Дневник командира корпуса

АННОТАЦИЯ

“О, сколько нам открытий чудных
Готовит просвещенья дух!…
…И случай, Бог изобретатель”.
                А.С.Пушкин
Удивительный случай помогает автору произведения познакомиться и подружиться с чрезвычайно интересной пожилой семейной парой в один из самых трагических периодов её жизни. В дальнейшем случаи, один невероятнее другого, неоднократно будут вмешиваться в действие романа и приводить к неожиданным результатам. Но, исходя из законов диалектики, череда случайностей составляет закономерность человеческого бытия. Жизнь реальных и вымышленных действующих лиц этого исторического романа проходит на фоне достоверных событий одного из самых мрачных периодов существования СССР – сталинских репрессий второй половины 30-х – начала 40-х годов XX века.



Памяти жертв политических  репрессий и 80-летию начала компании по истреблению в СССР  высших  военных кадров Красной Армии                посвящаю…

* * * *

    Сколько помню себя, с самого раннего детства, меня всегда занимали две вещи: интересные истории и собственно история как наука, а больше всего – история нашего государства СССР. Интересные истории я потом  записывал и даже вёл вместе с отцом домовой журнал, в котором описывал разные заинтересовавшие меня истории из жизни обитателей нашего дома. А отец иллюстрировал их потом смешными рисунками и дружескими шаржами на жильцов.

    Науку историю я, по мере сил, изучал, старался найти какие-то новые, нестандартные материалы. Особенно привлекали меня годы так называемых “сталинских” репрессий тридцатых годов двадцатого века. Надо прямо сказать, что найти в прошлом веке какие-либо дополнительные сведения о них было крайне сложно. Конечно, все, кто интересовался этими вопросами, или слышали, или кое-что даже  читали о самых известных в те времена судебных процессах – так называемом “Деле Промпартии”, “Заговоре военных”, “Процессе над правотроцкистским блоком” и ряде других.

    Но в этом вопросе в нашей до предела закрытой в информационном плане стране главенствовала только одна, официальная точка зрения, не признававшая каких-либо дискуссий, отклонений или альтернативных мнений. А официально репрессии тридцатых – пятидесятых годов двадцатого века были признаны ошибочными, осуждены в знаменитом докладе Хрущева с трибуны Двадцатого съезда КПСС в 1956 году, а большинство расстрелянных или отправленных в так называемые исправительно-трудовые лагеря были реабилитированы при жизни либо посмертно. И – поставлена точка. Правящая партия посчитала, что свой долг перед народом она выполнила, а большего ему знать ни к чему. Лишь на излёте существования Советского Союза, в годы так называемой “горбачёвской перестройки”, начали вначале крайне осторожно, а потом всё более густым потоком появляться воспоминания ещё живых свидетелей – людей, пострадавших в те страшные годы. Но тему настигла другая беда – ушло время. Большинство репрессированных и их ближайшие родственники за прошедшие с тех пор полвека умерли. Иные пребывали в столь преклонном возрасте и плачевном физическом состоянии, что уже ничем не могли помочь в более полном раскрытии вопроса. Кроме того, те люди, кого не коснулись репрессии, были напуганы на всю оставшуюся жизнь и постарались просто вычеркнуть эти прошлые страхи и воспоминания из головы. Они не смогли или не захотели передать свою давнюю боль следующему поколению. А ведь оставались в живых ещё и те, кто производил эти самые репрессии, и они также были заинтересованы в том, чтобы народ навсегда забыл об их деяниях.

    Все эти причины привели к тому, что, несмотря на значительную либерализацию политического режима в стране после смерти Сталина, эта тема не то что совсем перестала существовать, но постепенно, в течение десятков лет, покрылась плотным слоем забвения. И когда её попытались возродить во второй половине восьмидесятых годов двадцатого века, оказалось, что она уже не вызывает такого острого интереса прежде всего у молодого поколения, у него появились свои, более актуальные вопросы. А через несколько лет грянуло “крушение империи”, и людям   вообще стало не до каких-то там стародавних репрессий – надо было думать, как самим уцелеть в наступившем хаосе общественной и политической жизни, кризисе человеческих отношений и переделе материальной собственности.         

    Таким образом, я оказался одним из немногих, кто упорно и неустанно продолжал  и продолжаю интересоваться и заниматься этой темой. К счастью, в настоящее время моим занятиям в немалой степени помогает Интернет.

    Но в своём повествовании я поведу разговор о восьмидесятых годах двадцатого века, когда всем нам такой привычный сейчас Интернет был ещё недоступен, а в газетах и журналах всё больше появлялось публикаций на интересующую меня тему. Однако достоверность всего напечатанного зачастую вызывала большие сомнения. С течением времени всё чаще попадались взаимоисключающие мнения, взгляды и воспоминания о событиях и людях тех лет. А вот архивы по-прежнему были недоступны для свободного изучения. Партия стойко продолжала охранять свои секреты. 
   
    Поэтому мой интерес к тем давним событиям напоминал пловца со спасательным кругом – я легко передвигался по поверхности и набирал большое количество материала, а вот нырнуть поглубже за качественным материалом никак не получалось – ограничения не пускали.
   
    Так уж сложилась впоследствии моя судьба, что выбрал я профессию далёкую от исторической темы – стал врачом. Выполнял свою работу прилежно, но без достаточного рвения. Работал на врачебном терапевтическом участке, занимался лечением больных. Через десять лет предложили заняться экспертизой временной нетрудоспособности, и я также прилежно решал все вопросы, относившиеся к моей компетенции. Однако свой давний интерес не забывал и, где бы ни находился, постоянно выискивал новые материалы, относящиеся к репрессиям тридцатых-пятидесятых годов.
 
    В тот памятный для меня день я пришёл на работу позже обычного. Приёма больных не было, и я задержался дома, нужно было решить какие-то мелкие бытовые проблемы.

    Когда я подошел к своему кабинету, то увидел старушку, одиноко сидевшую в пустом коридоре возле моей двери.
    - Вы ко мне? – обратился я к ней. – Но у меня сегодня не приёмный день.
    
    Она продолжала сидеть безучастно, словно не замечая меня, маленькая, ссутулившаяся, придерживая одной рукой на коленях растрёпанную и грязную тонкую папочку, а другой – толстую палку, и пристально смотрела в одну точку. Большие роговые очки с толстыми стёклами на морщинистом лице и редкие, зачёсанные назад седые волосы делали её похожей на стрекозу.
 
    Я открыл ключом дверь и совсем уж было собрался пройти в кабинет, но догадался, что старушка, возможно, просто плохо видит и слышит, и повторно обратился к ней, приглашая войти. В кабинете, усевшись напротив меня, она начала без предисловия.
    - Я знаю, что у вас сегодня не приёмный день. Но мне срочно нужно получить от вас справки о состоянии здоровья, моего и мужа.

    Голос у неё был громкий, низкий и хриплый, выдавая курильщика со стажем, и значительную глухоту.
    - Для чего вам нужны эти справки, бабушка?
    - Мы с мужем переезжаем в дом престарелых, - произнесла она, потом усмехнулась, трогая седые старческие усы, обильно  растущие на верхней губе, и продолжила, - точнее, нас туда насильно отправляют.
    - Кто, дети? – я сразу вспомнил недавно прошедший по телевизору спектакль “Перед заходом солнца” с Фаиной Раневской и Ростиславом Пляттом, который произвёл на меня огромное впечатление.
    - Нет,  - печально произнесла старушка, - мы с мужем живём одни, и в этом городе никаких родственников не имеем. Квартиранты выгоняют.
 
    Она мелко закивала головой, как бы констатируя этот прискорбный факт перед самой собою, и добавила.
    - Так вышло.
    -  Как вышло!? – встрепенулся я.  – Что-то мне раньше не приходилось сталкиваться с таким фактом, чтобы квартиранты выгоняли из собственной квартиры практически на улицу законных хозяев! Есть же на них какая-то управа!? Общественность, партийные органы, суд, в конце концов! Зачем же просто так безропотно идти на поводу и потакать этим мерзавцам!?

    И тут старушку будто подменили. Она выпрямила спину, гордо вскинула голову, гневно  сверкнула на меня глазами и стукнула палкой об пол.
    - Молодой человек! – рявкнула она. – Вам сколько лет!? Наверное, чуть больше тридцати? Да что вы вообще можете знать, обитая в этом тихом болоте!? Вы собираетесь меня поучать, как жить!? А как вы представляете себе, например, жизнь отдельной человеческой особи в абстрактном понятии? А что вы можете сообщить о жизни нашей страны? Советскому Союзу скоро исполнится шестьдесят лет! Вы хоть что-то читали о нём, кроме школьных учебников по истории да, может, ещё передовиц в центральных газетах записных щелкопёров о невиданных успехах страны в деле строительства социализма и коммунизма!? И только по ним способны делать выводы!? Какой суд!? Какая, к чёрту, общественность!? Партия!? Х-ха! Бороться! Как бы не так!? Да если уж на то пошло, я всю свою жизнь только и делала, что боролась  с кем-нибудь и за что-нибудь! Или вот, например, вы хоть что-нибудь, хотя бы краем уха слышали  о репрессиях тридцатых годов!? А впрочем, кому это сейчас интересно? Нет, я совсем стара стала и уже устала бороться. Пусть теперь будь что будет, - так же внезапно угасла она.
 
    Я ахнул. Неужели мне, наконец, повезло, и в руки нежданно-негаданно попал драгоценный материал?
    - А вы…пострадали от репрессий? – боясь спугнуть удачу, осторожно поинтересовался я.
    - Ну, да, пострадала, - повторила она за мной и опять покивала головой. – Хотя как сказать? Я была бригадиром женской бригады в лагере. Так что и от меня пришлось страдать другим. Вообще, чистенькими после посадки редко кто оставался. Эти палачи, словно настоящие бандиты, вязали свои жертвы кровью. Кто-то в тюрьмах под пытками сдавал своих друзей, кто-то отказывался от своих близких, а кто-то в лагерях спасал свою жизнь за счёт других. Ну, ладно, молодой человек, не хочу понапрасну занимать ваше время, да и меня оно поджимает. Давайте ближе к теме. Ответьте сразу, вы мне выдадите справки? Если нет, тогда я пойду искать правду в другом месте. А то я уже привыкла, что с первого раза меня всегда преследует неудача.
    - А как ваша фамилия? – задал я дежурную фразу.
    - Рамзина. Вот моя карточка.
    Моя рука замерла в воздухе.
    - Как!? Рамзина!? А вы имеете какое-то отношение к инженеру Рамзину, проходившему по делу Промпартии?

    Старушка на глазах осваивалась в моём кабинете. Она отставила палку, сняла платок, подпёрла подбородок рукой и с интересом смотрела на меня.
    - Что я слышу? – произнесла она совсем другой интонацией. – Вы слышали, а может быть, даже что-то знаете об этом процессе? Как странно встретить в наше время человека, который вообще ещё помнит об этом. А ведь судебный процесс по так называемому делу Промпартии в свое время взбудоражил всё население, и не было, наверное, человека в нашей стране, который не знал о нём. А какие грандиозные многотысячные народные демонстрации проходили по улицам Москвы с требованием сурово наказать и даже расстрелять этих подлых предателей и наймитов империализма. Да, я – бывшая жена главного обвиняемого на том процессе инженера Рамзина.

    Я почувствовал себя рыбаком, уже совсем было отчаявшимся поймать хоть какую-нибудь мелочь, но  неожиданно ощутившим, что на крючок его удочки попалась крупная рыба. Похоже, удача сама шла мне в руки.
                ====
    Судебный процесс по делу Промпартии был одним из первых и чрезвычайно громким процессом, прогремевшим на весь Советский Союз. Наряду с так называемым Шахтинским делом он открыл целый ряд знаменитых публичных судебных процессов, потрясших всю страну, и впоследствии оказавшихся чудовищной фальсификацией и самооговором подсудимых, подготовленными и проведенными на государственном уровне органами ОГПУ по тщательно разработанному сценарию, отредактированному лично Сталиным.
 
    В процессе провозглашённой партией большевиков задачи построения  первого в мире социалистического общества, к концу двадцатых годов выявилось вопиюще безграмотное несоответствие поставленных задач и возможностей, необходимых для их осуществления. С одной стороны, романтика революции требовала дальнейшего продвижения вперёд, чтобы не иссякал энтузиазм советских людей. Поэтому при планировании первого пятилетнего плана перед страной были поставлены грандиозные и практически невыполнимые экономические задачи. С другой стороны, страна находилась в плачевном экономическом состоянии. Последствия гражданской войны, всеобщая разруха и обнищание народа усугублялись устаревшим промышленным оборудованием, оставшимся ещё с дореволюционных времён, нехваткой машин, бульдозеров, бетономешалок на стройплощадках. К тому же, вместо глубоко продуманных технических и экономических расчётов, в решении хозяйственных задач руководящие органы партии и правительства больше руководствовались политической целесообразностью. Все эти причины неминуемо привели к снижению производительности труда и росту аварий и катастроф, особенно в угольной, тяжёлой промышленности и на транспорте. По мере роста сложностей у народа нарастали и сомнения в правильности политики партии и лично её руководителя Сталина. Руководство молодого советского государства не спешило признавать свои ошибки. Однако всеобщий русский вопрос “кто виноват?” никто c повестки дня не снимал,  он требовал скорейшего ответа. И был найден простейший выход. Виновными во всех грехах была назначена интеллигенция, те самые инженеры-вредители, которым партия поручила внедрять эти самые планы в жизнь, так как они пытались противопоставлять пролетарской революционной необходимости и целесообразности свои буржуазные расчётные формулы. Это тем более несложно было внушить народу, что многие трудящиеся относились к старым специалистам  с недоверием, как к недобитому классовому врагу. Впрочем, коммунистическая партия всегда считала интеллигенцию наиболее чужеродной и ненадёжной в политическом отношении категорией советских людей и, презрительно называя её прослойкой, всячески пыталась её принизить и свалить на неё собственные неудачи. А так как эти неудачи не прекращались из-за экономической безграмотности и огромной амбициозности руководителей советского государства и, прежде всего, Сталина, то интеллигенция постоянно подвергалась репрессиям.  В результате, в зале суда, который проходил с 25 ноября по 7 декабря 1930 года, на скамье подсудимых оказались восемь ведущих специалистов в области тяжелой промышленности, все бывшие выпускники и профессора Императорского московского технического училища /впоследствии – МВТУ им. Баумана/. Этим несчастным на суде пришлось отвечать за те ошибки, против которых ранее они же и выступали. Но суть процесса на самом деле была намного шире. В лице этих специалистов судили всю так называемую “прослойку”, техническую интеллигенцию, доказывая, что она не может просто так смириться с построением государства рабочих и крестьян, и всегда будет тормозить и вредить этому, как только может. А чтобы усилить впечатление от вредительства, подсудимых обвинили также в подготовке контрреволюционного переворота и попытке вооружённого свержения советской власти. Благодаря этому суду, народ узнал своих “героев” – Государственного обвинителя Крыленко и Председателя Верховного суда Вышинского. Но за этим, так же, как и за всеми будущими процессами, негласно витала фигура Сталина. Все обвинения строились исключительно на признании вины самими подсудимыми, которые с каким-то яростным упоением наперебой признавались во всех предъявленных им обвинениях и, вместо отказа от явно надуманных  и шитых белыми нитками обвинений, только униженно просили о пощаде. А адвокаты тем временем, вместо защиты, только активно топили своих подзащитных.

