богатых московских горожан, среди которых назвала имя купцов-дворян Куманиных-Шустовых - родственников Достоевского.
Потом мы смотрели остатки надгробий с монастырского кладбища. Надя рассказала, что в память о похороненных на нём поставлена часовня рядом с Троицким собором. А кладбище большевики сравняли с землёй и устроили на территории монастыря детскую колонию.
После экскурсии мы долго стояли кружком. Надя отметила, что Николай Андреевич похож на батюшку. Он ответил, что его мать происходила из рода священнослужителей.
Дама из экскурсбюро решила, не выходя из монастырских стен начать борьбу с конкурентками, то есть со мной. «Вы же никогда не водили автобусные экскурсии, как же Вы будете работать?» Я ответила, что как-нибудь справлюсь без её помощи. Николай Андреевич велел в тот же вечер своей бывшей подруге, которая её привела, эту даму больше не приглашать. А бывшая подруга смотрела на меня обиженно. Потом мы стали с ней дружить.
Я поинтересовалась у Нади, откуда в монастырь пришли монахи. Надя ответила, что в основном из Лавры. И ещё заметила, что в монастыре чудесная атмосфера, потому что мужчины милосерднее женщин.
Это уж точно. Знаю по себе. После приёма в пионеры я заболела от пережитого волнения. Принимали нас в пионеры в музее Калинина. Один мальчик даже упал в обморок.
Когда пришла в школу, узнала, что все объединились в пионерские звенья. Мои подруги образовали звено, в которое меня не взяли. Я очень расстроилась. Оказалось, что, кроме меня, остались не у дел несколько мальчиков. Они тут же решили образовать звено, взять в него меня и выбрать звеньевой.
Наша пионерская дружина носила имя комсомольца-подпольщика из города Людиново в Калужской области Героя Советского Союза Алексея Шумавцова. Мой отец говорил про мою школу, что она имени «Алёши Шумавцова», я возражала, что не «Алёши», а «Алексея».
Как-то мать делала мелкий ремонт. Я нечаянно уронила пионерский галстук в банку с масляной краской, испугалась и стала его стирать. Испачкала краской ванну. Тётя Наташа доложила, что мать сильно меня ругала за глаза, когда я была в школе.
Я всё же тогда очень радовалась, что буду жить с родителями и братом. Отец приехал чуть позже. Узнав, что у меня в Ленинграде есть старший брат от первого брака отца, я стала спрашивать его: «Когда я, наконец, увижу моего брата?» Брат вскоре приехал в Москву знакомиться. Мы всю ночь проговорили на кухне, как будто были знакомы всю жизнь. Он очень любил меня и всю нашу семью. Любил так, как может любить брошенный отцом ребёнок, людей, которые в этом виноваты. Как и отец, он был замечательным конструктором, автором изобретений.
Но мы часто ругались после приезда родителей. Мне не нравилось, что в воскресенье приезжают гости, когда я хочу просто отдохнуть. Спала я по пять-шесть часов. Иногда не спала по две ночи подряд. Ночами я читала и готовилась к поступлению на режиссёрский факультет ВГИКа. 
Я очень скучала по умершим бабушке и дедушке – родителям моей матери.
С первого посещения я полюбила монастырь от всего сердца. Там можно было поставить свечу, в вотчине старосты Московского князя Даниила, в память о приютивших меня в Москве добрых стариках, таких же гостеприимных, как и мои родители.
На приём гостей родители тратили около ста рублей в месяц. Первый взнос на однокомнатную кооперативную квартиру составлял чуть больше тысячи. Я хотела дублёнку – болгарскую, с вышивкой. Она стоила рублей 600-800. Но мне её не купили по причине нехватки денег.
Родители не могли жить без гостей и обедов. Они были по натуре эпикурейцы, точнее, гостеприимные славяне. Я всегда смеюсь, когда на украинских сайтах Москву называют финно-угорским городом или улусом. Если «Москва» - финское название, как быть с Полтавой и Варшавой! Москва – это исконная земля славян-вятичей!
Отец: У самовара я и моя Маша…
Счастлив тем, что целовал я женщин,
Мял цветы, валялся на траве.
И зверьё, как братьев наших меньших,
Только раз я бил по голове.
Женщина: Отец рассказывал мне, как он однажды на охоте неудачно подстрелил песца. И добивал его прикладом. А песец кричал на всю тундру.
Сейчас зимы мягкие. Можно обойтись без мехов. А во времена моего детства трескучий мороз зимой был делом обычным.
Пока я жила вместе с родителями, у нас перебывало в гостях пол-Воркуты. Некоторые гостили неделями.
Потом мы пошли смотреть часовню, резиденцию Патриарха Пимена, ОВЦС и каменный крест-хачкар 10 века, подаренный монастырю Каталикосом всех армян Вазгеном.
После посещения монастыря я с жадностью накинулась на работу: со всех сторон обложилась москвоведческой литературой.
Незаметно наступила весна, 8 Марта. Поэт снова приехал в Москву и стал мне по обычаю звонить. Но я была сильно увлечена чтением исторической литературы. Встретиться было некогда. Я начинала запойно читать, пережив неудачу на любовном фронте. Так делала героиня английского романа «Том Джонс-найдёныш». И я ей в этом стала подражать. Главное, думала я, запомнить старые названия переименованных при Советах улиц, площадей и переулков. Застава Ильича – это на самом деле Рогожская застава, улица Богдана Хмельницкого – Маросейка, Бакунинаская – Покровская, улица Чернышевского – улица Покровка, Гоголевсий бульвар – Пречистенский… Про улицу Горького нужно было запомнить навсегда, что она Тверская. И так далее. «Не надо улицы переименовывать – постройте новые и назовите»,  - это сказал Андрей Вознесенский.
На 8 Марта я получила подарок от бывшего директора Большого артистического музея, дочери расстрелянного красного генерала Маргариты Степановны Кармановой. Она, бедненькая, не вышла замуж. Всю жизнь посвятила театру и сестре с племянницей, которые жили в Саратове. Всё время им посылала посылки.
Маргарита Степановна подарила мне справочник по истории московских улиц. Она обладала феноменальной памятью. Компьютеров тогда не было. Нужно было трудить ум. Эта замечательная дама знала бездну интересного. Например, как рукополагали в священники. Рассказывая об этом, она положила руку мне на плечо. Я почувствовала тепло.   
У Маргариты Степановны была большая библиотека. Чуть позже я получила от неё в подарок монографию, посвящённую Тальма, чем очень гордилась.
А мой друг Поэт просил у неё Кафку со словами: «Зачем Вам Кафка… Лучше мне отдайте». Она обиделась, и они поссорились. А до этого дружили. 
Книги были роскошью. Музейные работники жили, в основном, бедно. Книгу купишь, есть не на что. Поэтому многие мыли полы по совместительству, давали уроки. Маргарита Степановна, выйдя на пенсию, мыла полы в музее.
Помню одно наше собрание в Главном здании, когда женщинам, проработавшим в музее 25 лет, вручали медали «Ветеран труда». Рядом со мной сидела и переживала одна из награждённых дам - дочь актёра МХАТа из-за того, что ей неловко награду прицепили на новую кофточку. Напоминаю, при зарплате старшего научного сотрудника в 130 рублей самая дешёвая советская трикотажная кофточка стоила рублей 20.
Дополнительная работа нужна была мне как воздух, потому что были нужны деньги.
В мою жизнь вошла новая любовь – Литва. Я стала ездить в Каунас.
Наконец, мы начали работать. Николай Андреевич договорился с автобазой. В воскресенье мне было приказано приезжать на площадь Курского вокзала. Шеф сказал, что автобусов будет два. Один для меня, другой для Наташи. С Наташей он познакомился, когда она выгуливала собачку на Полянке. Но вскоре они поссорились. Работать с нами, она, естественно, перестала. Она очень милая. И я с ней долго дружила.
Для меня был зарезервирован автобус красного цвета, для Наташи – синий. Я вовремя приехала на площадь. Подошла к моему автобусу. В то время на площади у Курского работал кооператив «Сладкоежка», выпекавший очень симпатичные торты и попутно освоивший экскурсионный бизнес. Наш кооператив назывался «Сувенир». «Сладкоежки» с первого дня стали с нами ругаться, утверждая, что мы не имеем права здесь брать экскурсантов, что это их место, что у них документы на стоянку. Они угрожали нам словами, какими обычно угрожают конкурентам в итальянских фильмах про мафию. Не знаю, были ли у нас документы на стоянку там, но мы какое-то время держались. А потом переехали на площадь Пятидесятилетия Октября. Так тогда называлась Манежная площадь. Мы стояли около гостиницы «Москва». Довольно долго. Потом работали от Аэропорта, потом от ВДНХ.
Я любила работать от Кремля. Требование со стороны начальства было одно – три экскурсии в день. Рабочий день начинался в девять, заканчивался около восьми вечера. Два с половиной часа продолжалась экскурсия, час давался на сбор экскурсантов. Сбором клиентов занимался сосед Николая Андреевича по дому и его приятель – рабочий фабрики «Красный суконщик», казанский татарин с православным именем Роман, обожавший меня.
Он мне периодически звонил и говорил одно и то же: Солнышко, здравствуй! Поедем гудеть!
Я, конечно, никуда с ним не ехала, кроме как по работе. Он иногда отправлялся со мной на экскурсию. С ним мне было веселее. Я научила его снимать шапку, когда входишь в храм.
Дела у нас шли отлично. К вечеру мне причиталось 75 рублей. Столько я зарабатывала в день. В музее мне платили 130 рублей в месяц.
Но я любила работу в музее. У нас бывали разные интересные люди. В то время в Россию стали возвращаться потомки эмигрантов первой волны и эмигранты второй и третьей. И у нас дала один из первых своих концертов на родине Алла Баянова.
Она пела в Красной гостиной в сопровождении двух гитаристов. Один из них помог ей застегнуть ремешки на концертных туфельках. Ногу при этом она ставила на стул. Собрался бомонд. Крючки в гардеробе, где ещё недавно обретал мой друг Поэт, прогнулись под тяжестью дублёнок и шуб. Гостиная благоухала дорогим парфюмом. Народу набилось столько, что яблоку негде было упасть.
Одним словом, певица гладила рукой сердце. Гладить рукой сердце – это не я придумала. Это слова из «Автобиографии» Рудольфа Нуреева, сказанные им об Анне Павловой. Зал сходил с ума. Публика топала в такт ногами, рукоплескала, волновалась, как море.
Что Баянова пела? Стаканчики гранёные упали со стола, вся жизнь моя разбилася, ла-ла-ла-ла-ла-ла; Я милого узнаю по походке, он носит серые штаны; Я Сибири не боюся, Сибирь ведь тоже русская земля… 
Особенно проникновенно у неё получалось про Сибирь. Ударение она делала очень сильно на слове «русская». И публика билась в экстазе.
Был у нас принц Эдвард – младший сын английской королевы Елизаветы. Договариваться о его визите приезжал атташе Великобритании по культуре. Разговаривала с ним я. Была суббота. Начальство отсутствовало. Помню, что мы говорили во дворе. Я цепляла пса, и мы стояли возле собачьей будки. Атташе был одет  в красивый трикотажный свитер с изображением верблюдов.   
Он мне рассказал, что в наш музей забрёл инкогнито во время прогулки по Замоскворечью посол Великобритании. Музей понравился ему и его супруге. И они решили показать его принцу Эдварду-театралу. Рассказал всё это он по своей инициативе. Естественно, я не задавала ему лишних вопросов.
Атташе наметил визит на следующее воскресенье. Спросил, буду ли я работать. Я сказала, что у меня выходной, но я могу прийти. Он ответил, что незачем отменять выходной. Отдыхайте. 
Конечно, начальница, которая должна была вести экскурсию, не стала бы возражать, если бы я захотела взглянуть на английского принца. Но я решила не рисковать. Когда я училась в университете, в нашей группе занимались в течение месяца старославянским языком два студента из Англии. Мы в них повлюблялись. Они простые английские аристократы из самого престижного университета Грейт Бритн. А тут принц…
Вопрос решился сам собой. Когда я рассказала про ожидающийся в музей визит английского принца и намекнула Николаю Андреевичу, что не выйду на работу, он заорал на меня: «Принц тебе копейки не даст. Чтобы в воскресенье обязательно была». Николай Андреевич был внуком одного из Великих князей. Недаром его бабка была красавицей. «Гимназистки румяныя, от мороза чуть пьяныя, грациозно сбивают рыхлый снег с каблучка…» Об этом я узнала позже. Он это не афишировал. И фамилию носил другую. Великий князь был женат. Беременную бабку-гимназистку родные пристроили замуж.   
Моя бабка тоже была гимназисткой. Год училась в Новгородской гимназии, потом в Боровичской. В середине двадцатого века она оказалась на Крайнем Севере. Приехала к сыну из Ленинграда. Отец всем рассказывал, что моя бабка закончила Смольный. И все в это верили. Мой отец обожал гиперболы.
Не могу сказать, что бабка меня любила. Или не любила. Она относилась ко мне, как и к моей матери, как к человеку из низшего сословия. Меня же воспитывали крестьяне. А моя бабка была дочерью почётного гражданина, женой царского офицера, о чём она всё время напоминала, не боясь ничего. Уж после двадцатого съезда не расстреляли бы. Наши родственники по отцовской линии считали, что мы с ней очень похожи.
Потом она жила в Боровске, и всем говорила, что сын купил этот дом для неё. Так оно и было. Конечно, дом её родителей на Дмитриевской улице в Боровичах, в котором рос и воспитывался бабкой и тёткой мой отец, был роскошнее. Но тогда было не до жира.   
Моя бабка по отцу родом из Грузино. Значит, мы все Аракчеевы. Барин Алексей Андреевич Аракчеев дал нашим предкам фамилию Ражевы. Об этом мне любил рассказывать отец. 
Отец воспитывался бабкой Екатериной Тимофеевной Крутяковой (Ражевой). Его деда земского учителя, выбившегося в начальство и почётные граждане, звали Александр Тимофеевич Крутяков. А прабабку отца звали Татьяна Тимофеевна Ражева.
Поэт просился ко мне в гости 8 Марта. Но я сказала, что сейчас приедут родители, или, что мне надо к родителям. На самом деле я была занята стихами, которые бродили во мне, под снег за окном:
Ты мне стал дороже твоих стихов…
Актёр меня не поздравил с Женским днём. Я была огорчена. Но потом моя подруга, которая нас познакомила, полетела с туристами на Восток, в Жёлтый город, и привезла от него привет, фото на память и традиционную восточную глиняную игрушку: то ли ослика, то ли козлика.
