Повесть о старой шахтерской лампе

Дореволюционная история одной любви.
(Серия «Старые вещи одной семьи")

   Она все еще может дарить свет, эта старая шахтерская лампа. Залей бензин, смочи бензином ватку, подожги фитиль и вперед. Ржавчина сверху огню внутри не помеха.

   Лампа-благодетельница всегда висит у входной двери, незримо охраняя дом своей святостью. «Благодетельницей» немецкую лампу конструкции Вольфа окрестили русские горняки, потому что эти лампы с закрытым огнем практически изменили жизнь в шахтах, где до этого масляные лампы старого типа с открытым огнем очень часто вызывали взрывы метана, скапливающегося в глухих концах штолен. Русские ту лампу со свойственным им юмором звали «Бог в помощь». Это было опасно, открытый огонь в шахте. А вот такие лампы спасали жизни людей под землей.

   Да, эта лампа действительно почти сакральная вещь для семьи. Отец иногда зажигал ее вечерами. И дед зажигал. А до этого ее зажигал отец деда. Будучи иностранным горным инженером, он привез эту лампу с собой в Россию. В конце XIX века, да и вплоть до 30-х годов века XX-го такие лампы были обычной вещью для работы и быта шахтеров. Но эта лампа особенная, потому что это память об особенном человеке из того времени, которое уже не вернуть. Очень далеком времени, которое уже даже сложно описать достоверно, ведь современным прапраправнукам иногда очень сложно мыслить категориями 100-летнего прошлого, когда простые вещи были так значимы для людей, и все не всегда измерялось деньгами и люди не следовали за модой с таки рвением, как сегодня. Реалии жизни на территории нашей страны кардинально менялись с тех пор не раз.

   История может показаться длинной, но такими и бывают все настоящие повествования о Большой любви, запасайтесь терпением и не стреляйте в рассказчика, он лишь просто говорит о далеком былом...

   Он плохо изъяснялся по-русски, говоря при этом на многих других языках. И он не считал себя полиглотом. В его кругах было нормальным в совершенстве знать французский и немецкий. А он еще знал английский. Языками его отца были лужицкий и чешский, а языком матери боснийский. Немецкий для них был языком семейного общения, а французский признаком породы, нормой для людей дворянского происхождения.

   Он вырос в славянском горном крае, который чудом до сих пор еще существует в немецкой Саксонии, на границе с Чехией и Польшей, он учился в Австрии и Германии, путешествовал и работал с приятелями по учебе и кузенами по всей Европе, а потом и по Северной и Южной Америке, а «осел» в результате в Донской степи Имперской России.

   Он вообще попал в Россию случайно. Его неуемный кузен, будучи, как и он, инженером по образованию, однажды решил открыть в Одессе пивоварню «Гамбринус», а ему, как обычно, пришлось помогать в организации перевозки оборудования в другую, неизвестную ему страну. Кузен владел частью акций Пльзенского пивного производства, но открытие пивоварни в России для него было чем-то вроде спорта. Он это делал чуть ли не на спор с одним из своих однокашников, да и многое в молодости они делали спонтанно, на энтузиазме, ведь то многое, что они придумывали и делали сегодня бы назвали инновациями в промышленности. Его кузен вообще был «бедовым», как утверждала их родня. Бедовым, деятельным и удачливым в делах. Так же «на спор» он до этого вытащил своих приятелей в Америку на строительство крупнейшей в то время гидроэлектростанции, собрав вокруг себя своих однокашников, специалистов в разных областях инженерии.  Оттуда кузен привез настоящего индейца племени Чероки в полном индейском обмундировании и сумасшедшую любовь к моторам на колесах. Было это в 80-х годах XIX века.

   Индеец много лет гордо встречал гостей в качестве дворецкого и дожил до седин в фамильном доме-замке в качестве члена семьи, а портрет индейца даже некоторое время красовался в качестве эмблемы одного из брендов автомобилей, которыми кузен бредил. Рассказ об интересной жизни его брата достоин отдельной книги, а он и сам был таким же сумасбродом, как и все в этой странной большой семье и до, и после них двоих. Казалось, сама фамилия разносила сумасбродство и сумасшедшинку по родословному дереву.
   Попав в незнакомый странный город Одессу, разудалый и разгульный, с разношерстной публикой и потрясающей архитектурой, прекрасной отделкой дворянских и доходных домов и церквей, богытыми торговцами и много знающим дворянским сообществом, он решил путешествовать дальше, и посмотреть эту страну столько по времени, сколько получится.

