Рубильщики снега

 "Давай верить вместе", – сказал мне один человек





Если собираешься ехать в Сан-Франциско, пусть будут в волосах твоих нежные цветы…

Скотт Маккензи


ОН СКАЗАЛ МНЕ, ЧТОБЫ Я ПОСТАВИЛ ТУТ ПРОЧЕРК ВМЕСТО ЗАГЛАВИЯ

Представь, что человек в состоянии взмыть в воздух, высоко, почти коснувшись облаков. Он устремляет восхищённый взгляд, полный любви и надежд, полный настоящей жизни, на эту землю, и он обязательно жмурится от солнечных лучей.  И ты не думай, что на лице его нет и тени испуга. Извини меня, но он, всё же, не рождён для того, чтоб висеть на высоте каких-то там километров над землёй. Конечно, удача всегда выбирает именно тех, кто боится высоты. И, прежде чем восхититься самим фактом своего пребывания в царстве её величества стратосферы, человек не раз успевает, барахтаясь, позвать на помощь. Сначала маму, которая где-то внизу, ничего не подозревая, готовит бутерброды, а может уже давно, отойдя в вечность, покоится под сверкающим снежным одеялом. В любом случае, она остаётся глуха к окликам сына, хотя душа ей шепчет: «Брось всё это! Взгляни на небо!», и сердце её слегка дрожит. А наш герой подобен парящей в облаках юной Венди Дарлинг, которую друзья Питера приняли за птицу . И он осознаёт, сейчас он наедине лишь с собой и со всем его окружающим простором, и он начинает повторять: «Господи, господи боже, боже мой!» Но вновь без ответа. Только редко пролетающая мимо пернатая посмеётся над ним – столько лет, будучи ребёнком, этот сын человеческий бросал камни в её сестёр! А человек поймёт это, и, что ему характерно, замахнётся на ликующую в своём превосходстве птицу, но из этого ничего не выйдет – он проделает в воздухе великолепный кувырок назад, растопырив свои конечности. Достоин лучшего цирка. Кто-то там, внизу, случайно взглянет наверх и примет нашего страдальца за огромный бесформенный пакет, подчиняющийся воле переменчивого ветра.
И вот, когда новоиспеченный Ариэль , наконец, свыкнется со своим положением, тогда он и посмотрит себе под ноги… Хотя, под ногами же ничего нет, он просто посмотрит далеко вниз и зажмурится от солнца. Вспомним теперь законы отражения. Каждый ученик, пускай даже самый двоечник в конце класса, откладывал в мозгу своём эти законы. Но если он не выносил их из урока, то хотя бы наблюдал в жизни.  Итак, лучи, устремившиеся к зеркальной поверхности, будут отражаться под углом, равным… углу падения? Цифры нас не интересуют, важно лишь то, что лучи отражаются. Так вот, они (а мы вновь вернулись к проблеме нашего героя), они, обхватывая его тело, устремляются вниз, играя меж собой в догонялки. Они нежно касаются прохладной земли и целуют её, и с беззвучным смехом отталкиваются от неё, и снова убегают в небеса по прохладным ступенькам-облакам. А сами небеса – безумно голубые, иначе не пропустили бы солнце. Они прекрасные настолько, что человек едва дышит, и преисполнены любовью его глаза, выражающие его душу, и он тоже готов смеяться от того, как он счастлив. И видны не только звёзды, далёкие и не очень, видна вся глубокая сущность мироздания, но человек не считает себя достойным узнать эту тайну. Он признаёт, что не в состоянии охватить весь голубой небосклон, который сам к нему тянется и обнимает его. Человеку не остаётся ничего – он может лишь слиться с небом, стать частью его бескрайней палитры. И, ответив на любовь, готовую принять его в свои объятья, он сам подобен звезде.
А люди смотрят снизу, задрав головы, заслоняясь ладонью от яркого света. Они напоминают собой мелкие крошки – золу, рассеянную по миру, для которого само солнце – главный, неустанно полыхающий костёр. Но приглядись к их лицам: они смотрят, зачарованные, как блестит, сверкает, переливается небосклон, подобно бархату. Это миллионы и миллионы маленьких душ, посланных на землю. Снежинки. Касаясь нашей уязвимой кожи, они всегда сгорают, это их сущность. Они напоминают нам о себе прямо перед своей смертью, и мы не успеваем насладиться их красотой, как они уже – часть нас. Только преодолев своё человеческое существо, мы будем в состоянии познать эту красоту; но это трудно, давай признаем. И мы только ловим мгновения, и их количество даже не соизмеримо с числом снежинок. А наш герой, парящий в воздухе, он застаёт эти души в самой их силе и всё равно боится разрушить даже одну из них, и пребывает в полном благоговении.
 
Люди сквозь века стремились познать всё: все загадки природы, все её закономерности. И наукой, наукой они назвали то, что покорилось их разуму. Такой вид волшебства, вера в которое всегда умудряется требовать доказательства и подтверждения – наука. Знаешь, какая именно может идти бок о бок с романтикой? Тогда как романтика бросится к вам, обнимет вас, обовьёт вашу шею тонкими своими руками и поцелует вас, эта наука при встрече пожмёт вам руку или даже похлопает по плечу. Это – физика. Тем, кому интересно, она объясняет законы нашего мироздания, но не забывает оставить шанс тому, кто хочет видеть и волшебство. Мы все знаем, преломляясь, свет рождает радугу; каждый ребёнок знает, радуга заключена в белом, и, что, если быстро-быстро крутить юлу, раскрашенную в цвета радуги, она станет белой. Но ведь белый – это лишь название для всего нашего мира – его определение. Цветов радуги совсем не семь, кто сказал такую глупость. Не упрощайте ничего, не бойтесь погрузиться в мир – во все, абсолютно все цвета. Трава – ярко зелёная и изумрудная, пыльца – ярко жёлтая и, порой, лимонная, стволы деревьев содержат в себе всё: от насыщенного янтаря до бледноватых фиалок, ягоды зовут нас кричащими, алыми с синевой, голосами…
Нельзя же не быть влюблённым в небо, каким бы оно ни было, можно лишь забывать про эту любовь, скрытую под знанием.  Мне кажется, настоящая страсть к небу настигла человечество на самой его заре, а потом перетекла в непоколебимую преданность. Небо является нам во всех красках, оно позирует нам, оно смущается, оно хвастает собой, оно хочет, чтоб на него смотрели. По утрам оно загорается, чтоб разбудить своих воздыхателей, мягко тлеет вечером, чтоб мы не забывали дневного танца его облаков, а по ночам оно, сгоревшее, подобное углю, осыпает наши постели звёздами, чтоб мы не печалились, не тосковали в предвкушении рассвета. Небо, бывает, хмурится, гневается, плачет, обиженное на нас, порой не прихорашивается к новому дню. Но, несмотря ни на что, небо всё равно, в конце концов, встречает нас, будучи голубым. Почему ребёнок рисует воду голубой? Да потому что он видит небо, а не его отражение, он неосознанно приносит пленяющую красоту этого необъятного паруса на землю. Будучи маленьким, я много рисовал, и одна из моих картинок была такой: мальчик стоит на берегу реки и, должно быть, смотрит в неё, не помню. Но, как сейчас, я отчётливо вижу: я закрашиваю речку голубым карандашом и боюсь задеть мальчика. Но дети, они же не такие ловкие, как взрослые, особенно я был таким, лично мне кажется. От отца мне досталась неаккуратная смелость штриха, и я, конечно же, заехал на мальчика. Но сейчас я осознаю – это же правильно, ведь человек – часть мира, часть радуги, он без труда может слиться с небом, как и наш герой. Человек – такая же неотъемлемая часть белого. Глядя в белый, ты можешь прожить бесконечное количество жизней, потому что они красочные, потому что тебе дано воображение – зрение, с помощью которого человек видит ВОЗМОЖНОСТЬ. Лишь вдохни хотя бы в одну из этих возможностей душу, и она станет реальностью, излучающей всем своим существом волшебный свет.











1 Именно там, где кончаются образы, начинается философия.