Порадовавшись подаркам и написав стихотворение, я снова погрузилась в работу.
Мне нравилось ездить по Москве, сидеть рядом с водителем, спиной чувствовать группу в 40 человек, рассказывая о любимом городе. Особенно я любила возить экскурсантов в монастырь. Армяне всегда спрашивали: «Где наш хачкар?» Я их вела смотреть. Всем показывала святой источник и храмы. Управлялась я за минуту. Этого времени хватало до прихода коменданта, который мне объяснял каждый раз, что вождение экскурсий в монастыре запрещено. Люди начинали возмущаться: «Мы, что, не у себя дома?» Я давала группе полчаса на самостоятельный осмотр или молитву и шла в часовню Серафима Саровского, где находится его образ и книжная лавка, или к мощам Князя Даниила, или в Троицкий собор. Солнце сияло, снег чернел и таял, пели птицы в лазурном небе, в котором цвели белые пышные цветы облаков.
Потом мы ехали мимо Донского монастыря на Воробьёвы-Ленинские горы. Водители позже, после выхода сериала «Бригада», мне советовали рассказывать здесь не про Огарёва и Герцена, когда-то давших клятву на Воробьёвых горах, откуда открывался вид на сорок сороков, наводнить Россию западной заразой, а про нашего родного современного братка Сашу Белого и его друзей, здесь же поклявшихся дружить до гроба.
Дальше следовало везти экскурсантов на знаменитое кладбище. Главным образом, они за это и платили деньги.
У ворот кладбища дежурили рекетёры. Я должна была им отдать сумму: по рублю за экскурсанта. Сначала я им еле кивала и старалась проскочить бесплатно с вереницей в сорок человек. Потом мы привыкли друг к другу и улыбались при встрече как добрые знакомые.
Экскурсия по кладбищу у меня была не очень длинная. Водила к тем, кого люблю, и кого любили все.
Помню, шли вечером по аллеям. Мне тревожно. Сумерки влажные и грустные. Подошёл мужчина с Дальнего Востока и начал хвалить нашу экскурсию. Это согрело.
Потом на кладбище организовали кооператив, дававший своего экскурсовода. Заплатив деньги в конторе рядом с церковью, я шла в автобус. Хозяин кооператива, выписав путёвку, спрашивал у меня: «Чаю хочешь?» Я отвечала: «Спасибо. Нет». И шла в автобус, разглядывать улицу и беседовать за жизнь с водителем, ожидая возвращения группы.
Рекет исчез. Зато активизировались местные служащие. За полчаса до закрытия кладбища, они перекрывали вход. Дверь открывала десятка, которая у меня лежала в сумке, заранее приготовленная. Щёлкнув замком, я её отдавала, и мы входили, под возмущение наивных: «А как же перестройка?» Я начинала философствовать не хуже Гамлета: «Дорогие мои! В этом мире ничто не меняется со времён Адама и Евы. Почитайте «Мастера и Маргариту»…» Кто-то соглашался, а кто-то продолжал бухтеть.
«Мастер и Маргарита»… Если бы не Мастер, не видать бы мне филфака. Впервые я оказалась там в девятом классе на выставке рисунков Нади Рушевой. В основном, это были её иллюстрации к «Мастеру и Маргарите». На выставку мы отправились с подружкой, старший брат которой учился в МИФИ и входил в местную элиту, то есть пел в знаменитом академическом мужском хоре института. Он ей про эту выставку и рассказал. Мы долго стояли в очереди в бесконечном университетском коридоре в компании с хористами. Потом вошли в аудиторию, где висели работы. Честно скажу, я ничего не поняла. Я не читала роман. Но я ощутила, что здесь жила когда-то моя душа. В этих стенах. Это было странное ощущение, потому что здание построили совсем недавно, при  моей жизни. Но это было так.
Мы работали всю весну и начало лета. Потом мой друг Николай Андреевич объявил перерыв. Это в разгар сезона! И отправился с женой в путешествие по Волге на теплоходе.
Я, конечно, тоже очень устала. От слов, от бесконечного общения с сотнями людей. В отпуск я поехала в Каунас вместе с моей давней приятельницей, необыкновенной женщиной, научившей меня вязать и заниматься бизнесом. Она же открыла мне этот сказочной красоты город.
Мы остановились, как и в прошлый раз, в центре на Лайсвес аллее. Окна нашего номера выходили на улицу. Мы потом там много раз останавливались. Рядом театр, собор.
Совсем недалеко Старый город, а при подходе к нему огромный современный универмаг, художественный салон, масса кондитерских, магазинов, кафе. Всё дышит старым веком, старой жизнью, малоэтажностью. Нет призрака коммунизма. Говорят все по-литовски. По-русски тоже. Проблем с языком не было.
В универмаге висела у прилавков табличка на русском языке: «Трикотаж продаётся только жителям республики». Но я всегда выпрашивала детские вещи – для племянников.      
Происходило это всегда одинаково: «Вы житель рэспублики?» «Нет. Но мне очень нужно купить эти вещи для детей».
Из универмага мы сворачивали в художественный салон, потом шли в Старый город на площадь Ратуши, обязательно зайдя в мой любимый костёл на улице Вильняус. Здание костёла огромное, как крепость, из красного кирпича. Построено в 1408-1415 годах как приходской костёл Петра и Павла. Его опаляли войны и пожары. Но это не ощущалось в огромном светлом прохладном зале со скамейками, с распятьем Христа.
Потом путь наш лежал к белоснежной Ратуше, построенной в шестнадцатом веке и перестроенной в барочном стиле в восемнадцатом веке.
В Ратуше был Дворец бракосочетания. Там царило счастье.
В подвале Ратуши работал музей керамики. В нём мне нравилось долго бродить среди глиняных сосудов, чаш, блюд и подсвечников. Моя компаньонка не выдерживала и шла наверх, где торговали перед входом сувенирами многочисленные лоточники.
Потом мы любовались космическим ансамблем иезуитов. Центральный его корпус трёхчастный, с двумя готическими колокольнями, создающими ощущение ворот в небо.
Ансамбль начал складываться в середине семнадцатого века. Сначала иезуиты открыли там коллегию, где преподавали сами монахи. После вхождения Литвы в состав Российской империи там было образовано Дворянское училище, в котором преподавал Адам Мицкевич. 
Опьянев от всей этой красоты и влажной пыли от протекающего рядом с площадью Немана, мы шли на Гедемино покупать жареную курицу, сыр, сладости и пиво – тёмный «Портерис».
Ужинали в гостинице. Моя приятельница рассказывала про свою молодость, когда она работала сначала машинисткой в милиции, потом воспитателем в детском саду, при этом освоив вязанье крючком и спицами, что давало ей дополнительный заработок. Вязала она искромётно – быстро. И только эксклюзивные вещи в русском народном русском стиле с привкусом парижских предместий, украшенные вышивкой. Их охотно покупали иностранцы. Я тоже. Очень дорого.
Но от трудов праведных не наживёшь палат белокаменных. Поэтому, пока это было возможно, она имела друзей-мужчин. Жозефина называла это – путанить среди своих. «Своими» для неё были японцы из какой-то крупной фирмы, подолгу жившие в СССР. Сначала у неё был один друг, потом, когда он уехал из Союза, другой.
От этих японцев у неё скопилось несколько ящиков подарков, которые она успешно продавала на Вернисаже вместе со своими изделиями, янтарём и прибалтийским трикотажем, за которым мы ездили за реку на рынок.
Ехать нужно было утром. Мне не хотелось вставать. Но она меня звала для компании. Встав, я радостно отправлялась на другой берег. Ездили мы туда на такси.
С другого берега Немана хорошо видно как архитектурные памятники площади Ратуши, так и костёл Витаутаса. На самом деле – это костёл Вознесения Св. Девы Марии в готическом стиле. Его построил в 1400 году Великий Князь Литовский Витаутас в благодарение за спасение в проигранной битве у реки Ворскла.
Ворскла была мне хорошо знакома. Я жила в детстве одно лето в селе Головач рядом с  Ворсклой. Это одно из самых красивых мест на Украине. Мой отец строил там дачу для детей из Воркуты. Директор завода назначил его директором стройки. И отец взял с собой семью.
Мы жили в деревенской хате под соломенной крышей с земляными полами. Хозяйку звали баба Олена. В украинском языке нет буквы «ё». Но отец называл старушку по-русски: бабка Алёна.
Бабка Олена готовила огромные вареники с вишнями и лапшу с куриным мясом. Мы всё это поедали прямо в саду за деревянным столом.
Вечерами над хатой зажигались огромные звёзды, за хатой в пруду цвели огромные белые лилии. В центре села работал клуб, где вечерами показывали кино. Там я впервые увидела «Первого учителя» Михалкова-Кончаловского. И он, ранний и средний, навсегда стал моим кумиром, как Сергей Герасимов и Василий Шукшин. После «Сибириады» он уже не «мой».
По рынку в Каунасе я могла ходить так же долго, как по Третьяковской галерее. Я не могла оторвать глаз от огромных пышных хлебов и пирогов, сала, маринованного чеснока, подкрашенного свёклой, колбас, окороков и сыров. В Москве уже ничего на прилавках магазинов не было. А московские рынки не моя стихия. Они очень дорогие.
Мою компаньонку интересовал, прежде всего, янтарь. И мы его снимали с верёвок торговцев в большом количестве. Потом шли за трикотажем. Покупали свитера изощрённой вязки – с орнаментами, яркие, нарядные носки, варежки. Грузили всё в такси и возвращались в гостиницу.
Вечером мы шли в кафе есть цепелины, мясо и взбитые сливки. Завершался вояж в Каунас походом в кино, где показывали иностранные фильмы, с переводом на литовский язык, и посещением музея Чюрлёниса. Ехать в Каунас без посещения Чюрлёниса я бы не согласилась.
Чюрлёнис был понятен, как музыка, не требующая перевода, потому что он гений.
Грешным делом были раз и в Музее чертей. Он находится рядом с Чюрлёнисом.

Кое-что в литовском языке, которым я владею на уровне нескольких слов, мне оказалось знакомым.
Жозефина: Не знаешь, что такое пентёлика? Они говорят: «Пентёлика, пентёлика».
Она: Не знаю. Так давайте спросим. Скажите, что значит «пентёлика»?
Литовка: Пятнадцать.
Она: Ачу! (Спасибо). Всё ясно. Проще пареной репы. По-древнерусски  «пенть» - пять. Пишется через «юс малый». Потом юс малый редуцировался в «я».
Кстати, слово «янтарь» образовалось до 10 века. Это утверждает академик Борис Ларин. В противном случае, оно бы звучала, как «ятарь». После 10 века юсы редуцировались.
Жозефина: А я знаю, как будет по-японски «моросит».
Она: Как?
Жозефина: Мизоре.
Она: Бесподобно красиво.
На вокзал нас провожали портье, нас любившие, потому что мы им возили много кофе очень дёшево. Кофе в Москве ещё был в открытом доступе на Кирова (Мясницкой) в бывшем чайно-кофейном доме купца Перлова.
В восьмидесятые годы рядом с ним работало чудное кафе «Русский чай», где обслуживали официантки, подававшие чай в белоснежных фарфоровых чайниках. Уже при входе на огромном прилавке лежали на подносах груды кулебяк, ватрушек и пирогов со всеми видами начинок.
Интерьеры были в русском стиле. Прилавки, столы и скамьи деревянные с резьбой…
С Каунасом я всегда прощалась со слезами на глазах.
Летом приезжал Актёр из Жёлтого города. И Ярослав из Чехословакии тоже приезжал. Ярослав весь год ждал встречи с Москвой и со мной. Писал письма: «Не плачь, солнце моё ясное, а то личико будет красное».
С Ярославом было всё ясно. А у Актёра я спросила: «Ты женился?» Он ответил: «Женился». Но это не могло ничего изменить. И мой вопрос, и его ответ не были материальны, как не бывает материальным человеческое чувство.
Мы всё равно продолжали наши отношения.
В то лето мать подарила мне красивое индийское платье, но не в этностиле, а в европейском: с английским воротником, отрезное ниже талии. По тёмно-синему фону разбросаны огромные белые цветы и зелёные листья. Я его носила с широким чёрным ремнём и чёрными колготками. На голове устраивала пучок – на макушке. А в пучок помещала шпильки с бусинами, купленные в Каунасе.
Один раз меня встретил на улице в этом виде мой бывший начальник из института НЛО – зам. секретаря парткома. И долго мне говорил о том, как прекрасны китаянки и как чётко они работают.
Когда я была маленькая, у нас висела на кухне репродукция под стеклом – две китаянки. Одна - в розовом кимоно, другая - в голубом. Картина мне очень нравилась. Причёску я сделала, как  у красавиц.
Музейная смотрительница, имя которой я хорошо помню, Марья Николаевна, говорила мне, видя во мне сходство не с китаянками, а с портретом Натали, на котором она изображена с аналогичным пучком: «Ты, как Наталья Николаевна!» Я отвечала: «Да. Такая же бесприданница».
Осень была яркая. Поэта показали в «Пятом колесе» по ЛенТВ. Я снялась у Нелли Петковой в популярной программе «Телевикторина».
Нелли мне очень понравилась. Тонкая, изящная, нервная. Когда она пришла, заведующая музеем начала на неё орать, приняв за мою подругу: «Почему идёте с чёрного хода?» Потом, выяснив, кто она, успокоилась, пошла по своим партийным делам, оставив меня сниматься.
Зимой Актёр приехал снова. Путь его лежал в Берлин, где жил его двоюродный брат, женатый на немке. Зашёл ко мне.
Сидел напротив меня в сером свитере Гамлета. Но не Гамлет. Всегда сдержанный, спокойный, домашний. Эти встречи были невыносимы. Но он всё равно приходил, звонил, писал короткие письма и открытки. И я отвечала. 
В 1989 году в Берлине сломали стену. Немцы ликовали. Актёр рассказал мне, что познакомился в Берлине с Йохимом - выгнанным за пьянство из университета филологом. Речь зашла обо мне. И тот захотел познакомиться со мной. Но я отказалась.
Что нас связывало с Актёром и Кто? Кому ж нас надо? Может быть, искусство, которое я страстно любила. Для Актёра я начала писать пьесу.