   Языкового барьера для него не существовало. Он был открыт и общителен по характеру и, если даже не мог объясняться по-русски, он всегда дополнял свою речь красноречивыми жестами или рисунками. Небольшие тетрадки, грифели в серебряных чехлах и дорожный письменный прибор всегда заполняли большое место в его багаже. Тетради для него делала его мать, она разрезала большие листы типографской бумаги и сшивала их суровыми нитками в небольшую книжку, делая обложку из картона или старых ненужных отцу кожаных папок-адресов и старых бухгалтерских книг. В таких тетрадках он с детства записывал дорожные впечатления, рисовал все, что видел интересного, а родня потом с удовольствием читала эти заметки, собираясь вместе зимними вечерами у камина в Пльзенском или Венском доме. Он любил писать, рисовать и чертить. И рассказывать всякие истории, которые иногда тоже записывал.
 
   Но только истории он рассказывал не в семье, а тем немногочисленным слушателям, которых он встречал во время своих дорожных путешествий в компании или в одиночестве. И благодарные слушатели всегда помогали ему не заблудиться, найти ночлег или получить впечатление от чего-то нового и до сих пор ему неизвестного. Его передавали с рук на руки, как дивного интересного гостя, и он часто не тратил ни копейки на ямщиков или постой в незнакомых местах. Он был безнадежным романтиком. И поначалу не хотел быть горным инженером. На эту перспективную специальность он поступил по просьбе матери. А вот друг-кузен,  - тот был человеком дела, как и еще один их родственник, часто разделявший их приключения.

   Дружба кузенов всегда удивляла их стариков, один из которых был известным врачом, другой высоким чиновником, а третий преподавателем в инженерном училище. А их матерям все это нравилось. Женщины дружили и считали ценным то, что из постоянных путешествий компания привозила удивительные вещи и истории, написанные и нарисованные в тех самых дорожных книжках и дневниках, которые, редко выезжавшие за границу дамы, могли с интересом читать друг дружке или салонным гостям.

   Кузен позже остепенился и счастливо женился на дочке хозяина одного из металлургических предприятий и, со своим обычным энтузиазмом, принялся налаживать плохо работающее производство тестя, которое его усилиями выросло позже в огромные заводы, а второй кузен пропал в чиновничьих коридорах, определенный отцом на доходное место. Лишь вот он пока оставался «не у дел», и, может быть, именно поэтому его и занесло в Россию.

   Деньги за продажу патента на усовершенствование горной машины еще оставались, и он решил пуститься в привычное путешествие уже в одиночку, хотя сама мысль, что он уехал в страну медведей и мохнатых мужиков, просто ужасала его заботливых венских и пльзенских родных и они все время звали его обратно в письмах и телеграммах.

   Ему очень понравились казаки. Их женщины были красивы и остры на язык, они были гостеприимны и щедры, хотя никто из них не говорил на языках, которые о знал, а русский язык ему никак не давался. Но постепенно он научился говорить по-русски, добавляя польские, чешские и сербские слова, и это не мешало ему свободно общаться в их среде. Казаки научили его «правильно» пить водку, а, поскольку он хорошо умел сидеть в седле, то он вызывал их уважение в безудержных гонках на конях по степи после частых застолий и возлияний. Он любил животных, и особенно лошадей и собак, и хорошо разбирался в породах. Это умели ценить люди степной России.

   Он не любил играть в карты, они ему были мало интересны. Обладая математическим мышлением и феноменальной памятью на цифры, он очень редко проигрывал, а то, что он был статен, ловок и силен от природы, и умел выключать противника с первого удара, останавливало от мести жуликов, пытавшихся обыграть его в карты.

   А вот рулетка вызывала его живейший интерес. И ни одно казино в его бесконечных путешествиях по городам не было обделено его вниманием. Он часто ездил развлекаться на юг Франции, оставляя, порой, большие деньги в роскошных заведениях, а иногда и выигрывал по-крупному. Вот этим он тоже отличался от своих кузенов, которые были более серьезны в отношении сохранения капитала. Игра «в угадалки» с судьбой на деньги была его страстью. Рациональный кузен-капиталист не раз вытаскивал его из казино по просьбе матери. Но все же, обладая здравым умом, он всегда умел остановиться вовремя, и никогда не проигрывался до конца. Он больше любил даже не саму игру, а любил атмосферу казино и обожал наблюдать за дамами и игроками, подмечать страсти настоящих игроманов, а потом красочно описывал истории больших выигрышей и проигрышей в своих записках.

   Жаль, что эти тетрадки не сохранились, исчезнув в горниле времени. Остались только семейные предания и рассказы-пересказы, передававшиеся в семье из уст в уста. И еще остались его подписи под суммами в больших фолиантах-хрониках европейских казино, где обязательно в те времена регистрировались все крупные проигрыши и выигрыши. Годы спустя он шутил, что в тот миг, когда его крупный выигрыш оказался записанным между проигрышами двух известных русских писателей, и решилась его судьба. Такие суммы в те времена он проигрывать не был готов, и, поэтому, не смог устоять перед предложением кузена посетить эту удивительную страну азартных и отчаянных людей.