    Видимо, подобная методика пришлась по вкусу руководителям государства. И если во время первых процессов ещё встречались некоторые шероховатости и нестыковки фактов, то в последующем проведение показательных судов было отшлифовано досконально и применялось до тех пор, пока из-за большого количества обнаруженных “вредителей”, ЦК партии вообще признало нецелесообразным проведение каких-либо долгих публичных заседаний, ограничившись вынесением приговоров так называемыми тройками сразу целым спискам обвиняемых после 15-минутного формального заседания.
 
    На процессе Промпартии главным обвиняемым, а одновременно и обвинителем был директор Московского теплотехнического института,  профессор кафедры теплотехники МВТУ Леонид Константинович Рамзин, один из самых выдающихся специалистов в мире в области теплотехники. Практически все обвинения подсудимых строились исключительно на его добровольных признательных показаниях, и других доказательств их вины суд не искал. Якобы вначале все члены организации пытались нанести ущерб государству в различных областях промышленного строительства с целью организации в дальнейшем вооружённого восстания и восстановления буржуазной власти. Впоследствии, убедившись в бесплодности своих попыток, они вошли в сношения с зарубежной организацией “Торгпром” c целью подготовки благоприятных условий для иностранного вооружённого вмешательства, в связи с чем выполняли задания шпионского характера Генштаба Франции.

    После окончания процесса пятеро из восьми обвиняемых, в том числе и Рамзин, были приговорены к расстрелу, но после их ходатайства о помиловании ЦИК СССР заменил им расстрел на длительные сроки тюремного заключения. Впоследствии почти все они погибли в лагерях, за исключением инженера Рамзина. Он продолжал и в заключении свою работу по изобретению прямоточного котла, который использовался в ТЭЦ. В дальнейшем Рамзин был не только полностью реабилитирован и освобождён со снятием судимости, но и стал доктором технических наук, награждён двумя высшими орденами страны и даже стал лауреатом Сталинской премии. А вот в Академию наук не был избран, учёные дружно прокатили его на выборах, припомнив роль Иуды и провокатора в деле Промпартии. 
                ====
    - Извините, я даже не спросил, как вас зовут, - хотя это было написано на первой странице ее амбулаторной карточки.
    - Анна Ильинична Рамзина.
    - Анна Ильинична, я, конечно, выдам вам такие справки. Только у меня к вам будет большая просьба. Если вас не затруднит, расскажите, пожалуйста, более подробно о том времени и о себе. Дело в том, что меня очень интересует эта тема. Я долгие годы пытаюсь выискивать различные материалы о так называемых “сталинских” репрессиях, как в общем, так и о судьбах отдельных пострадавших от них людей. У меня дома имеется даже довольно обширная картотека. Правда, она грешит тем, что сведения в ней, по большей части, получены из официальных источников. Да и где я мог взять иные? Но, конечно, это такая обширная тема, что полностью изучить её, наверное, невозможно. Вы, видимо, пострадали как ЧСИР?
    - Хм, чем дальше, тем интереснее, - улыбнулась Рамзина. – Чувствую, с вами будет приятно разговаривать, молодой человек. Вот уж никак не могла предположить на старости лет, что судьба сведёт меня с человеком, интересующимся этой темой. И где? В государственном учреждении! Хорошо, попытаюсь, насколько это возможно, удовлетворить ваше любопытство. Вообще-то я и так никогда не ухожу от темы репрессий. Только беда в том, что она мало кого сейчас интересует, а значит, не исключена возможность повторения подобного. Вот вы можете себе представить, например, что здесь, в вашем городе, допустим, лет эдак через двадцать пять-тридцать такое будет возможно?
    - Ну, Анна Ильинична, скажете тоже! Мы же не дикари какие-нибудь. Думаю, наше общество достаточно цивилизовано и поэтому защищено от подобного повторения. И потом, нам на всех лекциях сейчас твердят, что социализм победил полностью и окончательно. А в развитом демократическом обществе такое по определению невозможно. 
    - Ах, молодой человек, как я узнаю в вас себя прежних лет! К вашему сведению, общественно-политический строй далеко не всегда является критерием прогрессивного развития общества, что всегда внушали нам наши историки. Например, в последние годы царизма в России пыток к заключённым не применяли, зато на следующем, более прогрессивном витке развития общества, социализме, они были узаконены государством, так же, кстати, как и в Третьем рейхе в Германии. И хоть учит нас история  исторической неизбежности перехода одного общественного строя в другой, наши отцы-историки явно недооценивают при этом роли личности. В период существования любой общественной формации возможны зигзаги, если сложатся условия и в государстве дорвётся до власти тиран. И общество, особенно в период экономического упадка, независимо от причин его возникновения, зачастую оказывается бессильным против тирании одного единственного диктатора. Вот точно так же мы размышляли, гуляя с мужем по Москве тихим зимним вечером начала 1930 года. Мы ведь, рассуждали тогда, оболваненные советской пропагандой, не при кровавом царском режиме живём, сейчас всё по-другому. И государством не Николай Палкин управляет со своими буржуинами, а наше, родное рабоче-крестьянское правительство во главе с выдающимся деятелем Коммунистической партии Сталиным. А уж мы все свои силы отдадим строительству первого и самого справедливого в мире социалистического государства. И кто мог знать, что года не пройдёт, как это самое государство, преподаст нам такой урок, что печати на нашей шкуре на всю жизнь останутся!? Вот так и сейчас всё возможно. Никогда не говорите никогда. Нужно прожить с моё, а может, даже больше, чтобы понять, как тонка та ниточка и незрима та черта, которая отделяет правого от виноватого, честность от предательства, правду от подлости и обмана. И как нестойки физически и психологически души человеческие, как корёжат их всякие дорвавшиеся до властного корыта подлецы! Так что не зарекайтесь. В вашем пасторальном болоте, впрочем, как и в любом другом месте, при определённых сложившихся обстоятельствах в будущем возможно абсолютно всё - и приход к власти нацистов, и  незаконные аресты, и политические разборки, и убийства, и крушение всех ваших идеалов и взглядов, которые вам прививали с детства, и даже новая гражданская война. Вы-то, в отличие от меня, наверное, атеист? Но, тем не менее, я искренне советую вам молиться о том, чтобы то, что я тут напророчила, никогда не произошло в вашей жизни. И чтобы вам не пришлось усомниться в искренности ваших собеседников, в верности ваших друзей и избежать подлости окружающих. Хотя, в то же время, только в подобной мерзкой обстановке и можно по-настоящему оценить такие человеческие черты, как доброту, помощь ближнему, искреннее участие в судьбе другого человека и настоящую дружбу.

    Рамзина умолкла, похлопала себя по карманам пальто и с вызовом уставилась на меня.
    - Только, как хотите, а я без курева не могу, ничего не поделаешь – лагерная привычка.
    - Хорошо,  - улыбнулся я, - считайте, что вы, удачно применив шантаж, вынудили меня уступить. Вообще-то в лечебных учреждениях курение категорически запрещено. Но для вас я сделаю исключение. Чего не сделаешь ради такого необычного собеседника.

    Я встал, открыл форточку, и кабинет сразу наполнился сыростью – была середина ноября. На улице стоял туман, и голые, мокрые ветви деревьев во дворе поликлиники, склоняясь от порывов сильного ветра, кивали мне в окно. На самой верхней ветке, качаясь, словно на качелях, сидела крупная ворона и, выворачивая шею и покаркивая, смотрела на нас, будто тоже заинтересованная темой беседы. В клюве она держала крупный грецкий орех. По всей видимости, ворона была то ли молодой и неопытной, либо глупой. Она пыталась решить одновременно сразу две задачи – удержаться на ветке и при этом расколоть и съесть орех. Как только она намеревалась заняться лакомством, сразу теряла равновесие, и её начинал сдувать с ветки ветер. А когда укреплялась лапами на ветке, орех начинал вываливаться у неё из клюва. Я даже на минуту забыл о своей собеседнице, заинтересованный страданиями птицы. Ей и нужно-то было всего лишь догадаться слететь с ветки, съесть орех, а потом – взлетай опять себе на ветку и качайся хоть до упаду. Но ко всему, ворона оказалась ещё и крайне упрямой. Она продолжала свои бесплодные попытки до тех пор, пока ветер не сдул её с ветки. В результате, она, сделав крутой пируэт, вообще потеряла орех. Ну, вот, скажите теперь, что несправедлива басня Крылова “Ворона и Лисица”?

    - “Беломор”, наверное, курите или сигареты с фильтром предпочитаете? – выдал я, некурящий, свои познания, наблюдая, как Рамзина выуживает из  глубокого кармана пальто спички и курево.
    - Папиросы – это да, но “Беломорканал” – ни в коем случае! Принципиально его не курю, вполне достаточно, знаете ли, наработалась на его рытье. Так что я больше простенькие “Шахтёрские” предпочитаю. А вообще, в нашей стране те ещё затейники водились, папиросы будто специально предпочитали называть в честь мест нашего обитания. Возьмите “Север”, “Прибой” – везде мы сидели, и на севере, и на Тихом океане прибой наблюдали.
      
    Рамзина чиркнула спичкой, с удовольствием, глубоко затянулась папиросой, выпустила дым через нос, ещё раз затянулась, откашлялась в тряпочку, затем прикрыла глаза, видно, давая им отдохнуть.
    - Нет, ЧСИР или членами семьи изменников родины таких, как я, несколько позже стали называть, с 1935 года, - наконец, проговорила она, возвращаясь к теме нашего разговора, - когда были внесены изменения в статью 58-1в Уголовного Кодекса от 1926 года. А в 1930 году меня просто привлекли к уголовной ответственности за то, что я будто бы знала, но не донесла о контрреволюционной деятельности мужа. В то время мы жили в Москве. Муж мой, Леонид Константинович Рамзин, был в то время профессором МВТУ и директором института теплотехники. Сам он был родом с тамбовщины, но давно уже жил в Москве и выглядел настоящим интеллигентом. Представьте: среднего роста, красивые волнистые волосы, зачёсанные по тогдашней моде назад, энергичный, прекрасный оратор, всегда полный идей, вообщем, как говорится, красавец-мужчина в самом соку. Причём, внешняя подвижность у него очень контрастировала с малоподвижным, каким-то каменным лицом, придававшим ему несколько таинственное или, как мы называли, “печоринское” выражение.  Леониду тогда было сорок три года. Не буду скрывать, что многие студентки заглядывались на него. Я тоже была из тамбовской губернии, работала в транспортном отделе Краснопресненского райкома партии. Там и познакомились, когда он зашёл туда по каким-то своим делам. Вскоре поженились. В то время я была более чем в два раза младше него и относилась к Леониду не столько как к мужу, сколько как старшему товарищу и учителю по жизни, с большим уважением. Его арестовали внезапно среди ночи. Арест явился полной неожиданностью. Это сейчас, после реабилитации, многое стало известным. А тогда я только знала, что у него были какие-то трения с коллегами, и его даже хотели вызвать на товарищеский суд за какую-то рецензию на книгу. Я вначале думала, что арестовали из-за этого, и недоразумение вскоре счастливо разрешится. В квартире в ту ночь перевернули всё вверх дном. Непонятно, что искали следователи. К утру мужа увезли и забрали какие-то его бумаги. А я осталась одна посреди разорённой квартиры, ничего не понимая, без малейших мыслей и дальнейшего плана действий. Это я потом уже такая бойкая стала, научилась стоять за себя, иначе бы погибла во всём этом бедламе. А тогда я, девочка, выросшая в тихой патриархальной семье, уехала в Москву и получила образование экономиста. Всего лишь несколько месяцев назад вышла замуж за талантливого инженера и известного в стране человека, имела приличную работу, мечтала о будущей приятной во всех отношениях семейной жизни. И даже мысли не могла допустить, что всё мое счастье так эфемерно и зыбко и рухнет в одну ночь. Я сидела три дня в нашем с Леонидом разрушенном семейном гнезде, на работу не ходила, пожую кусок хлеба, водой запью – и опять сижу, даже спать не ложилась. Всё ждала мужа, думала, произошла какая-то ужасная до смешного ошибка. И вот сейчас, буквально через минуту, откроется дверь, стремительно ворвётся он, как обычно, шумный, взрывной, хохочущий, закружит меня по комнате, расскажет, что с ним было – и мы опять заживём прежней, беззаботной, счастливой жизнью, отбросив это досадное недоразумение и забыв, как дурной сон. Однако время шло, я всё ждала и ждала. А муж домой так и не возвратился. Зато через три дня пришли уже за мной. В этот раз они ничего не искали – всё и так продолжало лежать на поверхности со времени их предыдущего визита. Предъявили какую-то бумажку, которую я даже не читала, и увезли в Бутырки.

    Рамзина ненадолго умолкла, перевела дух, глотнула минеральной воды, которую я ей предложил, потом продолжила. 
    - Нужно сказать, что на нас в то время ещё только отрабатывались будущие знаменитые кровавые методы следствия, ещё не были узаконены физические методы воздействия к подследственным, ещё сохранялись среди кровавых палачей в ОГПУ порядочные люди, хотя и подлецов среди них во все времена хватало. Честно скажу, меня за всё время следствия не истязали и почти не били. Правда, были пытки светом, звуком, по многу часов подряд приходилось стоять в кабинете следователя. Но, по сравнению с пытками, которые применялись к людям через  семь-восемь  лет, это было не столь уж страшно. Следователи требовали, чтобы я созналась в шпионской деятельности, будто бы помогала мужу передавать добытые им сведения французской разведке, заставляли подписывать липовые протоколы. Однако я от всех обвинений отказывалась, и на мужа клеветать не собиралась. Я ведь была комсомолка, общественница. Нас не только воспитывали в любви к советскому государству, мы вместе с ним росли. Поэтому безгранично верили в будущее, в то, что строим коммунизм, и если не мы, так уж наши дети обязательно доживут до победы коммунизма и мировой революции. Нам ставили в примеры не каких-то давно умерших абстрактных личностей. Перед нами выступали настоящие живые герои, участники революции, гражданской войны, орденоносцы, нас вела вперед, к новым победам и свершениям несгибаемая воля и выдающиеся умы Ленина и Сталина. Впоследствии с их именами на устах шли на расстрелы и в лагеря тысячи невинно осужденных людей. Я рыдала на поселении в далекой Средней Азии, когда узнала, что умер Сталин. Этот поганец был тогда мне дороже отца родного. И только после освобождения и реабилитации в пятидесятые годы  постепенно начала понимать, что к чему.