В детстве и потом я не лгала, что буду служить Искусству Верой и Правдой. Следующим летом в Каунасе я оказалась с больной ногой. Неловко наступила в узкой юбке на ступень поезда на Белорусском вокзале. Перрон там низкий. Я торопилась. Сзади пёрла советская толпа. В ноге что-то лопнуло. Она тут же распухла, как бревно и перестала гнуться. На вокзале в Каунасе нас с Жозефиной встретили знакомые литовцы, отвезли меня к врачу, не нашедшему никакой болезни. На негнущейся ноге я не нарушила ни одного пункта культурной программы. Только от рынка на земле жемайтов отказалась. Но зато была в театре. Что смотрела, не помню. Билеты взяла в ряд перед проходом. Чтобы удобнее можно было пристроить ногу.
В Москве мать отвезла меня к врачу, который тоже не нашёл никакой болезни.
Я начала строгий пост. Был июль. И Бог решил, что я не лгала, когда говорила, что люблю искусство. Болезнь отступила. 
Наступил Новый год. Я купила маленькую живую ёлку. Когда у меня был студенческий салон, ёлку я ставила большую, такую, как мне ставили в детстве. Но рано или поздно в танцах наступает перерыв.
Гости, конечно, бывали, но теперь редко: мои и родителей – по старой памяти. Воркута меня не забывала.
Я превращалась в вещь для себя. И в тот вечер после Нового года я принадлежала вечеру и себе, и никому более. С увеличением возраста: я чувствовала всё возрастающую подозрительность окружающих, недовольство родителей, подстрекаемых родственниками, относительно моего не замужества.
Сейчас одиночество не так критикуется. Видимо, закат Европы, предсказанный в позапрошлом веке, не шутка интеллектуалов. Впрочем, что нам до Европы. Россия, будучи самой большой и протяжённой частью европейского мира, всё же остаётся самобытной страной, не похожей на другие. 
Кто-то из декадентов сказал, что выбором истинной женщины должна стать девственность. Но мне эта точка зрения не импонировала. Я жила страстями.
Не успела я в тот новогодний вечер раскинуть на софе «Молодёжная» атласное розовое одеяло, купленное мне  матерью, в розовом пододеяльнике с белыми кружевами, приобретённом на собственные доходы, как раздался телефонный звонок.
Он: С Новым годом! Я к тебе еду…
Она: Я собираюсь спать.
Он: Завтра отоспишься. У тебя завтра выходной.
Она: Ладно, приезжай!
                Звонок в дверь
Он: Здравствуй, это ты!
Она: Здравствуй, это я! Странно, почему-то, когда я жду кого-нибудь другого, всегда приезжаешь ты.
Он: А не надо ждать «кого-нибудь». Нужно ждать конкретно.
Она: Проходи.
Он: Зажги свечу! Свет выключи!
Она: Хорошо!
Он: Какая хорошенькая ёлочка! Ёлочка, какая ты хорошенькая! А почему игрушек мало?
Она: Не знаю. Так получилось. Я хочу только один серебряный колокольчик.
Он: Пламя дрожит.
Она: Кто-то рядом с нами. Может быть, твоя возлюбленная.
Он: Да.
Она: Священник по радио легенду рассказывал, зачем на ёлку надо вешать игрушки.
Он: Зачем?
Она: Потому что, когда Христос родился, к нему пришли Волхвы, Пастухи, звери, птицы, цветы и деревья: приветствовать и одаривать. Ёлка с севера пришла последняя из деревьев: добиралась долго. И скромно встала рядом с колыбелью. Что она могла подарить младенцу, кроме шишек? А Христос её приметил и дотронулся ручонкой до ветки. И на ёлке зажглись звёзды. 
Он: Какая чудесная история! Но у меня ужасно болит голова.
Она: Возьми свой анальгин. Лежит с прошлого твоего визита. Ты его забыл.
Он: Не забыл, а оставил. Я не хочу анальгин. Неси бокалы для шампанского!
Жрать у тебя, конечно, нечего. Магазины закрыты. И в них пусто.
Она: Завтра мать собиралась приехать. Привезёт что-нибудь.
Он: Давай выпьем на брудершафт!
Она: Ты что! Мы сто лет уже на ты…
Он: Сто лет… А сколько лет мы знакомы?
Она: Три года почти.
Он: Это не факт!
Женщина: Мы скрестили руки, держа бокалы с вином, и поцеловались. Только он умел меня целовать так, словно, он был не мужчина, а пришелец из неземной цивилизации. После этого Поэт увлёк  меня на диван. Я не сопротивлялась. Актёр был забыт.
Мы включили телевизор. Там шла «Кинопанорама» с последней телесъёмкой Высоцкого.
Высоцкий пел: Я поля влюблённым расстелю…Свежий ветер избранных пьянил… Если не любил, значит, и не жил, и не дышал…
Он: Ты для меня всё равно, что для Высоцкого Марина Влади. Если я с тобой не сплю, это ни о чём не говорит. Положи мне руки на голову. И не снимай. Иначе я умру…
Женщина: Утром приехала мать и пыталась поднять нас  с дивана. Но нам хотелось спать. Она поняла, что будить нас бесполезно и уехала. Спали мы, как всегда, платонически. В этот раз на ковре. Одетые. Раздеваться было ни к чему. К тому же, в квартире было холодно. Наступил вечер следующего дня.
Она: Давай спать! Я постелю постель!
Он: Сколько времени.
Она: Около двенадцати.
Он: Чего?
Она: Вечера.
Он: Мы что сутки пролежали?
Она: Да.
Он: Одевайся. Поехали в гости!
Она: В какие гости? Не хочу я в гости. Я спать хочу.
Он: Тогда давай гостей к себе позовём. Дай телефон!
Женщина: Телефон жил половой жизнью. Он всегда стоял на полу рядом с диваном. И очень редко где-то поодаль. В тот раз он был в другом углу комнаты.
Поэт начал звонить приятелям. Но ехать к нам никто не хотел под разными предлогами. Один из них пригласил нас к себе.
Он: Одевайся. Поедем к Боре.
Она: Я не хочу. Если ты сейчас уедешь, мы никогда больше не увидимся.
Он: Не каркай, а одевайся. Я сейчас уеду. А ты, если останешься, проведёшь одинокую ночь. Ты не представляешь, кто такой Боря. Это человек-свеча. И ты можешь с ним познакомиться. Ты будешь иметь счастье с ним познакомиться.
Женщина: Откровенно рыдая, я пошла одеваться. Через несколько минут мы с Поэтом стояли на остановке и, полудружески - полулюбовно обнявшись, ловили такси.

                Занавес

                Действие пятое
Женщина: Боря жил в Черёмушках в районе Профсоюзной. По дороге на Профсоюзную мы заехали на Таганку.
Он: Смотри – это ателье, где работают портные, у которых  я хотел учиться шить платья.
Она: А это театр на Таганке.
Он: Батя, притормози у магазина. Сейчас возьмём бутылку шампуни и пузырь конины.
Женшина: Поэт пошёл покупать шампанское, коньяк и сок ананасовый в жестяной банке чуть ли не в единственном тогда на Москву ночном магазине. Я немного повеселела. А что мне оставалось делать?
Выйдя из такси, мы направились к пятиэтажке. Дверь нам открыл несказанной красоты юноша, похожий одновременно на Прекрасного рыцаря и Александра Годунова. На самом деле юношей он быть не мог, потому что он был женат и примерно моего возраста. А жена его находилась во время нашего визита на даче. Детей у четы не было. Они держали двух борзых. Собаки тоже были на даче с Бориной женой. Но мне он виделся юношей. Сейчас Боря известен всем любителям бардовской песни. Его голос звучит на многих радиостанциях. Этот известный Боря не имеет ничего общего с тем, с которым мы провели ночь. Та ночь и те песни неповторимы. Хозяин пригласил нас на кухню размером в шесть квадратов. Но нам не было тесно. Мы сели втроём за низенький столик. Поставили вино и стаканы. Боря приготовил бутерброды. После чего он начал петь, а мы слушать. Боря спел множество песен и романсов на русскую тему. Один мне особенно запомнился. Кто его автор, не знаю. Не могу нигде этот чудный романс найти. «Убежать-сбежать из Петербурга», - пел Боря. А Поэт подхватывал: «в золотой карете Идиота». Я тоже Идиотка. И живу под этим именем в одном из самых гениальных стихотворений Поэта. И он это подтвердил, когда я об этом начала говорить. Ещё они пели романс о России на стихи Ирины Ратушинской со строчкой: «Моя грустная боль, моя вросшая в сердце страна». Строчка мне запомнилась, хотя не была близка. Моя Россия не могла никак врасти в моё сердце. Потому что я была её плотью и кровью. Она была изначально, а я пришла позже. Ближе была строка: «Засвети мне свечу посреди…» Посреди чего, я не помню. Но эта строка мне очень понравилась.
Он: Что ты с нами делаешь! Сейчас мы возьмёмся за руки, разобьём стекло в окне и улетим.
Женщина: Но мы не улетели. Потом Поэт читал свои стихи, пытался петь. Это было несравнимо с Бориным пеньем. И Поэт это осознавал. А стихи его меня будоражили, как всегда. Я тоже читала свои стихи по просьбе Поэта. Поэт их хвалил. И Боре они понравились. И он спел для меня что-то. Уже не помню, что. Я его попросила, чтобы он спел нам с Поэтом «Поручика Голицына». И он спел. Хотя было бы лучше, если бы этого романса не было, как и гражданской войны. Поручик Голицын мне всё-таки импонировал, но больше – корнет Оболенский. Потому что летом, когда Поэт грелся на пляже в Коктебеле с толстой тёткой и её эфемерной дочкой, я познакомилась с потомком князей Оболенских. Его к нам прислали с телевидения, чтобы он написал сценарий фильма о музее Великого друга кисейных барышень. И он написал этот сценарий – отведя мне в нём главную роль. Но я не поладила с режиссёром, и сыграла в фильме только два эпизода, правда, в паре с народным артистом. Мы стали дружить с автором сценария. Он оказался талантливейшим драматургом. В одну из его пьес я влюбилась навсегда. Вместе отмечали его пятидесятилетие  у него дома: он, его последняя жена и я. Оболенские – калужские. Это нас сближало. Я люблю Калугу. Мои пращуры, кстати, могли запросто видеть Натали Гончарову. Полотняный завод, где росла Натали, находится недалеко от наших Барсуков. А в Калуге они могли встретить на улице у храма старого князя Евгения Петровича, вернувшегося с каторги бывшего декабриста, как теперь говорят, совсем с другим менталитетом.
Ближе к шести утра мы с небес искусства возвратились на землю. И Поэт нас решил с Борей поссорить на всякий случай. По крайней мере, отдалить друг от друга. Естественно, ночь нас сблизила. Сначала он велел мне Борю поцеловать. Я его поцеловала в голову. Это охладило. Не прикасайтесь к кумирам! Для меня ведь он был всю ночь из Духа, а тут плоть. Потом Поэт рассказал Боре про мою одноклассницу, работающую у Фёдорова, и пообещал, что она поможет вылечить глаза Бориной борзой, страдавшей от старости слабостью зрения, и придумал историю про медведя из цирка, вылеченного в клинике Фёдорова. Я ответила, что моя одноклассница работает уже в другом месте: в каком-то медицинском кооперативе, где больше зарплата. Обнадёжившийся, было, Боря, расстроился. Наконец, когда хозяин решил нас отправить поспать и велел идти в маленькую комнату, где он нам постелил, Поэт завопил, что мы не любовники, и заявил ему, что будет спать на кухне. Прекрасно помню, как рука, которой Боря подносил бутерброд ко рту, замерла в воздухе. В Бориных глазах читалось недоумение, смешанное с ужасом. И он посмотрел на меня как на сумасшедшую. Кстати,  имея высшее образование и интеллигентных родителей, Боря служил в храме ночным сторожем. Поэтому, отчасти, он на нас смотрел глазами Всевышнего. Я отправилась одна спать в комнату, похожую на шкаф. Окно там было плотно занавешено. Мне казалось, что я в маленьком театре. Спать мне оставалось часа два. Поэтому я не раздеваясь, прилегла на одеяло. В девять я проснулась. Поэт спал на кухне, укрывшись моим пальто. Я отняла у него пальто и поехала на работу. Больше мы с Поэтом уже никогда не спали вместе. Значит, это была Воля Небес. А Боря был медиумом. Он нас вынужден был положить спать в разных комнатах. Хотя и не хотел. На работу я приехала в состоянии лёгкого и грустного похмелья. Как прошёл рабочий день, не помню. Помню только серебряную зиму того года, моих дорогих мальчиков, несмотря на их немальчишеский возраст, и серебряные Борины струны, и его небесный голос. И Горбачёва, которого без конца показывали по телевизору, благодаря которому можно было петь на кухне громко, не боясь, что услышат соседи: «Не вешайте носа, поручик Голицын! Корнет Оболенский, надеть ордена!»
Ай-йа-яй! Бедные Борины соседи на двух этажах! Его концерт длился несколько часов. Никто ни разу не стукнул в стену и не позвонил в дверь! Может, тоже слушали! На Би-би-си, кажется, была тогда передача «Они поют под струнный звон», которую я пыталась ночью слушать по отцовскому ВЭФу. Но голоса бардов глушили очень профессионально, и до меня доносились только обрывки фраз сквозь шумы и хрипы, запущенные в эфир. Ночью многие ловили «вражьи голоса», как их у нас называли. Даже частушка появилась: «Есть обычай на Руси ночью слушать Би-би-си». Впрочем, мне вполне хватало Высоцкого, на песнях которого многие из моего поколения росли. У нас в младших классах был замечательный учитель пения. Он играл, а мы наяривали песню из кинофильма «Вертикаль», в которой есть слова про «руки друга и верный крюк» и молитва, «чтобы страховка не подвела».
Вскоре после этой судьбоносной ночи Поэт снова отбыл в Ленинград.
Открытку к 8 Марта он мне сел сочинять 28 февраля – в последний день Зимы, если в тот год не было Касьянова дня. И она пришла из Ленинграда в Москву со штемпелем почты СССР:
«Поздравляю тебя с праздником и желаю счастья в общечеловеческом понимании этого слова! Поздравь от моего имени маму! И Виту. … У меня ничего особенно интересного нет.