   Россия оказалась бесконечной и очень разной. Задушевные казаки были так не похожи на прижимистых и рассудительных белорусов, или активных и деловитых украинцев. А нелюдимые и методичные литовцы вызвали его особый интерес. В Вильнюсе он прожил больше года и писал оттуда длинные письма матери, описывая свои путешествия по лесистым болотам, усеянным огромным валунами, по живописным озерам, чистейшим рекам и средневековым городкам Жемайтии с красивыми костелами. Здесь ему было комфортно. Его понимали, ведь тут многие говорили по-польски, а он этот язык знал неплохо. Больше всего его потрясла Куршская коса - холодное спокойное море со сверкающими песчаными дюнами, стаями неведомых птиц и невероятный «танцующий» мистический лес. Вообще вся Литва казалась ему мистической. Она и была такой, все еще языческой, не смотря на католицизм и влияние Российского имперского управления.

   Крупные города Виленской губернии были вполне европейскими. Там были просвещенные люди, красивые здания, театры и галереи, дорогие рестораны и трактиры. Дворянское общество организовывало праздники и балы по разным поводам. Но внутренняя Литва заметно отличалась своими традициями, архитектурой и суровым характером людей.

   Именно в Литве его судьба резко поменялась. Однажды он ехал с новыми друзьями в трактир и проезжал на пролетке по улочкам Старого Вильно-Вильнюса. Вдруг он остановил пролетку посреди улицы, застыв от того, что на балконе дома он увидел ее… Невесту. Она была в свадебном платье, с венком и шлейфом. Она красовалась на большом балконе перед подружками и те весело хохотали и хихикали над чем-то смешным и потаенным. Он понимал, что это не свадьба. Здесь, в Вильно, было больше католиков и евреев, чем православных, а традиции он знал хорошо. Это была предварительная помолвка или примерка свадебного платья. Красота невесты его потрясла. Не помня себя, он взобрался на крышу пролетки и с нее запрыгнул на балкон, испугав подружек невесты. Но не ее. Она осталась на месте и молча смотрела на него. Упав на колено, он целовал ее руку и говорил какие-то банальности, пока на балкон не выбежали слуги. Тогда он вырвал один цветок из ее букета и спрыгнул обратно вниз, едва не порвав кожаный верх пролетки. Гусары заливисто гоготали и подбадривали его, в их понимании это было вполне по-гусарски. Но он не был военным, и они не могли понять, что он сделал такое впервые. Просто это произошло. Он влюбился. Навсегда. В гордую польку-княженку по имени Теа. Теофилия. Тот засушенный цветок он еще долго носил с собой в отдельной тетрадке, испещренной рисунками и виршами, посвященными ей одной.

   Через несколько дней он знал о ней все. Что она была привезена вместе с сестрами на «бал невест» из небольшого городка Паневежиса, где ее отец был не самым последним и далеко не бедным человеком польско-магнатского происхождения. Что у нее еще пять сестер и только один маленький брат, и что ее прочили замуж за всесильного русского генерала, присланного недавно в Литву из Санкт-Петербурга на должность губернатора Виленской губернии. Это была блестящая партия. Для ее родителей такое родство открыло бы мир в самый высший свет Российской империи. У него не было шансов. Но перед ним стоял ее образ и все время виделись огромные карие глаза, и они не давали ему покоя.

   Гусары поили его шампанским и рассказывали всякие страшные истории о бравом прошлом жениха-генерала и о ее суровом вояке-отце. Но она должна была быть его. Он не готов был жить дальше без нее. И он помнил, что однажды сказал его собственный отец. Что в его роду мужчины всегда влюблялись один раз. Стихийно и бесконечно. И всегда это были чужие невесты. Его мать отец также украл с помолвки в далеком курортном городке в Черногории, когда проезжал по городу из Стамбула. Эту историю мать и отец всегда рассказывали по-разному, но тетка-сестра отца однажды подтвердила, что его отец женился на той, которую привез с собой из путешествия, а не на той, что ему прочили в невесты. И они были счастливы всю жизнь, его родители. Он это знал. И вот теперь, вспоминая вишневые глаза Теи, он понимал, что это и есть его невеста.

   Несколько дней он пытался пробиваться на разные рауты и собрания, где он мог встретить ее семью, но он был всего лишь иностранцем, не имеющим ничего за душой, как ему намекнули однажды. Он не входил в российское дворянское общество, где нужно было иметь не только гордое родовое имя, как у него, а еще и имение. Он написал брату. И, сообразуясь со своей деловой хваткой, тот посоветовал ему купить акции недавно создавшегося на юге России Общества по горным разработкам, и он это сделал, но этого тоже оказалось мало для приема в круг, достойный ее семьи.

