Варикон. Глава 4

Глава 3
http://www.proza.ru/2017/05/21/1993

Глава 4. Жестяки

Серый, нехотя скрипящий под ногами, но уже чуть подтаявший снег, не мог скрыть произошедших разрушений. Чудом сохранившиеся черные, голые деревья сиротливо стояли над мертвым пространством. На месте вырванных с корнем домов кое-где виднелись остатки фундаментов и обуглившиеся, нет, сплавившиеся останки домашнего скарба.

На пути языков вся растительность была полностью выжжена, и указывала дорогу к очередной жертве. Только начавшему пробиваться сквозь темные, но уже редеющие облака, солнцу долго не придется потрудиться над созданием теней, но снег на более возвышенных местах начал подтаивать. Сейчас, когда коллапс как бы прошел, и люди на некоторое время получили передышку, Василий не смог удержаться, и направился по только одному ему известному направлению. Пусть сигнал был слабый, распыленный, но разогнанный мозг говорил ему, что это где-то здесь.

Старый ГАЗон Василий оставил возле околицы, и, стараясь не пропустить ничего, пошел по тому, что раньше было деревней. Дорога спускалась ниже, к речке, и там, где язык слизнул не все, зияли дыры подвалов, обозначались существовавшие еще совсем недавно комнаты сельских изб, валялись какие-то тряпки, банки, обрывки бумаг, поломанная утварь. И ни одного живого существа – безжалостный язык поглощал все, и его добыча давала новую энергию варикону. «Неужели? – подумал Василий – нет, я явственно ее чувствовал!» И сейчас до него с трудом пробивался слабый, но реальный импульс.

Вдруг Василий услышал тихий писк. Он поднял голову – прямо к нему спешил, увязая тоненькими лапами в снегу, маленький черный котенок. Василий взял его и засунул за пазуху: «Вот вернемся к машине, покормлю тебя, а пока потерпи, дружок». У котенка уже не было сил пищать, и только его грустная голова торчала из внутреннего кармана телогрейки Василия. Этому котенку Василий несказанно обрадовался – это было первое живое существо, встреченное им на скорбном пути. И он пошел вперед по слабо просматривающемуся следу.

Дом за бугорком тоже не уцелел, но осталась нижняя часть сруба, верхняя же была начисто слизана, как и все приусадебные постройки. Сохранился пол, на котором валялись сметенные вихрем вещи – ведра, кастрюли, ворох одежды, перевернутые табуретки и поломанный стул. Обрубок русской печи укоризненно глядел на Василия.

Сорванная крышка открывала ход в погреб под толстым накатом. Василий зажег фонарик и, посветив, прыгнул вниз. Убежище еще хранило следы покинувших его хозяев. В углу стоял мешок картошки, на сколоченном из досок столике лежала еще кой-какая снедь, и утварь. Возможно, люди покинули дом до выброса языка. Котенок забеспокоился, и Василий спустил его на пол. Бедняжка поскреб лапкой, вытащил огрызок и начал торопливо его объедать. «Была ли здесь Ирина?» – Василий почувствовал незначительное усиление импульса.

На полу валялись разбросанные листки бумаг. Василий нагнулся – к одному из них была привязана знакомой ленточкой. Сердце у него учащенно забилось, он сгреб бумаги, котенка и вышел на уже белый свет.
Василий присел на обуглившееся бревно сруба, разложил листки и начал читать. Он не знал почерка Ирины, да и откуда? Но сразу все понял. Листки были разрознены, видно, что писались они второпях, но Василий почувствовал, что именно в них можно найти  недостающие детали, которые позволят выстроить целостную картину...