Может, пока нет, а, может быть, и не будет. Вообще, я предпринимаю первые попытки полной эмиграции. … Будешь в Питере, звони. Я в Москву пока не собираюсь…»
Причём здесь Вита! Поздравляй её сам.
Между тем, наступило благословенное лето. Дела мои шли хорошо. За счёт торговли на Вернисаже. Кооператив наш с Николаем Андреевичем накрылся медным тазом. Но он довольно часто звонил. И мы вели долгие разговоры.
Летом приехал Ярослав. И Актёр тоже приезжал.
Мальчики навещали меня в музее. Во время отпуска заведующей я исполняла её обязанности. Это значило для меня: рабочее время нужно провести с пользой – для моей личной жизни.
В то лето я работала в паре с милой девушкой из интеллигентной московской семьи. Она училась вечерами в Историко-архивном институте.
Девушка нравилась Ярославу, и он приходил с двумя букетами роз – для меня и для неё. Мы пили втроём чай с мармеладом в шоколаде «Яблонька», который присылала мне бабушка Ярослава, и с чешскими конфетами, которые привозил Ярослав из Чехословакии. 
Но Ярослав девушку не интересовал. У неё был роман с женатым парнем-секретарём комитета ВЛКСМ какой-то московской автобазы. У этого парня был сын-младенец. И я увещевала мою напарницу оставить эту семью в покое. Но это было занятие бесполезное.
Девушка пригласила нас с Ярославом в гости. И мы поехали с ним в спальный район - утопающую в зелени деревьев бывшую деревню, застроенную многоэтажками.
Принимали нас хорошо. Бабушка девушки - учительница русского языка и литературы испекла для нас свой фирменный бисквит.
В квартире было чисто и уютно, но это был сад, куда не залетали шмели. От этого в нём ощущался избыток зефира – не ветра, который там отсутствовал, а ванильного зефира.
В доме не было мужчин. Девушка даже не помнила, как выглядел её отец. Родители расстались, когда она была младенцем. 
Актёр познакомился с Ярославом, навещая меня в музее. И мы пили чай, уже вчетвером. Ярослав оценил по достоинству его обаяние. И после того, как мы распрощались на Белорусском вокзале после ставших у нас традицией получасовых объятий и поцелуев на перроне, слал ему приветы в письмах, которые прилетали в Москву довольно часто. 
Актёр, кстати, просил меня не носить розы Ярослава домой, советуя оставлять их Великому другу кисейных барышень. Я так и делала. Они стояли у меня на столе, превращая службу в праздник.
Ещё в то лето повадился меня навещать бывший кассир музея, живший в соседнем доме. Лез целоваться, просил руки и сердца. И говорил, что моё лицо достойно багета, которые производит его кооператив.
Багет не в смысле длинный французский батон, а в смысле рама для картины. И ещё он предполагал, что предками моими, были поморы, и констатировал, что именно таких, как я, увозили за моря иностранные женихи.
Также он интересовался моей семьёй. Но я ему ничего не рассказывала, потому что рассказывал он сам: отец пил, а матери было всё равно.
Частично, этот мудрец был прав. Предками моими по линии матери отца были ушкуйники-ингерманландцы, двинувшиеся в давние времена на берега Северных моей и освоившие их. Они породили поморов. Отец пил, как и огромная часть мужского населения СССР. В молодости и зрелости много. В старости меньше. А мать всю жизнь плыла по течению, не реализовав и сотой доли данных ей природой возможностей. 
Да, и сам бывший кассир был часто пьян, разведён, а про сына своего выросшего говорил: дылда, в два раза выше меня.
Сухой закон Горбачёва оказался весьма кстати. Кого-то он наверняка спас.
После свержения Горбачёва страну снова стало заливать зельем: иностранным алкоголем, погубившим многих атеистов и православных, а также мусульман.
От палёной водки умер наш с Николаем Андреевичем мегафонщик Роман-татарин из-под Казани.
Накануне возвращения на работу из отпуска мне позвонила заведующая и попросила каверзным тоном завтра не опаздывать, потому что  с утра, до открытия музея состоится профсоюзное собрание. 
На этом собрании мы с ней разругались. И я сказала, что ухожу. Нас пытались помирить. Но мне это было не нужно. Я твёрдо решила уйти.
Конечно, ей рассказали про розы, которые стояли на «её» столе весь месяц, и наши душевные чаепития с мальчиками, пока она отсутствовала.
Её терзало любопытство: что, да как? И она спросила: «Как Вы будете жить дальше?» Спросила не как секретарь партийной организации, а как одинокая женщина.
Я могла нахамить. Но ответила: «Прекрасно!»
Мне было тридцать три года. Но поскольку десять лет  из моей жизни выпали из-за тётки, я чувствовала себя лет на двадцать с небольшим, словно я была законсервирована на весь тот срок, во время которого развивались наши с ней родственные отношения.
Приняв решение, я вздохнула спокойно. На дворе стоял август. Конечно, мне было жаль оставлять чудесный дом, в котором я была так счастлива.
Сразу начальница меня не отпустила. Нужно было найти замену. Для неё это был перманентный процесс. Она ни с кем не уживалась. Слишком высока была планка, которую требовалось преодолеть, чтобы ей потрафить. Не уживались и с ней. Сотрудницы постоянно менялись. Она звала меня потом назад. Но это не случилось, по разным причинам. Одно время с ней работал мужчина – Володя. Но и он ушёл. Работал долго – семь лет. Я заходила в музей по старой памяти. Он мне даже как-то предложил съесть пополам мандарин. Я отказалась. Разделить в этом Доме мандарин пополам я могла только с Поэтом и Славой. Поэта я любила. Я со Славой мы закадычные приятели. 
Ко мне начальница относилась, в принципе, лояльно. Но я хотела изменить жизнь – круто. Так велело Время.
А сколько женщин погребло себя навсегда за канцелярскими столами под грудами бумаг! Сколько их вкалывало за копейки, пусть и неплохие, у станков! Десятилетиями! Моя тётка много лет трудилась в швейной мастерский и мечтала, чтобы я стала диктором или экскурсоводом. Далеко не все из этих женщин вышли замуж.
Я тоже успешно трудилась рабочей на «Мосфильме» после школы. В моё время тех комсомольцев, кто не поступил в ВУЗ после десятого класса, Райком ВЛКСМ по Комсомольской путёвке в обязательном порядке отправлял на фабрики и заводы.
«Мосфильм», к счастью, относился к фабрикам. Если бы не дали туда путёвку, я бы отправилась на БАМ. Обошлось без экстрима.
За три года я сделала карьеру. Дослужилась до 5 разряда. Всего для рабочих было 6. 7 – элита. У нас на «Мосфильме» его не было.
Сначала я проявляла плёнку. Позитив. Дело важное, но монотонное и требующее остроты восприятия мира. Ролик помещался на кассету, с которой сматывался в баки с растворами для проявки и закрепления.
За роликом требовалось строго следить: вовремя, отмотав от его остатка кусок плёнки, прицепить другой, не останавливая машины – в темноте.
Одна часть проявочной машины находилась в светлом помещении, другая – в тёмном.
На свету нужно было также вовремя снять с машины проявленный материал.
Я это дело освоила за пару месяцев. И начала скучать.
Надо сказать, что мне мечталось о другом: для начала стать помощником режиссёра, а потом великим кинорежиссёром.
Но не все мечты сбываются. Так я оказалась на филфаке.
Учиться мне посоветовал Кончаловский, когда я пришла к нему, горя желанием работать в его группе, приступившей к съёмкам «Сибириады».
Мы с ним беседовали примерно с час. Он сказал, что работает только с профессионалами, а у меня нет опыта работы помрежем. К тому же… в Сибири, болота и комары.
Сняв фильм, он эмигрировал.
Ко мне очень хорошо относился заместитель начальника нашего цеха. Как-то меня обидела тётка из ОТК: шумная и крикливая. Я начала рыдать, театрально размазывая слёзы по лицу. Он её вызвал на ковёр и отчитал. Она сразу успокоилась, и мы стали с ней дружить: домой после вечерней смены ездили вместе. Она жила недалеко от меня.
Вскоре Александр Тимофеевич меня перевёл «на свет»: я работала над составлением паспортов для печати фильмов. Мне нравилось подбирать для паспорта фильтрики из трофейной немецкой кассы: серые, жёлтые, розовые, голубые целлулоидные квадратики.
Потом и это надоело. Но я видела интересных людей – кинооператоров. Пётр Абрамович Сатуновский, снявший «Королевскую регату» и другие прекрасные фильмы, сказал мне, что я красивая. А Паша Лебешев, не выдержав, как я его магнетизировала, влюбившись то ли в него, то ли в его пленительное нездешнее искусство, спросил: «Спички есть?». Я сказала, что нет. Больше мы с ним не беседовали. Он снимал тогда «Рабу любви».
Надо мной взял шефство ещё в те времена, когда я проявляла плёнку, милейший человек – кинооператор, впоследствии получивший за своё мастерство «Нику». Его двоюродный брат был художником-постановщиком у Кончаловского. Ему я любила рассказывать о моей безумной любви к кино. Мы с ним изредка пили чай: или у меня в «проявке» при потрескиванье плёнки в машине, естественно, в тёмном помещении, или у него в павильоне. И ещё меня любил мальчик – киномеханик… Мы часто встречались в длинном коридоре цеха, или в боковом – маленьком. Он брал мои руки в свои, и мы так стояли минут по двадцать. Вечерами, не днём, конечно. Нас обходили работницы в белых халатах, не обращая внимания: привыкли. 
Потом я решила перейти в реквизиторы. В костюмеры мне запретили идти родители. Был скандал дома.
Перешла с помощью Александра Тимофеевича и ещё одного хорошего человека. Через две недели покинула студию. Работа реквизитора мне показалась слишком пыльной. 
Мои родители обожали кино. Но у них с самого начала были сомнения в возможности для меня кинокарьеры. Поэтому советовали идти в педагогический. Однако я была упорна. Пока не поняла, что нет шансов.
Правда, я прошла предварительный творческий конкурс на сценарный факультет ВГИКа. Написала сценарий полнометражного фильма «Красная Луна». Про тех, кто не любил спать ночами в Красной России. Он имел бешеный успех в кругу моих знакомых. В конце концов, единственный машинописный экземпляр  зачитали. А черновик я не сохранила почему-то. А, может быть, его тоже зачитали.
Мой этюд на первом экзамене во ВГИКе не оценили. У них была строгая разнарядка: нацкадры и «свои»…
С трудом я пережила две недели осени, скучая на работе и жуя пирожные из магазина «Московские зори» при кулинарной фабрике. Пирожные приносил мой добрый приятель Слава. Или я сама их себе покупала.
Однажды Славу чуть не убили пудовым кулём муки, который был выброшен ворюгами из окна пекарни. Технология воровства отрабатывалась веками: один из подельников выбрасывает украденное в окно, второй ловит добычу на улице.
Конечно, в СССР воровали не все, но многие. У Геннадия Хазанова была в репертуаре очень смешная миниатюра про «несунов» - работников фабрики, делавшей стиральный порошок. Про то, как мужик добирался до проходной с карманами, набитыми порошком и с порошком в носках и за пазухой. И вдруг начался ливень…
Наконец, я была свободна. Вопрос, на что жить, меня не волновал. Я знала, что Бог не даст мне умереть с голоду.
Родители не были в восторге от перемен в моей судьбе. Но платили за квартиру и давали немного денег.
Я поступила в аспирантуру. Конечно, не в очную. А стала соискателем. Это давало возможность изредка видеться с любимым Учителем, который мог с законным правом целовать меня при встрече и на прощанье. Я не могла жить без наших встреч.
Продолжить образование мы решили вдвоём с моей однокурсницей. Она была одной из самых красивых девочек на курсе.
С направлением в аспирантуру мне повезло. Я его выхлопотала после того, как ушла из музея. Мой Учитель написал просительное письмо на имя заведующей, объясняя, что я «девушка с характером», но подаю надежды в науке. И она мне помогла. Но больше не она, а Главный хранитель Нина Тимофеевна – любимая женщина одного знаменитого советского актёра. 
Сначала берегиня актёра С. сказала «нет». Но я замерла в «немой сцене». Она испугалась и сказала: «Чёрт с Вами! Идите учитесь».
С деньгами было плохо. Их было очень мало. Опять пришёл на помощь Николай Андреевич. Он пригласил меня сотрудничать с ним снова. И мы стали возить экскурсии – теперь в Троице-Сергиеву лавру. 
Как я их любила! Я любила ездить дорогой богомольцев, возраст которой исчислялся столетиями.
После одной моей экскурсии меня наградили огромным красным яблоком. Мне его подарила женщина из глубинки. И я его вечером съела, лёжа в ванне.
Перед 7 ноября мы немного заработали. И решили отметить праздник. Но мы праздновали не 73 годовщину Октябрьского переворота. Мы праздновали начало Возвращения на круги своя.
Николай Андреевич: Приезжай к нам в гости. Мы с Олей ждём тебя.
Она: Лучше вы ко мне приезжайте. Я приготовлю пирог с капустой, блины с икрой и салат. Вечером приедет мой друг Поэт. Познакомитесь. И ещё будет моя двоюродная племянница-спортсменка.
Николай Андреевич: Чемпионка?
Она: Нет. Просто тренер.
Николай Андреевич: Хорошо. Приедем к вечеру. Мы только что встали.
Она: Я тоже.
Николай Андреевич: До встречи.
Женщина: Мы долго сидели вчетвером и ждали Поэта. Но он всё не ехал. Хотя звонил несколько раз и обещал, что будет с минуты на минуту.
Летом мы с ним успели сильно поссориться. Он просил у меня ключи, чтобы провести время в моём доме с Витой. Естественно, я отказала. Своей квартиры в Москве у него не стало. Он поменял её на питерскую. Приезжая в Москву, жил у матери на далёкой окраине в спальном районе.
Потом, как всегда, помирились. Хотя в гневе он был страшен.
Николай Андреевич: Где же твой Поэт?
Она: Скоро приедет. Разве нам нечем заняться? Выпьем за Матушку Русь! Помянем тех, кто положил за неё Жизнь. И пусть все наши враги сдохнут! Выпьем за начало нашей великой страны, теряющееся в истоках Небесных, а не начинающееся в 1917 году от Рождества Христова! Ура!
Мы сдвинули бокалы, как это делали Турбины у Булгакова в «Белой гвардии».