   Тогда он подал прошение на Высочайшее имя на признание его дворянином в России и принятии российского гражданства, а для этого он просил разрешить ему купить земли в соседней Минской губернии. Для вхождение в Губернское дворянское собрание каждый дворянин должен был иметь не менее 50 десятин земли в той губернии, где он решил обосноваться. Ради нее он готов был отказаться даже от Родины. У него уже были рекомендатели – сенатор и местный Предводитель дворянства. Те искренне хотели видеть его в Дворянском собрании, ведь его ценные советы по промышленным горным разработкам на их землях в Южной России сулили немалый доход. Они отписали специальные письма в нужные инстанции от своего лица, ведь в те времена невозможно было войти в дворянские круги без таких рекомендаций. В Петербурге его услышали, и его родословное дерево было принято российскими герольдами и Минским дворянским обществом. Он был признан дворянином Минской губернии, и смог уже беспрепятственно передвигаться по дорогам России без запроса специальных подорожных в местной полиции, и мог свободно посещать все присутственные места и дворянские собрания.

   Он смог увидеть ее только несколько раз. Он ловил ее взгляд, ждал только намека, жеста, движения, чтобы понять, разделяет ли она его чувства хоть немного. И однажды, на балу он увидел ее улыбку. Он так долго к этому стремился, что даже не сразу понял, что она его помнит, и эта улыбка предназначается именно ему. А ведь это был бал, на котором должны были официально объявить о ее помолвке, которая долго хранилась в тайне.

   Он увез ее с того бала. Увез, украв и ее, и пролётку и сменных лошадей. Увез в свое только что купленное под Минском имение. По дороге они остановились у первого придорожного креста. На том перекрестке он поклялся ей в вечной любви. Если бы она сказала «нет», он бы вернул ее обратно. Но она приняла его клятву.

   Сказать, что это был скандал в высшем свете Виленской и Минской губернии – это ничего не сказать. Безвестный иностранец, только что ставший российским дворянином украл невесту у генерал-губернатора. Это было неслыханно для российского общества. Но не для Литвы, где все еще были живы средневековые традиции. Скандал замяли. Он вернул пролетку и лошадей хозяевам, заплатив сполна каждому за обиду, послал генералу в подарок саблю и коня, а родителям любимой он послал письмо с мольбой о прощении и разрешении на брак. Но благословением он не был удостоен, и ответа не было. Но он его и не ждал. Венчаться тайно в Российской Империи того времени было невозможно. Несмотря на то, что они оба были католиками, необходимо было разрешение на брак от местных представителей Сената и Синода и разрешение родителей невесты. Законодательство Царской России о браке было жестким.

   Он увез любимую на Юг России, где тогда было много иностранцев, приезжавших на горные разработки. Они дали брачные обеты в новом католическом костеле в Макеевке и католический священник отец Эжен Невё принял эти обеты, и обещал обвенчать их уже по всем правилам, с условием в течение года получить разрешение на брак.
А потом у них родился сын. Его назвали Тадеушем. Маленький Тадек был крещён вне брака, и его судьба с учетом реалий того времени была туманна. Но для счастливой пары влюбленных это было удачей. Родился наследник, продолжатель рода. И они оба знали, что в Литве все еще существуют средневековые традиции рыцарской чести, и для них это было спасением.

   Об этом случае потом долго рассказывали в местных трактирах и на базарах. Карета остановилась у придорожного креста возле поворота к имению местного князя. Из кареты вышел мужчина с грудным ребенком на руках, поцеловал крест и встал на колени. А потом на коленях пошел по направлению к дому на холме. Слуги доложили хозяевам о происходящем.  Хозяйская бричка довезла князя с женой до кающегося гостя, прошедшего на тот момент немалый путь. Старик спрыгнул на дорогу, и тот с поклоном протянул князю ребенка. Он не поднимал головы, пока старик не принял внука из его рук. Инцидент был исчерпан.

   Далее была свадьба в имении князя. Зять был радушно принят, и потом в костеле в Паневежисе произошло официальное венчание, на котором присутствовал чуть или не весь город. Все еще долго рассказывали друг другу историю о похищении княжны и о ее счастливом возвращении. И провожал счастливую пару в Юзовку тоже почти весь город.

   Пара обосновалась в шахтерском поселке Дмитриевка (позже Макеевка), где у них  родилось еще 5 детей. Еще один сын и три дочки. Всем им было определено домашнее обучение и были выписаны иностранные воспитатели и гувернантки из родной ему Австро-Венгрии. В доме по-прежнему говорили на нескольких языках, но в горняцком поселке это было обычным явлением. Специалистов в различных отраслях "выписывали" для работы на горных разработках отовсюду. Иностранцев среди служащих Горного общества было немало.

   При чем тут шахтерская лампа? А это было только начало истории любви, которая была бы неинтересной без полного рассказа.

   Возвращаясь домой после первого рабочего дня в конторе шахты, он увидел издалека огонек, что горел у входной двери дома. Это была его шахтерская лампа, которую супруга зажгла и повесила на крюк для того, чтобы он не заблудился в темноте неосвещаемых в то время улочек горняцкого поселка. В последствии город разросся и на улицах появились газовые, а потом и электрические фонари, но эта лампа все так же каждый вечер горела возле входа, как маяк, как знак, что его дома любят и ждут.