«Теперь, когда с момента исчезновения – я не могу, да и не хочу сказать, гибели – Василия прошло двое суток, а мы чуть не были выброшены в иное пространство. Очнулись лишь посреди снежного безмолвия, и с трудом добрались до места нашего нынешнего пребывания, обустроились, приготовились к длительному ожиданию, мне необходимо собрать свои мысли и как-то попытаться проанализировать произошедшие события. Возможно, никто так и не прочтет мои записки, но я все же надеюсь. Мы – это я, Григорий (как ни странно, тот самый водитель автобуса, который говорил, что пора сваливать) со своей Марусей, Вася-мотоциклист (буду называть его так, в отличие от моего Василия, Васеньки), – на этом месте шарик немного расплылся от капнувшей слезинки – и несравненный Гаврилыч.

Тут я подумала, как тесен мир, но он, действительно, по крайней мере, для нас, тесен и сжимается, ведь всех их я, то есть мы, встретили в первый же день своего знакомства! Или на других мы просто не обратили внимания? И все они родственники, какие – я еще не слишком поняла, но мне кажется, что здесь все родня. Так вот, оказались здесь мы благодаря Васе, вернувшемуся к стене, ставшей непрозрачной и опасной, на мотоцикле. Он сказал, что подумал, что такие лопухи, т.е. я и Василий, – пропадем в такой переделке, что ничего не знаем в округе, и податься нам будет некуда. Это когда пошел снег, и началась метель.

Выезжая, он пристегнул старую коляску от гаврилычева мотоцикла, куда мы и забрались вместе с Марусей, а Григорий устроился сзади, и вел машину так лихо, что язык нас не достал. Да, машина-то Григория сгорела, вспыхнула – и конец, только тонкая струя от стены, и была ею мгновенно поглощена. Мне до сих пор страшно, хотя чего теперь бояться? Что может быть еще хуже? Ой, я что-то почувствовала – кольнуло в сердце и в мозг, ощущение такое, что будто кто-то обо мне подумал. Оглянулась – никого, только Гаврилыч похрапывает за стенкой и тихо стонет. Я забыла сказать, что сейчас мы в том самом Грибалове или Жестяках, куда нас звал Вася. Хозяйство-то у Никитичны, действительно, справное, с продовольствием и живностью – живи да радуйся, а сама она сгинула – пошла к Матрене и с концами. Искали мы ее, искали – слизнуло, наверное, как и Матрену с ее домом. И вообще, скоро и нас, хоть мы и под горой, слизнет, если чего не придумаем.

Когда чуть утихомирилось, Григорий пошел-таки на разведку. Весь край деревни пропал. Из-за бугра вылез длинный фиолетовый язык, завернул, и – подчистую, как и не было. Кругом – кромешная тьма, только огоньки, мерцающие по краям языка. Он стрельнул от отчаяния пару раз из двустволки, да куда там! И сейчас темно. Мужики пока в сарае возятся, сейчас ужинать придут, а Маруся смотрит за печкой. Фитилек едва горит, и поэтому пишу неровно. Урывками, когда не занята общими делами. Тут дверь открылась – это они пришли, сразу захлопнули – и на засов. Да разве ж это поможет! Маруся вскочила и сразу к Григорию. Ужинать будем»…

Следующий листок сверху был оборван...

«... не скажу, что было в нем что-то необычное, но когда он поглядывал на меня как бы случайно из-за журнала, и я почти не замечала. Он, он снова утыкался в чтиво, а потом шел курить в тамбур, и все молчал. Вид у него был болезненный, бледный слишком и чем-то расстроенный. В общем, сосед по купе. И, если б не та шустрая бабка с верхней полки, – я ей предложила нижнюю, а она – ни в какую, и Василий не попался нам навстречу, а уехал бы ранним автобусом, – все могло сложиться по-другому. А как? Все равно мы в западне, так он и был бы в Лопухах. А я могла и не доехать. Ждала бы в этом райцентре. Нет, доехала бы в любом случае.
И потом, когда он нес бабкины вещи – совершенно спокойно, ну, может, потому, что я попросила, но откуда он мог знать, что нам одно обоим в Лопухи! А на остановке – меня сморило, сама не знаю, почему, правда, я страшная сплюшка, обычно недосыпаю, особенно в последнее время, а он сидел, так спокойно, не шелохнулся, и мне тепло стало. А когда Гаврилыч подошел – вообще-то дед оказался нормальный, особенно в этой ситуации, – печку затопит, что-то сварганит, скажет тихонечко и мужичков молодых успокоит. Они рвутся вперед, но как ее остановишь, эту прорву ненасытную! У меня догадки проскальзывают, как думаю о Васеньке, так….».