    Я могу привести вам массу примеров, с какими неординарными людьми мне посчастливилось быть знакомой в то время. Вот только один. К нам в райком часто приходила молодая красивая девушка. Звали её Зина Адмиральская. Она поражала всех какой-то неуёмной жаждой жизни. Крупная, темноволосая, она ни одного дня не могла прожить без новой идеи – то слёты организовывала, то диспуты на политические темы, то походы по местам боевой славы, вообщем, была настоящим лидером и вожаком комсомольской молодёжи. Впоследствии она доросла до первого секретаря обкома комсомола Ивановской области. Но потенциал её был, конечно же, намного более высокий. Она вполне могла работать в ЦК комсомола, а позже занять одну из крупных партийных должностей в стране. После своего ареста я, естественно, потеряла с ней связь. Но позже, уже после моего освобождения, мне рассказал о её дальнейшей судьбе один наш общий знакомый, арестованный и проходивший вместе с ней по следствию. Её арестовали вместе со всем партийным активом Ивановской области в 1937 году. Следователи пытали её страшно – избивали резиновыми дубинками, жгли сигареты о тело, часами заставляли стоять навытяжку, раздевали догола, клали на пол, насиловали, потом садились на ноги, а сами сапогами топтались на её сосках. Но Зина на следствии держалась исключительно мужественно, не призналась ни в одном из предъявленных ей ложных обвинений и не оговорила ни себя, ни других. Наоборот, оскорбляла своих мучителей и издевалась над ними. Суд приговорил её к расстрелу. Но какое самообладание! Рассказывают, когда Зину выводили на расстрел, она задержалась на минуту и попросила у сокамерниц зеркальце, чтобы привести себя в порядок. И только после этого вышла в коридор. Чем не подвиг её тёзки Зои Космодемьянской? Только одну казнили фашисты, и ей посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза, а другую – свои же палачи по постановлению советского суда как врага народа, и даже следа от неё на земле не осталось. А ведь Зина Адмиральская тоже была настоящим патриотом своей Родины.
      
    Вы можете представить себе, молодой человек, что я провела в заключении и ссылке в общей сложности двадцать пять лет, целых четверть века!? Это всего лишь чуть меньше, чем вся ваша жизнь! А в Бутырках я просидела почти полтора года. Однажды следователь сообщил мне, что завершился суд над членами Промпартии, и мой муж приговорён к расстрелу. Он вновь предложил мне подписать сочинённые им бумаги. Это, говорит, простая формальность, мужу всё равно уже не поможешь, а вам польза будет. Но я не поверила ему и опять отказалась. Зачем тогда подписывать, если дело уже закончено? Я сидела на привинченном к полу железном табурете. Следователь вышел из-за стола, и стал ходить по кабинету. Потом подошёл ко мне и цепко обхватил сзади, прижав одной рукой к себе, а другой, наклонившись, полез под юбку. Я в первый момент растерялась от неожиданности. А его рука продолжала продвигаться всё дальше. Он гудел мне в ухо.
    - Слушай, ты же девка молодая, здоровая и уже больше года мужика не чувствовала, никому не давала. Да и что за мужик, между нами говоря, был твой профессор, так, зачуханный интеллигентный импотент. Хочешь, я сделаю так, что тебе вынесут оправдательный приговор? Мужу твоему всё равно ничем не поможешь, а у тебя ещё вся жизнь впереди.

    Он рывком сбросил меня с табурета на пол, сам навалился сверху и в нос мне ударил целый букет запахов – водочного перегара, лука, табака и гнилых зубов.

    Рамзина остановилась на минуту, чтобы закурить новую папиросу. Её не смущало то, что она рассказывает такие интимные подробности едва знакомому человеку. Она будто заново переживала свои давние ощущения.
    - Я воспользовалась тем, что он на минуту ослабил хватку, чтобы снять брюки, освободила руки, схватила его за шею, а зубами впилась в подбородок. Следователь пронзительно заорал, но освободиться от моих зубов сразу не смог. А когда, наконец, вскочил, у меня в зубах так и остался торчать кусок его кожи с мякотью. Я, наверное, в ту минуту была похожа на вампира, каким его изображают современные кинорежиссеры, - хрипло засмеялась Рамзина и закашлялась, - всё лицо, шея и руки в крови, и с куском человеческой кожи во рту. Следак быстро натянул на себя штаны и приложил к окровавленному подбородку какую-то тряпку               
    - Ах ты, сука буржуйская! – орал он. – Я же тебе добра желал! Теперь, падла, ты у меня по конвейеру пойдёшь у братвы!
    Он начал пинать меня ногами, а потом вызвал охрану.
    - Увести! – крикнул он. – И срочно вызовите ко мне врача!

    Вернувшись в камеру, я без слов повалилась на нары и отвернулась к стене. А вечером за мной пришёл охранник.
    - Рамзина, на выход с вещами! – приказал он.
 
    Ну, какие у меня могли быть вещи? Обулась и пошла. Охранник долго вёл меня по коридорам и переходам, наконец, подвёл к одной из камер, открыл, втолкнул внутрь и запер дверь. При свете тусклой лампочки под потолком, в накуренном помещении я увидела человек шесть или семь сидящих на нарах мужчин, все были в майках и наколках. Перед ними стоял стол с едой, выпивкой и колодой карт.
    - О, смотри-ка, не соврал Колян, обещал забаву доставить – и сдержал слово, - произнёс один из них.

    У меня упало сердце. Я только теперь поняла, что такое угроза конвейера. Сопротивляться было бесполезно. Уголовники /а это были они/, видно, заметили мой ужас. Один из них, наверное, главный, поднялся с нар, подошёл, не спеша осмотрел меня так, как осматривают и оценивают лошадь, потом начал по-хозяйски лапать. Я не сопротивлялась, только закрыла глаза. Он одобрительно зацокал языком.
    - Хороша, курочка, ничего не скажешь, высший сорт! Эй, Пегий, видишь, барышня никак освоиться не может, боится? Налей ей водки, пусть выпьет – не так страшно будет, да закусить дай чего-нибудь. А я пока делом займусь. Только, чур, вначале натешусь я, а потом вы покажете мне сеанс Камасутры. Не боись, ночь долгая, времени на всех хватит, - осклабился он и начал медленно снимать с меня одежду. А  его шестёрка уже вливал мне в рот водку из стакана.
 
    Всё, что было потом, я почти не помню. Эта ночь, наверное, была самой длинной во всей моей жизни. Казалось, ей не будет конца. Единственное, о чём я тогда молила бога, чтобы они поскорее убили меня. Но эти мерзавцы не знали усталости, а ночь всё никак не хотела заканчиваться. Наконец, в окошке забрезжил рассвет. Главарь влил в меня ещё один стакан водки и распорядился.
    - Ф-ф-у-у, устал! Всё, теперь всем отдыхать. Пегий, зови охрану!

    Когда за мной пришёл охранник, я сама идти не могла. Потом несколько дней пришлось провести в тюремной больнице. После этого у меня на всю жизнь прекратились месячные. Как только меня перевели из больницы обратно в камеру, сразу вызвали на новый допрос. Тот же следователь с перевязанным лицом нагло осведомился о моём самочувствии. Но я молчала. Затем также молча подписала, не читая, все подсунутые им бумаги, после чего больше на допросы меня не вызывали.
 
    Прежде, чем состоялся суд, я провела в камере больше месяца. На суде мне дали пять лет исправительно-трудовых лагерей и пять “по рогам”, то есть поражения в правах. Но тот месяц, что я провела в камере до суда, оказал на мою душу целительное воздействие. И на этап я отправилась уже совсем другим человеком – напрочь лишённым всякой романтики и иллюзий, жёстким, безжалостным к себе и другим. Я больше никому не давала себя в обиду. Видно, это отразилось на мне даже внешне, так как во всех лагерях меня всегда назначали или старостой барака, или бригадиром женской рабочей бригады. Не бахвалясь, скажу, что вела себя честно, своих не давала в обиду ни охране, ни зечкам-уголовницам, среди которых было полно лесбиянок. Но зато и требовала от подчинённых работу по максимуму, иначе, сами понимаете, с бригады снимали премиальные  и накладывали штрафы. И наказания за провинности раздавала безжалостно, умолять меня было бесполезно. Наоборот, если я видела, что человек раскисает и опускается, мне хотелось не пожалеть и поддержать, а добить его, так как я давно уяснила себе, что в этой жизни выживает только сильный.
 
    Так, кантуясь по лагерям, я провела в заключении все тридцатые, а потом и сороковые годы, несмотря на то, что первоначальный мой срок давно уже истёк. Ну, и что? Наша судебная система была довольно гибкой, а страна не так просто отпускала от себя свою рабочую силу, ведь труд заключённых был официально включён даже в государственный план страны. Большинству заключённых, по истечении срока наказания, новый суд просто продлевал этот срок. Мне, например, суд продлевал срок дважды. Наконец, в пятидесятом году меня освободили из-под стражи и отправили на поселение в Среднюю Азию. Там я встретила Сашу, и мы стали жить вместе. В 1956 году нас обоих реабилитировали, после чего мы приехали сюда на Украину, так как в Москве родственников у нас не осталось, а здесь жила моя родная сестра. Через несколько лет сестра умерла, и мы остались с Сашей вдвоём. Так и жили до прошлого года.
 
    Но однажды к нам в квартиру пришла беда. Как-то вечером в коридоре раздался звонок. Когда я открыла входную дверь, на пороге стоял молодой человек, он был даже моложе вас. За ним – худенькая, как тростинка, прелестная девушка. Мужчина сказал, что ищет квартиру для  временного проживания. Я ответила, что мы жилплощадь не сдаём. Но когда они уже пошли прочь, во мне, впервые за многие годы, шевельнулась жалость. Такая в их позах и походке была безысходность, будто они только что упустили свой последний шанс. Я остановила их и пригласила в дом отдохнуть и выпить чаю.
 
    Потом мы долго сидели на кухне, и пили чай вчетвером с домашним вишнёвым вареньем. Николай оказался инструктором обкома комсомола, его молодая жена – воспитателем в детском саду. Они мыкались с квартиры на квартиру уже больше двух лет. С последней их попросили съехать три дня назад и дали несколько дней на переезд. Теперь они лихорадочно и безуспешно искали новое жильё. Молодая пара очень располагала к себе. Мне стало их очень жалко, и я решила временно поселить их у нас, тем более что муж мой очень болен, плохо передвигается и за ним требуется постоянный уход. Всё, думала, какая-никакая помощь от них будет.
 
    Нужно сказать, поначалу мне казалось, что я не ошиблась в своих ожиданиях. Они выглядели на редкость порядочными ребятами – были очень внимательными и предупредительными, ходили в магазины за продуктами, убирались в квартире, помогали мне по хозяйству и ухаживали за мужем. Прошло какое-то время, и я почувствовала, что не могу уже без них обходиться. Они словно заменили нам своих собственных детей. В конце концов, посоветовавшись с мужем, я решила прописать их у себя, всё, думала, подмога будет в старости, а потом,  после нашей смерти, квартира им достанется.

    Увы, долгая жизнь так ничему и не научила меня. Как  говорится, и на старуху бывает проруха. Буквально на следующий день после прописки в квартире их отношение к нам резко изменилось. Вначале начались придирки к нам по любому поводу, потом - откровенная грубость с их стороны. Ни о какой помощи не только в старости, но и сейчас больше не могло быть и речи. Более того, они начали приводить в гости своих многочисленных друзей, шумели, вели себя крайне развязно, по-хамски и совсем не считались с нами. В конце концов, наши жильцы заявили, что если гости нам мешают, то мы вполне можем и на улице это время пережидать. Вскоре дело дошло вначале до угроз, а затем до ультимативного требования переселиться нам с мужем в дом престарелых. Вот я и обратилась к вам за справками.
    - Да вы что!? – возмутился я. – Неужели в нашем государстве нельзя найти управу на этих наглецов!? 
    - Нет, - категорически остановила она моё возмущение. – Я не желаю вступать с ними в борьбу. Мне уже почти восемьдесят лет, муж, хотя и младше меня, но зато серьёзно болен. А закон, к сожалению, на их стороне. Но если даже у нас был бы шанс выиграть дело, то, что дальше? Что нам делать с этим выигрышем!? Мы в этом городе совершенно одни, ни родных, ни знакомых. За мужем, да и за мной нужен уход. Кто его нам здесь обеспечит? Кроме того, нам не выдержать длительной судебной борьбы, для этого нужны деньги, знакомства, связи, хороший адвокат, а главное, отменное здоровье. Ничего этого у нас нет. Да и прошло уже то время, когда я могла постоять за себя, сейчас для этого у меня нет ни сил, ни желания. Вообщем, мы с мужем решили, пусть всё идёт своим чередом, и сейчас мечтаем лишь о том, чтобы поскорее переселиться на постоянное место жительства и дожить оставшийся нам земной срок в тишине и покое. Мы приняли окончательное решение переселиться в дом престарелых. А эта борзая молодёжь пусть остаётся в нашей квартире и продолжает купаться в лучах удовольствия. Я уверена, они ещё слишком молоды, неопытны и не знают настоящего горя. У них всё ещё впереди. Им ещё отольются наши слезы. И если есть бог, он их накажет.
 
    Мы проговорили с Рамзиной до позднего вечера. Я выписал нужные ей справки.
    - Анна Ильинична, скажите, а ваш муж тоже был репрессирован?
    - Да, и тоже освободился по реабилитации в 1956 году. Я же говорила вам, что мы встретились на поселении в Средней Азии и решили жить вместе. А узаконили наши отношения уже здесь.
    - В таком случае, вас не очень смутит моя просьба познакомиться с вашим мужем?
    - Нет, конечно, - улыбнулась Рамзина. – Даже наоборот, Александр будет чрезвычайно рад этому знакомству. В наше время нечасто можно встретить человека, интересующегося темой “сталинских” репрессий. А знаете что, приходите-ка вы к нам в гости? Наши сожители как раз вчера уехали на месяц в отпуск, наказав нам оформить все необходимые для переселения документы к их возвращению. Так что нам теперь никто не будет мешать. Прямо завтра и приходите, если только у вас есть время, и нет более неотложных дел.

    Конечно же, более важных дел у меня просто не могло быть. И уже следующим вечером после работы я звонил в квартиру моих новых знакомых.



