Как я учился курить

Большинство т.н. «вредных привычек», распространенных в быту, не обошло и меня стороной.

Впервые дымом затянулся я близ Елшанки «под обрывом». Это была «сигара» из туго скрученных осенних листьев. При попытке втянуть её едкий дым «в себя» выворачивало наизнанку. «Курил» я вместе с такими же, как и сам, соседскими пацанами-дошколятами.

Вторая попытка была уже не такой невинной. Валерка Краснов с дружбаном и тёзкой Погорецким раздобыли где-то настоящие (сегодня сказали бы – «аутентичные») сигареты. Целую пачку сигарет! Коротеньких таких, беленьких, тревожно-запретно-маняще пахнувших (понятное дело – до момента раскуривания), тугоньких на ощупь табачных столбиков без фильтра. С фильтром тогда ещё курева не выпускалось. Название выпало из памяти.

И вновь «грех» сей происходил за крутым бруствером Елшанского обрыва, среди вольно и густо растущей лозы и дыбившегося повсюду мусора. Бытовые отходы годами сваливали сюда всем Левитанским «курмышом».
«Всамделишное» моё крещение табачным дымом произошло именно там. Первый класс был ещё только впереди.

Справедливости ради следует отметить, что курить по-настоящему на тот момент я абсолютно не умел. С лёгкой оторопью наблюдал, как старшие пацаны, картинно закатывая глаза, лихо втягивали в свои лёгкие густой табачный дым – вовнутрь! – и затем выпускали его, слегка уже разряженный, через ноздри и рот по частям, степенно и не торопясь… Прищуренные глаза при этом начинали как-то по-особому блестеть, зрачки разрастались до пугающей черноты. Жестко поперхнувшись пару раз, зайдясь от кашля и слёз, я понял, что мне эта наука – курить по-взрослому – пока ещё неподвластна.

«Высмолил» я в тот памятный вечер не одну и не две сигареты. И хоть довольствовался лишь забором дыма в рот и выпусканием его наружу (правда, уже и с участием носа) – голова кружилась – ё-моё как! Видимо, не только от никотина, успевавшего проникать в кровь через нежные слизистые рта и носа. А ещё – и не в меньшей степени – от осознания себя «взрослым». Ох и несло от меня табачищем – за километр!

Мама, ни сном и ни духом не ведавшая, даже близко не подозревавшая – в какую глубокую пропасть порока свалился её сын-шестилетка – ничего такого, слава богу, не унюхала. Я, во-первых, тщательно зажевал своё «амбре» огородным укропом (по совету старших пацанов – с кем курил). Во-вторых – впритык к ней не подходил и старался в её сторону особо не дуть. Природа не дала маме выдающегося обоняния. Всё это вкупе и спасло меня от… Страшно даже и представить – от чего. Расправа была бы невообразимой! Ведь мои родители – и мать и отец – были на тот момент оба школьными учителями. А значит – ревнителями строгой советско-педагогической морали. Курящие ученики, а уж тем паче курящие дошкольники карались, согласно этому негласному кодексу, безбожным образом. Описываемые события происходили в 1963 году.


«По-настоящему» впервые я затянулся уже в классе третьем. Тогда через наш переулок, деля его вдоль на две части, тянулась глубокая траншея. Сварганил её в два счета за пару часов шустрый тракторишка «Белорусь»  – под канализацию для затевавшейся в аккурат напротив нашего дома районной бани. С баней у властей что-то не заладилось, зато остались на долгие времена котлован, вырытый под банный фундамент, и уже упомянутая траншея. До самых трамвайных путей она демонстрировала, из чего состоит земля наша грешная на её двухметровой глубине. Состояла земля из рыжего суглинка вперемешку с крупной галькой. Жителям переулка – досадное неудобство на «добрых» то ли год, то ли два, зато нам, пацанам, абсолютная лафа! Сколько игр в «войнушку» здесь было переиграно! Сколько воспоминаний с участием этой траншеи до конца дней у нас в нашей памяти осело!

В этой-то траншее Колька Гёссен, барацкий пройдоха, драчун и двоечник, научил меня, рафинированного «ботаника» и «маменькиного сынка», как положено, по-настоящему, то есть по-мужски –  «в себя» – курить сигареты с папиросами. Это если пофартит. А в основном – собранные украдкой вдоль трамвайной остановки, что у школы, окурки. Данный процесс назывался, если мне память не изменяет, «шкабать бычки».