Николай Андреевич: Как у тебя хорошо!
Она: Спасибо. А тебе Оля спасибо за цветы.
Женщина: Играть на фортепьяно Оля не хотела. И это вызывало принципиальные разногласия у неё с мужем. Но она оставалась так упорна в своём желании не быть пианисткой, что Николаю Андреевичу пришлось устроить её администратором в Кремлёвский Дворец съездов.
На праздничном концерте, посвящённом 73 годовщине Октябрьской революции, артистам вручали цветы. Вручение цветов было поручено Оле. Она не забыла и меня. И мы сидели под шатром из отборных красных махровых гвоздик. 
Николай Андреевич: Я представляю тебя замужем за священником. Ты бы гладила рясу. А муж бы тебе говорил: «Матушка! А не выпить ли нам по сто грамм»?
Она: Все мои ровесники давно женаты.
Николай Андреевич: Я тебя познакомлю с каким-нибудь семинаристом.
Она: Семинаристы женятся по выходе из семинарии на своих ровесницах. И Вы это прекрасно знаете. Женятся, в основном, на регентшах, или на девушках из семей священников.
Женщина: Так мы сидели до глубокого вечера. Потом Николай Андреевич с Олей засобирались. Мы остались с Витой ждать Поэта. Она была одета и обута, словно, собиралась отвратить его навсегда: на плечах павловопосадская шаль, на ногах красные высокие сапоги. Поэт терпеть не мог Русский стиль.
Моя любовь иссякала. Но я всё ещё любила его. Наконец, он приехал. Поздно, когда по радио уже сыграли гимн.
Три года назад мы сидели тоже втроём за этим столом при свете красной свечи, стоящей в гжельском подсвечнике с рыбками. Подсвечник Поэта покорил. Это одна из самых известных работ Гжельской фабрики: к чашечке цветка тянутся две рыбки.
Когда-то девочкой я любила пить воду из фонтана в Хосте или Лоо. Он был похож на этот подсвечник. Гжельские рыбки напоминали мне детство, отдых на юге у моря.
В конце концов, пришлось подсвечник подарить Поэту. Он его выпросил в качестве подарка на день рождения – давно, три года назад.
Поэт обнимал Виту. Мне было это неприятно, хотя я его уже не так сильно любила. Поэтому я пообещала, если он не перестанет, поджечь скатерть. Он поверил и перестал. Чтобы занять нас чем-нибудь высоким, Поэт подошёл к книжному шкафу и достал из него синий том Блока с «Ночной фиалкой», и стал нам её читать наизусть.
Чуть позже я написала стихи:
Давай помолчим в тиши
При бледно-жёлтом огне…
В стихотворении снова замаячил кто-то третий, как это уже было в стихотворении «Мучительно вертится часов ветряная мельница…» Но это был не Актёр.
А, вообще, в ту ночь я ждала утра. Мне хотелось, чтобы они поскорее уехали. С радостью я прослушала советский гимн. Гимн сыграли. И они отправились, видимо, к метро. Впрочем, мне было всё равно: хоть на Луну!
После Нового года, который я встретила с родителями, мне позвонила моя товарка по аспирантуре и сказала, что может помочь с работой.
А на Рождество я ездила в Каунас.
Самое интересное, что перед поездкой у меня не было ни денег, ни билета на поезд. Денег мне одолжила мой друг Жозефина – та самая вязальщица-гейша, которая меня подружила с Каунасом.
Шансов купить билет почти не имелось, потому что это был коммерческий рейс. Перед Рождеством литовцы приезжали в Москву за апельсинами, шампанским, кофе, сигаретами и спиртом «Ройял». А потом возвращались домой. Жозефина купила билет заранее, но поняла, что ей будет не комфортно в Каунасе без моей компании.
Мы приехали за час до отправления поезда на Белорусский вокзал и ждали в начале перрона, не продаст ли нам кто-нибудь билет.
Билет мы купили у какой-то женщины. Самое интересное, что в том же отсеке, что у Жозефины. У неё было верхнее место в «купе» плацкартного вагона. У меня боковое напротив этого «купе».    
А само «купе» было в конце вагона у туалета. Но, как говорится, дарёному коню в зубы не смотрят. Бог все же решил одарить меня этой поездкой. Стоял трескучий мороз. В вагоне было холодно. На мне серая куртка спортивная, купленная в ГУМе под грифом «Особо модное изделие», серые брюки из плащевой ткани с белой фланелевой подкладкой, серые спортивные итальянские сапоги, яркий павловопосадский красный платок с огурцами, купленный у Виты, и нежно-салатового цвета индийские ажурные трикотажные перчатки, купленные у Жозефины.
Я никогда не спала на верхней боковой полке и твёрдо знала, что спать буду внизу, где и сижу.
Нашими попутчиками оказались четверо мужчин. Три молодых литовских бизнесмена и студент-еврей из Вильнюсского университета.
Все проходы вагона были завалены и заставлены тюками, ящиками и коробками. Прямо на них спал посреди вагона коротко остриженный коммерсант огромного роста.
Но нам не нужно было в  сторону, где он спал. Мы жили рядом с дверью в тамбур.
Жозефина попросила студента уступить мне место. Он отказался, мотивировав тем, что никогда не спал на боковом месте и даже не знает, как им пользоваться. Я решила его игнорировать после этого, а он стремился со мной поговорить.
Я сидела прочно на месте литовца, которого про себя называла Робин Гуд. Он меня на него пригласил. Робин Гуд был прилично пьян. Двое его друзей, разделив деньги на три части, ушли в ресторан. А он остался.
Деля деньги, они посмотрели на нас с Жозефиной, и один из них сказал: «Сыграем!»
Жозефина ответила: «В азартные игры не играем».
Жозефина постелила себе постель на верхней полке и предложила постелить постель Робин Гуду. Он не отказался. Но и он, и я знали, что в ней буду спать я.
Робин Гуд: Спасибо. За мной ещё никто так не ухаживал в поезде.
Жозефина полезла наверх и начала засыпать под наши разговоры с Робин Гудом и еврейским мальчиком, которого я простила за то, что он насмешил меня рассказом о том, как он делал покупки в Москве, прикрывая на визитной карточке покупателя фотографию знакомой девушки, которая ему карточку одолжила.
Дожили! Карточки в конце двадцатого века, как во время войны.
Она: Я так люблю Каунас! Мы всегда живём на Лайсвес.
Робин Гуд: Я там родился. Недалеко.
Женщина: Робин Гуд напоминал мне Поэта, который родился рядом с улицей Горького - Тверской. Он был так же строен, стоек, имел точёный профиль викинга.
Потом он пошёл курить в тамбур, а я им любовалась.
Еврейский мальчик: Видели, когда они деньги считали, ему дали меньше всех?
Она: Не видела. Я в их сторону не смотрела. Чем меньше знаешь, тем лучше.               
Еврейский мальчик: Я лучший студент экономического факультета. А мой дедушка был простым счетоводом. Летом я был в Израиле, а сейчас у меня лежит в кармане билет на самолёт до Нью-Йорка.
Хотели бы побывать в Иерусалиме?
Она: Не задавайте глупых вопросов. Разумеется.
Еврейский мальчик: А Вы знаете, что по-английски означает «барель»?
Она: Не знаю. Я славянофилка.
Еврейский мальчик: Барель – это бочка. Вес нефти измеряют в барелях.
Она: Очень интересно.
Женщина: Пришёл Робин Гуд и стал стелить себе постель на моей верхней боковой полке.
Она: Здорово у тебя получается. В армии служил?
Робин Гуд: А что, я похож по-твоему на больного, которого освободили от службы в армии?
Она: Нет.
Робин Гуд: Я каждый год езжу к армейскому другу в Люберцы. Приезжаю и готовлю цепелины.
Она: Научи меня.
Он: Это не трудно. Берёшь ведро картошки. Делишь пополам. Одну половину варишь в мундире. Другую чистишь. И тоже варишь. Потом всё мешаешь и так далее.
Женщина: И он царским жестом пригласил меня устраиваться на ночь на нижней полке, а сам полез наверх.
Она: Слушай, а ты не упадёшь?
Он: Если я упаду и сломаюсь, ты меня починишь?
Она: Ты, пожалуйста, не падай.
Женщина: Он забрался наверх. И я помогла ему справиться с одеялом. В это время проснулась Жозефина и начала на меня орать.
Робин Гуд: Что Вы так волнуетесь? Спокойной ночи!
Женщина: Он мне очень нравился. Но чувствовалось, что он занят. Он был в женской любви, как в коконе. Заботливо одет: в клетчатые брюки и серый свитер. Его ждали: мать, жена, дети, может быть, любовница.
Мы разговаривали с еврейским мальчиком, а Робин Гуд лежал с закрытыми глазами. Я его гипнотизировала, чтобы не упал. Из окна дуло. И я не снимала куртку и платок. Каждый проходящий мимо меня мужчина считал для себя обязательным сказать мне фразу: «Ну, что, совсем замёрзла?» И мы все жили тогда в СССР. А поезд «Янтарь» - «Дзинтарс» весело бежал из России через Белоруссию и Литву в Калининград, взятый в мае 1945 года моим отцом и другими советскими моряками и солдатами.
Потом пришли из ресторана друзья Робин Гуда. И стали стелить постель. Пока их не было, в наш отсек зашёл из соседнего вагона парень и, ничего не говоря, снял с третьей полки матрас и унёс его в неизвестном направлении. Но мы увлечённо болтали с еврейским мальчиком. И не обратили на визит незнакомца никакого внимания.
Не найдя матраса, один из трёх товарищей очень возмущался. Разговор шёл на литовском языке, но всё было понятно. Матерные фразы страдальца чередовались со словом «фуфайка», произносимым его друзьями. Это значило, постели вместо матраса куртку. Так, смеясь, советовали ему друзья. Но куртку он пожалел.
Утром мы были в Вильнюсе.
Все уже проснулись. Еврейский мальчик был в куртке.
Еврейский мальчик: Вильнюс. До свидания, с Новым годом! А я всегда сплю ночью, даже на Новый год. А вчера почему-то не спал.
Она: С наступающим Рождеством и Новым годом! Я Вам желаю счастья.
Еврейский мальчик: Я Вам тоже.
Робин Гуд: Скоро будем дома.
Женщина: Жозефина потащила меня прочь от Робин Гуда в соседнее купе, чтобы не мешать нашим соседям говорить о делах.
Каунас встретил свежим снегом и огненным шаром солнца над Неманом.
На Старый Новый год у телебашни в Вильнюсе был большой митинг, на котором литовцы развернули национальные флаги жёлто-красно-зелёного цвета и требовали отделения от СССР.
Горбачёв послал в Литву армию. Митинг подавить не удалось. Были жертвы со стороны литовцев и с нашей стороны.   
Московская интеллигенция осудила Горбачёва. Прошли демонстрации протеста. На антисоветские демонстрации я никогда не ходила. Только на первомайские, когда было тепло и распускались листья в садах.
Накануне 8 Марта пришла открытка от Поэта. Он был в Москве. Перед праздником мы с ним повздорили. Поэтому он писал мне: «Дорогая Лена! Разреши мне, злодею, поздравить тебя с 8 Марта!
Извини за вечер с 6 на 7. Я считаю тебя очень способным поездом и надеюсь, что ты однажды поедешь по исключительно своим рельсам.
Желаю тебе удачи в этом и здоровья, а также любви!
7 марта 1991 года. С уважением Ю.»
И я поехала. Впрочем, я ехала всю жизнь, редко останавливаясь.
Жаль, но романтический период моей жизни заканчивался. Конец его наступил в 1991 году.
В феврале я познакомилась с Вацлавом. Везёт мне на поляков! Поляком он, в отличие от Поэта, был не на семьдесят пять, а на 25 процентов. Меня с ним познакомила однокурсница и подруга по аспирантуре. Я об этом уже упоминала.
Вацлав открывал своё Дело. Собственно, для этого она нас и познакомила: чтобы он взял меня на работу. Например, секретарём. Дело было задумано как издательство.
Он мне позвонил и пригласил на встречу. Я позвала для компании подругу, работавшую экскурсоводом на ВДНХ. Назначили встречу на «Октябрьском поле».
Он нас встретил в метро. Вацлав понравился мне ещё до знакомства. У него было два высших образования. Он работал в крупном московском издательстве редактором. Был разведён. Имел дочь от жены и сына от любовницы. На Октябрьском поле снимал квартиру. Строил свою. Мы почти ровесники. Он старше на два года. Меня всё устраивало.
Мы сразу узнали друг друга. Он был в чёрном пальто. А сам светлый: светлые волосы, голубые глаза. Милый. Очень милый.
Мой роман с Вацлавом повлиял на наши отношения с Поэтом, перешедшие на новый виток развития.
Вацлав, уйдя из государственного издательства и начав собственное дело, мне много платил. Но, к сожалению, не издал ни одной книги. Хотя собирался. Мне это не нравилось.
В Ленинграде у него была подруга – маленькая, неприметная женщина. Она приезжала к нему в Москву. Кстати, он не москвич. Вырос на берегу Аральского моря. Его дед был офицером Армии Крайова. И мы с Вацлавом очень любили фильм «Пепел и алмаз».
Не помню, в связи с чем я вышла на связь с «этой бабой». Так он её почему-то называл.
«Эта баба» приезжала раз в месяц на выходные. Я попросила, чтобы Вацлав мне разрешил передавать с ней посылки Поэту. Я ему постоянно высылала сигареты «БТ» или «Стюардессу», чай и кофе. И лекарства – антидепрессанты, снотворное. Естественно, за мой счёт.
Приезжала на Ленинградский вокзал и передавала. А Поэт её встречал на Московском вокзале. Чем ближе становились наши отношения с Вацлавом, тем хуже он относился к Поэту. Видимо «эта баба» что-то рассказывала о нём Вацлаву.
И Вацлав начал ворчать. Может быть, это была ревность.
Мы сильно привязались друг к другу. Дела наши шли хорошо. Я числилась секретарём, но выполняла работу коммерческого директора: оформляла лицензию на издательскую деятельность, бегала по инстанциям, получая резолюции многочисленных начальников, которые надо было добыть, чтобы поставить торговый киоск.
Лицензию я получила после двухмесячных хождений в Комитет по печати из рук зампредседателя Комитета. А киоск мне удалось поставить рядом с метро на людном месте.
Моей матери нравился голос Вацлава. Мобильных тогда не было. Она звонила мне на службу по городскому номеру. Поэтому моя мать посылала ему конфеты.