И прошибла слеза Василия, как припомнил он все, и захотелось ему бежать, но куда? Чувствовал он тоже, что окончательная разгадка близка, но, не дочитав записок Ирины, он не мог сдвинуться с места. Он взял следующий листок...

«... к вечеру стало прохладнее, но все равно, не оставаться же в автобусе, без света. Я, наивная дурочка, думала, что мы сможем найти ночлег. Но куда там! Глухомань, все спят. Только лают дежурные собаки, телевизоры, и те не работают. Свет пока был, это от местной станции. Хорошо, нашли сеновал. Все не под открытым небом, – какая ни есть, а крыша. А так хорошо было, и все звезды, и Млечный путь. Иди и радуйся. Василий большей частью молчал, но устроились неплохо. Господи, зачем все это я пишу! Сейчас, когда остался только наш дом во всей деревне. То ли потому, что под горкой, у реки, то ли языки уже насытились.

Видишь, я уже повторяюсь. Вот уже ужин – картошка с салом, огурчики, как будто ничего не происходит. Подкрепимся – и спать... Уже поужинали, народ засыпает, и я продолжаю. Керосина довольно, запаслива была Никитична. Хорошая бабулька, обходительная. Нас, целую орду, так встретила, пригрела и схоронила. А сама сгинула. Ох. Сейчас все устроились поближе к печке, к теплу. Григорий с Марусей пока о чем-то шепчутся, Вася-мотоциклист уже похрапывает. Помотался сегодня, да насмотрелся.

Завтра хочет до стены добраться, вход-выход поискать. «Пожран будет да пожираюший!» Думала пойти с ним к Лопухам, но Григорий, он взял командование на себя, сказал, что не фиг к Лопухам мотаться. Он что-то нашел на болоте и решил, что мы пойдем туда. А Вася пусть здесь остается. Я-то все равно не смогу спокойно здесь сидеть и ничего не делать. А там – «Бог не выдаст, свинья не съест». А что на той стороне?» ...
…

«А ничего, – подумал Василий, теребя в руке листочек, – там-то как раз все нормально, только и туда могло все повернуться. Люди недоумевали, тоже долбили стену, а когда я вывалился, какая паника поднялась. И, действительно, снегу никакого, теплынь, зелень вокруг, а я замерзший да в фуфайке заиндевевшей. Смотрят на меня, как пришельца с того света, и невдомек им, как это точно. И в самих-то Лопухах почти никого и не осталось – старые да больные, и разве кто еще на лето приехал поковыряться в грядках и старикам помочь. Стояли, тыкали в стену, да дивились – мол, антихрист пришел за грехи наши. И свету, стало быть, скоро конец.

Приютившая меня баба Клава, тоже родня, сказала потом, что чудеса начались, как Гермогеновна преставилась. Отпели ее, да оставили усопшую на ночь в часовне, а наутро пришли – ни следа, ни косточки. Как испарилась. Старухи начали молиться, а поп сказал, что раз она была такая благочестивая, то ее прямо в рай забрали. Но я так подумал, что это со стеной связано – видел тоненькие отростки со всех сторон, как щупальца, но абсолютно прямые. Никто их и не видел, кроме меня. Говорили, что ты, мол, парень, как вывалился, так совсем сбрендил, а я их вижу! Тонкие такие и серебряные и звенят, но не как колокольчики, а низким, погребальным звоном. Только эхо на колокольне, и никого здорового, все только крестятся, да прячутся. А потом ...