                * * * *



    Долго гремя ключами, дверь открыла Рамзина, улыбнулась, пригласила пройти внутрь. Квартирка была маленькая, двухкомнатная “хрущёвка”. Комнаты расположены “трамвайчиком”, то есть одна - проходная, крохотная кухонька, такая же маленькая ванная комната, совмещённая с туалетом. Подобные квартиры строили в течение всех пятидесятых , шестидесятых и семидесятых годов, когда во главу угла ставился не комфорт, а обеспечение измученных коммунальными условиями существования советских семей хоть и скромным, но зато индивидуальным жильём. Хозяева занимали дальнюю комнату, их сожители – ближнюю, проходную.

    - На что тут зариться? – подумалось мне о квартирантах. – А может, для них главное – выбросить истинных хозяев с насиженного места, как поступает обычно с другими птенцами в чужом гнезде кукушонок? А там уж со временем и расширяться можно подобным проверенным способом.
    - Вначале я представлю вас своему мужу, а потом мы пойдём на кухню пить чай, там и поговорим, - предложила хозяйка. – Правда, Саше тяжело даются движения, передвигается с большим трудом даже по квартире. Но он категорически отказался беседовать с вами, лёжа в постели. Так что я потом помогу ему перейти на кухню.

    Обращал на себя внимание контраст в обеих комнатах. В проходной была в беспорядке свалена груда вещей, посуда, какие-то непонятные приспособления, инструменты. А между всем этим бедламом каким-то образом ещё умещались кровать, шкаф, сервант, стол, а часть вещей захламляла до самого последнего предела даже выходящий из комнаты балкон. В комнате хозяев всё выглядело очень аккуратно и аскетично – небольшой платяной шкаф, письменный стол с настольной лампой, кровать, два стула, этажерка с книгами – и всё.
 
    На застеленной кровати лежал большой и грузный старик. На первый взгляд он казался ровесником Рамзиной, может быть, даже старше, хотя я знал, что он на десять лет моложе неё. Несмотря на вынужденное положение, он выглядел вполне аккуратно – в чистой фланелевой рубашке, с коротко остриженными седыми волосами, шкиперская тоже седая бородка обрамляла его лицо. При виде меня он улыбнулся, попытался приподняться в постели и протянул руку для приветствия.
     - Здравствуйте, молодой человек! Мы с женой очень рады вашему приходу. Давайте знакомиться. Александр Дормидонтович Пантелеймонщиков. Я всегда при знакомстве предлагаю собеседнику немного потренироваться в произношении, чтобы язык не сломать, - засмеялся он. – И что только родители себе воображали по поводу моего имени, отчества и фамилии? Ума не приложу. Впрочем, это однажды мне жизнь спасло. Но я об этом, может быть, позже когда-нибудь расскажу. 
    - Михаил Юрьевич Лавров, - представился я, пожимая его неожиданно сильную руку. 
    - Аннушка, проведи, пожалуйста, гостя на кухню, - попросил хозяин. – А я тоже вскоре туда приковыляю, только немного свои шарниры разработаю.
 
    На кухне также было не повернуться, учитывая навесной посудный шкаф с множеством посуды и большой, с морозильной камерой, холодильник квартирантов. Крошечный “Саратов” хозяев скромно примостился в коридорчике.   
    - Присаживайтесь, пожалуйста, - пригласила меня Рамзина.

    Я с трудом втиснулся на табурет между газовой плитой и кухонным столиком. В ожидании, пока закипит чайник, хозяйка накроет на стол и придёт Александр Дормидонтович, я спросил.
    - Анна Ильинична, а какова судьба вашего первого мужа, инженера Рамзина? Его действительно расстреляли? Если мне кое-что известно о более поздних процессах, то о деле Промпартии нет совершенно никаких публикаций.
         
    Рамзина присела на табурет, покачала головой.
    - Нет, Михаил Юрьевич, у него судьба выстроилась наподобие синусоиды, со взлётами и падениями, как вообщем-то у классического Иуды. Ладно, пока Саша добирается до кухни, расскажу вам  поучительную историю Леонида. Оглядываясь назад, мне сейчас даже странно, что я когда-то не только любила, но искренне преклонялась перед этим человеком. В своём произведении “Моцарт и Сальери” Пушкин утверждал, что “гений и злодейство – две вещи несовместные”. Но Леонид Константинович будто специально был создан для того, чтобы опровергнуть это утверждение. Блестящий учёный, один из выдающихся специалистов в области теплотехники. Окончил школу с золотой медалью, а затем также успешно – и Императорское Московское Техническое Училище, будущее МВТУ, где был сразу оставлен на преподавательскую работу. В возрасте чуть более тридцати лет – уже профессор. Впоследствии он участвовал в разработке плана ГОЭЛРО, был членом Госплана страны. В 1921 году основал Всероссийский теплотехнический институт и был его первым директором вплоть до своего ареста в 1930 году. На его счету – несколько десятков изобретений. И вдруг – предатель и провокатор. Обратите внимание, что в стране не наступил ещё разгул террора, год-то был тридцатый, а не тридцать седьмой. Ещё не был убит Киров, а Сталин только примеривался к своим соратникам и отшлифовывал будущие страшные методы террора. Он ещё опасался размахивать направо и налево своей государственной секирой в образе ОГПУ, а позже НКВД, руководители которого впоследствии готовили для него целые расстрельные списки, а приговоры выносились пресловутыми “тройками”, правда, с санкции Сталина и его подручных. Он ещё обращал внимание на то, как воспринимала его действия заграница. Поэтому Сталин всем своим преступлениям старался придать внешний вид законности – как положено, вначале проводилось предварительное следствие, затем суд с судьями, во главе с председателем Верховного суда Крыленко, Государственным обвинителем Вышинским и адвокатами. Вот только Крыленко больше был обеспокоен не соответствием обвинений  и приговора букве закона, а революционной пролетарской целесообразностью. Интересно, вспомнил ли он о ней, когда его самого арестовали, подвергли пыткам и приговорили к расстрелу в 1937 году? А можете представить, какое наслаждение получал Вышинский, бывший меньшевик и комиссар полиции одного из районов Петрограда, подписавший приказ об аресте Ленина в 1917 году, когда в последующих громких процессах  выносил приговоры и отправлял на эшафот старых большевиков, участников революции и гражданской войны? А адвокаты никого не защищали и не только не пытались спасти или хотя бы облегчить участь своих подопечных, но наоборот, помогали суду сурово осудить несчастных обвиняемых. Да и сами подсудимые, к изумлению всего мирового сообщества, с первого заседания принялись с редким воодушевлением дружно оговаривать самих себя и своих коллег, признаваясь в самых немыслимых преступлениях. После ареста я с бывшим своим мужем больше никогда не встречалась, но, не буду скрывать, когда стало возможным, узнала всё, что только можно и о его судьбе, и о деле Промпартии. Да, конечно, не он сам придумал эту злодейскую комбинацию, его заставили, вынудили писать и говорить то, что потом стало известным всей стране. Но, с другой стороны, не кто-то другой, а именно Леонид пошёл на это. По его подлым наветам было привлечено к следствию и поломаны судьбы более двух тысяч инженеров-специалистов, кого посадили, кто умер в период следствия, а кого просто выгнали с работы и исключили из партии. Один он, словно библейский Иуда, вышел сухим из воды, Правда, говорят, коллеги-учёные ему руку всё же старались не подавать. Он так и прослыл в их среде предателем и провокатором. Причём, он отлично понимал суть того, что сотворил, говорил, что это всё делалось с ведома Сталина. Но кому от этого стало легче? Например, был такой учёный Кирпичников, также проходивший по процессу. На следствии он потребовал устроить ему очную ставку с Рамзиным, чтобы доказать свою невиновность. И ему предоставили очную ставку с Рамзиным. Но когда тот начал лгать и подробно расписывать, как он давал преступные задания, Кирпичников потерял сознание от такого наглого вранья. В результате получил свои шесть лет лагерей. Ну, а у Леонида жизнь сложилась более чем удачно. Суд вначале приговорил его к высшей мере наказания, но после подачи прошения о помиловании заменил расстрел десятью годами лагерей. Однако вначале Рамзин несколько лет работал в закрытом спец. учреждении при ОГПУ, в 1936 году вообще освобождён из-под стражи со снятием судимости, впоследствии сделал несколько важных научных открытий, был обласкан Сталиным, награждён орденами и даже стал лауреатом Сталинской премии. Жил в Москве вместе с женой и дочерью. И умер в почёте и достатке в 1948 году, правда, рановато, в возрасте шестидесяти лет.  Конечно, ради сытой и вольготной жизни, возможности работать и творить в своей области, ему тоже пришлось кое-чем пожертвовать - совестью, например, отношением своих коллег и друзей, семьёй, со мной развестись как с врагом народа. Вот такой пердимонокль судьбы произошёл: меня арестовали как пособницу шпиона иностранной разведки, который в результате оказался лауреатом Сталинской премии и отрёкся от меня как от врага народа. Сейчас говорят, что подобные действия Сталина были возможны только в таком авторитарном государстве, в какое постепенно превратилась наша страна. Но вот возьмите Гитлера. Он – чистый европеец, а приёмы вначале постепенного, относительно бескровного, можно сказать, парламентского захвата власти, а с какого-то момента – кровавого его продолжения очень похожи. Кстати, фюрер немецкого народа очень ценил действия лидера партии большевиков, особенно кровавый террор, который он устроил против своих генералов и ближайших соратников, и жалел, что в своей стране не сделал того же. Я уверена, настоящие глубокие исследования личностей этих двух выдающихся тиранов двадцатого века ожидают нас ещё впереди. И мы, а точнее, уже вы, в будущем узнаете много интересных открытий, которые подтвердят мои слова. А я в то время, как дура, отстаивала на допросах честь своего мужа, - невесело усмехнулась Рамзина, затягиваясь очередной папиросой. – Хотя, если разобраться, почему дура? Каждый человек всегда борется за то, что для него является превыше всего, самым главным смыслом жизни. В противном случае он превращается в слизняка, инфузорию. Кстати, понаблюдайте, вы таковых можете легко обнаружить вокруг себя в великом множестве, ведь простейших в природе всегда намного больше, чем людей. А для меня честность всегда была главнее всего. Так что сейчас я ни о чём не жалею.
 
    Рамзина залила кипяток в заварочный чайник, и по кухне сразу распространился аромат хорошо заваренного качественного чая.
    - Это мне одна знакомая постоянно индийский чай доставляет, большая редкость в наше время.
 
    Она поставила на стол вазочки с вареньем, конфеты, печенье.
    - Вас, может быть, удивляет, что я ничего не рассказываю о Саше? Ну, во-первых, он, если захочет, сам может рассказать вам о себе и своих мытарствах по жизни. Скорее всего, поэтому и развился у него к старости ревматоидный полиартрит, который практически обездвижил его, вот только бруфеном себя и поддерживает немного. Да и сердце всё сильнее даёт о себе знать. А во-вторых, у нас с ним не принято делиться друг с другом воспоминаниями о тех годах. Всё тогда было – и грязь, и предательства, и убийства. На воле человек не может познать сам себя в полной мере. И только в неволе ярко высвечиваются его как положительные, так и отрицательные черты, в заключении наступает как бы “гамбургский счёт”. Человек, чтобы выжить в лагере, идёт иной раз на самые немыслимые преступления. Среди зеков существовала даже пословица – “умри ты сегодня, а я – завтра”. Вы не подумайте, это я не к тому говорю, будто Саша плохой человек или что-то скрывает. Нет, я знаю, что он-то как раз человек очень хороший. Просто с самого начала наших отношений и до сего дня как-то так у нас сложилось, что между нами нет стопроцентной откровенности, какие-то определённые темы или периоды жизни мы по обоюдному молчаливому согласию обходим стороной и не касаемся их в своих воспоминаниях. Так что я о жизни Саши в прошлые годы знаю далеко не всё, так же, как и он о моей. И не имеем привычки рыться в личных  документах один у другого. Хотя это не мешает нам быть глубоко убеждёнными в том, что мы точно не расстанемся с ним до смертного одра, что бы ни случилось. Любви как таковой между нами нет и никогда не было. Но мы очень уважаем друг друга. А любовь что ж? Такая штука непонятная. Мне уже почти восемьдесят, а я в ней так до конца и не разобралась, наверное, до самой смерти не разберусь. Вот я, например, продолжаю до сих пор любить своего Рамзина, хоть он и подлецом оказался в личной жизни. Впрочем, это я так думаю, а ему жизнь тоже альтернативу подкинула, и он выбрал то, что было для него важнее всего. В старости я стала учиться если не оправдать, то хотя бы попытаться объяснить себе непонятные на первый взгляд поступки людей. А вдруг Леонид пожертвовал семьёй, своим добрым именем, честью, любовью и уважением коллег - всем ради того, чтобы сохранить для себя возможность продолжать делать то, что было для него самым важным в жизни? Тогда появляется мотив для объяснения его предательства. Но если рассуждать так, то получается, что и Иуду можно оправдать? Может, и у него была какая-то высшая цель, непонятная нам, например, не предай он Христа, мир никогда не узнал бы его и не понял жертвы Иисуса? Нет, так дальше можно дойти до абсурда, надо прекращать это самоистязание. А я этот разговор потому завела, что у Саши, возможно, что-то в этом роде тоже имеется, я не знаю. Так что, если захочет, он вам сам о себе расскажет.

    В этот момент на кухне появился хозяин квартиры – высокий, сутулый, опирающийся на костыли и с трудом переставляющий непослушные ноги.
    - Вот и я. Наконец-то к вам добрался. Вы, наверное, уже и не надеялись на моё появление? Ну, что, давайте чай пить? Более крепкие напитки не предлагаю, не держим, да и не до них нам сейчас.

    В тот раз мы просидели за разговором до позднего вечера, говорили о жизни, о квартирантах, с чистой совестью уехавших отдыхать, о понятии совести и человеческой подлости. Не миновали мы и вопросов истории и исторических параллелей.