В то время она работала администратором в платной поликлинике рядом с ГУМом и ухитрялась отовариваться в закрытом ГУМовском магазине.
Контора наша находилась в каком-то общежитии, где почти не было жильцов, а ютились коммерсанты, снимая комнаты под офисы.
Сначала мне это было странно: после «Мосфильма» и прочих престижных организаций, где я работала раньше. Потом я уже об этом не думала.
Вацлав был киноведом по одному из образований. Он окончил ВГИК, в который я не смогла поступить.
Вечерами мы с ним любили поговорить на разные темы, в том числе, и творческие. «Поговорить» это громко сказано. У нас было «тихое» общение. Говорил, в основном он, но очень мало. Мы оба уставали.
Поэтому просто сидели у окна с видом на деревья в окраинном московском дворе и пили шампанское или кофе, сваренный мной в турке на общежитской кухне.
Я интересовалась, когда же мы начнём издавать книги, а не продавать чужие в киоске у метро. Кроме торговли книгами, изданными другими издательствами, Вацлав вёл широкую торговлю всем, что придётся – розничную и оптовую.
Вскоре он купил японскую машину. И я мыла его иномарку во дворе этого общежития, надев бирюзовую кофточку в горошек и повязав шарфик такого же цвета на голову – как Лиля Брик.
Я любила фотографию: Маяковский и Лиля Брик около РЕНО, который он ей подарил, купив в Париже на последние деньги. На Лиле там была косыночка.
Я не мечтала тогда о Париже, поэтому продолжала ездить в Каунас. Само собой, Вацлав отпускал меня в Литву, и я ему привозила в подарок тёмный «Портерис» и сыр.
Вацлав всегда мне радовался, когда я возвращалась. Даже, если я ходила в булочную. Он прекращал переговоры, увидев, что я появилась, открыв тяжёлую металлическую дверь конторы, и Душой устремлялся мне навстречу. Сначала радовался, а потом не поднимал головы от бумаг, погружался с головой в телефонные переговоры, не видя ничего, кроме цифр.
В начале августа, когда в садах Боровска, начали созревать плоды, он позвонил мне около полуночи. И сказал, что, если я сейчас к нему не приеду, он всё бросит и приедет ко мне сам.
Вацлав дежурил в конторе. Наши мужчины по очереди сторожили оргтехнику. Правда, он сказал ещё, что если нас обкрадут, в этом буду виновата я.
Я быстро оделась, добралась до метро и успела сделать пересадку на «Краснопресненской». Такси я давно не пользуюсь: мне стыдно затруднять людей. Если бы не успела пересесть, дошла бы пешком. 
В темноте промчалась по улице, которую мы с Вацлавом называли «Аллея Роз», потому что часто там встречались случайно. И он меня там обнимал среди бела дня.
Когда я позвонила в дверь, было около часа ночи. Он был слегка пьян и ждал меня…
Кроме меня, он не обходил вниманием других сотрудниц. Мне это не нравилось. Но я была бессильна с этим бороться.
19 августа начался путч. Слово-то какое! Это в Чили был путч, когда власть захватил Пиночет и стал расстреливать на стадионе в Сантьяго инакомыслящих.
И вот у нас.
В нашей фирме все были взволнованы. И не знали, что делать и чего ждать. Одна девица, флиртовавшая с Боссом, позвала меня оборонять Белый дом.
Ельцын призывал с теле-радиотрибуны граждан России объявить бессрочную забастовку и защищать молодую демократию.
Бастовать мы с Вацлавом категорически не собирались. А на баррикады пошли: я и Одна девица.  Доехали до Пушкинской. Вышли на Тверскую. Там было полно людей. Движение транспорта перекрыто. Мы шли посередине улицы. Из открытых окон Моссовета свешивались триколоры.
Прошли Тверскую, свернули на Манежную площадь, потом - на Воздвиженку и Новый Арбат.
Везде были баррикады из каких то металлических труб и прочих железяк. Приходилось через них карабкаться. Кругом стояли танки и БТРы. Демонстранты совали в люки солдатам печенье и сигареты. Солдаты хлопали глазами и ничего не понимали. Да и мы, в массе, тоже не понимали, что происходит.
Пошёл дождик: мелкий и неуютный. Я раскрыла зонт: сине-красный, с большой деревянной ручкой и длинным белым шёлковым шнурком. Тогда в моде были не складывающиеся зонты-трости. И мы ими торговали.
На этих долбанных баррикадах я чуть не порвала колготки, привезённые мне из Чехословакии Ярославом. 
Вскоре Чехословакия разделится на две страны. И Ярослав мне напишет: «Словакия от нас откололась. Свобода приходит нагая. Её надо надеть». Так и писал: «Её надо надеть».
Около Белого дома стояла горстка людей. Остальные куда-то испарялись при подходе к нему. Был понедельник. Офицер в плащ-палатке велел нам выстраиваться в цепь вокруг Белого дома: в два ряда, женщины сзади, мужчины впереди. Ещё он приказал: «Вставайте, как в Литве!»
В раскрытом окне появился священник Глеб Якунин и произнёс: «Сегодня день Преображения Господня. Мы спасём Россию!» Он перекрестился. И я тоже.
В соседнем окне мелькнула седая голова журналиста Политковского из «Взгляда».
Я встала в цепь. Но моя напарница начала ныть: «Поедем домой! Возьмём еды. Переобуемся в резиновые сапоги. И завтра приедем». Я не хотела уходить.
Но она так ныла, что я поддалась. К тому же, мне надо было позвонить матери и узнать, как чувствует себя отец, который оказался с сердечным приступом в Боровской больнице.
Я пошла звонить в автомат, стоявший недалеко от Белого дома.
Мать была в Москве. Собиралась ехать в Боровск. Она мне заговаривала зубы. Но я чувствовала, что дело плохо. Поэтому я сказала про себя: «Пропадите вы все пропадом и идите к такой-то матери. Отец мне дороже всех революций».
Всю ночь шёл дождь: мелкий и нудный. По телевизору показывали «Лебединое озеро». Но неужели в России нашёлся хотя бы один балетоман, которого в ту ночь волновала музыка Чайковского и Танец маленьких лебедей больше, чем то, что происходило в Москве!
В ту ночь, кроме мыслей о судьбе России, меня терзали два вопроса: «Что с моим отцом и где капитан Печорин»?
Капитан Печорин… Было бы странно, если бы в моей судьбе не было военного. Кисейная барышня в стадии перехода к Прекрасной Даме и офицер – это было неизбежно.
Он был младшим братом моей подруги. Их отец военный. И его родители определили в военное училище.
Потом он служил в тех же местах, что и Печорин - мой любимый, наряду с Чичиковым, литературный герой.
Когда мы познакомились, он был капитаном, был разведён, имел маленького сына, только что вернулся из «окопов» и приступил к работе в штабе ПВО.
Он в отпуске гостил у сестры, вышедшей замуж за прибалта и жившей в Латвии. В это время туда от меня пришла какая-то весточка: письмо или открытка. И он стал мной интересоваться. И из-за этого интереса вызвался мне передать Рижский бальзам и книгу «Святые Древней Руси» - подарки от моей подруги.
Подарки он привёз днём, при свете Солнца.
Я одновременно познакомилась с ним и с Вацлавом.
Мы провели вместе весь день. Просто разговаривали и пили бальзам. Разговаривали мы так. Говорила я. Он больше молчал. Когда наступил вечер, и пришла пора прощаться, он встал из кресла, стоявшего у окна, подошёл ко мне. Я сидела рядом с ним за обеденным столом, покрытым льняной нежно-розовой скатертью, по которой были рассыпаны белые розы.
Стол наполовину был завален книгами. Рядом стояли чашки-рюмки. Капитан Печорин нежно дышал мне в спину. И обнимал меня за плечи, почти не касаясь их физически.
Мы долго встречались. Правда, с перерывами. Потом расстались. Радиационное облако после того, как любовная лодка разбилась о быт, всё ещё даёт о себе знать.
В какой-то радиопередаче объясняли научно, почему в России так популярна песня «Дым сигарет с ментолом…» Оказывается, потому, что у нас, любя одних, принято связывать себя браком с другими.
27 сентября на Воздвиженье умер отец. Я была в это время в Каунасе. И не знала об этом. Мне было светло и легко в тот день, как будто я вдруг отчалила от нелюбимого берега.
Отец: Раскинулось море широко
И волны бушуют вдали.
Товарищ, мы едем далёко,
Подальше от здешней земли…
На солнечной поляночке,
Дугою выгнув бровь,
Парнишка на тальяночке
Играет про любовь…
Вацлав и сотрудники нашей фирмы собрали мне крупную сумму денег, которую я отдала матери. Мать не осталась в долгу. Она прислала нам полдюжины бутылок водки, колбасы, сыра и что-то ещё.
Родители свято соблюдали традиции русского дома.
У них в тундре, в Коми АССР, жил рядом с книжными стеллажами старинный дубовый буфет, который отец привёз туда из Москвы, купив на Преображенском рынке. Потом буфет стоял в Боровске.
Когда буфет развалился, отец украсил деревянными резными фрагментами от этого буфета, сделанные им полки. Одна у меня так и висит, им повешенная.
Потом отец купил там же, на Преображенке, красивый румынский буфет с инкрустацией. Родители оставили его мне, когда переехали на Речной вокзал. Я его продала, когда … собиралась уезжать из России…
И в тот вечер после работы мы очень сердечно, сдвинув столы, помянули моего отца.
Любимым его тостом был: Выпьем за тех, кто в море и на губе, а, кто на суше, сам напьётся.
Последним его тостом на Новый год стал: Чтобы твой Актёр вернулся. Актёр вернулся. Повесил в мой шкаф своё пальто, похожее на то, которое было когда-то у моего отца. И два месяца продолжался карнавал: бессонные ночи, бесконечные гости, выясненье отношений, любовь, кровь, ревность, прощание, прощение… Всё было, как в песне Вячеслава Малежика «Мозаика». Она нам с Актёром очень нравилась.
Мать перед смертью попросила у меня прощения. Она плакала, и рассказывала мне, что, когда я была маленькой, дедушка меня потерял в Измайловском парке. Потом нашёл. Я сидела на скамейке. И рядом со мной стояли какие-то чужие люди.
Квартиру она завещала брату. Крёстная советовала обратиться в суд, чтобы мою мать признали сумасшедшей. Но я не стала прислушиваться к её совету. И не жалею об этом. Моя мать считала, что лучше квартиры, в которой я живу, не может быть ничего на свете.
Мать: Я лягу на пороге и никого сюда не пущу, когда умрёт Наталья.
К тому же, мне в наследство досталась её кошка. Но жила недолго.
Зато её дочь прожила четырнадцать лет. Она была дикая. Никого к себе не подпускала. Истязала меня «ссанкциями». Но я была её единственной любовью. Хотя она неплохо относилась к мужчинам. 
Перед уходом отец писал на листочках из блокнота: «Время разбрасывать камни и время их собирать. Мастер и Маргарита. Белая гвардия». Отец любил красивые блокноты и дарил их часто мне. К сожалению, книги, о которых он мечтал, я читала уже без него. И ещё ему перед уходом понравилась новая песня, о чём он мне, услышав её, сразу же сообщил.
Отец: Какую песню я слышал!
Женщина: Это было песня Игоря Талькова «Россия».   
До сорока дней я жила у матери.
Интерес к работе в фирме Вацлава у меня улетучился. Три недели я, в основном, находясь на службе, сидела на советской кровати с железной панцирной сеткой, тупо глядя в потолок и пытаясь пробить брешь в пространстве, за которым скрылся мой отец.
Вацлав меня не обременял поручениями. Просил всего лишь об одном – сварить кофе. И я варила.
Комната, где я проводила время на работе, была у нас переговорной и столовой, одновременно. Вацлав её снимал у общежития.
К ноябрю у Вацлава родилась идея. Он решил открыть шашлычную. А хлопоты по её осуществлению хотел возложить на мои плечи.
Но я ему сказала: « Если бы ты меня уважал, я бы её поставила на Красной площади. Но ты меня не уважаешь. Поэтому я ухожу. Игра не стоит свеч». И я ушла. Под «не уважаешь» я понимала интерес Вацлава к другим женщинам.
Не помню, как я провела зиму. Наверное, готовилась к сдаче кандидатских экзаменов и торговала на Вернисаже. Весной я зашла в фирму навестить мою приятельницу, которую устроила работать к Вацлаву. В конторе зазвонил телефон. Меня попросили снять трубку. Мужской голос спросил меня. Ответила, что это я. И услышала: «Я Вас люблю!»
Конечно, я не поверила этим словам. Но свидание назначила. У меня дома. Звонил композитор Вадим Орловецкий. Потом он рассказал мне, что телефон этот дал ему поэт Сергей Каратов, с которым я познакомилась на заседании литературной студии «Звезда». Вадим искал автора стихов. Каратов посоветовал меня.
Помню, что заседали студийцы в старом здании университета на Моховой. Там были одни мужчины. И только две дамы. Я читала стихи, посвящённые Поэту. Стихи очень понравились мужчинам.
Орловецкий должен был придти ко мне вечером из ЦДЛ. Я приоделась. Зажгла свечу. Наверное, я ждала голливудского красавца типа моего Печорина. Раздался звонок в дверь. В квартиру вошёл невысокого роста лет пятидесяти худенький мужчина. Сняв шапку, он обнажил седую голову. Я попросила его подождать минуту в коридоре. Метнулась в комнату. Дунула на свечу. И она погасла.
Мы сели за стол. И провели вместе всю ночь. Он привёз какую-то настойку на травах, что-то вроде пирожных и попугая на ёлку. Значит, мы познакомились накануне Нового года. Попугай у меня жив до сих пор.
Орловецкий тогда строил дом под Москвой и снимал комнату в Перово.
Оставив гостя согреваться, я пошла варить сосиски. Помню, как он им обрадовался. Я их внесла в кастрюльке. От  них шёл пар. Зазвонил телефон. Там всегда бывает. Когда двоим хорошо, кто-то третий стремится к ним присоседиться. Завязался разговор, который я старалась быстрее, насколько это возможно, прервать.   
Орловецкий вдыхал запах молочных сосисок. В рюмках уже была травяная настойка. Он мне посылал сигналы: быстрее прекращай этот телефон. Наконец, нас оставили вдвоём, и мы стали пить, есть и говорить.