Но, когда я спросил ее, кто же меня вызвал-то на Гермогеновну, баба Клава только сказала: «Да что, ты, милок, откуда? Да и телеграфу у нас нету, только в районе. Тупик мы. И добавила, не уточняя: «А похож, похож, однако, похож, совсем как дед твой в молодости, орлом был. Только ты-то болезнее будешь. Видение, видно, тебе было, свыше, вот ты и приехал, ангелы тебе весточку принесли».
Я тогда не стал ее переубеждать, пусть себе думает. А из Лопухов, действительно, ходу только из Верхних в Нижние, да обратно. И еще шоссе в район... Снизу тянутся непроходимые клюквенные болота, только тропа на заимку, а там уж такие леса! Но не шибко народ туда ходит – верст так двадцать с гаком будет. И перескочила на другие деревенские новости. «Как, – говорит, – хлебу не подвезли, а пекарня своя давно не работает, так послали Васька, тезку твоего – да он тоже твой дальний», – и она принялась перечислять все родню, через которую мы с ним родственники – что-то вроде четвероюродных братьев, а друг о друге – слыхом ни слыхивали.

Сказывала, что там, на заимке, под весну загиб Макарыч, токмо через месяц хватились, а он уже и высох почти. Как мумие египетское. Вроде здоров всегда был, да и пил не так чтобы уж, соблюдал, а там-то вообще, не знаешь, где навеки приклонишься. И мне вскоресть вослед...

И пошла о своем, крестясь и охая, и теряя порой нить разговора. И Василий подумал, что многих она переживет, да и пусть. «Так вот, когда Васька-то послали, – говорит, вспомнив, – он тоже как в воду канул. Пошли следом и на стенку-то эту натолкнулись – ходу нету». – «Да не пропал, видал его я на той стороне, живехонек, к Никитичне подался, – ответил Василий, – а потом и за нами вернулся, когда совсем заметать стало, а я вот здесь оказался». – «Так живи покуда, а потом все образуется», – и стала хлопотать по дому, баньку растопила.
Веники были свежие и дубовые, и силу давали, да только сморился Василий, хлебнув бабкиной настойки да закусив чем, бог послал, и заснул в мыслях тяжелых. И дышало еще не отошедшее лето, и проглядывали уставшие звезды, не ведавшие о надвигающейся опасности. И было Василию одно лишь видение – полумрак, слабый дребезжащий огонек, чуть освещающий лицо Ирины, и ее губы, тихо, но явственно произносившие его имя. «Васенька, ты меня слышишь? Я здесь, здесь... Найди меня!» И словно живые нити потянулись к нему, не вырывающие его из объятий Морфея, но наполняющие живительной силой. Сквозь сон Василий пытался пробиться к Ирине, ответить, я вижу тебя, я слышу, жди! Но далекий голос слабел, и все погрузилось в темноту.

...
«Не спится. Мне кажется, тогда-то все и началось у нас с Васенькой. После ночи в том заброшенном сарае. На этом остановлюсь подробнее, и заново переживаю то необычайное состояние – взлет, темнота, падение и проблеск – и дикий, тогда еще неосознанный поток всепроникающей энергии. Тогда я, занятая своими ощущениями, не поняла этой сущности, теперь же, анализируя ход событий и полагаясь, правда, только на свое восприятие, начинаю медленно связывать цепь событий в единый логический цикл.

Фу, так противно писать таким наукообразным языком, пытаясь разложить все на составляющие, но, Васенька, если ты прочтешь это, когда меня здесь не будет, ты сможешь проверить и свои догадки, и сделать то, что спасет всех нас, ты меня слышишь!
...вначале спалось очень хорошо и покойно – намаялась за день с этой дорогой, на перекладных. Снилось что-то зеленое лужайка, аккуратненькие цветочки и белые бабочки над ними. Легкий ветер играл веселыми листочками, отражающими прозрачные лучи. Видение это промелькнуло мгновенно, как и полагается всему прекрасному, увы. И средь ночи я проснулась – стало как-то зябко и неудобно – сползла курточка, и мешали туго застегнутые джинсы. Я инстинктивно неловко повернулась и прижалась спиной к тебе. Вероятно, это движение тебя и разбудило. Ты укрыл и обнял меня, а потом я почувствовала твою руку. Она была нежна (я почему-то вспомнила, что ты долго болел), ласково погладила меня. Я затаила дыхание – что будет – неожиданная ночь наедине располагает к любви и неожиданным поступкам. Но ты, убедившись, что все в порядке, лишь сильнее прижал меня и сладко засопел.