Герман Гессе

Раньше земля была сверкающая, притягивающая, но, порой, холодная. А небо было цвета тех полевых цветов, что прорываются навстречу первому весеннему солнцу, лишь стекает с земли белая краска. Так мне рассказывал мой дед.
Чтобы погостить у него, я ехал в другой город. Ехал один, и мама не боялась меня отпускать. Ведь уже тогда посты охраны были абсолютно везде. Хотел было человек совершить что-то, считающееся обществом «не нормальным», на него тут же бросали косые взгляды. Когда же «нарушителя» это не смущало, приходили люди в форме. Полицейские были в масках, скрывающих их лица. Когда ты чувствовал гнев, вызванный абсурдностью и несправедливостью закона, ты обращал его не к безликому человеку, схватившему тебя за локоть, а ко всей системе. Идти против системы сложнее, если не знаешь её слабых мест, не так ли? У человека они, можно сказать, на виду. Именно так постепенно пресекались самодеятельность наравне с другими нарушениями. Никто из гражданских даже и не знал: были ли полицейские одними и теми же людьми в одном и том же районе? Властями также тщательно скрывалось, что полицейских нередко убивали. Прозрение случилось благодаря вечернему прохожему, что заблудился в сплетениях улиц нашего района. Конечно, подозрения первым делом пали на него. Но, по его словам, он просто зашёл в один из уличных тупиков и наткнулся на тело. С лица была сорвана маска, черты его были обезображены. Увиденное ужаснуло мужчину на столько, что он лишь закричал и тут же потерял сознание. На крик из окон ближайших домов выглянули некоторые любопытные. Странно. Будто бы до этого никто не догадывался, что люди в масках – живые, и только увидев бездыханное тело, общество, наконец, дошло до этого своим умом. До этого люди в форме были лишь необходимым составляющим городского ландшафта.
И вот, скучая в сумасшедше несущейся электричке, я пробовал выдумать свою историю, чтоб похвастаться перед дедом. Но у меня никогда не получалось, я не знал, о чём сочинять. Тогда я принимался думать о том, какую историю я услышу сегодня. Каждая из них была правдивой. И дед говорил мне, что придёт время, и мне будет о чём рассказать. Надо лишь дождаться момента и постараться, чтоб эта история была насыщенной, чтоб звучала, как легенда, и тогда её смогут передавать друг другу новые и новые поколения. Дед рассказывал про многочисленные облака. Я спрашивал: правда ли они были мягкими, а по ним правда можно было ходить, ходил ли он сам по ним, а откуда облака брались?  Дед смотрел на меня, и в его глазах, и в его густой седой бороде я видел спрятавшуюся улыбку. Он вздыхал и говорил, что когда-нибудь, когда я вырасту, я обязательно узнаю, откуда все эти облака. Он готов был говорить о них часами, пейзажи, что он описывал, были невероятны, он мог целый день размышлять о красоте даже грозовых туч.
Иногда я просил его рассказать совсем чуть-чуть, но его нельзя было остановить, он и сам не замечал, как, будто погружаясь в транс, говоря сам с собой, рассказывал и рассказывал. Конечно, я удивлялся тому разнообразию историй. Сейчас я понимаю, что всё это было его воспоминаниями, почти каждый день его жизни пролетел тогда передо мной, выйдя из его уст. И я говорю себе: «Пускай, они были, порой, похожи, но истинная красота не надоедает. Человеку даны силы вновь и вновь восхищаться неизменным прекрасным, ведь оно живёт в его памяти образами, перевоплощаясь в мысли, которые прогнать нельзя». А тогда я ещё спрашивал себя: а вдруг у деда есть какой-то особенный, скрытый глаз, с помощью которого он всё это видит. Если так, я тоже хочу обладать таким глазом. Хотя мне вряд ли кто поверит. Но деду я верил всегда, и удивляюсь сейчас, как в мою душу не закралась и тень сомнения в его словах. Какая сила убеждала меня в их правдивости? Дети доверчивы: что им не скажи – они всё примут за чистую монету. Но я же и сейчас верю. И я пытался слушать, не упуская ни слова. Порой, дед говорил монотонно, усыпляюще и вдруг замолкал, и, как мне казалось, начинал дремать. Тогда я тихонько спрашивал: «Ты спишь?» И, уверенный в том, что так и есть, на цыпочках прокрадывался мимо. Но он не спал, а лишь вновь погружался в свою память. Должно быть, улавливая шорох, что я производил, он открывал глаза. Глаза его были удивительно ясные, и всегда, всегда источали такую радость, которая перетекала к тебе, очаровывала тебя, и тогда ты всерьёз думал, что готов провести с этими глазами всю жизнь. Моя бабушка – его жена, всегда, смеясь, говорила одно и то же, и звучало примерно: «Ну влюбилась без памяти в него, как дура. Подруги говорили, что получше парни есть, разубеждали меня, а я всё за ним бегала. Я ну просто никак не могла без его красивых глаз». Затем, оборачиваясь к деду: «Вот если бы ты на меня не посмотрел однажды, как на свои облака…» И снов ко мне: «А так, привязалась, и всё тут, видно, судьба такая…» Ну а дед, ухмыляясь, подмигивал мне и пожимал плечами. А я, скромно примостившись за столом, набив полный рот хлебом, смотрел то на бабушку, то на деда, и пытался понять, что значит «привязалась», причём тут какая-то судьба, неужели она не рада, что с дедом. Последний вопрос я как-то раз задал вслух. Бабушка тогда легонько взъерошила мне волосы на голове, и сказала, что рада, очень рада. Я непонимающе посмотрел на деда, и тот принялся хохотать. Хотя нет, забудьте, это был просто добрый смех. А бабушка назвала его дураком. Тогда я, окончательно растерявшись, обратился к деду с просьбой рассказать ещё раз про рассвет. Тут бабушка всплеснула руками и отвернулась от нас, продолжая готовку.
Однажды, на мой день рождения мне от них пришло письмо. То есть, как пришло, его принёс какой-то мужчина, сказал, что знает моего деда и решил помочь письмо передать. Я был поражён и возбуждён, мне не терпелось вскрыть конверт. Конверт – так назвала его мама. Он был из светлой бумаги, приятно шершавой на ощупь, с таким… нерезким, мягким запахом, чуть пыльным. Очень приятным. На конверте был написан наш адрес и в углу приклеена картинка с изображением какой-то неизвестной мне женщины, а на обороте аккуратный почерк бабушки и размашистые, прыгающие словно в попытке сбежать от друг друга, буквы деда передавали поздравления. Мужчина, надо сказать, тоже был крайне удивлён, и с любопытством и даже с завистью смотрел на чудо-вещь в моих руках. Он спросил меня, можно ли ему тоже взглянуть, что внутри. Я радостно согласился разделить с ним тайну необычного подарка, и мы уселись на землю в предвкушении. Позже мама рассказала мне, что последние письма слали во времена юности моего деда, что он, должно быть, специально сохранил конверт для меня. Но, меня тогда ещё даже не было… «Что она имеет в виду?» – подумал я.
Мужчина указал мне, где разорвать бумажку. Я проделал это с необычайным трепетом и осторожностью, стараясь не помять. Я понимал, что это ценная вещь, так как дед мне и про письма много рассказывал. «Что там, что там?» – не выдержал мужчина. Мы оба чувствовали – это должно быть что-то особенное. Я достал из конверта фотографию. Фотографию из бумаги, но из другой какой-то. Дед мне рассказывал и про них и обещал показать мне одну, что завалялась у него где-то среди старых вещей. Каждый раз приезжая в гости, я в надежде спрашивал про эту фотографию. Но тогда лоб деда пересекали три глубокие морщины, и он разводил руками: «Не нашёл». Тогда я утешал себя мыслью о том, что от старости дед просто позабыл про неё. И я всегда хотел предложить свою помощь в её поисках, но дед уже погружался в глубокие думы и не услышал бы меня. 
И вот, в руках я держал ту самую фотографию. На ней была запечатлена пара. Они стояли в обнимку и улыбались в камеру. Изображение было нечётким, слегка размытым. Но я видел улыбки на их молодых лицах. Я понял, что это бабушка с дедом. А за ними было оно – голубое небо. И облака. Все дедушкины рассказы, все его воспоминания в одну секунду обернулись для меня реальностью. Фотография была очень красивая. Я забыл, что рядом со мной сидел мужчина. Уставившись в одну неопределённую точку на фотографии, он промолвил: «Я помню такое небо».
– Правда? – удивился я.
– А ещё я помню его таким, – рассмеялся мужчина, и указал на юношу на снимке.
– Но он же старше вас сейчас, намного, – засомневался я в его словах. И, немного погодя, я воскликнул, указывая на фото: «Постойте, так вы тоже видели облака, вы видели, красивые, правда?»
– Я тогда был ростом с тебя, – лишь ответил мужчина, похлопал меня по плечу и встал на ноги. – Вот было время, я тоже постарел, а не заметил, – и он почесал голову с неподдельным удивлением на лице.

Я сразу же захотел поехать к деду и поблагодарить его, и рассказать о своей радости. Но мама сказала, посреди учебной недели я в такую даль не поеду. И я расстроился, ведь впереди было ещё долгих, долгих шесть дней, неделя только началась. Тогда я стал сетовать на то, что родился ни днём раньше, ни вообще неделей позже. Я знал, что это будет невыносимо, и старался отвлечься чем-нибудь. Учить уроки я не мог. Я то и дело рассматривал фотографию, я изучал её, поднося близко-близко к глазам, и смотрел на неё на расстоянии. Один раз я рассматривал её во время ежедневной школьной прогулки. Я шёл позади всех, чтоб любопытные не набросились на неё и не помяли случайно. Дело в том, что я много раз передавал ребятам истории деда. Но они смеялись и крутили пальцем у виска. Один так и сказал, что мой дед просто умом тронулся, сказками меня пичкает и, при этом, сам считает их своим прошлым.  А другой ответил, это совсем не так, и они подрались. Я тогда не придал этому особого значения, так я был увлечен снимком. Я боялся доставать его в плохую погоду, мне казалось, я могу случайно отпустить его, и ветер подхватит его и унесёт. Я боялся, что он намокнет. Тогда я нашёл дома прозрачный пакет и клал в него фотографию, когда знал, что будет дождь. Я боялся оставлять её дома, расставаться с ней. Не очень со многими в школе я находил общий язык, как говорят взрослые. А с той фотографией в руках я и вовсе прослыл самым чудаком. Но мне было неплохо и наедине с самим собой.
Ценности этой фотографии ещё и прибавляло стихотворение на непонятном мне языке, начерканное на обороте. Внизу были три буквы. Должно быть, инициалы. Мама объяснила мне, что этот язык – мёртвый, на нём раньше говорили почти все, и учить его теперь нет никакой надобности. Даже для того, чтобы прочесть это стихотворение, написанное, к тому же, неаккуратным, неразборчивым почерком деда. Я не сразу обнаружил это стихотворение, признаюсь. Так сильно я был поглощен любованием самой картинкой. Но, как я сказал, один раз я достал её в школе. И тут мне пришла в голову идея. Сам не помню, с чего вдруг я такое придумал. Удостоверившись, что моя группа ушла вперёд, и никто не оборачивается, чтоб меня позвать, я остановился и лёг на спину. Я поднял глаза к небу, которое лежало надо мной. Оно, как обычно, было серым и холодным, как и асфальт, на котором я лежал, и так же местами светлее, местами темнее. Я поднял фотографию над собой и вытянул руки.  И вот – у меня был свой личный кусочек голубого неба, только меня очень рассмешило то, что молодые бабушка с дедушкой будто бы висят в воздухе, в небе, такие маленькие, а я лежу тут, на земле. Держа фотографию одной рукой, другой я им помахал. И мне показалось вдруг, что весь небосклон – это одна огроменная грозовая туча – одна из тех, про которые дед мне рассказывал. А раз это туча, то где-то есть и ясное небо. С той минуты эта догадка не оставляла меня никогда. И тут я пригляделся к фотографии и заметил, что сквозь бабушку с дедом и облака что-то просвечивает. Я мигом развернул её и обнаружил стихотворение. И я твёрдо решил, что однажды я выучу этот язык и переведу стихотворение на родной.
Через пару дней я заметил, что мама чем-то сильно расстроена, сама не своя ходит. И я спросил, что случилось. Она долго ничего не отвечала, не хотела говорить о том, почему лицо её стало таким бледным и печальным. Уголки губ её опустились, уставший взгляд скользил по предметам вокруг, как мне казалось, безо всякой цели. Поздно вечером, когда я уже лёг в постель и погружался в сон, она подошла ко мне. Было темно, лишь из кухни проникал маленький свет, и я видел только мамин силуэт. Она сказала мне, что дед умер. Голос её звучал как будто из самой темноты – я не видел, как шевелятся её губы, как смотрят её глаза. Потом она шептала мне что-то ещё, и гладила меня по голове, и брала мои руки в свои. А я лежал, боясь шевельнуться. Я помню, тогда я был обижен на неё за то, что она сообщила мне это вечером. Я не мог уснуть, всё пытался осмыслить её слова. Даже, проснувшись поздно утром, я был почти уверен в том, что всё это мне приснилось.


2   Тут и герои, запутавшись в водорослях,
Тут и дети поутру.
Они ищут любви
И будут искать её вечно,
Пока Сюзан держит зеркало…