«Нашкабывали» мы их целую уйму. Каких среди них только не было! Вконец искуренные до ногтей и измусоленные мы, понятное дело, обходили вниманием. Но радость была неподдельной, если достоянием нашим становился окурок «полноценный», почти не траченный. Ох и хороша была трамвайная остановка для охоты за бычками! Часто какой-либо мужик едва успевал достать сигарету и лишь разок затянуться, как подходил трамвай. Почти не тронутый трофей, ещё дымясь, любовно подбирался с земли и занимал свое место в специальной жестяной коробочке из-под монпансье.

Втянуть в доселе девственные детские легкие табачный дым – настоящее потрясение для психики. Это по физическим ощущениям ни с чем, что испытывал ранее, не сопоставимо. Это (рискну сравнить) – как самый первый в жизни секс. Когда с кровью и болью. Крови, слава богу, не наблюдалось, но реально больно лёгким – было!

Вот они, вот они – именно те моменты в жизни, когда нужен позарез кто-то авторитетный и мудрый рядом, кто бы – как тогда было бы легко это сделать! – твёрдо и с нажимом в голосе сказал: «Брось. Не смей. Никогда, нигде и ни при каких обстоятельствах!..» Голову на отсечение – в жизни бы не притронулся больше ни руками, ни тем более губами к этой чудовищной гадости!

Увы, никого, имевшего что-либо подобное сказать, рядом в тот самый «час Х» не оказалось. Рядом был Колька. Он в деталях и очень дотошно показывал, как правильно делать полноценную затяжку. А я, плюясь и кривясь, повторял…
И очевидная эта пагуба – в качестве эпатажной бравады – стала своеобразной частью моей дворовой «социализации»,  постепенно, но неуклонно завладевала моим естеством, оттяпав вскоре в нем для себя уже вполне реальное жизненное пространство…

Да, чуть не забыл! В «табачной дружбе» нашей с Колькой Гёссеном имел место один  курьезный эпизод, мимо которого пройти было бы здесь несправедливо.
С деньгами у десятилетних пацанов было тогда – почти никак. Ну разве кто найдет где случайно оброненную кем-то мелкую монету. Вот из таких случайных находок и состоял наш с Колькой «капитал». И было на двоих капиталу этого – копеек двадцать. И мы решили, что потратим их – на махорку!
Инициатором такого выбора, кажется, был я. А выбор мой объяснялся следующим образом. Начну издалека. У моего соседа Сереги Сковордина (на улице, для простоты, все звали его, конечно же, Сковородой), который не то чтобы дружил со мной… Скорее, будучи старше на два с лишним года, снисходительно мне покровительствовал...  Так вот был у Сережки дед – дед Архип. Мы его для себя так – Архипом –  звали. А вообще-то имя от рождения носил он другое – Павел. С каким отчеством – не упомнить сейчас. Однако Архип подходило деду больше. Во-первых, исконная фамилия – Архипов – в стороне не оставалась. Во-вторых, расхожее в пацанской среде название школьного рассказа «Дед Архип и Лёнька» постоянно всем в голову лезло… А главным и решающим фактором здесь, конечно же, стала фонетическая перекличка: Архип – охрип.  Не выпускавший ни на минуту изо рта своей знаменитой «козьей ножки», скручиваемой из лоскутка газетной бумаги и набиваемой исключительно махрой крупного помола, Серёгин дед всегда буквально утопал в клубах густого махорочного дыма. И дым этот (говорю лично про себя) казался до того ароматным и сладким, что, кажется, ничего «вкуснее» этого аромата во всём мире не существовало. Голос же у куряки-деда сипел и хрипел, точно ось никогда не знавшего смазки тележного колеса. Понятно поэтому – почему Архип, а не как-то иначе…