Тепло разлилось по моему телу, я погладила твою руку, так нежно согревающую меня. Было так хорошо, и не нужно ничего больше. Именно это твое движение дало мне большее ощущение близости, нежели та, если бы произошла. И я почувствовала тебя, будто мы были столь давно вместе... Твои мысли соединялись с моими, и мы сливались в единое целое. И я последовала вслед за тобой в мир грез.
А следующий мой сон был ужасен. Мне казалось, что я бегу по синему снегу, и вокруг меня горят фиолетовые огни, тянутся вырастающие из-под земли черные лианы, я сдираю их, отбрасываю, и спускаются мрачные облака, и бесконечные щупальца тянут в прорву. Вокруг – стены, я подбегаю к ним и вижу свое отражение – о боже, я – это ты! Бросаюсь в другую сторону – там – то же самое, я – то есть ты – безмолвно кричу, зову на помощь, я здесь, я здесь! И мое подсознание пробивается куда-то, рождается яркий луч, прорезающий неприступную стену, и я вижу тебя, то есть, себя, я совсем запуталась, – в ореоле – и луч соединяет нас, и стены растворяются. Бегу к тебе навстречу, чуть ли не взлетая над выжженной землей. Во сне же прижимаю твою руку сильней, ища в ней защиту, и сама поворачиваюсь. Наконец, просыпаюсь. Осторожно, чтобы не разбудить тебя, слезаю с сеновала и выхожу на улицу. Брыдко. Необыкновенный для этого времени туман и роса. Я пытаюсь сбросить с себя ночное наваждение.

Возможно, твои болезненные кошмары перешли ко мне, и так тебе плохо было? И существует еще одно неизвестное измерение любви и перетекающих на волнах эфира ощущений? И порождает ее же энергию? ... Я вижу просыпающееся солнце, потягиваюсь и вздрагиваю – об мою ногу трется невесть откуда взявшийся абсолютно белый котенок. Я нагибаюсь. Он лижет мне руку и что-то тихонько мурлычет. Он совершенно беззащитен, желтые глазки его излучают энергию и жгут. Мне становится жутко, но я чувствую, что энергия эта добрая, наполняющая меня радостью. Котенок прыгает в траву и исчезает. «До встречи», – мысленно говорю ему вслед, и тут же слышу отчетливый ответ: «Пока!»

Тут появился ты, выспавшийся и поздоровевший. Твои утренние прикосновения были нежны и ненавязчивы, и мне показалось, что нам обоим все ясно и не нужно ничего говорить. Я тогда не рассказала тебе о своем вещем сне, на подсознательном уровне почувствовала наше единство. По дороге мы только обменивались взглядами, держась за руки или просто идя рядом, но стоило лишь подумать о чем-то, как в мозгу возникал образ ответа, и шел нескончаемый диалог, и я сильно испугалась. Мне казалось, что я осязаю энергетические линии, связывающие нас, бегущие по ним импульсы. Я поворачивалась к тебе, а ты смущался, и не пытался меня поцеловать, а там, у речки, был немножко, как мне показалось, огорчен моей нескромностью…. Ой, о чем это я?»
…

Прочитав эти строки, Василий невольно улыбнулся, вспомнив и реку, и сумасшедшую избушку, и разгладил последний листок найденной рукописи.

«... и я видела, как тебе хорошо, и ты оживаешь, становишься бодрее и увереннее, и если ты сейчас поймешь, и подумаешь сквозь разделяющую нас уже реальную стену, то же, что и я – а именно, нашу любовь – то разорвешь ее, и соединяющая нас нить прорежет тьму и принесет рассвет.