Леонард Коэн

Бросив лопату, Калеб оттёр выступивший на высоком лбу пот. Инструмент с грохотом упал на землю, нарушив обычную тишину пустующей ранним утром улицы. Прислонившись к фонарному столбу, лишённому самого важного своего элемента – фонаря, он вытащил из кармана изношенных штанов сигарету. Он зажёг её, придерживая грязными грубыми пальцами, сделал глубокую затяжку. Вероятно, эта сигарета была последней из когда-то сохранившейся пачки, и Калеб хотел извлечь из неё максимум удовольствия. Он закрыл глаза и выпустил изо рта дым. Тот на секунду завис облаком перед самым его лицом, будто джин, не решивший, обращаться ли ему в человеческий облик или нет, а затем пополз по воздуху выше и слился с серым небом.
Рабочий был крепко сложен, высок, темноволос. Выражение лица его было всегда умиротворённым, словно лишённым какой-либо выразительной мимики. Глаза его были прищурены, от чего между густыми бровями уже давно образовалась глубокая вертикальная складка, зрительно удлиняя прямой нос, губы, находясь в покое, представляли собой тонкую ниточку. Калеб не любил носить бороды, и поэтому, если была возможность, частенько брился. Плохие лезвия быстро притуплялись, вода обычно была грязной, и от этого его кожа сделалась шершавой. Всех, кто старался угадать его возраст, сбивала с толку внешность Калеба, он казался намного старше своих лет. Постепенно он привык к этому и сам забыл, что ещё очень молод. Редко Калеб улыбался, но если случалось, то обнажал свои светлые зубы, а если смеялся, – запрокидывал голову назад. Маленькие дети, беспризорно гуляющие на улице в бесплодных поисках чего-то интересного, называли его Великаном, а он не упускал возможности хорошо сыграть свою роль и начинал сильно топать ногами, делая вид, что сейчас схватит ребятишек своими мощными руками. 
Пару лет назад Калеб потерял всех родственников – умерли от голода и от болезней. Квартира, в которой жила семья Калеба, находилась в одном из заброшенных районов, наподобие гетто, которое, казалось, перетекло из далёкого прошлого века, так и оставшееся незамеченным в глазах и мыслях большинства. И нежилые, и жилые дома шли под снос, люди теряли крышу над головой, теряли источники заработка, теряли друг друга и теряли надежду. Запущенные ремонтные работы превращались в уродливые дыры района, словно кто-то решил потушить свою сигарету о карту города. Просто так. И был пепел, и были оборванные края. Но это не всё. Дыры дымились, постепенно разрастаясь, так как люди стремились покинуть район, гонимые чрезмерным жаром. Калеб много раз видел, как люди в масках выгоняли на улицы таких, как он. Его самого буквально выволокли из дома, говорили, что он тормозит процесс. Какой такой процесс, он так и не понял. Он лишь осознал, что ночевать ему придётся в этот день, как собаке, на улице. На другой день юноша обратился к начальству (у Калеба все шли под одним именем – начальство) и потребовал выделить ему новую жилплощадь, сообщив, что он сын законного собственника квартиры. Он лишь с третьего раза добился ответа: в соседнем районе заканчивается строительство нового дома, и совсем скоро начнётся заселение, и такие, как Калеб получат свой угол в первую очередь. Вопрос, где же ему жить до сих пор, Калеб только и успел выпустить из своих бледных губ, и перед летящими словами захлопнулось информационное окно. Казалось бы, пора людям смириться с тем, что вычислительные машины не понимали такого рода вопросов – вопросов человеческой нужды. Не «я бы хотел перекусить», а «средний обед», не «мне бы что-то официальное», а «костюм номер 17 цвет 0036 размер М», не «извините, я спешу, это очень срочно», а «номер в очереди 47». Чем быстрее росли потребности общества, тем короче, проще, очевидней становились формулировки. Казалось, чтобы получить что-то, ты должен лишь вообразить себе это и выдавить из себя заветное слово или число, как заклинание. Никакое другое слово не откроет перед тобой дверь. Такие вот чудеса современных технологий.
Калеб вынужден был найти хоть какую-нибудь работу, чтоб ни сколько есть, сколько хоть что-нибудь платить женщине, которая разрешила ему ночевать в подвале, который по какому-то праву принадлежал ей.  Хоть Калеб в нём и неплохо устроился, по нескольку раз за ночь просыпаясь от сырости и шуршанья крыс, его никак не оставляли мысли о новом доме. На ночь он закутывался в некое перестиранное сотни раз покрывало, чтоб не очень мёрзнуть, и ему снилось, что хилая дверь его подвала открывается, его вытаскивают на свет и ведут к этому дому, заводят в его новую обустроенную квартиру, дают ключ и желают хорошей жизни. Лишь только дверь квартиры захлопывается, и Калеб остаётся в ней один, он начинает осматриваться. Мебель поражает своей чистотой, расцветкой, и главное – новизной. Он восхищается стенами, по которым постучишь кулаком и не услышишь гулкого отзвука. Есть окно, большое такое, почти во весь человеческий рост – и без царапины. Благодаря ему, в помещении всегда светло, а когда темнеет, можно включить лампочки по периметру стен. Несколько дверей – одна ведёт в спальню, но Калеб боится даже притронуться к кровати, совсем не помятой и, видимо, очень мягкой. Другая – на кухню. Ещё одна дверь ведёт в ванную комнату. Калеб из любопытства поворачивает краны, течёт вода. Он подставляет под неё ладони и вдруг с ужасом видит, как с них стекает грязь. Тогда сон обрывается, и Калеб, стучит кулаком о прогнивший пол и произносит: «Да чтоб тебя!».  Тогда он понимает, что уже утро. Калеб никак не мог разобраться, что же более невыносимо: очередной несбыточный сон или же очередное болезненное пробуждение.
У Калеба не было полного школьного образования, он отучился первые два класса. У его родителей попросту не хватало денег. Отец и мать учили его тому, что знали и помнили сами, но этого не было достаточно. Оставшись без средств к существованию на пороге холодных дней, Калеб, недолго думая, отправился в район города, что первым пришёл ему на ум. Это было единственное пристанище человеческого труда в этом городе. Ещё будучи ребёнком, Калеб слышал, что там живут остатки творческой части человеческого общества. Там производили мебель, пользуясь устарелыми станками, там выращивали растения на продажу богатым искушённым потребителям (зелёный организм в квартире был экзотическим приобретением, а главное – дорогостоящим и недолговечным), там чинили технику – услуга для тех, кто не мог позволить себе ремонт от безошибочной машины, и всё такое прочее. Сейчас же Калеб застал этот район в полной разрухе, почти пустынным, безлюдным. Юноша не был удивлён: он предчувствовал, что встретят его никак не виды двадцатилетней давности, но всё равно не отказался от решения идти туда. Там-то он и нашёл свой подвал. Целыми днями он заглядывал в одни и те же окна, стучался в одни и те же двери, он обошёл весь район несколько раз, но никто не нуждался в неквалифицированном работнике, никто не хотел платить. Остатки бывших мастерских «сворачивались», как ему сказали. Совсем скоро должны приехать машины, снова ломать дома, разрушать дороги. С одного порога Калеба прогнали, он услышал, как мужчина проговорил, устремив взгляд куда-то мимо юноши: «Они думают начать строительство прямо в зимнее время. Всё уже замерзает, а они припрутся, разворотят тут всё, и снова бросят. Шёл бы ты отсюда, здесь тебе ничего не светит», – и захлопнул дверь. Тогда Калеб впервые внимательно присмотрелся к улицам. Всё вокруг было сравни грустному пейзажу вырубленных и выжженных джунглей. Из них бежали все хищники, уползали змеи и даже улетали птицы. Остались лишь раненные, не способные выбраться и ждущие ложной помощи от покинувшей их стаи. А рыбы, лишённые влаги, – умерли на месте. И их плотью питались те, кто пересиливал себя и спускался в засохшие водоёмы. Было горько, и отдавало тиной, её противным сладким ароматом, порой, даже, чувством вины.
Каждое утро Калеб наблюдал за тем, как на улицу выползают мужчины с громоздкими лопатами. Они всегда разбредались по окраинам района, кто-то уходил за его пределы и возвращался лишь вечером. Они очищали дороги. По ночам выпадал серый снег, тут же замерзал, превращаясь в некрасивые серо-чёрные глыбы. Мужчины с лопатами огораживали каждый свой участок и принимались долбить, крошить, разбивать вдребезги эти глыб, стараясь добраться до погребённого под ними мусора. Если перепад ночной и дневной температур был «вполне», работа шла легче – глыбы подтаивали. Но иногда наоборот начинался мороз, и тогда многие тратили почти все свои силы на то, чтоб сравнять с землёй лишь часть своего участка. Кому-то везло, ему попадалось меньше льда. Лишь изредка к тебе могли прийти на помощь другие, если ты не успевал закончить и половины к первой проверке. Несколько раз за смену за работой следил куратор, проезжая весь маршрут. Если ты не выполнял нормы, тебя штрафовали. Неоднократно пойманные за внеплановым отдыхом увольнялись, на их место сразу же приходили другие.
Калеб, как заворожённый, смотрел.  Тяжело отводился корпус, ноги упирались в грязный снег, руки тяжело поднимались, замахиваясь массивной лопатой, затем застывали на секунду и стремительно обрушивали её вниз: «БАБАХ!» И она вгрызалась в лёд, разбивая его на кусочки. И снова. И снова. И снова…
Одним морозным утром Калеб вновь занимал себя этими наблюдениями, как вдруг стук лопаты прекратился, и человекоподобная тень в тумане, вонзив инструмент в снег, замерла и, тяжело дыша, опершись на лопату, уставилась на Калеба. Даже не разглядев лица незнакомца, он почувствовал какой-то укор в свой адрес. Пытаясь спастись от этого взгляда, он начал гонять туда-сюда льдышку под ногами, затем поднял глаза к небу. Но там, наверху не было ничего, способного заинтересовать и отвлечь, и он вновь наткнулся на невидимый взгляд. Вдруг фигура громко закашлялась. Калеб решил пойти дальше по улице, но, кашель вдруг прекратился, и краем глаза Калеб заметил вялое движение руки, подзывавшее его. Он заколебался на мгновение, но всё же поддался этому жесту, пересёк улицу ровным шагом. Приблизившись к человеку, Калеб смог разглядеть его лицо и с облегчением увидел – это был никакой не укор, лишь усталость. Юношей, который был ниже ростом, очень худой, с резкими чертами лица и большими, широко открытыми глазами, заговорил первым:
– Что ты там делаешь? – хрипло спросил он. Калеб уловил мимолётную улыбку на его осунувшемся лице.
– Ищу работу. И, вот, никак не могу понять, что же делаете вы. Все вы, – добавил Калеб с неподдельным интересом.
– Я и сам задаюсь похожим вопросом, – вдруг рассмеялся всё с той же хрипотой юноша. Когда он говорил, его потрескавшиеся бледные губы живо двигались, а брови, словно непроизвольно, то поднимались, то опускались в такт словам. Калеб вздрогнул от неожиданности. – Они платят нам, а им платит управляющий города, но зачем? Нам никто не говорит, ну а мы не спрашиваем. Неужели это важно, если платят? Не получив ответа, юноша продолжил:
– Ты во, какой крепкий, ты здесь можешь стоить, как три меня. – Юноша говорил урывками, всё ещё переводя дыхание. – Пройдёшь вниз по улице, свернёшь налево и увидишь свалку старых машин недалеко, напротив неё и закончишь свои поиски. Там только такие и нужны. Всё лучше, чем искать работу в тумане. Последние слова Калеб принял было за насмешку, но на этот раз и не тени улыбки не разглядел.
Он кивнул и постоял немного, ожидая услышать что-нибудь ещё. Но юноша замолчал и снова замер. Он, не моргая, проводил взглядом Калеба, который развернулся и покинул его, ступая по хрустящим осколкам грязного льда. Его фигура уменьшалась и терялась в лёгком утреннем тумане. Калеб же почти дошёл до конца улицы и обернулся. Он рассмотрел лишь нечёткую тень и вновь услышал звонкий стук лопаты об лёд. Должно быть, он сама стоила больше, чем её владелец. Она долговечнее, не чувствует боли и холода. Она не чувствует вообще ничего.