    - А знаете, Михаил Юрьевич, я ведь в прошлом историк, - произнёс Пантелеймонщиков, прихлёбывая чай из блюдца, - точнее, недоучившийся историк. Окончил три курса исторического факультета, уже четвёртый, предпоследний заканчивал, примеривался к теме дипломной работы на следующий год. Впрочем, судьбу не объедешь. Всё равно не суждено мне было доучиться. Если бы не арест, точно ушёл бы на фронт через два месяца. Взяли  меня прямо из спортзала нашего университета, накануне генеральной репетиции, почти перед самой демонстрацией Первого мая 1941 года, последнего мирного праздника перед войной. Мы тогда целый месяц репетировали сложную гимнастическую композицию, которую должна была показывать наша сводная физкультурная колонна студентов-гимнастов из разных московских ВУЗов во время демонстрации на Красной площади. Вы не смотрите, что я такой высокий. Это сейчас все гимнасты - коренастые коротышки. Тогда рост не имел такого большого значения. Я ведь до ареста серьёзно занимался  спортивной гимнастикой, был одним из лучших гимнастов Москвы и готовился к выступлению на Всесоюзных соревнованиях по гимнастике с определёнными видами на получение звания мастера спорта при успешном выступлении. Двадцать девятого апреля к нам в спортзал пришли военные, приказали мне одеваться, предъявили ордер на арест и обыск, всю комнату мою в студенческом общежитии перевернули вверх дном, после чего увезли меня в Бутырки. Просидел я в тюрьме четыре месяца. Следователи явно лепили какую-то очередную контрреволюционную или террористическую группу. Вначале предъявляли мне обвинение по печально известной статье - 58-8, 58-10 и 58-12 Уголовного Кодекса – подготовка теракта, антисоветская агитация и пропаганда и недонесение о готовящемся контрреволюционном выступлении. Не знаю, как бы, в конце концов, определило следствие мою судьбу, но в дело вмешалась война. Видимо, из-за начавшихся военных действий у НКВД оказались занятия поважнее, и дела многих заключённых стали искусственно сворачивать и проводить в ускоренном порядке. Так что даже поизбивать да поистязать меня толком не успели. По сравнению с тем, что творили с остальными подследственными, это была так, мелочь – несколько раз отдубасили, ожоги на теле оставили своими сигаретами, да по стойке “смирно” подолгу стоять заставляли. Правда, после начала войны у надзирателей и некоторых следаков добавилось в лексикон при обращении с подследственными “фашистская сволочь”. А в конце июля сорок первого года следователь мне подсунул бумаги, которые я подписал не читая. Потом состоялся суд, который продолжался ровно пятнадцать минут. А затем мне зачитали приговор – восемь лет лагерей за контрреволюционную агитацию и пропаганду и пять лет “по рогам”, то есть поражения в правах. Это оказалось стандартным обвинением для всей нашей группы, ожидавшей приговора возле зала заседаний, всем, кого не приговорили на том же заседании к расстрелу. Потом, после вынесения приговора, я ещё больше месяца просидел в тюрьме, пока, наконец, меня вместе с группой других осуждённых погрузили в эшелон и повезли по этапу в глубь страны. Честно вам скажу, и это не только моё мнение, что хуже тюрьмы нет ничего, даже лагерь, поэтому все мечтали поскорее уйти на этап. Так вот, как недоучившийся историк, что я хотел вам сказать. Некоторые профессионалы-историки, а также любители в ней покопаться, вроде вас, часто жалуются на то, что многие исторические факты им недоступны, а государственные архивы и официальные документы по-прежнему закрыты. По этой причине у них якобы отсутствует возможность по-настоящему, во всей полноте оценить прошлые или текущие события. Но, тем не менее, такие возможности имеются всегда. И их предоставляют нам сами власти, как бы изощрённо ни скрывали они правду от общественности. Для этого нужно всего лишь очень внимательно читать газеты, подмечать факты, их несоответствие, выступление официальных лиц и затем сравнивать их с предыдущими и последующими эпизодами на данную тему. При отсутствии других источников информации, даже при деспотической форме правления, умному человеку этого будет вполне достаточно, чтобы сделать свои выводы. Давайте проанализируем с вами, например, как последовательно Сталин шёл к абсолютной власти, совершив ещё одну, можно сказать, вторую, теперь уже антисоциалистическую революцию. Для того чтобы увидеть и оценить его деяния, совсем не обязательно было ждать знаменитых разоблачений Хрущёва на двадцатом съезде партии. Я не стану глубоко копать, просто проследим все этапы действий Сталина по газетам. Вот Лев Троцкий, любимец партии и народа, по словам Ленина, самый выдающийся его последователь и возможный продолжатель его дела на посту Председателя Совнаркома, непревзойдённый оратор, бывший председатель Реввоенсовета, герой гражданской войны, о котором слагали песни, стихи и называли его именем населённые пункты. Но вот умирает Ленин, а Троцкого даже нет на похоронах. Затем его имя начинает всё реже появляться в газетах, разве что тогда, когда его критикуют или на него нападают. Потом Троцкого на вполне легитимной основе, путем голосования, последовательно исключают из членов Политбюро и членов Центрального Комитета партии, впоследствии удаляют из Москвы в Казахстан и, в конце концов, лишают гражданства и выбрасывают из страны. В те годы наши соотечественники были лишены какой-либо информации, и делать выводы можно было только по газетам. Увы, в партии всегда одним из самых страшных преступлений было обвинение в антипартийной группировке. Причём, вскоре оно стало синонимом спора с мнением Сталина. Но самый главный вывод, который можно сделать, тот, что и при жизни, а особенно сразу после смерти Ленина, в партии большевиков, наряду с олигархической формой правления, параллельно не утихала межфракционная и межличностная борьба за власть. Мы только в последние годы  узнали из опубликованных партийных документов, что во всей этой грязной политической возне основную роль сыграл Сталин, последовательно сталкивая лбами своих менее искушённых и недальновидных соратников по партии. Вначале удалению от власти Троцкого, голосуя против него, активно помогают Зиновьев и Каменев. Затем наступает их черёд, которых  Сталин сваливает с помощью Бухарина. А вслед за ними приходит черёд и самого Бухарина. Точечными, скрупулёзно рассчитанными меткими ударами Сталин умело нейтрализует, удаляет, а затем и окончательно уничтожает своих бывших соратников, а ныне противников, не зная ни жалости, ни снисхождения. В этой борьбе ему помогала бессовестная, продажная пресса из его же ставленников. Газеты были полны обличительными статьями и призывами клеймить позором подлых наймитов капитализма, предателей родины. А сам ошарашенный народ, пребывал от подобных новостей в полной прострации, и слепо, словно под гипнозом,  выполнял призывы своего обожествляемого лидера. Он даже не пытался понять, что ярлыки врагов народа навешивались на старых заслуженных коммунистов, активных участников революции, соратников и любимцев Ленина, именем которого они не только уничтожались, но и погибали с его именем на устах. Новый вождь советского государства Сталин провозгласил, что они враги, пролетарский писатель Горький вывел формулу, если враг не сдаётся, его уничтожают – и этого было народу вполне достаточно. А кстати, эти известные слова Горького как раз и были произнесены им в период судебного процесса над Промпартией. То, о чём я вам сейчас говорю, народ узнал только в последние годы, когда газеты и журналы начали публиковать различные архивные материалы, в том числе и заседания ЦК тех лет. Я тоже узнаю о многом из тех же источников. Но ту же самую информацию можно было свободно получить из газет того времени, только надо было произвести качественный анализ в своей голове всей полученной информации. А вот это было уже чревато последствиями, да и неподготовлены мы были к такой оценке всего того, что нам нагло навешивала на уши наша власть. Не менее виртуозно Сталин вообще дорвался до власти. Вначале он ловко занял освободившуюся после смерти Свердлова вроде бы относительно незаметную должность руководителя Секретариата и Оргбюро ЦК партии, другими словами кадров. Это потом уже Сталин скажет, что кадры решают всё. Постепенно нейтрализовал ещё живого Ленина, а затем начал на все важные посты выдвигать и сажать своих сторонников. Вот только один пример. Как только загадочно умер нарком обороны Фрунзе, кстати, смерть его многие приписывают одной из комбинаций Иосифа Виссарионовича, тут же был поставлен на его место верный Сталину Ворошилов. Этот недалёкий и безграмотный политический прохвост впоследствии погубил вместе со Сталиным лучших представителей Красной Армии, но так и не получил при жизни возмездие, дослужив в верхних эшелонах власти до глубокой старости. Знаете, Карл Радек, прекрасный журналист, одно время сторонник Троцкого, за что впоследствии и поплатился, как-то шёл за Троцким в кулуарах одного из съездов партии. И вдруг, проходя мимо Ворошилова, услышал от него: “Вот идёт Лев, а вон, сзади - его хвост”. Первоклассный полемист, Радек не растерялся, тут же отреагировал, и его эпиграмма на Ворошилова молниеносно распространилась среди делегатов съезда.
                У Ворошилова пустая голова,
                В ней мысли в кучу свалены.
                И лучше быть хвостом у Льва,
                Чем жопою у Сталина.
    Если подумать, пожалуй, прав был Макиавелли, когда говорил, что власть утверждают не с теми сторонниками, с которыми её завоевали. А как сказал один из приближённых Гитлера, “власть не завоёвывают, а прибирают к рукам, не революционными, а бюрократическими методами, так оно надёжней будет”. Видимо, он знал, о чём говорил, так как сам Гитлер вначале войдя в национал-социалистическую партию в качестве рядового члена, впоследствии объявил себя чуть ли не одним из её основателей. А потом последовательно, путём ловких комбинаций, натравливая своих политических противников и соратников друг на друга, поднимался по лестнице власти, в 1933 году стал рейхсканцлером, а в 1934 году после смерти президента Германии Гинденбурга, фактически наследовал его полномочия. Вот так и Сталин, и Гитлер стали чуть ли не мессиями для своих народов. Кстати, сейчас некоторые государственные лидеры тоже пытаются действовать подобным образом. Тихой сапой власть под себя подгребают. Возьмите хоть Хрущёва, хоть Брежнева. Правда, народишком они, прямо скажем, явно помельче оказались. Но всё равно основные элементы завоевания власти усвоили неплохо. Вон, как ловко Хрущёв сначала своего всесильного соперника Берию переиграл, нейтрализовал,   изолировал и ликвидировал, потом старую сталинскую гвардию, Молотова с Кагановичем, от власти отстранил, в чём ему активно помог министр обороны, легендарный герой Отечественной войны маршал Жуков. А позже и самого Жукова в отставку отправил – руководители государства от Сталина до Хрущёва, всегда военного переворота опасались и военных недолюбливали. А Брежнев тем же способом вначале убрал Хрущёва, затем своих возможных будущих конкурентов, так называемых “младореформаторов”, Шелепина с Семичастным. А потом окружил себя сплошными посредственностями, зато выдающимися подхалимами, способными разве что зад у своего благодетеля тщательно вылизывать.  Народ же между тем продолжал, как и прежде, влачить жалкое существование. Знаете, что я думаю, Михаил Юрьевич? Сейчас мы вступаем в очередное безвременье под руководством выдающегося демагога Горбачёва. Помяните моё слово, его борьба с Ельциным, о которой все судачат, но мало что пишут, добром для нашей страны не закончится. Все эти политические игры алкоголика с демагогом могут привести к развалу страны. И тогда вместо одного крупного и сильного государства образуется множество маленьких её осколков, так сказать, недоразвитых государствоподобных образований. А новые, ещё более слабые, зато наглые демагоги и политические негодяи станут устраивать на развалинах страны пляски смерти.



                * * * *    



    В дальнейшем я стал приходить к своим новым знакомым почти каждый день. И пока Рамзина бегала по различным инстанциям и собирала многочисленные необходимые справки, я проводил время в беседах с её мужем. Пантелеймонщиков оказался очень интересным собеседником, и я всё больше привязывался к нему, а наши разговоры охватывали всё более широкий круг проблем и становились всё более откровенными. Старики тоже были очень рады знакомству со мной, видно, истосковались по живому общению. Кроме того, я, как мог, помогал в уходе за больным хозяином.

    Однажды, когда мы, по обыкновению, за чашкой чая вели неспешную беседу, он спросил.
    - А что это вы, Михаил Юрьевич, никогда не спрашиваете меня о лагерной жизни?
    - А можно? – навострил я уши. – Мне как-то неудобно было самому начинать разговор на эту скользкую тему, всё ждал, когда вы сами начнёте его.
    - Почему же нельзя? Конечно, можно, и в этом нет ничего предосудительного. Вообще-то я, кроме жены, никому эту историю не рассказывал. Но вам поведаю. Не буду скрывать, за те немногие дни, что мы знакомы, очень уж вы мне в душу запали. Даже жалко будет с вами расставаться, когда переберёмся на новое место жительства. Скажу даже больше, чувствую, что вы не только оказались одним из самых близких мне людей за последние годы, но и, скорее всего, самым последним другом. Я ведь отлично понимаю, что сил моих жить дальше надолго не хватит. Вот и хочется успеть выговориться, рассказать побольше о том, что знаю, о чём размышлял многие годы и делал выводы. Не хочется всё это безвозвратно унести с собой в могилу. Не знаю, может, я и ошибаюсь, но мне как-то спокойнее на душе становится оттого, что я делюсь с вами своими мыслями и различными историями из своей жизни. И вам, возможно, они тоже когда-нибудь пригодятся. Я редко встречал людей, так глубоко, как вы, интересующихся темой репрессий. А за последние десять-пятнадцать лет вообще не встречал.
    - В таком случае, Александр Дормидонтович, я весь – внимание, - улыбнулся я.