   Было уже начало XX века. После многих лет семейного счастья они оба заскучали в небольшом шахтерском городке, и он купил дачу в чешских горах у своего дальнего родственника, куда и вывез жену и детей на лето. В тех местах было совсем другое общество. Рядом был курорт, и туда съезжались российские и европейские богатеи и их скучающие жены. Местные часто устраивали салонные встречи с участием заезжих певцов и поэтов, устраивали выставки и аукционы картин и книг. Было там также много художников, у которых его супруга и дети брали уроки рисования.
Городки и селения вокруг его дома-дачи были заселены теми, кого в России называли «неблагонадежными». Теми, кто вынужден был прятаться за границей, чтобы не быть арестованным на своей родине. Разные по происхождению и образованию, иногда с противоположными целями и суждениями, предполагающие применять непохожие методы для достижения задуманного всеобщего счастья, эти люди, скорее, все же искали будущего счастья для себя в том мире, в котором они мечтали жить.  Эти люди были часто безденежными, живущими за счет пожертвований от богатых промышленников, но при этом, весьма ярыми в суждениях против тех же богатеев. И они имели далеко не мирные цели в желании переустройства российского общества.

   В их доме часто с жаром спорили на разные темы, и многие из этих идей ему нравились. Он читал книги и статьи революционных авторов, выписывая литературу из разных стран.И иногда его просили что-то передать или спрятать на время, и он это делал. Он привечал их в своем доме и некоторые из знаменитых в будущем революционеров подолгу жили у него, а позже он стал давать им деньги. На издание газет и листовок, на проживание своих новых друзей в других городах Европы, обеспечивая им уход от вездесущей слежки полиции. Он давал деньги тем, кто хотел свергнуть власть в России и сделать народ счастливым, хотя сам он не всегда соглашался с этими идеями. А его кузены и семья были категорически против таких связей.

   Его жена была истовой католичкой, и эти люди ей тоже не нравились, хотя некоторых «пламенных революционерок» она ценила за ум и свободу мышления. В то время женщины не были настолько свободными, как сейчас, и во всем зависели от своих мужей или отцов. У них часто не было возможности путешествовать, так как жена не имела отдельного паспорта и была «вписана» в паспорт супруга. Получить отдельный паспорт можно было только с его официального согласия или с согласия специальной комиссии, куда часто входила родня. Ей нравились эти раскованные женщины, но она не могла принять их «свободу» в отношениях полов, отношения вне брака и развод, которые часто были нормой в этих кругах, для нее были неприемлемыми.

   Он проникся этой новой верой, но сам не был готов участвовать в этих движениях, категорически отказываясь от участия в тайных заседаниях и революционной деятельности. Супруга ревновала его к одной из революционно настроенных гувернанток, и он это знал. И вскоре он иногда стал снова играть в рулетку, чтобы подлечить уставшие нервы. И стал много проигрывать. Обстановка в семье накалялась, потому что жена считала, что он слишком много дает «на революцию».  И однажды он все же проигрался, заложив акции своей шахты. Им пришлось вернуться домой, в Макеевку.

   Его супруга с тех пор почти не говорила с ним и редко на него смотрела. Он уходил каждый день на работу, ощущая надрыв в их отношениях. Он играл сам с собой в шахматы вечерами, иногда обучая сыновей этой сложной игре, когда было время. Он вынужден был второй раз стать горным инженером на собственной шахте, потому что имения и акции были заложены, а большую семью все же надо было кормить.

   Зарплаты горного инженера в 100 рублей серебром хватало на вполне сносную жизнь и обучение детей, но уже не было речи о дорогих курортах и долгих выездах за границу. Оставалась еще только дача в Константиновке, где дети и супруга любили отдыхать жарким летом.

   Чтобы выкупить дачу из залога ему пришлось продать свой последний патент на горную машину кузену. Выкупить его акции в третий раз кузен уже не успел, потому что внезапно умер, а он даже не смог поехать на его похороны. И не потому, что не было денег, а потому что не получил от полицмейстера разрешение на выезд. Он теперь был на учете в «охранке», хотя давно не общался с революционерами, многие из которых уже стали известными по своим статьям в газетах или из стенограмм заседаний судов и полицейских отчетов. Он отдал им много средств, и полиция это знала, ему грозила государственная опека всего имущества. Он балансировал на грани банкротства.
 
   Но супруга все его еще любила. Он это видел. Шахтерская лампа-благодетельница все так же зажигалась и вывешивалась на крюк каждый вечер. Постепенно она смягчилась. Они вместе отвезли первенца на учебу в училище в Киев, и там они встретились с дальней родней супруги, а также с несколькими художниками, которые гостили на их горной даче несколько лет назад. Киевское общество растопило сердце его гордой жены, все еще красавицы, ведь она была теперь спокойна за судьбу старшего сына. Но еще было три взрослеющих дочери, у которых уже не было приданого, а еще был другой сын, так похожий на него самого.