3 Разрежь мою грудь, посмотри мне внутрь, ты увидишь, там все горит огнем…

Виктор Цой

Калеб задумчиво следил, как медленно приближается фигура его друга, постепенно вырисовываясь из пыли, что повисла в воздухе тяжелой завесой. От этой пыли першило в горле, и в глазах становилось сухо, постоянно болела голова. Очень часто воображение предлагало самые различные, незнакомые фигуры, словно миражи. В пустыне ты мучаешься жаждой и галлюцинациям. Не многим улицы района отличались от ловушки песчаного простора. Поэтому всегда приходилось вглядываться в эту пыльную стену не раз, не два, чтобы увидеть именно то, что на самом деле предстаёт перед тобой. Калеб ещё больше стал щуриться. Пыль оседала на его густых бровях, покрывала его тёмные волосы, словно поспешившая проявиться седина. Внезапно Калеба вернуло к действительности тепло догоревшей сигареты. Он кинул её под ноги. 
– Что ты так рано? – услышал он голос, подошедший прежде своего хозяина. Затем за голосом нарисовалась сама фигура, приближаясь к фонарному столбу. – Я совсем не вижу ничего, чёрт! – услышал Калеб. Он засмеялся и, протянув руку, схватил друга, чтоб тот не прошёл мимо.
– Ну, ну, куда!
– Я же говорю, пелена какая-то – моргай, не моргай… Умылся бы, так воды снова нет.
– Да остановись же! – с улыбкой сказал Калеб. Друг повернул к нему своё лицо. Черты его стали ещё острее, чем прежде, а глаза были красными.  Он постоянно моргал, так усилено, могло бы показаться, что он морщится, ест что-то нестерпимо кислое.
– Вот, я уже… уже лучше. Нет, опять всё мутное! – с досадой произнёс он.
– Да ты чудовищно выглядишь! – испуганно воскликнул Калеб, взглянув на друга.
– Не могу сказать о тебе того же, – раздражённо ответил тот. – Знаешь почему? Потому что мне как-то не разглядеть!
Калеб нахмурился.
– Тебе не нужно было выходить на улицу.
– Но мне нужны деньги! На что они… я буду есть? Скоро сюда приедут эти машины, нас сметут отсюдова, и что? Что останется? Пока есть возможность, я буду работать! Если меня пока не берут в училище, буду работать, когда мне станет лучше, пойду туда снова.
– А что они сказали на этот раз?
– Ничего особенного. У них опять мест нет.
– Измаил, ты уже много, много раз туда ходил.
– Я ходил не только туда, а в разные места!
– Успокойся, дружище, – робко промолвил Калеб, с сожалением глядя на товарища.
– Я просто не могу понять, неужели, почему, почему они не хотят меня брать?! – отчаянно воскликнул Измаил и опустился на землю. Калеб тяжело вздохнул и присел рядом с ним.
– Ты же говоришь им, что уже учился летать? – спросил Калеб.
– Вот именно! А они смотрят на меня так, будто этого вообще не нужно уметь! Что тогда нужно? – юноша вопрошающе взглянул на друга. Калеб пожал плечами.
Было действительно ещё очень рано. Уже больше месяца Калеб просыпался задолго до начала смены и успевал выполнить часть работы Измаила. Тот знал об этом, но они ни разу не поднимали эту тему. Зима подходила к концу, всё меньше оставалось льда, исчезая, он обнажал изуродованные дороги, чёрные стены домов, забытые свалки металлолома и ненужной, выброшенной мебели. Машины приедут сюда, чтобы строить, а не расчищать. Убрать всё ненужное – далеко не их привилегия, они дарят новые возможности многим людям, но не таким, как Калеб и не таким как Измаил, тем более.
Новые районы строились для тех, кто трудился на благо прогресса, для потребителей, плативших за то, чтобы было больше машин, чтобы все процессы шли быстрее, и жизнь упрощалась, чтобы лечение проходило незаметно, а потом – чтобы болезни пресекались с самого рождения. Это было оно – то будущее, к которому все так упорно шли, которого многие боялись. Это будущее наступило внезапно, и некоторые не верили в него, безуспешно всё отрицая. И те, кто строил, и те, для кого строили, и такие, как Измаил и Калеб, знали, что жители обновляемых районов погибнут, что их жизнь в их собственных руках, и помощи они не получат никогда. Это было сравни сознательному убийству с одной стороны и сознательной смертью с другой. Для их не было возможным убежать и устроить новую жизнь, и не будет возможным существовать, когда приедут машины. И в минуты, заполненные бездействием в тишине ночи или раннего утра, они чувствовали отчаяние и жаждали быть такими же, как те, дремавшие на мягких постелях.  И осознание невозможности этого доводило их до слёз. Но они их тщательно скрывали. Они уже, казалось бы, не умели бороться.
Это был век палачей. Век людей инертных. Они душили свои чувства, не позволяя тем, у кого желание было, их обнажить, зайти дальше, прорваться. Казалось, это было время ложных желаний. Будучи ещё настоящими и чистыми, они были заменены самым обычным спросом. Можно было подумать, что это происходило внезапно, тайно, словно во сне, когда человек наиболее уязвим.
Нужны были реальные люди. Общество испытывало в них острейшую необходимость. Возможно, многие были слепы, но такие люди были.
Измаил осознавал, что, если он ничего не изменит, он и его слабая мать, и сестра – с ними будет покончено. Он просто не мог представить, что такое может случиться, и лишь выжидательно наблюдал: «Это ли тот самый финал, которого мы так боимся?» Но он лелеял одну мечту, ставшую едва ли не единственной его надеждой. Он знал, что в лётных училищах выдают стипендию, он знал это с детства. Родственники лётчиков, отличившихся на своём поприще, получали своего рода бонус – шанс лучшей жизни. Для многих это было просто статусом, для семьи Измаила – спасением. Он уже несколько лет безуспешно пытался пробиться в одно из училищ. Калеб узнал об этом не сразу. Однажды он не видел Измаила несколько дней, и не на шутку забеспокоился. Когда тот вернулся, рассказал обо всём. Так происходило раз в три месяца: Измаил исчезал, и когда возвращался, долго молчал, а Калеб ничего не спрашивал. Он понял как-то раз, что никогда Измаила не возьмут в училище. Тогда же ему перестал сниться навязчивый сон про квартиру. Он знал, что такой же, как и Измаил, что не мог понять, чем отличаются от них те, действительно живущие в таких квартирах, могут умываться, когда хотят, чистой водой, есть, что хотят… И не дышать этой пылью. Когда он ложился спать в своём подвале, вся эта пыль от влаги превращалась в грязь и засыхала, когда он утром выходил на свет.  Эту пыль приносило ветром со стороны машин. Они ремонтировали дороги. Чем ближе они будут, тем больше будет пыли, тем она будет чернее. Скоро не останется снега, а потом начнётся жара. Так было уже много лет. И когда это повторится вновь…
Друзья сидели молча некоторое время. Калеб, щурясь, рассматривал свои ступни. Подошвы его обуви в конец стёрлись, и он вынужден был ходить босиком. Измаил же сидел, обхватив колени, склонив голову вниз. Наконец, Калеб поднялся и потянулся за лопатой. Когда Измаил это заметил, он мигом вскочил на ноги и хотел было что-то сказать, но из груди его вырвался стон, и он приложил ладони к глазам. Калеб резко обернулся и подхватил друга.
– Не надо, – предупреждающим тоном произнёс Калеб, держа его за плечи.

Стук и скрежет лопаты не прекращался ни на минуту. Калеб впал в транс. Он знал, что у него нет другого выхода, как отработать две нормы. Лишь изредка он бросал взволнованный взгляд туда, где оставил Измаила. Но из-за этой проклятой пыли ничего не было видно, и это порождало в душе Калеба страх. Страх того, чего он не видит и не может увидеть. Страх, рождённый сомнением в том, что он смотрит в нужную сторону. Но он заставлял себя разрубать это сомнение вместе с чёрными ледяными камнями вновь и вновь, и маленькие осколки страха таяли один за другим. И снова. И снова. И снова…
Сигнал к перерыву уже прозвучал. Калеб услышал его, но не хотел останавливаться, сжав зубы, он работал и работал. Вдруг вдалеке послышался шум приближающейся машины куратора. Калеб прервался и встал, как вкопанный, щурясь, уставился в пыльную завесу. По его лицу сползло несколько капель пота. Он ощутил на губах солёный вкус. Он сложил ладони рупором и позвал Измаила, прислушался. Тихий отклик был похож на его собственное эхо, Калеб уловил его и с ужасом понял, что тот доносится со стороны машины. Тут же он сорвался с места и помчался навстречу шуму. Пока он работал, не замечал, сколько ему пришлось пройти, но сейчас расстояние, что он бежал, казалось ему неимоверно длинным, ноги его не слушались, пот застилал глаза, и, попеременно теряя дорогу, Калеб спотыкался. Внезапно перед ним возникла фигура, он принял было её за Измаила и замедлил бег.  Но тут же получил удар по спине, согнулся, затем фигура быстро приблизилась и ударила его в живот и сразу же после – по лицу. Калеб скорчился и упал на землю, захваченный врасплох, в полном недоумении и страхе.
– Кто это? – прошептал он, не в состоянии различить лица, склонившиеся над ним.
– Тебя волнует? Не узнаешь нас никогда, – услышал он голос над собой.
– И не пытайся, – добавил второй.
– Что?! Стойте, не надо! – протянул перед собой руки Калеб, и тут же получил удар по одной из них. Он с ужасом увидел, как грязный пот, стекающий вниз, смешался с его кровью. В ушах у него зашумело, а может это приблизилась машина, но Калеб почувствовал, что падает, очень отчётливо, хотя осознавал, что он уже на земле. Перед ним возникла темнота, и он не понял, закрыты или нет его глаза.               


4 Всё, что можно разделить на атомы – нереально.

Ричард Бах

И из темноты проявилась лестница. Она была крутая, широкая, из светлого отражающего камня. Он стоял посреди неё, но не видел её начала. Калеб огляделся – ничего вокруг, лишь мелькают перед глазами, должно быть, люди, похожие, скорее, на призраков, чем на живых. Одни спускались, другие медленно, нерешительно, поднимались или бродили от одного до другого края, вглядываясь: что же внизу? Ни звука. Тень испуга и неприязни скользнула по лицу Калеба, лишь он окинул взглядом этих страждущих, они представляли собой жалкое зрелище, и он уверял себя, что он совсем не таким кажется со стороны. Они все были по одному, и их одиночество отдавало гнетущей тоской. От такой тоски хочется, и нужно бежать. Калеб решил подняться. Он взбежал было наверх, но не успел преодолеть и пары ступеней, как, обдав холодом, налетел сильный ветер. Калеба передёрнуло. Выше его не было никого. Ещё выше, и вновь порыв ветра остановил его, словно предупреждал о чём-то. Калеб нахмурился и сделал пару твёрдых шагов. И он чувствовал всё отчётливей, как холод постепенно сковывает его. Калеб не знал, что там, наверху, но его неодолимо тянуло туда, и он стал шагать с бо;льшим энтузиазмом. И в тот момент он не испытывал физической усталости, словно тело само несло его, обладая желанием.
Вдруг, Калеб потерял равновесие, его сбило с ног, швырнуло вниз. Он пролетел над лестницей, кувыркаясь в воздухе, но умудрился схватиться за обледеневшие ступени.  Люди скатывались в туман, ударяясь о камень, некоторые, словно пушинки, просто уносились в сторону.  Самый близкий от Калеба силуэт был подобен парусу, трепетавшему и безвольному. Он поднялся на ноги и через секунду уже был снесён прочь, провожаемый испуганным взглядом Калеба. Юноша прижался к ледяному камню и решил было двигаться ползком. На мгновение он уловил свой взгляд в размазанном отражении ступени, и тут в его сердце заиграла гордость, пересилившая страх. Он точно не такой, как все эти тонкие силуэты, он выдержит! Но как только он приподнимался, его тело становилось невесомым, и он боялся, что его так же подбросит в воздух. Он стиснул зубы и вновь припал к ступеням, чувствуя, как мороз охватывает его спину, ноги и руки. Мало-помалу, лестница осталась пустынной, лишь фигура Калеба, сжавшегося в комочек, виднелась маленькой, тёмной, неподвижной точкой. Тогда, смотря в никуда, Калеб победно улыбнулся, словно знал, что небытие вокруг него признаёт своё поражение. Туман сгущался вокруг, пожирая ступени. Калеб замер, стал частью этого камня, и ждал, пока туман доберётся до него. Теперь шумный ветер был такой силы, что, казалось, он проходит насквозь. Сопротивляясь, Калеб осторожно приподнял голову. Одно лишнее движение, и Калеба сдует, как крошку. Словно ты несёшься сквозь пространство на такой скорости, при которой даже взгляд вправо, влево – и ты дёрнешься, и споткнёшься, и тебя закрутит и собьёт с пути, и ты забудешь, как дышать. Приоткрыв глаза, Калеб увидел цвет. Это был цвет незнакомый ему, мягкий. На самом деле, он был ярче, чем в глазах Калеба, но туман скрывал всю его насыщенность.
Вскоре всё незаметно утихло. Калеб медленно поднялся. Странное дело, его тело словно не принадлежало ему больше, он словно усомнился в том, что оно вообще существовало. Казалось бы, так тихо – человек просто должен услышать биение своего сердца, хотя бы своё дыхание. Ничего. И только Калеб подумал о том, чтобы сделать шаг, невероятная сила сдавила его. Его тело всё ещё было с ним. Подобно камню, отпущенному чьей-либо рукой, Калеб стал падать. Лестница исчезла, словно её и не было. Непонятная тяжесть стремительно увлекала вниз. Калеб зажмурился.