    Но тот вдруг тоже заулыбался и ответил, невольно передразнивая меня.
    - В таком случае, молодой человек, должен вас разочаровать: не был я ни в каком лагере.
    - Как не были? – удивился я. – Вы ведь только что сами предложили рассказать о своей лагерной жизни.
    - Только не надо передёргивать, милейший Михаил Юрьевич, - продолжал интриговать меня хозяин дома, - Конечно, о самой лагерной жизни я многое могу вам рассказать. У нас с Аннушкой было много общих знакомых, отсидевших свои сроки. Так что я знаю великое множество  самых разнообразных историй, хоть сейчас лекцию на лагерную тему могу вам прочитать. Да и Аннушка может, если захочет, поделиться примерами о своей лагерной жизни. Но, заметьте, я не предлагал вам рассказать именно о своей лагерной жизни, так как в лагерь так и не попал, можно сказать, не доехал.
    - Хм, в таком случае, мне ещё более интересно выслушать ваш рассказ. Я о подобном никогда раньше не слышал. Неужели вас отпустили после приговора суда?
    - Ну, да, конечно, эка вы разбежались! Эти волкодавы отпустят, как же, ждите! Они скорее пристрелят, чем помилуют. Да и приговор суда никто не собирался мне отменять. Нет, так уж вышло, что я  сам себя отпустил. В  жизни каждого человека обычно происходит масса самых разных случайностей. Бывает, что совсем маленький, едва заметный нюанс отделяет человеческую жизнь от смерти. А у меня вышло наоборот. Я о похожем случае читал рассказ нашего знаменитого лагерного летописца, писателя Варлама Шаламова, называется “Онже Берды”, не читали?
    - Нет, не читал, хотя совсем недавно познакомился с его творчеством, необыкновенный писатель.
    - Вот именно, необыкновенный. Представится возможность, почитайте его “Колымские рассказы”, ничего подобного в литературе я не встречал. Не буду пересказывать сейчас этот рассказ, вам неинтересно тогда его будет читать. Скажу только, что у меня тоже вышел сюжет, подобный описанному в рассказе. Вообще, вся моя история – сплошная цепь случайностей, в которую трудно поверить. Шаламов, кстати, приводит в своей книге известное изречение заключённых. Когда они в лагерях рассказывали какую-нибудь историю, слушателям не принято было сомневаться в её подлинности и требовать доказательств. Если же кто-то всё же начинал их требовать, рассказчик умолкал, а потом смиренно отвечал: ”Не веришь, прими за сказку”. Зачастую, когда подробно изучаешь гибель какого-нибудь человека, нередко изумляешься. Если бы в цепи роковых обстоятельств хоть одно бы дало сбой, человек, скорее всего, остался бы жив. Так нет же, как назло, все они сошлись в одном времени и в одном месте. Помните, как у Булгакова в “Мастере и Маргарите” Воланд объясняет будущую смерть писателя Берлиоза? Потому что Аннушка уже пролила на рельсы растительное масло. Булгаков чрезвычайно удачно уловил это схождение роковых обстоятельств в одной точке. Вот только мы помешать им не можем, разве что в состоянии только всплеснуть руками от удивления. Будто действительно, чья-то дьявольская рука неуклонно ведёт несчастного к смерти. У меня же получилось всё с точностью до наоборот. Если бы выпало хоть одно звено из длинной цепи случайных обстоятельств, моя судьба сложилась бы совсем по-другому, и, почти наверняка, я не сидел бы сейчас перед вами. Возможно, вы уже заметили, сколь необычайно длинны мои имя, отчество и фамилия. Помните, я обещал ранее рассказать вам, как это обстоятельство помогло мне однажды? Вот это как раз и было тем первым звеном в череде случайностей, сложившихся впоследствии в длинную цепочку, сохранившую мне жизнь. На остальные я специально обращать ваше внимание не буду, вы их, думаю, заметите сами. Итак, напомню время действия. Война, начало сентября 1941 года. Немцы быстрыми темпами продвигаются к Москве. В столице переполох, масса самых невероятных слухов и неразбериха первых месяцев войны. Идёт срочная эвакуация предприятий и учреждений в тыл страны. А тут ещё мы, зеки, как бельмо в глазу. Если бы можно было, нас с большим удовольствием просто шлёпнули бы, чтобы не возиться. Как говорил товарищ Сталин, нет человека – и нет проблемы. Однако не всё так просто. Есть постановление суда об отбывании нами наказания в исправительно-трудовых лагерях, и нас необходимо было доставить к месту назначения. Поэтому срочно составлялись списки на этапы, причём, зачастую они писались вручную, иногда обыкновенным послюнявленным химическим карандашом. И вот, когда нас построили перед отправкой на этап и начали выкликать по фамилиям, мои необыкновенно длинные имя, отчество и фамилия, видимо, просто не уместились в одной строке. Несколько раз, дойдя до моей фамилии, старший конвоя спотыкался, и перекличка начиналась сначала, даже смешки пошли в нашем понуром строю. В конце концов, один из конвойных, подбежал ко мне, отвесил затрещину и заорал.
    - Что за смех в строю!? А ну, всем смирно! Быстро назвал себя, фашистская сволочь!
    - Осуждённый Пантелеймонщиков Александр Дормидонтович, статья 58, пункт 10, - привычно отчеканил я.
    - Вот гад, морда фашистская! Даже сама фамилия Советскую власть старается объегорить. Наверное, и родители твои такими же врагами народа были! Ну, ничего, мы и не таких субчиков обламывали!

    Старший конвоя ещё раз внимательно вгляделся в список и удивлённо произнёс.
    - А тут какой-то идиот написал: N41 – Александр Дормидонтович Пантелей. А в N42 сделано напротив имени и отчества два прочерка, а затем вписана фамилия Монщиков. Вообщем, некогда мне сейчас заниматься исправлениями, будем считать, что это – один и тот же человек.

    Он сделал какую-то одному ему понятную отметку в списке, после чего объявил охране.
    - Ещё раз начинаем перекличку – и грузимся!

   С тем и поехали мы по бескрайним просторам нашей горячо любимой и самой свободной страны. Не буду утомлять вас долгим рассказом о самой дороге. Да вы о подобных передвижениях, наверное, не раз читали. Всё было – и голод, и жажда, и случаи смерти в дороге. Надо сказать, что за большое количество смертей начальство конвойных наказывало, порой очень строго, вплоть до ареста. Ведь они везли не просто бесправных зеков, а рабочую силу, которая была нужна для выполнения государственного плана. Вы, наверное, знаете, что работа заключённых в лагерях была официально включена в Госплан страны? Даже фашисты до такого не додумались, они всё больше по газовым камерам специализировались, никакой государственной мысли. Так что наша охрана, хоть и издевалась над нами в дороге, но до смертей дело старалась не доводить. Ехали мы долго, почти целый месяц, с частыми и длинными остановками, иногда по нескольку дней, в основном, пережидали эшелоны, идущие на фронт, а может, ещё по какой-нибудь причине. По мере продвижения в глубь страны, хотя была уже осень, постепенно нарастала жара. Вскоре стало понятно, что нас везут в Среднюю Азию. Теперь целыми днями поезду приходилось стоять в унылой и бедной на растительность степи, где деревья были редкостью. Ужасно страдали мы от жажды. Нужно, сказать, что жажда была самым сильным впечатлением от всего этого скорбного и длинного пути. Человек  постепенно может забыть когда-то перенесенный голод, но ощущение жажды не забудет никогда. Если от голода можно спастись другими мыслями или сном, да и вообще человек может жить без пищи несколько недель, то жажда подчиняет себе все мысли и поступки, причём, очень быстро, в первые же сутки. И ты не можешь спастись от неё нигде. Каждая  клеточка твоего организма кричит в тебе: “Пить! Пить!”. Она давит тебе на мозг, выворачивает нутро, обозляет против всего мира и забирает силы. Это слово и это понятие преследует тебя днём и ночью. Ты пытаешься отделаться от него, скрыться, запрятаться в угол, в охапку сена, на которой спишь, вспоминать прошлые приятные события, воспоминания детства, своих родных, знакомых, даже свою любовь. Не помогает ничего! Желание не то что напиться, но хотя бы ощутить пересохшим языком, набухшим до такой степени, что уже не умещается во рту, режет губы и обжигает сам себя, живительную, божественную влагу становится довлеющим над всем твоим существованием. Оно лишает тебя сна, аппетита и возможности адекватно мыслить и действовать. Но ты не мечешься в поисках воды, как это бывает тогда, когда человек голодает, ты не представляешь себе всевозможные деликатесы или те любимые с детства блюда, которые готовила тебе мать. Нет, ты, теряя с каждой минутой последние силы, смиренно лежишь на полу вагона, и в мозгу и в ушах твоих постоянно журчит вода, постепенно сводя с ума. А в глазах всё время плавают миражи с изумрудной чистоты родниками, бурлящими полноводными реками, вода которых почти касается твоих губ, ты даже ощущаешь её вкус, но она не утоляет жажды, а наоборот, ещё более распаляет её. Ты готов молиться на того, кто протянет тебе кружку с водой, или наоборот, убить, если он будет препятствовать твоему желанию немедленно напиться. Но ты в действительности не сделаешь даже попытки поднять руку, потому что жажда уже лишила тебя всех сил. И если перед таким человеком поставить кружку с водой, он не сможет напиться, разве что ты просто вольёшь ему влагу в рот. Однажды, испытывая сильную жажду, будучи уже свободным человеком, я, вспомнив свои мучения, без малейшего колебания выпил воду из грязного болотца, всю поверхность которого покрывала старая лягушачью икра. Однако я не испытывал никакого отвращения, потому что старые воспоминания о перенесенных страданиях были острее. На остановках посреди степи охранники даже не так тщательно следили за нами, когда открывали двери теплушек – знали, что на открытой местности, да ещё без воды, нам далеко не убежать. В теплушках политические перевозились вместе с уголовниками, возможно, это делалось даже специально. Они сразу организовались между собой и взяли распределение воды в свои руки. Охранники на остановках открывали двери и ставили внутрь бак с водой в расчёте на всех нас. Но уголовники забирали бак себе и продавали воду тем, у кого были при себе хоть какие-то деньги. А у остальных выменивали воду на вещи. Так что через самое непродолжительное время некоторые из нас ехали в одном исподнем белье. А сухомятка или, что ещё хуже, селёдка, которой нас кормили в дороге? Они только усиливали жажду. Я, например, чтобы хоть как-то пережить этот кошмар и не так мучила жажда, специально по нескольку дней отказывался от еды. Нечего и говорить, что недели через две такой поездки у нас на этапе резко увеличилось количество смертей от обезвоживания. Правда, охрана тогда забеспокоилась, засуетилась и начала следить за тем, чтобы все заключённые получали воду. Но, тем не менее, к концу месяца поездки большинство из нас превратились в грязные, оборванные скелеты, кишащие вшами. Нас вполне можно было использовать для отпугивания птиц в огородах, ни одна ворона не осмелилась бы даже близко подлететь к таким страшилищам, как мы. Озлобление заключённых нарастало. Начали роптать даже уголовники. И охрана уже не осмеливалась выпускать нас из вагонов на остановках, опасаясь бунта. Мы совершенно отчаялись и были на последнем пределе существования, когда неожиданно поезд остановился на маленькой станции. Когда отворились двери теплушек, нам в глаза ударило ослепительно яркое и палящее южное солнце. Но самое главное,  за много дней пути мы наконец-то впервые увидели деревья. Они были пыльные, с понурыми от жары листьями, но всё же настоящие деревья. Мы находились в Туркменистане. Когда мы выстроились перед вагонами для проведения переклички, я прочёл название станции – Байрам-Али. Впоследствии я много раз бывал в этом городе, оазисе, расположенном в центре пустыни Каракумы. Что вам сказать? Маленький, обшарпанный туркменский городишко. Летом страшная жара до пятидесяти градусов, а температура песка вообще достигает более восьмидесяти градусов,  зимой сыро и очень зябко, почти не бывает снега. В городе имелось два завода – хлопкоочистительный и масложиркомбинат. А так, в основном, местное население занималось сельским хозяйством, выращивало хлопок. На маленьких отвоёванных у пустыни огородиках люди сажали овощи, летом много дынь, арбузов, гранат, винограда. Но вообще, конечно,  жизнь там тяжёлая, даже если ты свободный человек, а не заключённый. Да и сейчас там жить тяжело, что уж говорить о сороковых годах, когда в стране шла война, и в ту сторону ехала масса населения со всего Союза в надежде прокормиться и быть подальше от войны. Поэтому местное, туркменское население было сильно разбавлено. Я читал потом, что в Байрам-Али во время войны жило порядка пятидесяти национальностей. Летом солнце печёт так, что кожа слезает с подошв, если идёшь босиком. Но главная проблема – нет воды. И население рыло глубокие колодцы, чтобы поливать свои огороды. Конечно, с вводом в строй Каракумского канала проблема орошения почвы значительно уменьшилась, хотя даже канал полностью её не решил. А в те годы с водой была прямо беда. Больше тридцати лет прошло с тех пор, как покинул я тот скудный край, но мне кажется, что жизнь там и сейчас мало в чём изменилась, хотя, конечно, цивилизация постепенно и дотуда добирается.
 
    Надо сказать, что охранники наши в тот раз явно сплоховали и не оценили в должной мере опасность остановки поезда прямо на станции. Нужно было протянуть его хотя бы немного дальше, как обычно делал машинист, или наоборот, немного не доехать до города. Но, видно, у машиниста были какие-то свои аргументы, может, нужно было загрузить уголь для паровоза или водой заправиться, может быть, бригада должна была меняться на станции или ещё какие-то другие проблемы. Охрана тоже расслабилась от долгой поездки и не придумала ничего лучше, как  использовать эту остановку для очередной переклички. А тут ещё, на беду охраны, оказалось, что недалеко, сразу за железнодорожными путями, расположился городской базар. Боже мой, чего там только не было! Заметьте, мы не ели уже почти двое суток, страшно мучила жажда. А тут, как назло, шум базара, крики торговцев, разнообразные возбуждающие запахи, долетающие с базара, от которых кружилась голова и подступала к горлу тошнота. Для массы голодных людей это была невыносимая пытка. Как ни старались охранники отделить нас от местного населения, люди шли сплошным потоком из города на базар, прямо через железнодорожные пути. Кто-то шёл присмотреть себе что-нибудь для хозяйства, кто-то вёз продать арбузы и дыни. Маленький, но жилистый ишак, понукаемый палкой хозяина и гортанными криками “х-хы, х-хы!”, тянул арбу с каким-то тряпьём. Следом, тоже на ишаке, ехал керосинщик.

    Солнце припекало всё сильнее, и было странно видеть мужчин, одетых в цветные халаты, подвязанные кушаками, в калошах на босу ногу и больших бараньих шапках. Недалеко от входа в здание вокзала сидело несколько стариков-бабаев. Прямо на земле, скрестив ноги, сняв шапки и оставшись в тюбетейках, они солидно прихлёбывали чай из пиал, время от времени оглаживая длинные седые бороды, и степенно вели о чём-то беседу.

    Охранники начали перекличку, но головы всех заключённых невольно поворачивались назад и ловили умопомрачительные запахи съестного, долетающие с базара.
    - А ну, внимание, смирно, мрази фашистские! Начинаем перекличку! – заорал старший охраны со списком в руках.

    Но едва только он произнёс с десяток фамилий, подали голос самые смелые из нас – уголовники.
    - Хавать давай, начальник! Сначала жрачка, потом перекличка! Попить дай сначала, солнце печёт!
    - Ах вы, твари! Подстилки фашистские! Я вам сейчас покажу, жрать! Как родину продавать, про жратву не думали!? Тихо всем! Начинаем перекличку сначала! И пока я её не закончу, о жратве и думать забудьте! А если будете бузить, вообще без жратвы и воды оставлю, так и поедете дальше!  - повысил голос начальник конвоя, перекрывая гул толпы.
    Он намеренно замедленно, пытаясь показать власть, снял фуражку, тщательно вытер носовым платком потное лицо, пригладил волосы, снова взгромоздил фуражку на голову, медленно обвёл взглядом недовольную толпу, потом объявил.
   - Начинаем перекличку сначала!

    Он специально не спешил, отхлебнул воды из фляжки, потёр лоб, расправил в руках списки.
    - Ты, сука, долго будешь над православным народом измываться!? – заорал один из уголовников. – Если не дашь воды и хавки, мы их сами добудем!

    К нему тут же подскочил один из охраны, ударил прикладом в лицо, а потом начал пинать упавшего ногами. Конечно, это было непоправимой ошибкой, но уж больно уверены в себе, видно, были наши конвоиры, а может, недостаточно опытны или просто расслабились. Ещё со времён Юлия Цезаря существует принцип – разделяй и властвуй. Не нужно было охране с уголовниками связываться, их, наоборот, нужно было сразу отделить от остальных и как-то ублажить. А те уж потом сами навели бы между нами порядок. Уголовников перевозилось с нами относительно немного, но они были очень организованы и сплочены. Возможно, их и посадили вместе с политическими в одни вагоны, чтобы они держали нас в повиновении.
    - А-а, б…и! Наших бьют! Кончай их самих, братва! – заорал их главарь.