Конечно, он меня соблазнял. Но не соблазнил. Соблазнить меня в ту ночь он не смог по простой причине. Потому что тогда не было Интернета. И я не могла послушать его песню «Алый парус надежды». Он про неё всё время говорил. И ещё гордился тем, что его песню на стихи Сергея Каратова «Не оставляйте женщину одну» спела великая грузинка Нани Брегвадзе. Стало жарко.
Я сняла связанный Жезефиной и проданный ей мне очень дорого балахон. Под ним у меня оказалась отцовская тельняшка. Орловецкий был в шоке. Он тут же стал говорить, что тоже моряк. И предложил тост за моего «папку-моряка». Конечно, я рассказала о том, что это тельняшка моего отца.
Он звонил ещё пару раз. Потом перестал. Стихов я ему своих не читала. Он их не знал. И ими не интересовался.
Прошло лет двадцать с того вечера. Послушав песню, я стала искать Орловецкого через поэта Сергея Каратова. Но он мне не мог помочь. Вадима уже не было на этом свете.
Песня «Алый парус надежды» написана Вадимом Орловецким на стихи поэтессы Людмилы Щипахиной. Она достаточно популярна. Есть много клипов. Но как автора музыки указывают иногда не Вадима. 
Приезжал ко мне в ту зиму и Актёр, бежавший из Жёлтого города с семьёй от гражданской войны и погромов. Помню, лежали мы с ним на диване, одетые. Он в свитере и брюках. Я тоже в свитере и брюках. Он мне рассказывал про свадебные обычаи азиатской стороны.
Там принято дарить много золота невесте на свадьбу. Он говорил, что свататься нельзя, пока золота не будет так много, что невеста не станет в нём утопать по щиколотку. Может быть, он преувеличивал. Но я  представляла, как от пирога отваливаются толстые края: окраины от государства. В России тогда многие голодали. Поэтому ассоциация возникла вполне гастрономическая.    
Не лучше было и в странах СНГ. В разбомбленном Сухуми по улицам ходили обезьяны, жившие при Советах в питомнике. Они бродили с протянутой лапой. Просили у людей хлеб. Так мне рассказывал очевидец.
А ещё мы с Актёром, как всегда вспоминали «Маленького принца» Экзюпери. И я мечтала о том, что, когда у меня будет сын, я ему свяжу шарф, как у маленького Принца или куплю ему шарф в клетку, как у сына героя фильма «Шербургские зонтики».
В этом фильме мне нравился финал. Я была на стороне героя, приобретшего бензоколонку и разбогатевшего. Героиня на него смотрит. А он её в упор не видит. И поправляет на шее своего мальчугана клетчатый шарф.
Летом 1992 года у Поэта появились первые публикации в толстых журналах.
Он приехал в Москву, жил у матери. И вызвал меня к себе, чтобы вручить журналы с автографами и выпить чаю.
Мы сидели втроём у них на кухне. Пили чай с пирожными и клюквой. Под диваном - «Малютка» лежали купленные мной год назад Поэту носки. На мне было белое платье из кисеи с рисунком «зелёные розы».
Мне его сшила по картинке из болгарского журнала чудесная женщина Екатерина-Катерина Петровна, жившая во Владимире. Я к ней периодически ездила в гости с моей подругой Людой - её дочерью. Кисею ткали в городе Кохма там же, на Владимирщине.
Во Владимире у меня был коммерческий интерес. Я хотела открыть своё дело. Для этого нужны деньги. Брат подруги имел во Владимире успешный бизнес.
Мы к нему как-то и отправились: денег просить. Он нас накормил-напоил. Показал какое-то кино, включив видеомагнитофон. Погладил меня по голове при живой и присутствовавшей в соседней комнате жене. У меня тогда была химическая завивка, а волосы я красила в огненный цвет по моде 90 годов. Но денег он нам не дал. Хотя пригласил ещё раз в гости.
Так вот, мы пили чай с Поэтом и его матерью. И он на меня смотрел, улыбаясь бессмысленной улыбкой и облизывая губы. А, может быть, мне это казалось. Поэт обожал после колбасы сладкое: торт и варенье.
Потом он пошёл меня провожать. И разговаривал как-то странно, словно чего-то от меня хотел. А я была горда своей красотой. Мне всё время сигналили из «Мерседесов» и махали рукой, зазывая сесть в машину. Естественно, я скромно опускала глаза и шла своей дорогой.
Поэт уговорил меня проводить его на Ленинградский вокзал. На следующий день он уезжал. Я нехотя согласилась. Поезд был почти ночной. Точнее, глубоко вечерний.
Помню, мы тащили с ним вдвоём по перрону его портрет, написанный каким-то московским художником. И нам это было весело. 
Перед Рождеством я держала Пост. Почти ничего не ела. Да, и есть было особо нечего. Помню, после недельной голодовки спустилась в магазин. В своё время родители купили в Боровске книгу профессора Николаева «Голодание ради здоровья». Книга эта сыграла в моей жизни не малую роль.
Продавщица спросила меня: «Чего тебе, красавица?» Я не стала возражать, что красавица я, и попросила подсолнечного масла. «Маслица!» - сказала продавщица и продала мне бутылку.   
Наступил 93 год – год второй постсоветской революции. Я писала роман, торговала на Вернисаже и перестала учиться в аспирантуре. Мне стало не до того. Бросить аспирантуру меня благословил сейчас всем известный, а тогда немногим, монах Оптиной пустыни. Мы с Жозефиной ездили туда летом. Мне было тридцать шесть лет. И я хотела варить щи в своём доме для детей и мужа. И монах меня понял без слов, пронзив взглядом-лучом.
Аспирантуру можно было бы и не бросать. Но на экзамене по специальности завкафедрой, которого я окрестила «Красный профессор товарищ С-ов», поставил мне «четыре». А Учитель согласился с этой оценкой в воспитательных целях. Я ушла, хлопнув дверью. Над ней затрепетал портрет поэта Николая Рубцова.
Десять лет после этого Учитель был на меня зол. Но однажды позвонила моя бывшая напарница, которой Красный профессор поставил «пять», и сказала, что Учитель, сменивший «С-ва» на посту завкафедрой, меня простил и очень хочет видеть.
И я пошла к нему с мальчуганом четырёх лет в джинсах и клетчатом шарфе. Учитель поцеловал нас двоих…
Революционная заваруха началась в октябре. По дедушкиному радио я услышала призыв одного политика идти на баррикады. Дело, аккурат, было к ночи. Я не пошла, а ведь кто-то пошёл!
Я трудилась над романом, пачкая пальцы и колени пастой. Писала я шариковой ручкой, сидя за хохломским столом, купленным в ГУМе на деньги, вырученные от продажи ваучера. Какое отвратительное слово! Ваучер! А когда уставала сидеть за столом, пересаживалась на диван и устраивала на коленях большой том «Русского торгово-промышленного мира», расположив на книге тетрадь.
Денег у меня не было. Моя соседка тётя Наташа периодически приносила мне кастрюльку супа и ломоть чёрного хлеба. Кастрюльку она ставила на стол, ломоть «Деревенского» располагала на крышке кастрюльки. «Хлябай!»
Мать медленно угасала. Чахла без отца. Интерес к жизни её покинул. Она жила по инерции. Ей оставалось жить четыре года. И она не очень интересовалась в ту осень, есть ли у меня кусок хлеба.
Отношения наши были неровные: от горячей любви до равнодушия. Надо отдать должное. Она была редкая женщина. Любила Красоту и Свободу. Любила Христа.
В Рощинской церкви, где венчался потомок мятежного Наливайко КЭЦ, молилась о своих детях. И никогда у неё не возникало желание сделать из меня свою копию! Мы были одним целым, оставаясь при этом самобытными и автономными.
В дни революции писалось очень здорово. Я работала по десять часов, к полночи валясь от усталости. В один вечер, лёжа на диване, обессилевшая от голода и трудов, я услышала звонок в дверь. Я не хотела открывать. И у меня не было сил встать. Но в звонок звонили так неистово, что, собрав покинувшие меня силы, я пошла открыть. На пороге моего дома стоял Актёр…
К католическому Рождеству дела пошли веселее. Моя мать активизировалась и требовала от меня, чтобы я устроилась на работу – в школу. Но я не хотела быть учительницей. Учителем был мой прадед, двоюродная бабка, преподавал двоюродный дед, отец работал мастером производственного обучения после выхода на пенсию в ГПТУ при дедушкином заводе, жена моего младшего брата преподаватель музыки, жена двоюродного брата педагог, племянница тренер. Я не хотела следовать семейной традиции. Категорически.
По требованию матери я всё-таки отправилась в Комитет по образованию, благо он был рядом с домом в бывшем Первомайском Райисполкоме. И мне предложили несколько мест на выбор. Тут же оказалась директор школы из Перово, где когда-то жил мой отец, предложившая посмотреть её хозяйство. Я села в машину. И водитель повёз нас в Перово.
Побывав в школе, я окончательно убедилась, что это не моё дело, но поплелась в РОНО – устраиваться на работу. Путь мой лежал на Преображенку. Проходя мимо иконы Николы Угодника, над входом в Никольский монастырь, я взмолилась, чтобы он мне помог найти что-нибудь по Душе. Рядом с монастырём старообрядческое кладбище, где покоится мой прадед - калужский крестьянин.
Сделав несколько шагов вперёд, я резко развернулась и пошла восвояси – домой.
Вечером позвонил Поэт.  Мы долго и весело говорили. Роман писался: от этого мне было весело. В разговоре Поэт упомянул своего приятеля, о котором я раньше ничего от него не слышала. У приятеля моего друга, бывшего учителя, было своё дело – книжный магазин.
Я стала просить Поэта, чтобы он меня туда устроил на работу. Он нехотя согласился.
Хозяину я понравилась. Он принял меня на работу и даже дал деньги за стажировку, сам этому удивившись. В дальнейшем при хорошей выручке он звал меня «Малышок».
Магазин процветал. Зарплата шла приличная. Но мне слишком дорого обошлись эти деньги. Я потеряла ребёнка, трудясь над разбором огромной витрины. Я делала это каждый день одна. Моя напарница уклонялась от этого тяжёлого занятия, мотивируя отказ работать тем, что ей нужно забирать дочку из детского сада.
Поэт навещал меня в книжном магазине. Подолгу сидел со мной. И обещал подарить землю в Новгородской губернии. Покупателей у нас было немного. Хозяин установил высокие цены. И именовал наш магазин «Магазином для богатых». Мы зарабатывали, в основном, за счёт оптовой торговли книгами по животноводству. Хозяин снимал торговые площади в министерском здании. Он был оборотист по необходимости: содержал двух жён и детей от них. Одна жена была, разумеется, бывшая. Но он её не обижал.
Само собой, у меня появились новые поклонники. Но это другая тема.
У Поэта вышла первая тоненькая книжка. Он привёз мне её в подарок из Санкт-Петербурга. Книгу он посвятил дочери той женщины, которая её использовала как приманку для того, чтобы его удержать. Посвятил с нежностью. А мне написал автограф: «Знатоку и ценителю». Я её отдала читать подруге и не захотела взять назад. Потом мне стало жаль книги. Я попросила ещё, сказав, что у меня книгу зачитали. Он поверил. И подарил другую с автографом: «Знатоку и ценительнице».
Она была замешана на 50 процентов на моей крови. Это истина. Он позвонил, когда я лежала, истекая кровью, абсолютно одна. И он эту кровь почувствовал.
Ребёнок был от Актёра. Актёр предал его и сбежал. Но перед тем как сбежать, сообщил мне, что у него, кроме сына от второго брака, есть две дочери и третья жена, которую он любит. Про жену я, конечно, знала. Но он сделал так, чтобы я не думала об этом.
Мать жила на даче, возделывая огород. Тётя Наташа уехала к брату в деревню.
Поэт начал разговор с вопроса, заданного взволнованно-страдающим голосом: «Что с тобой?»
Она: Я только что потеряла ребёнка. Тебе жаль мою девочку?
Женщина: Я рыдала так, что пугалась собственного голоса.
Он: Очень жаль. Не плачь. Я приеду и заделаю тебе ребёнка.
Она: Простонародные слова в устах рафинированного интеллигента звучали как-то странно. Сквозь рыдания я рассмеялась. 
Но только эти слова мне нужны были. И он их сказал. Разговор с Поэтом дал основания жить. Хотя я год находилась между Тьмой и Светом.
Детей, скорее всего, Поэт иметь не мог. Когда мы с ним лежали в постели, я почему-то иногда читала ему «Поединок» Кедрина: про любовь лирического героя к женщине и её ребёнку от другого мужчины.
Много потом в моей жизни было всего. И была Жизнь, и было Искусство. Но жизнь началась совсем уже другая.
Исчез из неё Актёр. Пропал Поэт. Оказалось, что у него был инфаркт, случившейся после того, как маленькая девочка, которую он растил в надежде на брак с ней, выросла и сказала ему: «Прости…» 
Впрочем, Актёр и Поэт потом пытались вернуться. Но на всякого Поэта есть Пушкин, а на всякого актёра Бортников.
Я упорно продолжала пачкать пальцы пастой из шариковой ручки. Так сильно она накалялась от слов, слетавших с конца моего пера в мир.
В мир… Много лет у меня чинил краны сантехник Володя. «С такой можно и в пир, и в мир, и в добры люди»: такого он был обо мне убеждения.
После той ночи, когда Поэт очень вовремя позвонил и вернул меня к жизни, я уже не могла жить по-прежнему. И из магазина ушла.
Хозяин долго мне звонил, приглашая вернуться.
Но я должна была идти вперёд. Работа продавщицы меня больше не устраивала. В то время многие торговали: кто книгами, кто колбасой с тарного ящика.
Несколько лет я работала коммерческим представителем разных фирм. Пришлось быть и рекламным агентом в чайной фирме. Работая в ней, я осуществила свою давнюю мечту: мне очень хотелось торговать чаем, как это успешно делал Артюр Рембо.

Через три с половиной года от Поэта пришло письмо… из Санкт-Петербурга.

Эпилог
Он писал, что женился. И что у него болит голова, и всё надоело.
Как говорил Есенин: «Я в жизнь бы таких не писал(а)…» 
Но письму я обрадовалась.
Я ждала ребёнка – мальчика. И работала почти до родов: торговала чаем, потом тестами на беременность и всякими мелочами. Беременность исключает писательский труд. Он слишком тяжёл. Я отложила до времени перо в сторону.