Громкий вдох в его груди, и он вцепился в землю. Над ним по-прежнему серело небо и в воздухе медленно, лениво плавали чёрные снежинки. Одна за другой, они опускались и исчезали, растворялись, сливались с землёй. В нос резко ударил неприятный запах сырости. Калеб неподвижно, напрягшись, пролежал несколько минут, усмиряя тяжёлое дыхание, следил за тем, как замедляется сердцебиение, прежде чем принять тот факт, что под ним твёрдая поверхность. Прорываясь через мутную плёнку, затянувшую его сознание, Калеб почувствовал кривые асфальтовые трещины и осколки льда под своей спиной.
Слабый оклик вывел его из оцепенения, вернул, наконец, к действительности. Это было совсем близко. Калеб вздрогнул, вспомнив всё до мельчайших подробностей. Он поднялся. Ужасно ныло плечо, спина, живот, горело запястье. В висках застучало. Калеб не выдержал и опустился на четвереньки, и стало чуть лучше.
– Эй, – хотел позвать он, но вышло шёпотом. Никто не ответил. – Это я, – добавил Калеб и пополз вперёд. Через пару метров он остановился и совсем растерялся. – Кто тут? – он прополз ещё немного и вдруг, неудачно опершись на повреждённую руку, непроизвольно закричал и повалился на землю.
– Калеб?! – раздался голос совсем рядом. – Это Измаил, это я! Я тут, я руку к тебе протягиваю, – Калеб почувствовал, как его тронули за плечо.
– А это я, – процедил он, как только немного утихла боль.
– Наконец-то.
– Да уж…
Прошло много времени, и они не заметили, как осела пыль, позволив проявиться очертаниям дороги, горам металлолома и камней по её краям. Калеб приподнялся и повернулся к Измаилу. Тот лежал навзничь, широко раскрытыми глазами уставившись в небо, раскинув руки и ноги.  Калеб осторожно потряс его. Но тот не шевельнулся. Тогда Калеб стал тормошить его.
  – Оно голубое, и всё в звёздах, – пробормотал Измаил.
– Да чтоб тебя! Я подумал, что ты умер, мне показалось, ты не дышишь, и глаза открыты, ты, идиот! – пихнул его Калеб. Друг повернул к нему голову.
– Уже ночь? – спросил он.
– Какая ночь? – не мог успокоиться Калеб.
– Я тебя еле вижу, всё темно, и звёзды.
Калеб недоверчиво взглянул на друга. Он откинулся на спину и тоже посмотрел. Ничего.
– Но сейчас день. О каких звёздах ты говоришь. И вообще, нет там ничего, должен быть очень прозрачный воздух, чтоб мы их увидели.
– Они есть, там, – кивнул Измаил.
Калеб осторожно провёл ладонью над его лицом.
– Что за тень?
– Это моя рука.
– А…
Они ещё некоторое время пролежали молча. Или это им только казалось, или улица действительно стала совсем одинокой. В ушах у Калеба гудело, но он не осознавал, что это – в его голове. И вдруг ему стало не по себе, от всей этой пелены, мешающей видеть вокруг, от этого серого неба, словно бесконечно падающего на них с непонятной высоты. И он обрадовался, что рядом с ним Измаил. Друг прервал внутренние метания Калеба:
– Надо выбираться отсюда, – прошептал Измаил. – Нужен самолёт, самолёт, полететь на нём в небо. Ты сможешь полететь со мной, и я покажу тебе звёзды, и небо, синее-синее, и облака, такие лёгкие и светлые. И мы узнаем, откуда они берутся. Хочешь? – Вдруг Измаила осенило, и он резко сел.
– Надо угнать самолёт! Поможешь мне? Поможешь?
Калеб с сожалением взглянул на друга, но ничего не ответил.
– Я знаю, я знаю теперь, они не хотят, чтоб я летал, а я им покажу, что могу. Я покину страну, слышишь? Я покажу вам, что небо не везде такое серое! – внезапно закричал он, опираясь на Калеба, который помогал ему встать. Он обратился к другу и говорил горячо, возбужденно, и в глазах его читалась радость.
– Я знаю, небо действительно не такое, я докажу тебе, ты мне поверишь. Оно красивое, и яркое. Это правда, ты увидишь, и снег бывает такой белый-белый, как облака. А может облака из снега? Как ты думаешь?
– Без понятия, Измаил, – пробормотал Калеб, помогая ему идти.
– Калеб, – сказал он серьёзно, остановившись. – Я не сумасшедший, Калеб. Я покажу тебе это небо.


5 Пока тебя не было, любовь, не было у меня ничего,
и я колебался меж улицами и вещами.
Им не было счета, и не было имени им:
мир состоял из воздуха и ожиданья.

Пабло Неруда

Я спрашиваю его: «Куда тебя отвести?» Он отвечает: «Домой». Он никогда не говорил, где живёт, а мне не было интересно. Но я спрашиваю: Тебя там ждут? Он отвечает: Сестра, мать. Я несу его по лестнице, взвалив на плечи, и известь сыплется из-под моих ног, и трещины в ступенях становятся всё шире с каждым моим шагом. И каждый раз я чувствую, как он сжимает моё плечо и напрягается всем телом, будто старается стать невесомым, но, странно: мне совсем не тяжело его нести. Он говорит: «Поставь меня, я пойду сам». Но я его не слушаю. Прохожу мимо одной из квартир, дверь приоткрыта. Некто любопытный провожает меня взглядом сквозь щёлочку. Наши глаза не нарочно встречаются, и некто, испуганно моргнув, захлопывает дверь. От этого жеста у меня мороз пробегает по коже. Моё дыхание сливается со скрежетом замочной скважины.
– Опять темнота, – бормочет Измаил. Лампочки дарят немного скудного, тусклого света, но этого достаточно, чтобы разглядеть очертания бледных стен, низких потолков и утерявших свой яркий цвет дверей. Пол до того исхожен, что невозможно угадать его первоначальный вид, но будто бы можно прочитать историю обитателей каждого этажа: длинные царапины, прожжённые дырки, много грязных следов, запылившиеся пятна краски…
Я спрашиваю: «Здесь?» Я чувствую, он хочет, чтобы я отпустил его. Он становится на ноги, забавно простирает руки и прислоняется к холодной стене, и неровно дышит. Если наклонить голову, покажется, что он просто уснул на голом полу и видит дурной сон. Я поддерживаю его одной рукой, а другой нажимаю на звонок.
Дверь открывается. Представляю картину, явившуюся глазам девушки, спрятавшейся в полутьме: весь в пыли, стоит этакий медведь с помятой рожей, на ней и на руках запёкшаяся кровь. Девушка вскрикивает и тут же тянет ручку на себя, но я её останавливаю. Я ставлю между стеной и дверью ногу, но теряю равновесие и, качнувшись, хватаюсь за косяк. Я испугал её. Чувствую себя неловко. До сих пор. Она такая…такая маленькая. Она чем-то ударяет меня по голове один раз, мелькает перед глазами и снова замахивается, но вдруг останавливается, заметив Измаила. Она не смущается, просто её лицо становится строгим. Она протягивает к Измаилу руки, и он, шаркая, заходит и падает в её объятья. Я, переминаясь с ноги на ногу, думаю уйти. Вдруг Измаил протягивает руку в мою сторону, лицом всё ещё обращённый к сестре, и говорит: Входи. Я так хочу.
Она говорит с ним. Но я не слышу ни слова из её шёпота сквозь шум воды, которой она обмывает его лицо. Она что-то его спрашивает, он что-то отвечает. Я не вижу этого, но мне кажется, она сдерживается, чтобы не плакать. Только силуэт. Что-то мешает мне хорошенько разглядеть, иногда мутнеет в глазах. Я осторожно заглядываю в другую комнату, в неё просачивается больше света из окна. У стены ветхая кровать. Сидя на ней, укутавшись в покрывало, добродушным взглядом на меня смотрит женщина. Она кажется старше, чем есть, её черты огрубели раньше времени, пальцы рук, сжимающие края покрывала, сухие, запястья совсем тонкие, волосы – почти распущены, такие светлые. Забавно, только сейчас, впервые за долгое время, меня посещают мысли о моей матери. Женщина взглядом приглашает меня присесть. Я осторожно, стараясь не произвести лишнего шума, устраиваюсь на краю кровати. Я жду какого-нибудь вопроса. Но молчание продолжается. Мне кажется, я вижу улыбку на лице этой женщины, сдержанную. Но на самом деле – я знаю, так улыбалась моя мать – другой у неё просто нет.
Не замечаю, как за моей спиной в дверях появляется сестра Измаила. Мне подсказывает эта женщина, их мать, опять же – взглядом. Я оборачиваюсь. Мне показалось, она испугалась меня, так как она поспешила тут же уйти обратно к Измаилу. Я проследовал за ней. Они оставили мне воды, чтобы и я мог умыться, Измаил даже попросил сестру достать для меня бритву.
Они такие молчаливые. Если бы спросили меня о чём-нибудь, не важно, о чём, я думаю, мне бы сразу стало легче. Но, они же молчат, что я должен им говорить. Я поговорил бы с Измаилом, но он прилёг и тут же задремал. Он хотел, чтобы я остался, и я остаюсь.

Проходит несколько дней. Я выхожу на смену рано утром. Когда возвращаюсь, сестра Измаила открывает мне. Я даже не узнал её имени. В начале, мне в голову закралась мысль, не сумасшедшая ли их мать. Она постоянно смотрит на меня одним и тем же взглядом, словно ждёт от меня чего-то. Но однажды, пока умывал лицо, я случайно услышал, как она беседует с дочерью. Я не заставал Измаила бодрствующим, и понял, как мне не хватает наших редких разговоров.
– Он хочет показать тебе одну вещь. Но он всегда спит, когда ты приходишь, – однажды совершенно внезапно обратилась ко мне его сестра.
– Что за вещь?
– Я не знаю, где она лежит, он её прячет даже от нас. Для него это очень важно.
Она упомянула о чём-то важном, но не хочет рассказывать. Я в замешательстве. Но, может, я смогу её понять? Я решил заполнить наступившую паузу.
– Он сказал мне кое-что. Уж не знаю, всерьёз ли… – мысли в голове вызывают у меня невольную улыбку. – Он сказал, что хочет угнать самолёт, – добавляю я, и тут жалею об этом. Какая глупость – мои слова. Она поднимает глаза, и это самый долгий её взгляд, обращенный ко мне за всё это время. Но стоит мне заглянуть в глаза к ней, она тут же отводит свои.
– Он всегда хотел летать, – с упрёком произносит она и запинается. Затем добавляет:
– С детства.
– Что это за вещь, расскажешь мне? – прошу я её.
Она медлит немного. Затем, всё так же пряча глаза, садится за стол напротив меня. Она двигается так аккуратно, и так плавно. У неё самые красивые руки, что я видел. Иногда, мне становится не по себе. Когда она обрабатывала мне рану, о, это было пытка. Она такая хрупкая, так похожа на мать, и она держала у себя на коленях мою лапищу.
– Я не расскажу про неё, – словно задумчиво, произносит она. – Пусть это сделает сам Измаил. Но могу рассказать другое, – она чуть усмехается. Что она делает?
– Давай! – радостно отвечаю я, чем вызываю её улыбку.
– Видел когда-нибудь цветы?
Она растит цветы. В тайне ото всех она растит цветы. Я не могу ей ничего рассказать, и я не умею восторгаться цветами, я не знаком с ними, не видел их никогда, а она говорит мне, что она их выращивает, здесь, совсем рядом! Я не могу даже позволить себе прикоснуться к ней, а она говорит, что трогала нежные лепестки цветов.
Однажды, она присела рядом, и склонила голову мне на плечо. Я испугался. Но если она прикасается к цветам, и подобралась так близко ко мне, после того, как долгое время прятала от меня глаза, может это что-то значит? Что это значит? Она не боится меня? Я так хочу, посмотреть в её глаза…


6 И он понял: вот что неожиданно пришло к нему, и теперь останется с ним,
и уже никогда его не покинет.
Я  ЖИВОЙ, – подумал он.

Рэй Брэдбери

Измаил стоял один в комнате. Прислонившись к стене, он старался дышать как можно тише. Любой шорох сбивал его. Он слушал. Вокруг было темно. Он пытался уловить хоть что-нибудь, но безуспешно. За прошедший час только сосед за стеной закашлялся пару раз, затем, видимо, вышел из квартиры – хлопнула дверь. И больше ни шагов, ни слов. Иногда Измаил ложился на пол. Но, казалось, ниже пола – сплошная пустота, не заполненная никем и ничем, беззвучная пропасть. Тогда Измаил замирал и старался услышать своё сердце. Раньше его будто бы и не было, словно дорога к нему была потеряна в шумной дымке, окутывающей всю его прежнюю жизнь. Стук, шёпот, искристая вода, капли дождя, гром, заполняющий всё вокруг своим существом.  Вспышки огня, тонкое жужжание лампочки, ветер, играющий ветхой оконной рамой. Вздох, крики, чьи-то шаги, скрежет зубов, слова, слова, слова… Прикосновение ладоней к лицу и лёгкий шорох пальцев, проходящих сквозь волосы… Много раз он поднимал голову вверх и прислушивался, изолировал себя от всего мира. В ожидании далёкого самолёта, продирающегося где-то сквозь серый небесный дым, он сам чувствовал себя невидимым.
Теперь же он искал лишь один звук, казавшийся ему самым чистым, – биение своего собственного сердца. Он подумал, что может прийти к нему через собственное дыхание. И очень часто, когда он был уже очень, очень близко, ему казалось, что тело его переходит в невесомость, и вокруг нет и не было ничего. И он видел этот стук, размеренный, одинокий, но живой, совсем близко, и тянулся к нему. Но никогда он до него ещё не дотрагивался. Измаил представлял себя крадущимся через темноту, словно поглотившую всех, однажды попавших в неё. Темнота имела обыкновение внезапно становиться нестерпимым, слепящим светом. Нельзя было предугадать, когда это случится. Но и в одном, и в другом случае, Измаил чувствовал себя в совершенном одиночестве, и у него создавалось впечатление, что этот новый мир принадлежит только ему, и не с кем им поделиться. Постепенно Измаил научился контролировать переход тени и света, смягчать их границу. Тогда для него родилась его собственная ночь, его утро и солнце в зените.
Когда бесплодные поиски и погоня за сердцебиением его утомляли, он искал привычные для себя вещи. В самом начале – комнату: стены, стол, кровать, порой мимо проплывала его сестра. В паре шагов он слышал голос матери и отвечал ей, открывая дверь то в одном, то в другом конце стены. И каждый раз дверь была разная. И Измаил не переставал удивляться всем цветам, что окружали его. Но стоило ему вновь уловить своё сердце, комната тут же бледнела, растворялась. А может, краски её увядали, как скудный солнечный свет в вечернем тусклом и холодном небе?
Небо. Оно стало ещё бо;льшим, главным искушением для Измаила. Привычный ему, родной, бледный, растративший силу своей яркой молодости, серый небосклон всё стремился предстать ему таким, о котором юноша столько лет мечтал. Запросто теперь Измаил видел его таким, с каким всегда был знаком в мечтах. Но это лишь рождало тоску в его душе. Он понимал – настоящее небо, оно всё то же, каким он его запомнил в последний раз. Он не может позволить мечте занять место реальности. Образ однажды увиденного так сильно впился в его память, что замещал собой настоящее. Измаил понимал теперь: ему нельзя забывать ни строгого и озабоченного лица сестры, ни лёгкой и слабой улыбки матери, ни сощуренных и серьёзных глаз Калеба. Иначе, он не сможет показать им правду. Без привычного серого смога в его памяти никогда не будет чистого неба для зрячих. Ещё рано было его отпускать.