    Толпа будто только и ждала этого сигнала, и бунт мгновенно охватил всё место построения, как горящая спичка сухую траву. Все заключённые дружно бросились на охрану и поначалу просто смяли её. Упустив драгоценные первые секунды начала бунта, вскоре охрана пришла в себя и начала вначале стрелять вверх, потом по толпе, а также спустила с поводков собак. Но озверевшие голодные люди бесстрашно бросались в атаку, как в последний, решающий бой.
 
    Я вначале растерялся и немного замешкался. Эти несколько секунд дали мне возможность, будто на моментальной фотографии, охватить взглядом всю картину боя. Голые по пояс, измождённые люди в отчаянном порыве наседали на охрану, пытаясь прорвать оцепление. Я видел массу открытых, орущих, оскаленных ртов. Охрана отбивалась, кто прикладами, кто отстреливаясь. Отпущенные с поводков овчарки также сцепились с людьми, остервенело грызли им ноги, прыгали на спины и валили на землю. Вдалеке, за составом, разбегалось в разные стороны напуганное стрельбой местное население. Для перевозки заключённых охраны не то что было недостаточно, но она вначале просто растерялась, не ожидая подобного поворота событий. Однако теперь медленно, но неуклонно навёрстывала упущенное, сжимая кольцо.

    Вывел меня из оцепенения удар в грудь, а потом в голову. Передо мной стоял щуплый, малого роста солдатик с винтовкой и, открыв рот, молча смотрел на меня, казалось, не зная, что со мной делать дальше. Весь основной бой продолжался несколько в стороне, ближе к вокзалу. Заключённые пытались прорваться в город. А мы с этим охранником оказались одни возле вагонов.
 
    И тут меня охватила такая дикая ярость, какой за собой больше никогда не замечал. Мне вдруг представилось, что передо мной враг, фашист, с которым в жизни мне так никогда и не пришлось сразиться. Я схватился за ружьё, вырвал из рук солдатика, пнул его ногой в живот, а когда тот упал спиной на рельсы, размахнулся и ударил в лицо прикладом. До сих пор помню его застывшие от ужаса глаза, смотрящие на меня снизу вверх в последнюю секунду перед ударом. Думаю, что я убил его. Помню, как жирно чавкнула от удара винтовка, и меня обрызгало какими-то ошмётками с кровью, похоже, что я проломил ему череп. Я тут же отбросил винтовку в сторону, развернулся и побежал к вагонам, подлез под один из них, распластался под днищем, удерживаясь руками и ногами за какие-то приспособления и выступы, и затих, как мышь в норке.

    Вскоре шум боя стал понемногу стихать. А потом между избитыми и ранеными заключёнными опять начались построение и перекличка. Всё, что происходило потом, я мог только слышать, но не видел.
    - Ё-моё, - произнёс старший конвоя, - эти вражины всех собак перебили! Как теперь их охранять!? Эй, сообщи о происшествии в комендатуру, - дал он распоряжение одному из помощников. – Доложи, что у нас потери. Пусть дополнительный конвой с собаками вызывают, хорошо хоть уже недалеко везти осталось. Жрать этим падлам пусть уже на месте дают. А если кто из них подохнет, тоже не беда, главное, по головам чтобы сошлось. Так, теперь разберёмся, что у нас получается с личным составом. Двое убитых, пятеро раненых. Вот, суки! Как бы самим теперь не попало! А зеков среди жмуриков сколько? Сейчас проверим. Всем стоять смирно, если не хотите изжариться и сдохнуть на этом проклятом солнце! На жратву не надейтесь, считайте, уже наелись! Пусть вас держава кормит на месте! У меня лимиты на вас закончились! Если кто только вякнет, стреляю без предупреждения, всё равно потом на бунт спишем, одним больше, одним меньше, теперь уже никакого значения не имеет. Начинаем перекличку!
         
    Выяснилось, что убито восемь заключённых. Количество раненых  и тяжесть их ранений никто не учитывал, так как медицинскую помощь им всё равно не собирались оказывать, главное, что они находились в данную минуту в общем строю, и задачей конвоя было сдать их на конечной станции назначения в любом виде. На моей фамилии, старший конвоя, как всегда, запнулся.
    - Так, а где эти два субчика с одинаковыми именами? Пантелей Александр! Монщиков Александр! Куда же эти суки могли запропаститься!? Сбежать-то, вроде, не могли, а среди убитых их тоже нет.

    Он задумался, а потом начал перекличку с самого начала, но заключённые были уже приручены, не роптали, только откликались на  фамилии и покорно ждали своей участи. Старший конвоя стоял совсем близко от меня, и я, затаив дыхание, слышал каждое его слово. Если бы он знал, что причина заминки находится в каких-нибудь трёх метрах от него, он, несомненно, просто убил бы меня, списав ещё одну незапланированную потерю заключённого на попытку к бегству.
    - Товарищ лейтенант, разрешите обратиться? - подал голос один из конвоиров. – У нас с этим зеком получается постоянная путаница. Это – одно и то же лицо, только кто-то ещё там, в Москве, при составлении списков перенёс его фамилию на другую строку, вот и получилось в результате вместо одного два человека.

    Старший конвоя, видно, тоже это начал понимать.
    - А, точно один, заключённый Пантелеймонщиков. Надо же, какой долгоиграющий враг оказался! Пантелеймонщиков, есть такой!? Снова отсутствует!?

    Все молчали. Старший опять подозвал к себе кого-то из помощников.
    - А что это тут возле его имени и отчества какой-то прочерк стоит? Он вообще-то живой?
    - Да подох он в дороге, давно уже, вот и прочерк поставили! – нетерпеливо выкрикнули из толпы, наверное, кто-то из блатарей. – Давай, заканчивай шустрей эту бодягу, начальник, да дай хоть водицы испить!
    - Я тебе сейчас покажу водицу, сука фашистская! – огрызнулся тот, впрочем, без особой злости. – Ладно, коли сдох, так и отмечаем.

    Наконец, перекличка закончилась, и заключённых начали запихивать по вагонам. Голодный народ ворчал, однако на новый бунт подниматься уже не было сил. Но тут старший конвоя снова подозвал к себе одного из солдат, видно, своего помощника, и тихо проговорил, но я всё слышал.

    - Слушай, с этим хером с длинной фамилией мы кое-как разобрались. Но как быть с тем, что он числится у нас сразу под двумя номерами? Из-за этих раздолбаев-писарей получается, что мы всю дорогу везли по спискам на одного человека больше, чем на самом деле? Теперь уже ошибку исправить нельзя. А ведь ты не хуже моего знаешь, что за утерянного зека можно запросто под трибунал угодить и потом самому занять место среди этих гадов. В пути их можно умертвить голодом или жаждой, констатировать смерть от болезни, застрелить при попытке к бегству, но только не потерять! Давай-ка, пока стоит состав, по-быстрому дуй на базар, благо он рядом, отсюда виден. Отправление я задержу, мы тебя подождём. А ты сам знаешь, что надо делать, не впервой. На вот, выделяю тебе на выполнение задания буханку хлеба из НЗ, махорки ему отсыпь немного покурить, из фляжки дай глотнуть. Вообщем, на всё про всё даю тебе полчаса!

    Прошло немного времени, и тот возвратился с каким-то человеком.
    - Товарищ лейтенант, - обратился он к старшему конвоя, - ваше приказание выполнено! Я этого доходягу возле базара подобрал, дал ему хлеба, водки дал. По виду он от наших почти ничем не отличается.
    - Ты понял, что от тебя требуется? – подошёл к новенькому лейтенант. – Тебе хорошо всё объяснил мой помощник?
    - Да, начальник, - ответил тот.
    - А ну, повтори!
    - Он сказал, что нужно доехать с вами до соседней станции и помочь сгрузить трупы умерших. Дал мне за это целую буханку хлеба и наказал, чтобы на следующей станции, когда все будут строиться, я откликнулся на фамилию Пантелей, а имя моё тоже Александр, так что я запомню. За выполненную работу на соседней станции мне должны дать ещё одну буханку хлеба, а также курева и водки. Я согласен, тем более, мне всё равно, где ошиваться, хоть здесь, хоть на станции Мары. Ни дома своего, ни семьи у меня всё равно нет, так что для меня  любой город – дом родной.
    - Ну, вот и хорошо, молодец, хорошо сработал! Давай, грузи его. Скоро будем отправляться, - удовлетворённо произнёс лейтенант.

    - Вот так, Михаил Юрьевич, - отвлёкся от повествования хозяин дома, - прицепил я, словно медаль, на свою душу вечный грех. Какой-то неизвестный мне человек стал вместо меня лагерную лямку тянуть. И какова его дальнейшая судьба, наверное, никому не известно.

    А я до этого самого Мары не доехал. Когда состав тронулся, уже начало смеркаться. В Туркменистане рано темнеет, в четыре часа уже солнце начинает клониться к горизонту. Через некоторое время состав ненадолго остановился на каком-то полустанке, людей не выпускали, перекличку не проводили, так как уже наступила темнота. Вскоре состав тронулся дальше. Много позже я узнал, что наш этап должны были везти почти до самого Каспийского моря, лагерь находился где-то недалеко от Красноводска.

    Итак, состав ушёл, а я, освободив, наконец, затёкшие руки и ноги, остался лежать на нагретых солнцем за день тёплых шпалах. Меня окружала тёплая осенняя южная ночь. Какое это чудо, Михаил Юрьевич! Мне о ней до того только в книгах приходилось читать. Низко надо мной нависал чёрный небосвод, в который, словно изюминки в сдобную булку, были вкраплены крупные и яркие, как маленькие прожектора, звёзды. Они, казалось, перемигивались то ли между собой, то ли со мною, будто одобряя мои действия и поздравляя со вновь обретённым чувством свободы. Знаете, Михаил Юрьевич, у некоторых людей вызывает недоумение, когда им говорят, что в жизни человека нет ничего более ценного, чем свобода. Но существует аксиома, поверьте уж мне на слово. Наличие свободы никогда не сможет ощутить тот, кто её не терял. До этого момента я об этом только читал, но никогда не думал, что самому доведётся испытать. И в первый миг её обретения человек, прежде всего, ощущает своеобразный, ни с чем не сравнимый запах свободы. Я лежал на шпалах, не в силах двинуть ни рукой, ни ногой, только глубоко дышал, но мне всё равно не хватало воздуха. Создавалось ощущение, что у меня за спиной начинают вырастать крылья. Хотелось раскинуть их в стороны, расправить грудную клетку, огласить громким, гортанным криком всё окружающее пространство, а затем устремиться ввысь, к небу, к звёздам, и там воссоединиться с ними в едином порыве счастья. Небосвод  представлялся мне таким близким, что, казалось, его можно было потрогать руками. Пустыня жила своей жизнью. Слышался стрёкот крыльев каких-то насекомых. Низко и стремительно мелькали надо мной летучие мыши, вдалеке кто-то протяжно и безысходно выл.
 
    Мне тогда вспомнилось, как в школе я принимал участие в городском конкурсе по литературе. Конкурс проходил под девизом – “Борьба – это счастье свободного человека”. Я выбрал для темы сочинения поэму Лермонтова “Мцыри”. Оно у меня вышло маленьким, но заметным по содержанию. Ещё не понимая того, что ощутил впоследствии в заключении, я попытался интуитивно обосновать, что смерть человека, причём, не обязательно в физиологическом понятии этого явления, наступает при обрубании трёх основных жизненных корней, питающих его. Это – патриотизм или любовь к Родине, свобода и любовь к конкретному человеку, которую я тогда ошибочно считал возможной только в молодости. Мне было в то время пятнадцать лет, но от выводов своего давнего сочинения я не отрекаюсь до сих пор. Вы только представьте моё состояние после побега. Я, лишённый государством всех прав, тем не менее, глубоко любил свою Родину, без малейших колебаний готов был идти на бой с врагом, подло напавшим на неё. И не моя вина, что мне этого не дали сделать. Я уверен, не дрогнул бы на поле брани, так же как и многие мои соотечественники, выполнил свой священный долг, и за меня не пришлось бы стыдиться Отчизне. Свободу я только что познал сполна. Теперь я ощутил на себе, какие именно чувства испытывал Мцыри в те три дня, пока был на свободе. Я так же, как он, упивался волей и растворялся в природе. И у меня тоже была любовь. У Мцыри отняли эти три составляющие основы его жизни – и он умер. Умер именно потому, что за свою недолгую жизнь был приручён своими тюремщиками, хотя они и звались монахами, до такой степени, что уже превратился в типичное домашнее животное, но пока ещё со свободными мыслями. Точно также домашние гуси перекликаются со своими дикими собратьями, когда те улетают в тёплые края, но присоединиться к ним не могут, они уже изменились на видовом уровне. Мцыри тоже отучен был жить на свободе, поэтому ноги сами привели его назад в монастырь. Но у меня-то эти жизненные основы никто не смог отнять. И хотя, как потом оказалось, все мы жили в глубоко несвободной стране, я, ещё несколько минут назад бесправный зек, лишённый судом всех прав, тем не менее, продолжал ощущать полную внутреннюю свободу. И готов был идти к людям не для того, чтобы меня опять заточили в темницу, а наоборот, надеясь найти у них защиту от произвола. Я по-прежнему глубоко любил свою Родину.   Даже свою утраченную любовь, самую недостижимую на тот момент из этих трёх жизненных сил, я верил, что смогу рано или поздно отыскать. Зато у меня никто не мог отнять надежды. И именно в ту минуту я поверил, что буду жить дальше.

    Кстати, после окончания литературного конкурса, когда на открытом обсуждении в городском Доме культуры жюри подводило итоги, моё сочинение особо отметил председатель жюри, похвалив за глубину раскрытия образа и высокое литературное качество работы. Но присудили мне всё же второе место, так как, по мнению председателя, лучше было взять произведение одного из пролетарских писателей, а Лермонтов всё же буржуазный писатель и типичный помещик, который даже не стыдился иметь крепостных. Как же он мог полностью осветить тему борьбы и свободы, когда собственным крепостным не потрудился её дать? Кроме того, в своём прекрасном сочинении, сказал он далее, Пантелеймонщиков  несколько отклонился от темы и не связал её с современностью.
 
    Не знаю, сколько пролежал я так, любуясь южной ночью. Но постепенно начал напоминать о себе холод. Климат в пустыне Каракумы резко континентальный. И вслед за дневной жарой наступает ночной холод, такой, что тёплые вещи надо надевать. Вдалеке снова послышался протяжный многоголосый вой – это выли шакалы.

    Я поднялся со шпал и осмотрелся. Метрах в ста от себя увидел домик, в котором жил обходчик.

    Когда я постучал в домик, обходчик вначале долго не открывал, подробно выспрашивая, кто я и откуда. Потом впустил меня внутрь. Он оказался пожилым, маленьким туркменом. Одет был в железнодорожную форму. На моё счастье, он немного говорил по-русски.