Махорка, куримая Архипом, упакованная в грубые серо-желтые увесистые пачки, продавалась в бакалейном отделе нашего тецевского продмага и стоила всего 6 копеек.
Но ребром вставал вопрос: кто продаст нам, малолеткам, этот товар?  Решение созрело быстро. Я взял лист бумаги и, копируя почерк матери, написал на нем следующие строки: «Прошу продать моему сыну, Саше Костенко, три пачки махорки – для обработки растений от вредных насекомых». И внизу: Костенко Вера Даниловна, учитель ботаники средней школы № 30. Мамину подпись к тому времени я уже подделывал безукоризненно.
Ни малейшего подозрения записка сия у продавщицы, бывшей маминой ученицы, не вызвала. Три пачки махорки мы с Колькой Гёссеном победно опустили на дно нашей авоськи…

А вот ожидаемого наслаждения от её курения тогда мы, увы, не получили. Махорочный дым оказался настолько едок и заборист, так безбожно терзал гортань и лёгкие, что даже бывалый уже на тот момент курильщик Колька в сердцах выплюнул изо рта дымящуюся самокрутку и, грубо матерясь, втоптал её во влажную глину траншеи. Невостребованное содержимое начатой и двух других пачек мы, в порыве разочарования, сожгли. И пахло от костра, где чадила сгораемая махорка, так ароматно и волнующе-сладко!

Учась в старших классах и уже в полной мере владевший нехитрым «мастерством» сигаретокурения, курил я, по меркам заядлого курильщика, весьма немного и нерегулярно. В моей комнатушке, в переднем правом углу под письменным столом, был тайник. Коротюсенькая часть самой крайней к стене половицы, длинною не более двадцати сантиметров, без труда вынималась, обнаруживая узкий, чтобы лишь рука проникала, лаз в подпол. Уже рукою нащупывалась одна из бетонных половичных опор. А на той опоре был небольшой уступчик. Туда в аккурат помешалась сигаретная пачка. Хорошо помню, что одной такой пачки хватало мне на месяц, а то и на все полтора…

Я рисковал, и рисковал отчаянно. У отца, в отличие от мамы, нюх был не просто хороший – уникальный! Наверное, людей с подобным обонянием подбирали в качестве «нюхачей» для работы на каких-нибудь парфюмерных предприятиях. Унюхать для отца самый незначительный запах, какой бы природы он ни был и от чего бы ни исходил, никогда не составляло проблемы. О запахе табачного перегара – чего уж говорить. Тем более что сам он всерьез не курил, а так, баловался изредка.

Конспирация, достойная лучшего применения! Бывало, отец чем-то занят на огороде – с одной стороны дома, а я, смолящий свою сигаретку, трясусь от страха – с другой. Правда, «геройство» такое стоило для меня немалых нервов. Я был вынужден то и дело выглядывать из-за угла и убеждаться, что отец ничего не подозревает на мой счет. Или что не направляется по каким-то своим делам в район моей «дислокации».

В школе на переменах я почему-то не курил вместе со всеми курящими пацанами за компанию. Не хотелось. То есть желание подымить возникало в те времена спорадически и зависело от настроения.

Капитально втянулся, болезненно пристрастился к никотину я уже в армии. Где-то за месяц до призыва, когда, проваливший вступительные на журфак МГУ, я работал – не помню уж, кем именно – в деревообрабатывающем цехе на нашем ОМЗ, мама с горечью осознала, что сын её – человек уже безнадежно взрослый. Обедать я всегда приходил домой, благо что от цеха до дома было не больше пяти минут ходьбы. Очищая одежной щеткой остатки древесных опилок с моей рабочей куртки, мама наткнулась на пачку «Примы», которую я носил в нагрудном кармане. «Куришь?» - в её вопросе уже звучал и разочарованный ответ на него. «Курю» - обреченно признался я…

Долгих (хотел написать «добрых», но какое ж во всем этом добро!) семнадцать лет я дружил с табаком. Эта «дружба» никакой радости в бытие моё никогда не приносила. Примерно так, видимо, «дружат» узник и его кандалы. Никотин – «друг» чрезвычайно навязчивый. С кем подружится – так просто отвязаться от себя не позволит.
Если курить не задумываясь, захотелось – и закуриваешь, то сигарета превращается в неотъемлемую часть вашей жизни. Ну как потребность в воде или еде. И как то и дело напоминают о себе голод и жажда, так и никотин держит вас на своём коротком поводке. Попробуй о нем забыть – дудки позволит: напомнит о себе жгучим нестерпимым желанием.