Когда Измаил показал Калебу фотографию, больше всего ему хотелось увидеть выражение лица друга. Он понимал, ему достаточно услышать лишь слово, разобрать его на мельчайшие детали и увидеть всю картину: удивление, радость, непонимание. Калеб же сидел молча, насупившись, сдвинув брови.
– Ну что? – не выдержал Измаил.
– А кто эти люди?
– Дед с бабушкой.
– Ага… – выдал Калеб и снова замолчал.
– Но что ты думаешь?
– В смысле?
– Ну что ты как немой, что скажешь? – улыбка внезапно сошла с лица Измаила. Он действительно ожидал другой реакции.
– А что, что я должен сказать? – растерялся Калеб, взглянув на друга. Он ещё не привык, что взгляд Измаила чаще всего был обращён немного в сторону, и казалось, что он разговаривает с кем-то другим. Но никого больше рядом не было, и Калебу каждый раз становилось не по себе.
– Дай, дай сюда! – протянул руку за фотографией Измаил и забрал её обратно. – Можно очень много всего сказать.
– Но, но я, правда, не знаю, – пожал плечами Калеб, после некоторой паузы.
Тут в комнату вошла сестра Измаила. Ладони её были запачканы чёрной землёй, и оставили отпечатки на ведре поды, которое она принесла с собой. Калеб тут же вскочил и вырвал фотографию у Измаила, который сидел, прижавши её к груди. «Эй!» – вскричал тот испуганно и замахал руками.
– Что такое? – обернулась девушка.
– Анна ты можешь сказать об этом? – обратился к ней Калеб и указал на фотографию.
– Я видела её уже сотню раз. Всё, что могла, уже сказала, – рассмеялась она и добавила: Лучше верни ему обратно.
– Он хочет, чтобы я что-нибудь сказал, а я без понятия. Ну, красивая картинка…
– Это не просто картинка! А ну верни! – требовал за спиной Измаил.
Девушка передала фотографию и, пристроившись возле брата, обняла его и говорила, глядя на Калеба. Юноша всё чаще ловил на себе её взгляд, и в глубине души всегда этому безумно радовался.
– Милый, разве не всё равно, что твой друг скажет? Он, может, просто немногословен, чего ты от него хочешь. Не будь капризным.
– Я не ребёнок, не говори со мной так. Разве я промолчал, когда ты показала мне цветы?
– Но, это же, другое…
– Нет, абсолютно то же самое! Только одно можно увидеть запросто, а другое – совсем нет! – не успокаивался Измаил. Анна отстранилась от него.
– Что за глупости ты говоришь? Запросто? Да ты в этом ничего не смыслишь!
Калеб открыл было рот, чтобы что-то сказать, но осторожный жест девушки остановил его. Она дала ему понять, чтоб он оставил их с братом наедине. Калеб вышел. Было слышно, как он прикрыл за собой дверь, и за ним удалились отзвуки его шагов по лестнице. В комнате наступила тишина. Измаилу показалось, он снова где-то видит звук своего сердца. Он потянулся было к нему, но Анна его прервала.
– Не говори больше так, Измаил. Ты же ведь так не думаешь? – расстроено спросила она.
– Никогда раньше ты со мной не спорила.
– Я и сейчас не спорю. Но ты так не думаешь, то, что сказал? – вновь повторила она. – Измаил, ну скажи, ты так не думаешь, ты так был рад их видеть, я помню, – она примкнула к плечу брата.
– Не смей плакать, – предупредил тот.
– Ты стал таким серьёзным, мне за тобой теперь не угнаться, – пошутила она, оттирая с щеки бегущую слезинку. Измаил усмехнулся и прижал её к себе.
– И не гонись. Я сам не знаю, что мне теперь делать. Как мама?
– Она спит. Помогала мне, утомилась немного.
Они снова погрузились в тишину и просидели так некоторое время. В голове у Измаила проскакивали сотни разных мыслей, не давая ему сосредоточиться, но его совершенно не расстраивало присутствие сестры. Он был рад, что она рядом и простила ему его необдуманные слова. Он задавался вопросом, сказать ли её об этом. Но вместо этих слов:
– Что это за шум? – поинтересовался вдруг Измаил.
– Это вода, сейчас закипит! – встрепенулась Анна.

Прежде Калеб выползал из своего подвала, и утренний свет слепил его. Теперь такого не было. Утро входило через крохотное окно в комнате Измаила, так что, выходя из дома, он не ощущал сильной разницы. Как он и предполагал, температура поднималась, остатки грязного снега таяли, и пыль, покрывавшая каждый уголок улицы, превращаясь от сырости в кашу, затвердевала тёмной коркой. Вроде бы, дышать становилось легче, но вместе с тем и сам воздух становился тяжелее. Калеб не спеша брёл по избитому тротуару и всё думал над тем, что произошло между ним и Измаилом. Он ничего не сказал, взглянув на фотографию, но что он мог? Он понимал, насколько она дорога для его друга. Возможно, так же сильно, как и для Анны её цветы. Она становилась всё ближе к нему, он это чувствовал. В первые дни она вела себя с ним, как с чужим… Хотя, раньше он и так был чужим для всех, что уж скрывать.
Погружённый в такие думы, Калеб не заметил приблизившихся к нему двух приятелей. Он знал их. Они были похожи внешне, можно было ошибочно подумать, что они – братья. Но стоило завести с ними разговор, и первое произведённое ими впечатление расходилось с осознанием того, что они просто провели вместе уже так много времени, что стали буквально копировать друг друга и почти слились в единое целое. Только при ближайшем рассмотрении можно было заметить, что один, более молчаливый, лицом был суровее своего «брата», который, напротив, отличался добродушным, прямым взглядом и желанием заговорить с первым встречным.
– Эй, гляди, это ж Калеб! – окликнул его последний. – Старина Великан Калеб!
– И правда. И сам не свой.
Трое сошлись вместе. Калеб поприветствовал их кратким движением руки и тут же заметил: «братья» смотрели на него будто бы в недоумении.
– Кто же тебя так… Отмутузил…  – почесал голову разговорчивый.
– Выглядишь ужасно, с кем сцепился?
– Да не, ты чего, он не такой, он добряк…
– Да мало ли что тут, – засомневался, перебивая, первый.
– А что? – прервал их Калеб, больше, чем обычно сощурив глаза. Он уловил испуганный взгляд второго, скользнувший по бинту на одной из рук Калеба.
– Нехило так, да? – осторожно усмехнулся он, всё ещё косясь на руку.
– Не то слово, – произнёс Калеб и поспешил пройти мимо. Но первый загородил ему дорогу. Калеб метнулся было в сторону, но его встретил второй.
– Вот заразы то, – процедил Калеб.
– Да погоди ты, дай нам объяснить, – взволнованно проговорил второй.
– Не уходи, не выслушав, ты же с мозгами парень, – кивнул первый. Как ни странно, Калебу он внушал больше доверия.
И Калеб узнал, что на самом деле, эти двое, как и все – не исключение, потерялись в завесе пыли в тот день. Они приняли бегущего Калеба за полицейского, когда услышали машину куратора. Как путано объяснил второй, они поздно обнаружили свою ошибку, лишь после того, как наткнулись на настоящего человека в форме. Как они утверждали, Измаила они не трогали. На самом деле охота на полицейских в подобных районах не была редкостью, многие безликие служители правопорядка отправлялись на патрулирование в разные районы, и затем очень часто исчезали. Но каждый раз на их места приходили новые. Это было похоже на страшную игру. Такие, как «братья», находили в этом особенное удовольствие, они чистили от полицейских улицы, но те, вырастали их тумана снова и снова. Неизменные маски, одни и те же силуэты. И всегда по одному. Один лишь вид заставлял робкого человека свернуть с дороги.
– Но, чего вы хотите этим добиться? Они же приходят снова и снова. Вас самих так когда-нибудь убьют, – ответил на длинный запутанный рассказ Калеб.
–Теперь точно нет, – улыбнулся и с явным, удовольствием, которого совсем не скрывал, потёр руки второй. Первый пихнул его в бок: «Замолкни!» Калеб непонимающе посмотрел на обоих.
– У нас есть их машина и их форма! – не удержавшись, радостно выпалил второй.
– Да, да, есть, это правда, – смирился со своим приятелем первый и осторожно посмотрел на Калеба. Неэмоциональный юноша лишь поднял высоко брови.
– Мы сваливаем отсюдова, мы сваливаем! – чуть ли не дрожал от радости второй.
– Завались сам уже! – рявкнул на него первый.
  – Вы, вы хотите сказать… А как далеко вы собираетесь? – спросил Калеб. Взгляд его метался от одного брата к другому. Внезапно он почувствовал, как сильно забилось его сердце, и задрожали руки, он сложил их на груди, чтоб не выдать этого.
– Мы ещё не решили, – опередил своего несдержанного брата первый.
Больше Калеб ничего не спросил. Он прошёл мимо и побрёл дальше. Вдруг его снова окликнули. «Братья» догнали его и встали по левую и правую сторону.
– Слушай, мы хоть и такие, какими ты нас, возможно, видишь, но нам жаль.
– Да, нам, правда, не по себе.
– Мы ошиблись.
– Хотим исправить.
– Тебе ничего не надо делать.
– Не думай так плохо.
– Мы знаем, тебе тут всё осточертело.
– Просто, вывезем.
– Ты ничего не должен.
– Мы ж, всё-таки, такие же, как ты.
– ПОЕХАЛИ С НАМИ! – наконец произнесли они вместе. Калеб посмотрел на них недоверчиво и старался казаться равнодушным. Почему то, ему вспомнились цветы, что ему показывала Анна несколько дней назад. Такие маленькие и нежные. Калеб боялся к ним прикоснуться, он думал, что сразу же сломает их. И тогда расстроит её, вспугнёт, и она его, возможно, возненавидит. Он наблюдал, с какой любовью она шептала что-то цветам, иногда легко прикасалась губами к бледно-зелёным листьям. Он смотрел на эту картину, заворожённый, как мальчишка, впервые познавший девичью красоту и почувствовавший у себя в животе любовь, ещё не догадываясь, что это она и есть. Однажды, она заметила Калеба и, смеясь, взяв за руку, подвела его к одному из цветков.
– Прикоснись к нему, смелее, – промолвила она. Калеб лишь помотал головой. – Поверь, цветок смущается так же, как и ты, – добавила она. Калеб удивился её словам. Откуда она их берёт? Нет, он не сможет понять её, она слишком далеко ушла. Она уже давно видела то, что для него – совсем новый мир.
– Я так испугалась, когда увидела первый зелёный росток. Он был совсем маленький, и я буквально впала в панику, не знала, что мне с ним делать, чтоб он не погиб. Пока я видела только землю, я даже не подозревала, что внутри неё, скрытый от глаз, в тайне, растёт он, – принялась рассказывать она, осторожно водя рукой вокруг цветка, словно сплетая тонкими пальцами какие-то невидимые глазу нити.  – Тогда моя мама сказала мне, что мы с ним похожи, что, как я нуждаюсь в его поддержке, так и он в моей, только не нужно бояться, и цветок это почувствует – твою уверенность. Калеб затаил дыхание и провёл пальцем по листку, к которому только что прикасалась Анна. Но он очень слабо ощутил это прикосновение. Он взглянул на Анну. Она поняла его. Калеб всегда удивлялся – ей не нужно было ничего объяснять, она всё чувствовала.
– Так обидно, Калеб, у тебя огрубели ладони, все в порезах, в каких-то синяках. Не считая твоей больной руки. Вот ты и не чувствуешь ничего. От вашей работы нет ничего, ничего хорошего, – грустно промолвила она. – Погоди, я знаю! Закрой глаза, ну закрой, – попросила она. И он закрыл. И вдруг ощутил лёгкое щекотание по носу. Открыв глаза, он увидел в руках её зелёный листик. Вначале он испугался.
– Почему он отдельно? Цветок умер? – спросил он взволнованно.
– Нет, глупый, конечно нет, - рассмеялась Анна. Так надо. Он просто был лишним, и я его срезала.
– Как так? Это же его убьёт!
– Нет же. Цветку нужно много сил, чтобы расти, в основном для лепестков. Убирая некоторые листки, я облегчаю задачу цветку, – пояснила она. – Ты что, правда подумал, что я могу убить цветок?
– Да нет… Я, я не знаю, мне всё это чуждо, пойми меня, я так далёк от этого, - расстроился Калеб.
– Ты просто никогда прежде с этим не сталкивался, вот и всё. Может, когда-нибудь ты вырастишь целое дерево, вооот такое, и сможешь его обнять, ты же такой, такой широкий, – шутила она.
– Дерево? Ну, может быть, то, что я его обниму, это ты не сомневайся. Меня многие зовут Великан Калеб.
– Правда? Вот смешно!
– Почему же?
– Ну, какой ты великан, великан сам раздавит тебя своей огромной ногой.
– Да ну, – задумался Калеб.
– Ну, ты не обижайся, для нашего цветка ты уж точно громадный.
– Я и не обиделся. Я не могу обидеться на тебя.
– Ну что, поехали или как? – Анна испарилась, и Калеб вновь услышал голоса братьев. Они смотрели на него какими-то уставшими, волчьими глазами и улыбались как-то криво, но вместе с тем, искренне. Калеб впервые прочувствовал весь контраст этого мира и того, для него совершенно нового, и непроизвольно усмехнулся. Они правы: он им ничего не должен.
– Да не отказывайся же, такой шанс.
– Мы вину свою загладить хотим.
– Не думай о нас так плохо.
– Я согласен, – произнёс Калеб.
– Ну и отлично!
– Только одно. Вы должны и друга моего взять, – без запинки, но в то же время, осторожно, проговорил Калеб. – Он ослеп.
– Ну не наша ж вина, мы говорим, не трогали его.
– Да ты не будь свиньёй, сам говоришь: «Не думай так плохо, тра та та…» Парень реально не видит ни черта. Ты сам его видел? Задохлик какой.
– Уж лучше в борьбе за свободу, так что ли?
– Точно.
Калеб наблюдал за ними, еле скрывая своё отвращение. Ещё минуту назад эти двое шакалов казались ему двумя ангелами, возникшими неизвестно откуда, настоящим подарком. Теперь же, они были самыми обычными, такими как он сам, только вдвоём и с машиной на руках. С шансом вырваться, с тем шансом, о котором так мечтал Измаил. Калебу сейчас очень не хватало друга.
– Ну что ж, а чего, и он пускай едет.
–У него мать и сестра, прибавил сразу же юноша, посмотрев в глаза первому. Это сам Измаил научил его – смотреть в глаза. Калеб понимал, между людьми всегда есть какая-то сила, и тот, чей взгляд будет твёрже, каждый раз будет завладевать этой силой. Наступила краткая пауза.
– Ладно, мы согласны, – объявил второй.
– Отлично, Калеб, – произнёс напоследок первый, проводя юношу взглядом, полным нескрываемого недовольства и досады. Словно он проиграл партию, в которой вёл до самого конца и был уверен в своей победе.