   Старшая дочь Анеля была копией его супруги. Такой же статной красавицей, в двух других , Антонине и Янине он замечал черты своей матери. Он обожал ее и очень скучал, но он не мог поехать в страну, где родился, чтобы показать родителям их многочисленных внуков.

   Он часто обсуждал будущее детей с одним из немногих оставшихся друзей – священником Макеевского костела, дослужившегося до должности викария. Тот обещал помочь крестникам, если что-нибудь с ним случится. Но, по сути, что он мог сделать. Ксендз был французским католическим священником в горящем стачками и протестами Донбассе. Революция была уже не только в умах, она катилась по всей стране, и что-то зловещее нависало в воздухе, не сулив больше прекрасного и достойного будущего таким людям, как он, хотя он и принимал эти идеи. Вскоре у них родились еще двое малышей-погодок, сын Людвиг Наполеон и дочка Ванда, которых он любил до самозабвения.

   Шахта, носившая имя его матери – Мария, акциями которой он раньше владел, несколько раз вставала, - горняки, подстрекаемые заезжими агитаторами, требовали улучшения условий труда и повышения зарплаты. Горняцкое управление не хотело слышать их требований, но ему удавалось успокоить горняков и рабочих. Его уважали и любили. Он не был заносчив, и, не смотря на свое происхождение, лазил по штрекам и штольням вместе с ними не только по должности, а старался улучшить безопасность их труда, делился с ними под землей хлебом и водой. И обучал желающих премудростям шахтерского дела. Он покупал на свои деньги бензин для освещения штолен под землей и выписывал из Европы специальные индикаторы и уловители смертоносного газа, вентиляторы для шахт и организовывал починку горных машин. Да и сам часто лично чинил сложное горное оборудование, не дожидаясь приезда ремонтников. Он также бесплатно работал в спасательном отряде, который был специально создан на Донбассе несколькими энтузиастами, чтобы оперативно ликвидировать многочисленные мелкие и крупные аварии на шахтах, которые случались все чаще и чаще.

   Его любимая супруга много лет вела кружок для талантливых детей шахтеров. Учила их письму, музыке и рисованию, а девочкам объясняла азы ведения домашнего хозяйства, и учились дети шахтеров вместе с его детьми в их доме. Эти дети позже могли выдержать экзамен и имели возможность поступить в гимназию на государственный счет. Талантливых обученных детей принимали и ставили на довольствие, а это сулило им достойное будущее.

   Его шахта была из благополучных. И, несмотря на то, что благосостояние семьи уже не было таким, как прежде, все казалось безоблачным. До тех пор, пока Россия и его бывшая Родина все-таки не начали мировую войну. Хотя к этому все и шло в последние годы, в войну никому не верилось.

   О войне объявили на всеобщем сходе Горняцкого управления и это было страшно. Все понимали, что за этим последует. Нет, шахты не перестанут работать. Но последуют призыв на фронт, будет перераспределение снабжения и продукции на нужды армии. Соседи-дончаки собирали своих казаков на войну – они получили приказ первыми еще до официального Императорского манифеста. В казацких селах были то военные смотры, то всеобщие проводы. Шахтеров пока не трогали, но шахты продолжали гудеть. Агитаторы продолжали сколачивать различные тайные организации, призывали рабочих не работать на войну, а полиция отлавливала агитаторов, не сильно пытаясь убеждать рабочих в том, что вся эта агитация к хорошему не ведет.  Суды и полицейские участки были заняты разборами дел, по городам шныряли шпионы и агенты охранки.
   Вскоре с фронта потянулись обозы с ранеными. Переселенцев и беженцев в их городе было гораздо меньше, чем в соседних губерниях, однако, под руководством специального комитета помощи беженцам во всех городах разворачивались пункты питания и материальной помощи беженцам. Женщины благородных семей шли работать в эти пункты, а также в госпитали по примеру женщин Царской семьи. Некоторые вызывались идти сестрами милосердия во фронтовые госпитали под флагом Красного Креста. Его супруга, не смотря на возраст младших детей, выделяла много времени, чтобы выезжать на дежурства в госпитали и заготавливать бинты и еду для раненых.
Больше всего их беспокоила судьба старшего сына Тадека. В лето 14-ого года он уехал к родне в Сербию и Богемию, и потом должен был вернуться домой на корабле в Одессу. Теперь Одесса была захвачена войсками Антанты, и что случилось с молодым курсантом военного училища они не знали.  Весь 1915 год действовало соглашение о взаимном возвращении граждан в свои страны, и уже серьезно воюющие между собой государства пропускали через свои границы тех путешественников, кого война застала в чужой стране. Специальный международный комитет организовывал перемещение групп, и во все концы света почта и телеграф всех стран посольства рассылали списки перемещеных лиц и весточки от членов семей, разбросанных по всей Европе. Так он получил новость о том, что его отец вернулся из Швеции в Пльзень, и второй кузен благополучно возвратился из Турции.