Ну, Васенька, миленький! Теперь я думаю, почему же не рассказала тебе о своем сне – я помню его! – и не спросила, что ты чувствовал в бреду. Неужели эти гнусные создания стали пожирателями твоей энергии? Наверно, тогда я до конца не осознала происшедшего, или боялась сглазить.
Светает, если можно так говорить – уже восьмой час, и солнцу не пробиться сквозь надвинувшуюся темноту. Лишь на востоке – чернота сменилась уныло-серым.

Удивительно, но спать не хочется, все же немножко прикорну и в путь. Но куда? Григорий говорил, что видел вдалеке на болоте гигантскую колонну, уходящую в небо, окруженную туманным ореолом, и излучающую какие–то энергетические волны. Он хотел подойти, но его отталкивало, хотя никакой стены не было. Григорий говорил, что сотни мелких иголок впиваются в него и обволакивают невидимые сети, каждый шаг вперед давался с превеликим трудом. И в нем поднималась нарастающая ненависть. Тогда поле ослабевало, и удавалось немного продвинуться вперед. А потом, неведомо отчего, сопротивление возрастало, и отбрасывало его назад.
Он сказал, что Маруся тоже собирается идти, куда ж она без него – видно, что любят друг друга, хотя Григорий иногда и хорохорится. Но это так, беззлобно, а сам души в ней не чает. Вася же с дедом останутся. Все, спать».

…

Василий аккуратно сложил найденную рукопись и спрятал во внутренний карман. Перешагнув остатки стены, спустился вниз, к реке. Потеплело. Снег таял под ногами, и вода омывала невесть откуда взявшуюся прогалину, на которой теснилось несколько отощавших деревенских котов.

Заприметив Василия, они ринулись к нему, прямо по лужам. Мокрые, но довольные, они терлись об ноги Василия и активно мяукали. «Ну что, союзнички, – сказал Василий, – пошли, что ли». Вернувшись к погорелому дому, он выложил остатки еды на дощечку….

Пока полосатая команда насыщалась, Василий обдумывал план действий. Из записок Ирины ему стало ясно, что эпицентр находится неподалеку. После того, как стену удалось прорвать, и немногие добровольцы – стар да млад, кто ж был в Лопухах? – начали методично ее разрушать, сами того не ведая. Ибо мысль сильнее зла, откуда бы оно ни наступало. Единый разум, объединяющий людей, хоть и слабых физически, но сильных духом, сокрушал неведомое. «Сгинь, да изыди», да несокрушимая любовь к ближним своим да деткам беззащитным – вот что было в арсенале убогих телом, но боевых стариков, оказавшихся отрезанными от мира. И не ведали они того, что созданное ими поле добра, возникшее в бесконечном и многомерном эфире, проникало через любые преграды и размывало их.

Вот о чем подумал Василий, вспомнив рассказ бабы Клавы о высохшем леснике Макарыче на болотной заимке, и сопоставив его с описанием Григория в Ирининых заметках. И тогда все начало увязываться. Он вернулся к машине, глотнул горячего из термоса чайку, поделился бутербродом с неотступно следовавшим за ним приблудным котенком. И направился туда, куда звало его сердце и невидимая аура Ирины.

Сначала дорога была еще сносная, хотя колеса то и дело проваливались в грязь. Но, через несколько километров она стала и вовсе непроезжей, и, наконец, исчезла в зарослях выжженного орешника и лозы на опушке сиротливого леса. Василий заглушил мотор и решил продолжить путь пешком, прихватив старый прадедов дробовик и топорик. Помня о том, что ему придется пробираться сквозь болото, он вырубил толстенную палку и пошел, наказав Барсику дожидаться его в кабине. Лес был мертв – ни птичьего пенья, ни шороха листьев. Лишь вода чавкала под ногами, и прогалины поджидали очередную жертву. А Василий все шел вперед – он чувствовал, что его ждут, и он там необходим.

Продолжение следует

http://www.proza.ru/2017/05/23/2222