Перепрыгивая через каждые две ступеньки, Калеб радостно ворвался в квартиру. Он был так взволнован, что не мог произнести ни слова. Наконец, подойдя к Измаилу, он наклонился к нему и прошептал что-то. Ни разу Анна не замечала такой улыбки на лице Калеба и уже давно, очень давно Анна не видела, чтобы улыбался её брат.


7 Откуда я родом? Я родом из моего детства, словно из какой-то страны.

Антуан Сент-Экзюпери

Только он показался на пороге комнаты, осторожный, испуганный непривычной близостью к нему чужих людей, я узнала его. Его лицо запомнилось мне тогда – сейчас же вновь воскресло передо мной. Измаил о нём мало рассказывал, только пару слов – обмолвился, что у него есть напарник, очень хороший человек. И вот я взглянула в те самые, бывшие не по-детски серьёзными и озабоченными глаза. Он учился в одной школе с Измаилом. Семья его была беднее остальных, это было заметно. Но они делали, что могли. Он помогал родителям ухаживать за своим младшим братом. Порой, я выглядывала в окно и наблюдала за тем, как он ведёт его по улице, и я видела, что он выражает к нему самую трепетную заботу и любовь. Молчаливый, замкнутый, он был абсолютно счастлив, проводя время с братом. Потом малыша не стало, затем, видимо, на долгое время слегла и их мать.
Он перестал появляться в школе, как рассказывал мне Измаил. После занятий им было по пути. Измаил же часто жаловался мне на «этого странного угрюмого мальчика», который будто бы преследует его. Я старалась объяснить сыну, что он не обязан делиться с ним своим секретом, но может просто завязать дружбу. Но Измаил сторонился его. Порой я замечала, что между ними есть какое-то сходство. И вот, мальчик перестал появляться на занятиях, исчез с нашей улицы. А затем – мы сами этого не заметили – из наших мыслей.  Но когда он зашёл к нам в тот вечер, я сразу же почувствовала – это он, хотя глаза мои пытались подвести меня, а память – обмануть. 
Кажется, он, наконец, нашёл то, в чём так нуждался. Конечно, он не узнал Измаила. Ведь так забавно, с самого детства они знали друг друга, и спустя столько лет, незнакомцы, они снова встретились. Я смотрю на него, он тихо беседует о чём-то с Анной, он заставляет её улыбаться и чувствовать себя частью его жизни. Она меняет его, она делает его мягче. Когда цветы стали для неё почти обыденностью, я заметила, как она выросла. И я испугалась, как я могла пропустить момент, такой, казалось бы, незначительный. Но я понимаю – это было, как на ладони. Только сейчас я это приняла. Должно быть, это произошло, когда она вырастила первый цветок. Это давно было, но я помню, как она нервничала, как просила моего совета, она ждала от меня поддержки, но я могла дать самую малость, как мне казалось тогда. А потом она так радовалась, она души в нём не чаяла. С его смертью она смирилась не сразу.
– Не знала, что цветы так недолговечны! – разочаровалась она.
– Не все, – старалась я её утешить.
– Откуда же мне было знать? – она проводила пальцами по тёмной земле, мяла её пальцами, откапывала всё новые корешки – остатки первого цветочка. Его потускневшие лепестки и стебель почти слились с землёй.
– А ты помнишь, как ты растила его, как восхищалась им, сколько он принёс тебе радости?
– Да, – озадаченно ответила она. Может, всё-таки, все цветы такие? Ты наслаждаешься ими, пока можешь, а потом растишь другие? – предположила она.
– И набираешься опыта, чтобы когда-нибудь вырастить целый сад.
– Целый сад? Это много-много цветов сразу? – взволнованно заинтересовалась она.
– И все вместе. Нужно просто научиться прощаться с ними, они так много тебе дают, они не могут оставаться с тобой надолго, – подтвердила я. С этого момента Анна не избавилась от страха потерять тот, или иной лепесток. Но к ней вернулись силы, которые она чуть не растеряла, так как знала, что со страхом можно бороться, что он не постоянен. И она всё чаще смеялась:
– Если бы цветы жили вечно, мы бы утонули в их аромате – весь мир бы стал, как большой сад, представляешь? Люди бы их ели на завтрак, обед и ужин, они бы спали на их мягких лепестках и создавали бы из них картины. Вот бы было здорово, и ничего больше не нужно!
Порой она рассказывает про свой будущий сад своему брату. Он слушает её внимательно, и говорит ей, что это очень важно, в эти моменты он выглядит очень забавно и печально одновременно. Его лицо, ещё такое молодое, но им уже овладела усталость и мечта, что вытягивает из его силы. Анна хочет, чтобы он улыбался, а он так серьёзен в последнее время. Измаил – он всё так же остаётся для меня загадкой. Всё по-прежнему я пытаюсь уловить в нём частичку себя. Но мне это трудно даётся. Раньше я думала, пройдёт ещё немного времени, и он сам мне откроет то, что нас так связывало и должно связывать до сих пор. Но сейчас я думаю, может, этой частички просто-напросто уже нет во мне самой? Где я могла её потерять? Или я не заметила, как подарила её ему и Анне? Я часто переживаю за него, иначе не могу. Мне всё ещё страшно думать про то, чего уже никогда не будет. Но я спрашиваю его, что он имеет в виду, когда говорит, что спокоен. И он отвечает только: «Я теперь чувствую, будто это должно было произойти со мной». Он меня всегда удивлял, и будет удивлять, и в этом его для меня утешение.

Сейчас, я иногда позволяю себе чувствовать себя слабой, хотя помню, что в юности своей и даже ещё раньше не могла такого допустить. Но я вижу перед собой этих трёх детей. Я говорю: детей, потому что они и есть дети, и всегда ими будут, просто скрытые под оболочками, напоминающими мне всех тех, кого мы оставили. Они в чём-то похожи, в чём-то дополняют друг друга. И они всегда готовы помочь. Они доверяют. Они делятся. И это прекрасно. Не только, когда мы собираемся вместе, и между нами складывается беседа о самых мелочах, но и когда они, потеснившись, спят рядом, когда прощаются, уходя, и всегда приветствуют друг друга. Каждый из них имеет свою слабость и свои страхи. Но сейчас, отправившись в это путешествие без точки возврата, они не заметили, как между ними окрепла такая связь, которая редко, но возникает между людьми, порой даже не родными. И эта связь затмила собой их переживания.
Мы всё сильнее чувствуем сладкий аромат цветов, и он нам ничуть не надоедает. А воздух вокруг становится всё прозрачней. Мы добрались до тех мест, в которых никто из нас ещё никогда не бывал. Только Измаил всегда говорил, что будет здесь. Я часто разговариваю с Анной. Помогая ей с пересаживанием ростков, которых становится всё больше, Калеб невольно возрождает в её памяти те минуты, в которые она узнала волшебство цветов. Она учит его всему, что знает, и это ей помогает. Она даже научила его письму, хотя он до сих пор делает много ошибок. А по вечерам он слушает рассказы Измаила, иногда записывает некоторые вещи по памяти и даже подсказывает Измаилу, когда тот не может подобрать слов. Записей уже довольно много. Мы нашли в доме пару книг, уж не знаю, как они тут сохранились. Калеб прочитал их сразу же. Когда Измаил рассказывает, Калеб ни разу не перебивает, ловит каждое слово и восторгается рассказами, как когда-то сам маленький Измаил. Тот признаётся, что всё это – не его слова, но Калеб уговаривает его: «Не важно, рассказывай, это что-то красивое». Я тоже украдкой слушаю, и его речь мне знакома, он жил этими образами с самого детства. Нередко моё желание вновь взглянуть на фотографию бывает очень сильным, но я борюсь с ним и стараюсь только слушать сына. Это замечательно, я не перестаю себе это повторять, потому что я в это верю.