   Написав множество телеграмм и писем, сделав множество запросов, они так и не узнали, что случилось с сыном, и в каком городе его застала война. Ни в одном из бюллетеней Европейской комиссии сведений о старшем сыне не было. Часть их родни оказалась на одной стороне фронтовой линии, часть на другой. Заводы его кузена успешно работали против российской армии, снабжая противников России орудиями, носящими его родовую фамилию. Это было ужасно само по себе. Круг его друзей в «благородных» кругах сократился до минимума. Его многие могли посчитать шпионом, если бы не знали, сколько его семья вкладывала в развитие шахт и организацию безопасности шахтеров.

   Но самое страшное все-таки случилось на третий год войны. Внезапная авария с затоплением шахты была тем стихийным бедствием, которое было невозможно предотвратить. Она знала, что на шахте случилась беда, и прекрасно понимала, что он полезет туда, вниз, спасать людей, хотя мог бы руководить ликвидацией аварии из кабинета в шахтоуправлении. Но это было не в его характере. Он уже делал так во время прошлых аварий, его бесполезно было уговаривать. И в этот раз все закончилось иначе.

   Он участвовал в организации подъема шахтеров, спустившись вниз вместе со спасательной группой. Тогда удалось спасти многих. Почти всех его рабочих. Но всех из спасательного отряда, который он возглавлял. Вода прибывала слишком быстро, шахта рушилась, и он стремился спасти как можно больше горняков, но сам выйти не успел. Он остался под землей.

   Она вышла на крыльцо с малышкой Вандой на руках, когда в калитку молча вошли его шахтеры. Они не решились войти в дом. Они просто стояли во дворе и молчали. Они пришли вместе с женами и детьми, и всем не хватило места, многие стояли за забором на улице. Она тоже молчала, гордая полька-католичка, окруженная выбежавшими на крыльцо детьми, вглядываясь в лица русских шахтеров, пришедших ее поддержать. Она уже знала, что случилось. Весь город всегда гудел, когда на одной из шахт происходила авария. На всю округу разносился тревожный сигнал. И всегда все помогали друг другу. Соседки донесли до нее весть, что в шахте погибли люди, но она до сих пор не верила, что в списке оставшихся под землей стоит и его фамилия. Женщины-шахтерки тихо плакали, никто не говорил ни слова. Все было понятно. Тогда она твердой рукой вынесла лампу и зажгла ее, повесив на крюк у двери, и осела на руки подоспевших соседей.

   Ей было сложно понять до конца, что происходит. В доме суетились знакомые и незнакомые люди, что-то говорил старый друг-викарий, вообще вокруг было много народа. А она все выходила на крыльцо и проверяла, достаточно ли бензина в лампе. Ей никто не мешал. Лампу она взяла с собой на отпевание в костел, лампу она держала в руках на прощании в шахтоуправлении, лампа горела все дни, пока она все еще верила, что их стародавний маяк приведет к ней любимого.

   В шахте откачали воду и нашли тела погибших. Не всех, но его тело было найдено. Хоронили его всем шахтоуправлением и те, кто считал возможным, приехали из других городов и пришли на похороны спасателей, отдавших свою жизнь за своих шахтеров. Было много людей. Держа в руках лампу, она молча выслушала решение шахтоуправления о том, что ей будет выплачена компенсация за погибшего супруга, но это все, что они могут сделать, потому что его имя стоит в списке неблагонадежных, и она не имеет право на материальную поддержку вдовам благородного происхождения, не смотря на все заслуги погибшего супруга.

   Семьи спасенных шахтеров и сотрудников шахты образовали комитет по сбору средств для его семьи. Часть спасенных шахтеров обязалась перечислять со своей зарплаты ежемесячно небольшие суммы для того, чтобы она с детьми не бедствовала, и ей нашли работу в местной частной гимназии.

