Лоскутки продолжение

10.01.05

    В пятьдесят девятом году к нам хлынули кубинцы. Эти ребята учились на Кубани на курсах механизации сельского хозяйства. И вот они приехали к нам, и была встреча в летнем кинотеатре: кубинцы на сцене, а наши все на зрительских местах. А потом и мы вышли на сцену и пели для них песню Пахмутовой "Куба, любовь моя" и "Марш Двадцать шестого июля", и "Грацио, Фидель!". Все эти песни мы разучивали в школе на уроках пения.
    А потом, после концерта, мы с Юрой набрались храбрости, подошли к группе кубинцев и заговорили с ними. Мы им, а они нам взаимно понравились, и мы пригласили их к себе в гости. Они там познакомились с бабцей, она им тоже очень понравилась. Но им нужно было идти ещё на какую-то встречу; мы с Юрой увязались за ними. Мне тогда было 13 лет, Юре - 15. Мы были полны патриотического энтузиазма, ненавидели империалистов и были влюблены в "остров свободы"... Но "в городе" к нам подошёл какой-то незнакомый человек и велел нам убираться и не подходить даже близко к нашим кубинским друзьям. Мы были удивлены и обижены, мы ведь не знали тогда, что такое "человек в штатском". Однако, из уважения к взрослому, подчинились.
     Дома мы стали жаловаться нашим родителям на такое с нами обращение и очень возмущаться. Но папа и мама переглянулись, и папа объяснил нам, что мы не правы. Да, эти ребята приехали с "острова свободы". Куба - дружественная нам страна. Однако она долго была под пятой колонизаторов, которые уж наверняка оставили там своих людей. Кто эти люди никому не известно, они ведь действуют тайно. Но в любом случае советским людям следует проявлять осторожность и бдительность. Кто знает, нет ли этих шпионов среди наших друзей. Ребята они, конечно, симпатичные; но вдруг кто-нибудь из них - враг?.. Всё это звучало очень убедительно. Но сувенир, полученный от Феликса, кубинский значок, я хранила долго...
     А ещё через два года кубинцы стали в нашем городе почти своими. Они приезжали к нам на каникулы, гуляли по нашим улицам, пели свои красивые песни и волочились за нашими девчонками. После их отъезда у некоторых девчонок, которые особенно ярко проявляли свою солидарность с героями антиимпериалистической борьбы, стали рождаться смугленькие детишки. Девчонки доказывали, что эти детишки - от наших родных греков или кавказцев; но всё равно им приходилось несладко с таким потомством.
     Появились кубинские поклонники и у меня с моей подругой Любой - у Любы Сальвадор, у меня Бентуро. Бентуро было девятнадцать лет. Дома у него осталось множество братьев и сестёр, и старшая из сестёр, шестнадцатилетняя Луиза, ходила, по его словам, "вот с таким пистолетом": она делала "аграрную революцию". Писал Бентуро только левой рукой: правая у него была простреляна. Мальчишкой он воевал на Сьера-Маэстро и там был ранен.
     Когда пришло время кубинцам уезжать, Бентуро меня огорошил: сделал мне вполне серьёзное предложение. Я ему объяснила, что у нас в мои годы (мне было пятнадцать) замуж не выходят. "Тогда, - сказал Бентуро, - поедем со мной на Кубу и там поженимся. Там все в этом возрасте замуж выходят". И он, оказывается, уже своих родителей известил, что нашёл себе невесту в Советском Союзе, и мою фотокарточку послал (вот зачем он её у меня выпросил!)...
     Я не хотела обижать такого славного Бентуро, и мне очень хотелось ехать на Кубу и делать аграрную революцию, как его сестра Луиза; но... не выходить же, в самом деле, ради этого замуж!.. Еле-еле я от него отстрелялась...
     Когда Бентуро уезжал, он заплакал. А я - нет. Хотя, конечно, мне было его очень жаль...