8 Не прячь от Бога глаза,
А то как он найдёт нас…

Б.Г.

Забавно. Ну, я даже не знаю, с чего начать. Такие вещи, что переворачивают всё твоё представление о чём бы то ни было, они могут быть столь прекрасными и удивительными, даже не стоит искать их во снах, они создания нашего мира… Но рассказывать о них бывает трудно. Словно сомневаешься: это со мной произошло или я где-то просто услышал эту историю? Это было утро. Немного потеплело. Мама ещё спала, а Измаил вышел на прогулку. К тому времени он уже сам мог свободно передвигаться, находил нужные ему вещи. Конечно, он сердился и до сих пор бывает не доволен, когда терпит в какой-то мелочи неудачу, а мы пытаемся помочь. Я не могу просто так смотреть на такие вещи. Ну, допустим, когда он обжигается в который раз или спотыкается, или ищет что-то очень долго и выказывает своё раздражение. Однажды он даже подвернул ногу и целую неделю просился, чтоб мы его выпустили из постели.  Калеб о нём заботится, но всё-таки многое доверяет мне.
Так вот, утро, Измаил ушёл недалеко. Я была в доме, а Калеб пошёл помочь соседям. Я вспомнила, это было дождливое утро! Как же это вылетело у меня из головы. Да, накрапывал мелкий дождик. От него и тянуло прохладой. Я вышла ненадолго, чтобы накрыть маленькие цветы, так как большие, тяжёлые капли могли повредить их. Я очень часто подолгу задерживалась возле них. Иногда дождь был слишком холодный, и я скорее бежала обратно в дом. Но сейчас уже потеплело, да. Это был щадящий, лёгкий дождь. Будто тучи раздумывали, ронять ли его на землю. Занимаясь цветами, я не заметила, как он постепенно кончился. Но я почти вся была мокрая, продрогла. Собираясь уйти, я заметила приближающегося Калеба.
– Совсем бесстрашная, подожди, пока непогода кончится, – подойдя ко мне, сказал он.
– Нужно было накрыть цветы.
– Не сбережёшь себя, я, что ли, с ними останусь? Ну уж нет, они меня не слушаются, – усмехнулся он. Он прижал меня к себе, и мы пошли в дом.
– А где Измаил? Он же всё ещё там! – я вдруг вспомнила, что он, должно быть, всё время провёл под дождём.
– Я видел его, он не промокнет, – кратко ответил Калеб и принялся рассматривать себя в зеркале. Как и прежде, он всегда ходил гладко выбритый, привычка его не оставила. И мне это нравилось.
В тот момент я знала, что он так говорит нарочно, чтобы я на него смотрела так… Ну, в общем, как посмотрела. Сама не знаю, как у меня это выходит.
– Тоже мне, утешил. Вот где ты, я знаю, а где мой брат пропадает без конца – ни капельки.
– Я же говорю, не беспокойся за него.
– Мне кажется иногда, что я его понимаю гораздо меньше, чем ты. А ну переоденься в сухое, – тут же добавила я. – Чтоб ты простудился – ни ни ни!
Что ж это такое, я всё чаще замечаю, узнаю в себе свою маму. Её жесты, её слова. Я присела у окна и принялась рисовать, пока Калеб переодевался в соседней комнате. Раньше я даже не пробовала ничего рисовать, да и бумаги под руками не было. Наши соседи, к которым ходил Калеб утром – люди, будто не из нашего века. У них есть всё, и бумага в том числе. Так было непривычно начинать жить вместе с этим. Так вот, я рисовала тогда. Обычно я изображаю наши комнаты с разных…ну, сторон, вид из окна, цветы, конечно. Но больше всего мне нравится рисовать лица. Маму приходится уговаривать, а Калеб наоборот – он очень любит мне позировать. Но рисунков Измаила у меня, кажется, даже больше. Иногда я рисую его, когда он не слышит, что я рядом. Легонько обозначаю его лицо тонкими линиями, а потом ухожу и дорисовываю по памяти, чтоб он не услышал скрежет карандаша. Жалко, что я не могу показать ему рисунки. Калеб говорит, что я могу рисовать наших соседей, кого-то ещё – за деньги. Я сомневаюсь, тем более, у меня ещё плохо получается. Когда мне позирует Калеб, больше всего мне нравится изображать его глаза. Они у него будто бы в тени из-за нахмуренных бровей, глубоко посажены. Но когда на его лицо попадает много света, они будто сами становятся ярче.
Калеб возвратился и с любопытством поглядел на рисунок.
– Давай, сядь напротив окна, чтобы всё было видно. Никаких теней, – говорю ему.
– Никаких теней, никаких, – прошептал он.
– Не шевелись!
– Ну, Анна, я ж и на тебя смотреть хочу, что же мне, как статуе замереть?
– Да, не смущай меня, – и я начала рисовать, то и дело поглядывая на лист бумаги, и на него. Калеб постоянно ёрзал на стуле и старался взглянуть, как получается. Он меня всё время смешит. – Ну что же ты, ты можешь повернуться разок, – не выдержала я. И тут, я сама ничего не поняла, не успела осознать: он привстал, перегнулся через стол ко мне, и поцеловал меня. Затем быстро вернулся обратно и замер. И я тоже.
Чтобы не оцепенеть окончательно (а я поняла, раз я не двигаюсь секунду, другую, то вообще не смогу заставить себя рисовать дальше), я тихо сказала ему:
– Повернись… Немного.
Калеб развернулся и поднял на меня глаза, и я увидела в них какую-то улыбку. Но и что-то другое. Другой какой-то цвет. Я поспешно опустила взгляд на рисунок.
– Нужно красками нарисовать, а то всё чёрно-белое, серое. Этот совсем не вышел. Не получается у меня сегодня.
– Да нет, по-моему, хороший, – он развернул рисунок к себе и взял в руки.
– И пальцы от холода немеют. У тебя нет?
Калеб пожал плечами. Я не знала, что сказать. В голове у меня была сплошная суматохе, и я не могла сосредоточиться. И наконец, я сказала просто то, что подумала.
– Твои глаза.
– А?
– Я хочу сказать, они такие, такие другие…сегодня.
– Как это такие другие? Какие же?
– Ну, непривычные. Мне показалось, ну ты посмотрел, и свет из окна яркий, и цвет другой стал, – начала тараторить я.  – Я не знаю, ну, Калеб, не мучай меня этим вопросом!
– Постой ка, – прервал меня Калеб. – Что это такое? – спросил он, указывая на что-то за окном. – Да чтоб тебя! – вскочил он, и мигом выбежал за дверь. Ну, мне ничего не оставалось, как пойти за ним, от не прошедшего ещё волнения я совсем не подумала, что тоже можно взглянуть в окно.

Калеб стоял, как вкопанный, уставившись наверх. «Смотри», – лишь прошептал он. Я проследила за его взглядом и увидела... Увидела… Ну, я же предупреждала, не знаю, ну как об этом можно так говорить. Как я этого не заметила сразу, как мы этого не заметили. Это небо, через тучи, оно было, такое, такого цвета, как в глазах Калеба. Я увидела в его глазах это небо!  Далеко не везде, кусочками, оно не было серым, совсем не было! Мы стояли, затаив дыхание. Просто смотрели на него. Не знаю, минуту, пять, десять или гораздо меньше, но я забыла обо всём, кроме того, что рядом был Калеб, и он видел то же, что и я. Пару раз он смотрел на меня такими удивлёнными глазами, затем вдруг обнял меня, приподнял от земли и закружился. Когда он отпустил меня, я побежала будить маму. На бегу я слышала, как Калеб выкрикивает имя Измаила.

Когда мама вышла из дома, и мы с ней любовались этими маленькими кусочками неба, я заметила вдалеке фигурки Калеба и своего брата.


9 Но есть вечность или нет, не она ему нужна, он не хотел ничего,
кроме этой ненадёжной преходящей жизни, этого дыхания,
этого привычного бытия в своей плоти, он не хотел ничего, кроме как жить.

Герман Гессе

– Где, где оно, – жадно хватая воздух, почти выкрикивая слова, спрашивал Измаил. Калеб взял его руку, поднял и провёл по ней до самой ладони.
– Прямо на кончиках пальцев, воот тут. И здесь. Оно становится больше, больше! – радовался Калеб. – Смотри прямо над собой!
– Такое же…голубое?
– Да, да, дружище! – Калеб обнимал Измаила и радовался, то и дело, подпрыгивая, как ребёнок, и размахивая руками, словно пытаясь показать масштабность неба.
– И там есть звёзды? Прямо за этим голубым, прямо за ним? – спросил он, взволнованно не то обращаясь к другу, не то просто строя догадки.
– Эх ты, дурак… Звёзды не за небом, они в нём самом, неужели ты не понял? – и Измаил внезапно сел на мокрую траву, и замер.
– Эй, ты что, ты что не радуешься, – присел к нему Калеб. Измаил задрожал и повалился на спину.
– Что это с тобой? – испугался Калеб.
– Я ведь, я… Я вижу его теперь, оно такое же, это оно, Калеб! Точно такое же, неужели это оно, скажи мне!  – воскликнул Измаил, катаясь по земле. Его друг так и не смог различить, то ли лицо Измаила было мокрое от дождевых капель и утренней росы, то ли от слёз.

Постепенно голубизна становилась всё ярче. Неизвестно, каким образом это произошло именно там, и именно в этот момент. А может, само небо преследовало друзей и не могло найти сквозь серую дымку. Может, оно шло за Измаилом с самого начала, может, не только за ним. В тот миг, когда, направляемый рукой друга, он узнал, наконец, какого это – видеть воочию, он и отпустил все свои прошлые образы. Он хранил их и жил ими, путешествуя через белые и чёрные поля, заполненные силуэтами, а над головой его они сливались с серое небо, они помогали ему ходить и дышать. И в одно мгновение они все вспыхнули и оставили после себя лишь пепел, что осел где-то далеко, в прошлой жизни Измаила. В жизни, о которой он теперь и не помнит, в жизни, которая и отделяла его от деда и любви, которой тот питался. И как ни странно,  от фотографии. Теперь же Измаил стал свободным и спокойным, он мог проложить дорогу к своему сердцу в любое время, не отвлекаясь ни на что другое. Он чувствовал всё вокруг в самых мелочах, собранных в единое целое. И каждая мелочь важна, и по-своему обольстительно прекрасна. Измаил знал: всё, что он когда-либо захочет найти, уже будет рядом с ним, будет частью его настоящего мира, мира его матери, мира его сестры Анны, мира его деда и бабушки, мира их друга с письмом, мира Калеба – совершенно чужого, но такого близкого ему человека.

Проникая через голубые пятна небосвода, солнце грело всё сильнее, и роса испарялась, и поднимался лёгкий туман. И в нём тем утром, самым первым утром, было две маленькие тени, и ещё две приближались к ним. И они все, наконец, встретились на зелёном пустыре. И небо может быть абсолютно любым, и трое из них всё ещё, порой, немного сбиваются с пути, но теперь они легко могут отыскать друг друга. И с ними всегда есть четвёртый, всегда видящий вокруг себя насколько это возможно, далеко, всегда созерцающий мир вокруг в цветах ярких, нежных и живых, и он парит в воздухе.
 




СТИХОТВОРЕНИЕ


***
Когда в небесной вышине
Любовь живет, покинув прах,
И засияют очи мне,
Все те же, только не в слезах,
Зачем тогда предсмертный страх?
С небес доносится привет.
Крыла невидимого взмах, —
И в горних сферах вечный свет.
Зачем бояться за себя,
В последний отправляясь путь?
За жизнь цепляемся, скорбя,
И не решаемся шагнуть
Туда, где нам дано глотнуть
Святой воды бессмертных рек,
Когда не только с грудью грудь,
Душа с душою там навек.
Л.Г.Б.



Это тебе. На память, навсегда.







Любопытная вещь: на самом деле, в описании того, чем занимался Измаил (гл. 6), автор совершенно не нарочно изобразил один из методов медитации под названием Сахадж Марг. В переводе с хинди это значит – «простой, естественный путь». Как правило, во время медиации человек сосредотачивается на дыхании, на звуке, на определённой точке своего тела… Практикуя Сахадж Марг, медитирующий ориентируется на биение своего сердца.