   Комитет заказал изготовить памятник на его могилу известному европейскому скульптору, который в молодости входил в их европейский дружеский клуб, и именно он до этого ваял памятник его любимому кузену. А это был памятник благородному шахтеру-спасателю. Не смотря на продолжающуюся войну, скульптор не отказался от заказа, и даже снизил оплату своей работы до цены материалов. Памятник привезли через год. И установили на шахтерском кладбище, как символ беззаветной работы спасателей, как собирательный образ, хотя портретное сходство шахтера с его лицом было очевидно. Ей лично скульптор прислал уменьшенную бронзовую копию памятника. Она не любила смотреть на его бронзовое лицо, поэтому статуэтку забрала ее старшая дочь.
   С тех пор она мало улыбалась, почти не разговаривала и друзей у нее было мало. Ее виленская родня и родня в Минске и Киеве были недоступны. Семьи ее дочерей, всячески поддерживали ее, зятья тоже работали в горном управлении. Раньше она общалась только с талантливым мужем средней дочери, он был механиком-изобретателем и его очень любил ее муж, а отношения с семьями других дочерей по разным причинам не складывались. Старшей дочери муж не дал благословение на брак. Ее избранник был бухгалтером на шахте, по происхождению из евреев-выкрестов, а такой брак был невозможен для католиков. И они жили «во грехе», без брака, уехав потом в Харьков и Екатеринослав, куда ее мужа-бухгалтера перевели работать на  металлургический завод.
Младшие дети так и не успели понять, что произошло. Ведь через несколько лет произошли более страшные события, разметавшие всю семью по огромной России. Она жила с семьями дочерей сначала в Макеевке, а потом в Харькове, потеряв маленькую дочку, умершую от голода вместе со своей няней, и потеряла связь и со средним сыном Леоном и младшим Людвигом. Первый уехал от революции в Сибирь, но, когда революция пришла и туда, он остался работать в Кузнецких шахтах, хотя мог уехать в Харбин. А судьбу младшего сына она узнала нескоро, думая, что тоже потеряла его навсегда.

   В дом регулярно приходили комиссары, которые сами не знали, зачем делали обыск и что хотели найти в семье, где уже ничего не осталось. Они не решались арестовать этих женщин с "неправильным" происхождением, хотя не скрывали своей ненависти. Некоторое время им везло, но позже мужья дочерей были арестованы и расстреляны.

   Она никогда больше не знала мужчины. Не вышла замуж, приняв обет безбрачия, став светской монахиней, хотя к ней часто сватались и те, что "из бывших", и те комиссары, кого она молча презирала. Многие из них помогали ей и ее семье, не смотря на то, что не удостаивались ее внимания. Переезжая из города в город, она обязана была вставать на специальный учет, но все равно у нее не было работы, и ей не на что было жить. Ее тяготило то, что она на иждивении детей, так же с трудом выживавших в новом счастливом мире. Не о том ей когда-то рассказывали гости-революционеры, не такое будущее они прочили ее мужу и его детям. Она была неблагонадежной для царской власти, и она была ненавистна для власти новой.

   Она почти ни с кем не разговаривала, проходила мимо людей с гордо поднятой головой, и ее считали сумасшедшей. Она продавала последнее, шила на заказ, давала уроки, если могла, и первое, что покупала – бензин. Она зажигала лампу и ставила на окно, веря в то, что ее семья когда-нибудь соберется вместе.Иногда к удивлению соседей ей приходили денежные переводы из Сталино. Это верные своему слову шахтеры продолжали помогать вдове своего спасителя, понимая, как она бедствует. Деньги продолжали приходить много лет, находя ее в ее скитаниях по России.

   Пропавший младший стал беспризорником, скитался по городам и весям, и оказался потом в Полтаве, где его подобрал Антон Семенович Макаренко, в те времена влюбленный в ее Аннелю, старшую красавицу-дочь, не смотря на то, что у нее был не венчанный супруг, и дети, а у того была официальная жена. Он не стал брать мальчишку в свою коммуну, а скрыл происхождение талантливого мальчика и отправил его учиться в художественное училище в Киев. Там, в училище, преподавал еще один друг семьи, до революции часто бывавший в их доме. Известный художник помог Людвигу не только получить образование, но и дал рекомендацию на дальнейшую учебу на инженера, потому что мальчик умел не только рисовать, но, как и его отец, имел немалые успехи в математике.

   Они все встретились много позже. Ее любимая старшая дочь потеряла бухгалтера-мужа, арестованного и расстрелянного по доносу, оставшись с двумя детьми. И их всех, и сестру с детьми, и другую сестру-вдову, и брата, и мать, забрал к себе в далекий Прокопьевск Леон, который в 30-х годах стал тоже работать на шахтах. Только он занимался их электрификацией. Позже, после страшной гибели Леона, они переехали в Томск.

   Так лампа оказалась в Сибири. Ее уже не так часто зажигали. Это было бы странным и опасным в те времена. Да и бензин тогда стоил баснословно дорого. И тем не менее, было несколько дней в году, когда все, кто выжил из некогда большой семьи, их родня и друзья, собирались вокруг стола, зажигали лампу и долго молчали. Такая сложилась традиция. И она ее не нарушала никогда. Лампа продолжала путешествовать вместе с ней по огромной стране, и хоть раз в году, да светила.

   Этой шахтерской лампе много больше ста лет.  Благодетельница, она также, как и в далекие времена, до сих пор готова освещать путь домой тем родным людям, кто, быть может, и не видит издалека ее света, но знает и чувствует, что ее зажигают, призывая любимых домой.