Надо было кормить ребёнка, себя и кошку матери.
Дорогу на работу я называла «Дорогой жизни». 
Трудности меня не пугали. Я чувствовала себя, как у Христа за пазухой.
Счастливейшее время, потому что:
я ждала ребёнка – мальчика, наследника, продолжателя…
Моя мать говорила: Женщина должна оставить свой след на земле.
Потом уже говорила, после того, как не родилась моя девочка. А отец в своё время удивлённо мне рассказывал, что он работает с женщинами, имеющими образование и квартиры, но почему-то не имеющими детей. И это в Москве, где нет морозов в сорок градусов и Полярной ночи!
Конечно, выжить в тундре можно только, если у тебя есть родные люди, семья. Москва, как и любой большой город, богата на фальшивые приманки. 
Одна из них мнимая свобода. Человек не свободен по природе своей. По рождению. Он зависим от тысяч других людей, не считая Всевышнего.
Всё-таки я нужна была Поэту!
Отца ребёнка прибил ко мне Океан Жизни. Он как будто вышел из одного из домов той картины, которая входила в экстерьер наших вечеров с Поэтом в музее Великого друга кисейных барышень. Вышел на Кузнецком мосту, где я стояла около Дома художника.
А почему «как будто»? Он и впрямь помор с кОзацкими корнями.
Через полтора года после письма Поэт позвонил в мой дом. Он переехал в Москву. Его мать умерла, как и моя. Живя в её квартире, он чувствовал себя ближе к родительнице.
Я вышла его встретить с сыном на руках. Он был не один, а с молоденькой женой, двадцатилетней юной дамой. И сразу стал выяснять, где диван, на котором мы с ним спали. Через несколько лет жена ушла от него к другому: обычному земному парню, родила девочку. Поэт, очень к ней привязавшийся и дороживший ей, страдал, но я не могла ему помочь.
Сына моего Поэт по-своему любил. Сын тоже всегда к нему относился тепло.
Я пыталась устроить личную жизнь. Отец моего ребёнка оказался женатым. Он врал мне и моей матери, с которой познакомился, что крадёт меня, забирает… А, может, и не врал.
Пришёл в наш дом в начале знакомства с мартини и конфетами для матери. Она в тот день приехала с дачи и привезла мне картошку и огурцы. Было 5 августа – день рождения моего младшего брата-моряка. Мы с ней его в тот день отмечали, купив у симпатичного продавца Саши в 41-м магазине бутылку «Монастырской избы». Чудный был Саша! Кудрявый, как Александр Блок.
Помню, стоит моя мать в длинном пеньюаре, сшитом по моему эскизу Екатериной-Катериной Петровной из ивановского белого ситца мелкими розочками в стиле «Прованс», отделанном розовыми кружевами, сохранившимися у моей матери с моего младенчества. К нему ночная рубашка на бретелях из той же ткани. В руках у неё книга духовного содержания. Я ей дала почитать. Сквозь очки на вошедшего гостя смотрит.
Когда он вошёл в наш дом, она шепнула: «Красивый. Таких красивых у тебя не было. Но учти, он деревня…»
Ну, деревня, архангельская деревня. И что!
Чувствовалось, что матери хочется побыстрее отделаться от нас и остаться наедине с книгой.
Она сунула мне сто рублей, и мы с ним уехали.
Когда я утром вернулась, потому что были неотложные торговые дела, мать мне сказала:
Ярослав твой звонил в семь утра. Разбудил. Ни здравствуй - ни до свидания. «Где Лэна?»
Она: Что ты ему сказала?
Мать: Не знаю я, где твоя «Лэна».
Женщина: Может быть, она ему что-то другое сказала. Но мне это было всё равно. Я была счастлива.
После ночного свидания первый парень на деревне пропал на полгода. А потом позвонил мне вечером, сообщил, что он поселился на соседней «штрассе» и сейчас ко мне придёт. И, правда, пришёл.
Я только что вернулась с Вернисажа. Была зима. Я ужасно замёрзла и согревалась, сидя на ковре «Русская красавица» чаем. На мне был сарафан в русском стиле, связанный Жозефиной.
На Вернисаже меня чуть снегом не занесло. «Вы не замёрзли?», - спросили у меня американки. «Скоро весна», - ответила я и услышала в ответ: «Вы очень красивы».   
В те годы перед входом на Вернисаж девочка в русском костюме на скрипке играла: и зимой, и летом. Её все помнят, кто там тогда торговал. Играла отвратительно. Рядом с девочкой всегда стояла женщина, закутанная в тёмный платок.
Я надеюсь, что жизнь девочки сложилась счастливо. Не дал Бог талант, так дал, быть может, женское счастье. Упорная девочка, с характером, смелая.
Всё же она была ягодкой на снегу. А у меня в то время были серьги-палехи: олень и ветка рябины, снегом припорошённая.
Они нравились моему красавцу очень. А потом их пришлось продать, как и дом в Боровске.
Молока у меня не было. Ребёнок вскармливался скандинавской молочной смесью «Нан», уже не первое столетие выпускаемой фирмой «Нестле». Денег от продажи дома хватило ненадолго. Тем более что, наполовину он принадлежал брату. А свою половину мать завещала мне.
Помогали люди добрые. Прежде всего, крёстная и школьные подруги: Вера, Надежда и Надежда. Не стояли в стороне и университетские подруги: Татьяна, Татьяна и Ольга. Приехала в гости с шубкой из овчины для ребёнка сестра Печорина. А ещё один предприниматель из Янтарного города, бывший моряк…  Естественно, что он имел семью.
Без него я бы не выжила. Во время одного из наших первых свиданий у меня дома, сидя на ковре «Русская красавица», читал мне стихи «Средь шумного бала случайно…» Случайного ничего не бывает.
Мы с ним познакомились на Вернисаже. Я у него покупала товар, начав своё дело. Но быстро разорилась. Надо было платить няне, растить ребёнка. И он мне позвонил, когда в наличии у меня было 10 рублей, а товар иссяк, и приехал после телефонного разговора с мешком янтаря. Свидания наши были редки. В основном, на предмет: товар – деньги - товар.
Он обычно сваливал камни к моим ногам на ковёр. И деньги мы тоже считали, сидя на ковре.
Но постепенно я начала понимать, что синекура кончилась: я вычерпала свои запасы солнечного камня из Синей земли.
Капитан Грей любил меня и обожал моего сына. Его коронная фраза: «Если есть женщина, то должен быть и ребёнок». У него их было трое – ребят, уже больших. Честно говорил, что никогда не оставит жену. И умолял, чтобы я не говорила ему, что я Скарлет, потому что это ему говорят все его знакомые деловые женщины.
Мы с матерью на пару читали «Унесённых ветром». Мой друг обожал не только моего сына, но и  всю нашу семью, о которой много знал с моих слов. Он влюбился в образ моей матери: по фотографии. Понял трагедию моей тётки.
Когда я начала ему рассказывать, как жила без матери, и как тётка отнимала у меня Катюшу и Андрюшу, а один раз в наказание запретила смотреть фильм «Зареченские женихи», он сказал: «Прости её, малыш! Ей было одиноко».
Кошка моя его любила. Он зимой кидал дублёнку на ковёр рядом с радиатором. А кошка тут же на ней устраивалась, свернувшись калачиком и сверкая жёлтыми глазами.
Грей любил сидеть, кроме ковра, на детском диване и дремать. Тогда пользовались пейджерами. И он казался инопланетянином, потому что пейджер висел у него на поясе, и по нему всё время шли сообщения, и при этом загорались красные электрические огоньки.
В моей жизни после рождения сына появлялись и другие мужчины, которых я любила, и они ко мне неплохо относились. Возможно, их к моему берегу прибило для того, чтобы я оставила Грея.
И я сделала это.
Могу сказать о них словами Старухи Изергиль: «Я любила только достойных мужчин».
Перед смертью Поэт поменял политические взгляды. В Интернете я наткнулась на его письмо Виктору Ампилову, в котором он гневно клеймил демократов и перестройку.
Я тоже поменяла линию жизни. Решила работать по профессии в государственном учреждении. Зарплаты не хватало. Пришлось сдавать комнату умершей коммунальной бабушки. Князь Даниил Московский мне её подарил. Потом жизнь стала налаживаться.
Мы с Поэтом стали членами Союза писателей: он - Союза российских писателей, я – патриотического: Союза писателей России. У нас вышли книги. Евтушенко напечатал стихи Поэта в «Строфах века».
Перед тем, как покинуть этот мир, Поэт в последний раз затеял со мной ссору. Но это уже не имеет значения.
Последнее наше свидание состоялось в доме Великого друга кисейных барышень. Он меня уговорил туда пойти вместе.
Как он меня ждал у метро! Как над пропастью во ржи стоял. Так ждал, как мало, кто умеет. А, может быть, он ждал не меня, а свою Мечту, Лорелею! Пришла же тётка, отказавшаяся с ним пойти в Марфо-Мариинскую обитель, торопившаяся домой к сыну и к… телефонному звонку.
Он поцеловал меня нежно-нежно, в последний раз. Я попросила его помолиться за меня и отметила гладкость его щёк, тщательно выбритых. Поэт пообещал засветить свечу и пошёл на Ордынку, а я в Климентовский – купить сыну в церковном киоске хлеб, который ему нравился. Потом я прочитала в Интернете письмо Поэта с благодарностью директору завода, выпускавшего отличные бритвы.
Вечером после нашего последнего свидания он мне позвонил, и мы стали говорить, как говорили сто лет назад. И я ему сказала, что люблю его… Вскоре он нашёл повод для ссоры.
Повод был серьёзный. Он готовил к печати сборник стихов. Издателя ему нашла я. И попросил меня расставить стихи по порядку для книги. Я их читала и плакала. Они почти все мне все были знакомы и дороги. Но Кто-то связал мне руки. Я не могла выполнить просьбу Поэта. Даже формально. Без смысла.
Он негодовал. У меня так уже было однажды. Когда я в последний раз сидела у стен нашего дома в Боровске, дом меня не отпускал. Из стен протянулись руки - лучи, и обнимали меня долго и нежно.
Незримые руки разлучили нас с Поэтом.
Целый год я плакала и искала пачку его писем. Нашла. Как хорошо, что я сказала, что люблю его.
И ещё очень важное. Отец завещал мне, кроме занятий наукой, творчеством и бизнесом, выходить замуж. И просил, чтобы я нашла украинские наши корни.
Они сами меня нашли. Я только приблизительно знаю, где прах моих украинских предков. Но через сто лет пришла весть от деда. И есть Тарасова гора. И друзья на Украине есть.
Мать отпевали на Красной площади в отстроенном заново Казанском соборе. На углу Никольской улицы и Красной площади долго стоял прозрачный куб. И я часто кидала туда деньги от торговых доходов на его строительство.
Моя мать умерла в Боровске на Серафима Саровского во время грозы.
Землю для строительства храма выделил человек, курировавший в то время часть Красной площади. Нас позже свела судьба. Я называла его «Главный украинец Москвы»…
Беременная, я носила шапку из лебяжьего пуха, которую купила у киевлянки на Вернисаже.
Исповедовалась я перед рожденьем сына у отца Василия в храме Петра и Павла в Лефортово. И потом к нему ходила с сыном.  А он волынских корней.
Крестил сына тоже украинец – отец Владимир Гонтар там же, в Лефортово.
В Свято-Даниловом монастыре, начав там часто бывать после первого посещения, я сама выбрала духовника. Огромный, добрый, рыжебородый, он сидел, ожидая исповедников, у окна в нижнем храме Иоанна Предтечи. Рядом с ним стояла купель. Он слушал меня в вечер нашей встречи три часа.
Когда я выходила, ворота уже были закрыты. Казак меня выпустил. И я пошла к трамваю. Надо мной лиловел небесный купол с огромными звёздами. Оказалось, что и Поэт, предки которого водили по сибирским рекам корабли-баты, у моего батюшки окормлялся.
Сын родился в праздник Похвалы Богородицы перед Пасхой, чуть раньше срока. Врачи постарались. А мог бы и в День космонавтики!


Пост-скриптум. Я по-прежнему живу в саду, где много роз, сирени, яблок и вишен…
И знаю, что «чего хочет женщина, того хочет Бог». Первая весна, которую я встретила уже без Поэта, была светлой.
Первого Мая пошёл дождь. Мы с сыном гуляли в Измайловском парке. Я забыла заплатить за телефон. Поэтому выключили вай-фай. Сын пошёл в парк, потому что ему был нужен Интернет.
Прошли по любимым местам. На круглой поляне рядом с прудом, которую зачем-то забили брусчаткой, гуляли утка и селезень. Шёл дождь, но они пили воду из лужи. Она пила, а он стоял рядом, её оберегая.
Она: Утки все парами, а с волной волна.
Все подруги с парнЯми, только я одна.
Я ждала и верила сердцу вопреки.
Мы с тобой два берега у одной реки.
Он: Песня из кинофильма «Жажда».
Женщина: Где Ты, на каком берегу!
Громко и задорно вещал в микрофон ведущий концерта. Концерт шёл на площади у кафе и огромного зелёного панно, на котором во времена моего детства и юности, «высаживали» портрет Ленина, а теперь просто композицию из цветов. Впрочем, бронзовый Ленин стоит на своём обычном месте.
Было не очень тепло, поэтому ведущий спрашивал: «Мужики, признайтесь, кто пришёл в парк в подштанниках?» Дались ему эти подштанники. Представляю, что бы ответил ему Поэт! 
Мы подошли к эстраде. Выступала группа «Балаган Лимитед». Звучал бессмертный хит: «Ты скажи, ты скажи, чё те надо, чё те надо…» Женщины на площади под песню плясали под дождём. Приплясывали полицейские, охранявшие праздник. Улыбалась полицейская собака.
Мне тоже хотелось танцевать, но я держала зонтик над сыном.
Подул майский ветерок, и я закинула на плечо шарф так, как это делала героиня фильма Сергея Герасимова «Любить человека», которую играла Жанна Болотова.
Через некоторое время после этого чудесного дня, мне был подарен букет розовых роз. Забавно, но подаривший их мне мужчина был одет при этом в розовую рубашку… Стильно!   
 
 
               
1991- 27 сентября - 6 ноября – 21 ноября – 19 декабря 2016 – 7 января  - Пасха 2017