     В шестидесятом году (или в шестьдесят первом, не помню точно) к нам приехали ещё и индусы. Я умудрилась и среди них найти приятеля. Мальчика звали Шанкар, и он совсем не говорил по-русски. Я пыталась объясняться с ним на моём школьном английском и впервые поняла, что английского не знаю совсем. Тогда-то и началось моё увлечение языком. Я купила себе адаптированную для восьмого класса книжку "Принц и нищий" и начала её понемножку разбирать. Нашла в нашем магазине маленький сборничек английских стихов и стала их заучивать наизусть.
     Мы с подругой Любой даже взялись было за немецкий, учили его по учебнику для пятого класса. Но дальше этого дело не пошло.
     Вообще эти годы были так насыщены, что я не успевала за своими открытиями. Времени катастрофически не хватало. Я бросила музыкальную школу, не закончив даже второго класса, и стала пропускать занятия в обычной школе. Я читала запоем. Начала разбирать книжки по философии. Заинтересовалась (и всерьёз) религией.
     Найти Библию в наших библиотеках оказалось невозможно, и я взялась за штудирование "Забавной библии" Лео Таксиля - не потому, чтобы мне нравились его злые остроты (хотя они мне нравились), а потому что там попадались большие цитаты из Библии, и я их выписывала в особую  тетрадь, чтобы осмыслить на досуге.
     Тут началась моя дружба с Евгенией Ивановной, и я получила возможность прочитать настоящую Библию. Осиливала с трудом: она была на старославянском. В библиотеке Короленко нашлась какая-то хрестоматия по старославянскому - это было для меня единственное подспорье.
     Евгения Ивановна предложила мне заняться с ней французским. Я обрадовалась и стала ходить к ней чаще. Однако это дело не пошло: сказав несколько фраз,Ж мы переходили (на русском) к воспоминаниям Евгении Ивановны, чрезвычайно для меня интересным. Евгения Ивановна доставала свои старые фотокарточки. Гимназистка Женечка была пленительна, и меня поражало, что та старушка, которая сидит передо мной, и девочка на фотографии - один и тот же человек...
     По ночам я выписывала из "Тысячи и одной ночи" арабские слова, из "Шах-Наме" - персидские, и сидела так до трёх-четырёх часов, пока гневные родители, увидев свет в кухне, не прогоняли меня в постель...
     А море!.. А горы!... А множество людей вокруг, с такими разными судьбами, с такими разными мыслями!.. А собственные мои стихи и первые попытки писать прозу...
     Мне положительно некогда было учиться, и школу я закончила с трудом. Аттестат у меня полон троек.
      Но мне кажется, что на самом деле я училась в это время очень много и очень многому.

     16. 01. 05.

Тогда, в конце пятидесятых и в начале шестидесятых, в моду вошли всякие "Клубы интернациональной дружбы" - в школах и везде. Дети переписывались с заграничными детьми и очень этому радовались, и гордились, и называли себя "интернационалистами". Но странный это был интернационализм. По-прежнему, хотя и в несколько смягчённой форме, шла вражда между русскими и греками в нашем городке. О выселении греков в конце сороковых, после войны, я узнала уже где-то в шестьдесят втором; а до этого, когда говорили о той или другой "вернувшейся" греческой семье, я полагала, что они по какой-то причине жили в Греции, а теперь вернулись домой. На самом деле они возвращались из ссылки - и узнавали, что их дома давно заселены русскими.
     Разборки начинались чаще всего между молодёжью на танцах - и заканчивались  иной раз страшными побоищами. Но время шло, люди сживались, и острая вражда понемногу затухала. Однако нерасположенность друг к другу оставалась.
     Итак, наши "интернационалисты", преисполненные сочувствия к неграм и другим угнетаемым "империалистами" народам, греков упорно дразнили "пиндосами", армян называли "карапетами", евреев - "жидами", и т. д. Меня это сильно озадачивало.
     Помню, я как-то заговорила об этом с Дмитрием Даниловичем, молодым учителем физики: он руководил "интернациональным клубом" в нашей школе. Никогда не забуду гадкую улыбку, с которой он меня слушал, посмеялся и выпроводил: "Иди, иди, на урок опоздаешь"... Такой вот он был, наш особый "интернационализм"... Возможно, я когда-нибудь вернусь к этому разговору, потому что он для меня важен. Но сегодня уже некогда: надо печку топить.