    В те годы я был долговязым, худым, белобрысым, обросшим светлой гладкой бородой, с голубыми глазами и выделяющимся на лице длинным носом, и всем видом смахивал на классического немца.

    - Ты моя не ври, - заявил обходчик, хорошенько осмотрев меня. – Я много знать твоя нация. Ты из этих, из немцы. Моя на твой нация обида ёк /нет-туркм.-авт./, я понимай, ты не фашист и не виноват война, ты свой русский немцы. Моя только не понимать, как ты тут появляться. Ваша посёлка совсем в другой сторона. Наверное, вы ещё не привык к новый дом и постоянно путаешь дорога. Ваша нация ведь совсем недавно сюда приехаль. Зачем ты моя врёшь? Твоя же отмечаться комендатур ходиль, правильно? И заблудиться.
    - Да, дедушка, - сразу сориентировался я, - вы правы, ходил отмечаться. А потом хотел сходить на базар, обменять кое-какие вещи на продукты. Но перед воротами базара ко мне подошли двое. Один ударил сзади по голове – и больше я ничего не помню. Видите, даже рубашку на мне порвали и документы украли. Наверное, после удара затащили в вагон, ограбили, а потом сбросили с поезда на ходу. Сейчас так болит голова, что я не только ничего не помню, но даже не знаю, куда идти.
    - Вах-вах! – запричитал обходчик. – Какая бандита гулять кругом! Теперь твоя ещё можна попадать комендатур за пропажа справка, а потом попадать тюрма или лагерь. Давай, сперва ходи мыться, потом я твоя кормить, мал-мал отдохнёшь, поспать, а завтра идти назад, в комендатур Байрам-Али, заявить про кража, заявление писать. Я завтра твоя объяснить, как добираться.
    - А поезда тут часто ходят?
    - Не так часта, следующая поезда только динём идти.
    - Нет, дедушка, давайте сделаем так. Я сейчас умоюсь, вы мне дадите немного поесть, а потом я пойду. Меня родные могут хватиться. Вы мне только нарисуйте, где город, где немецкое поселение, где река – и всё остальное, а то я на свою голову не надеюсь, боюсь опять заблудиться.

    Обходчик, как ни странно, оказался неплохим чертёжником. И пока я умывался и ел, он набросал на клочке бумаги вполне понятный  для меня план местности. Оказалось, что нас везли в сторону Ашхабада. Километрах в десяти от сторожки находилась большая станция Мары. Немного не доезжая до неё, протекала река Мургаб. Если двигаться вверх по течению  Мургаба, примерно километров через семь-восемь находится посёлок Сталинск, а ещё километров через восемнадцать-двадцать как раз и будет    немецкий посёлок, за жителя которого принял меня обходчик. Три точки на самодельной карте местности – Байрам-Али, Мары и посёлок Сталинск – составляли треугольник, от посёлка дальше своеобразным хвостом тянулась на запад ниточка реки Мургаб, которая вела к немецкому посёлку.
 
    Немцы появились в этой скудной местности недавно, где-то около месяца назад, после знаменитого Указа Президиума Верховного Совета СССР от 26.08.1941 года “О переселении немцев, проживающих в районе Поволжья”, когда была ликвидирована Автономная Республика немцев Поволжья. А все жители немецкой национальности в двадцать четыре часа депортированы войсками НКВД в дальние районы Сибири, Казахстана и Средней Азии. В дальнейшем депортация коснулась немцев многих районов страны и даже военнослужащих Красной Армии, воевавших на фронте. И за годы войны было вывезено в отдалённые населённые пункты  страны около одного миллиона немцев.

    После того, как я умылся, подкрепился и немного отдохнул, ко мне вернулись силы. И я собрался в путь. Обходчик пытался уговорить меня поспать немного, но я был непреклонен, не хватало ещё, чтобы после такого чудесного освобождения меня по-глупому схватили НКВД-исты в этом домике.
    - Нет, оглан /мальчик–туркм.-авт./, неправильно твоя поступать, но как хотеть, твой дела! Гель! /иди – туркм.-авт./. Аллах твоя помогай!

    Перед уходом обходчик дал мне с собой полчурека, кусок варёной тыквы и бутылку с водой.
    - Извини, сам больше ничего нет, - пожал плечами обходчик. – На вот ещё мой старый рубаха, а то твой совсем рваный и грязный, могут тюрма сажать. Штаны нет сапсем, извини, сильно твоя длинный вырастай, - улыбнулся он, обнял меня на прощание и пожелал удачи.
 
    Поблагодарив обходчика, взяв в руки узелок с провизией и засунув в карман рубахи план, я тронулся в путь. Маршрут движения я выработал сразу, как только изучил план. Конечно, ни в какой Байрам-Али я идти не собирался. Первый же патруль сразу задержал бы меня и препроводил в комендатуру до выяснения моей личности, быстро разобрался что-к-чему, связался с другими комендатурами по пути следования нашего этапа, а потом отправил первым же транспортом догонять своих товарищей. Но это ещё в лучшем случае. А в худшем, меня ожидал новый суд, дополнительный срок за побег, а то и расстрел по совокупности преступлений и в обстановке военного времени.

    Я планировал затемно добраться до реки Мургаб, повернуть вверх по её течению, а затем найти укромное место и отсидеться до следующей ночи. И в дальнейшем двигаться в том же направлении, пока не доберусь до немецкого посёлка. Рассчитал, что скудной еды, при жестокой экономии,  мне должно было хватить на три дня пути. Как поступать дальше, я не имел ни малейшего представления, так что решил ориентироваться на месте по мере возникновения трудностей и положиться на удачу. Собственно, другого варианта у меня  и не было, так как в немецком посёлке меня ждала хотя бы неизвестность, а во всех остальных вариантах – гарантированный арест. Причём, мне нужно было спешить, так как рассвет в Каракумах наступает так же рано, как и закат. И в пять утра уже встаёт солнце. А чем скорее я поверну от города вверх по реке, тем меньше шансов будет угодить теперь уже в марыйскую комендатуру. Кроме того, меня пока ещё не беспокоил голод.

    Я медленно шёл по шпалам, вслушиваясь в темноту ночи и внимательно глядя себе под ноги. Само движение таило в себе опасность, так как моя долговязая фигура на высокой насыпи хорошо просматривалась издалека посреди железнодорожных путей при свете луны и звёзд. Однако идти по пустыне вдоль железнодорожного полотна я ещё более опасался, так как хорошо запомнил из школьных учебников географии, сколько самых разнообразных ядовитых гадов водится в пустыне. И все они выползают из своих нор, щелей и укрытий после захода солнца. Так что вариант быть ужаленным каким-нибудь насекомым или укушенным змеёй мне совсем не улыбался. Тогда бы всё моё путешествие, свобода, а, возможно, даже сама жизнь завершились очень быстро, в течение нескольких часов, и помощи ждать мне было неоткуда.

    К счастью, на этом отрезке пути со мной ничего страшного не произошло. За несколько часов я успешно преодолел расстояние до реки, перед мостом повернул налево и двинулся дальше вверх по течению. Вскоре, когда небо уже начало сереть в преддверии скорого восхода солнца, я увидел участок реки, густо поросший камышом и осокой, на  берегу росло несколько деревьев. И я решил сделать здесь днёвку, отдохнуть, немного подкрепиться, а следующей ночью вновь продолжить свой путь.

    Знаете, Михаил Юрьевич, когда я учил географию в школе, у меня сложилось представление о пустыне, как о сплошном песке, барханах, передвигаемых ветром, вообщем, как о чём-то унылом и однообразном. И только в эти дни путешествия я понял, как многообразна на самом деле пустыня различными растениями и животным миром. Во-первых, самих барханов, таких, как их себе представлял, я не видел. Большая часть поверхности была покрыта саксаулом. Но не сухими палками, которые невозможно разрубить топором, а кустами или даже небольшими деревцами, которые местами сливались в саксауловые заросли. Саксаул издали чем-то похож на нашу плакучую иву. Но, подойдя ближе, видишь, что вместо листьев у него находятся тонкие веточки, свисающие вниз. Таким образом, растение приспособилось испарять минимум влаги в условиях пустыни. Между саксаулом растёт хилая песчаная акация и пыльно-красные кусты гребенщика, пустынная осока, кусты верблюжьей колючки. Все они идут на корм скоту, а также служат закреплению песка от переноса ветром. А сколько животных в пустыне! Я вам говорил, что, идя по железнодорожным путям, слышал какой-то вой. А сидя в камышах, я видел шакалов, издающих его. Обычно начинает один, и тут же вой подхватывают другие, стоят вдалеке, на фоне заходящего солнца и воют так, что замирает от жалости и безысходности сердце, будто кто-то умер. Однажды я прикорнул в камышах, вдруг слышу, чьи-то осторожные движения. Открыл глаза, а это два верблюда хрумкают всё подряд – и ветки саксаула, и колючку, даже иголки им нипочём. Сколько я там ни жил, постоянно удивлялся этому животному. Верблюд поразительно, идеально приспособлен к жизни в пустыне. На ногах у него не пальцы, а подошвы, благодаря чему ноги не проваливаются в песок и не обжигаются, на тех участках тела, которые соприкасаются с песком, мозоли, предохраняющие от ожогов, горбы предохраняют от перегрева сверху, а также служат запасами жира. А как удивительно он переносит обезвоживание! Верблюд может уйти из дома и много дней бродить по пустыне, находя себе сам пропитание, но всё равно приходит домой, чтобы пополнить запасы воды в организме. Он может выпить сразу несколько десятков литров воды. Да что там говорить, верблюд с тех пор стал самым любимым моим животным, я целую лекцию могу о нём вам прочесть. То и дело пробегали по песку ящерицы. Однажды видел, как барханный кот охотился на тушканчиков. От домашней кошки он, на первый взгляд, мало чем отличается. Кошка, конечно, стремительнее тушканчика. Я видел, как она гналась за ним. Но у того имелась своя хитрость. Тушканчик весь серый, и только кончик хвоста имеет чёрно-белую кисточку. Зверёк передвигается длинными прыжками и только на задних мощных длинных лапах. Прыжки его сильно энергозатратные, поэтому он быстро устаёт и делает короткие перерывы в передвижении. Когда он замирает среди песков, спрятав голову в передние лапы, заметить его невозможно, правда, кошку, конечно, этой хитростью не проведёшь. И вот погнался кот за тушканчиком. Я думал, кот тут же схватит его. Но грызун прыгнул в одну сторону, а кот почему-то в другую. Так и не поймал в тот раз свою жертву.  И только позже местные люди мне объяснили причину этого. Кота обманула вот эта самая кисточка на хвосте. Тушканчик прыгнул в одну сторону, а кистчкой махнул в другую, и ввёл кота в заблуждение. А когда тот понял свою ошибку, зверька уже и след простыл. Или вот ещё наблюдение. Днём, на фоне полной тишины, в самую жару, я вдруг услышал мелодичный тихий свист. Ему сразу начал вторить другой, и скоро он попеременно стал раздаваться со всех сторон. Я  вначале не понял, откуда этот свист происходит и кому принадлежит. А потом, внимательно присмотревшись, заметил довольно крупного грызуна величиной с крысу, может быть, несколько меньше. Это были большие песчанки. Эти грызуны живут большими колониями. Они неподвижно, как столбики, стояли возле своих норок и пересвистывались друг с другом. Потом я заметил, что они на самом деле не стоят, а находятся в постоянном движении, всё время приседая и выпрямляясь. Я сделал шаг, чтобы подойти к ним, но они, как по команде, все исчезли в песке, а моя нога провалилась в ямку. Это они роют ходы в песке, причём, эти ходы образуют лабиринты и бывают такими обширными и глубокими, что, провалившись, можно повредить ногу. Во время первого же моего привала я, немного отдохнув с дороги, решил перекусить, полез в котомку и почувствовал острую боль в пальце – меня укусила фаланга. Оказывается, это насекомое ведёт такой же образ жизни, как и я. Всю ночь бегает, охотится, а ближе к утру старается залезть в какую-нибудь норку, чтобы отоспаться. Человека фаланга не боится и часто залезает в его вещи. Вот и тяпнула меня эта тварь,задержав на целый день. Пришлось мокрую глину прикладывать, чтобы уменьшить боль. Правда, укус фаланги не смертелен и не так опасен, как, допустим, скорпиона или каракурта, хотя тоже сильно болезнен. Вот так, на личном примере я постигал первые уроки жизни в пустыне. Так что опасность может подстерегать путешественника как днём, так и ночью – одни животные ведут дневной, а другие ночной образ жизни. В последующие годы я наблюдал жизнь пустыни Каракумы в разное время года и по-настоящему влюбился в этот край. Какая красота бывает там весной, на стыке марта и апреля! В этот период там начинается очень короткий период дождей. И сразу оживает всё вокруг. Пустыня окрашивается в разные цвета. Обильно цветут маки. Ненадолго, пока есть влага в земле, распускаются однолетние растения-медоносы, жужжат пчёлы, поют птицы. Целыми армадами шествуют по пустыне черепахи, суетливо по своим делам спешат ежи, вылезают вараны, а в огороды заглядывают дикобразы, чтобы полакомиться молодыми овощами.
 
    В дальнейшем, не рискуя быть повторно ужаленным или укушенным каким-нибудь гадом, я немного скорректировал режим своего передвижения. Принимался идти тогда, когда солнце начинало клониться к горизонту, потом всю ночь опять отсиживался в камышах по той же причине, а вновь продолжал путь – чуть только забрезжит рассвет.

    Всё расстояние до немецкого посёлка я, как и планировал, преодолел за три дня. А вот расчитать еду не получилось, и весь последний переход я передвигался голодным, пытаясь обмануть свой желудок частым питьём глинистой воды прямо из Мургаба.

    Когда на третье утро вдалеке показался посёлок, я вновь залез в прибрежные камыши и, как ни сильно мучил голод, дотерпел до следующего вечера. А когда последние лучи солнца скрылись за горизонтом, осторожно вылез из своего укрытия и направился к посёлку. Я дошёл и выполнил свой план, но теперь остановился в недоумении. Что делать дальше? Одно мне было совершенно ясно – идти дальше некуда, да и не было для этого уже никаких сил. И вновь звезда удачи не покинула меня в беде и осталась со мной. Я решил положиться на судьбу, подошёл к самому ближнему ко мне домику и тихонько постучал в дверь. Ответа не последовало, и я постучал ещё раз, чуть громче. Наконец, за дверью обозначилось какое-то движение, вслед за чем женский голос спросил.
 
    - Кто там? Сразу говорю, у нас ничего нет. А если будете стучать, позову мужа.
    - Прошу вас, не гоните меня, - я в изнеможении опустился на землю. – Я несколько дней ничего не ел и очень устал. Позвольте мне хотя бы немного у вас отдохнуть?

    Вскоре дверь на самую малость отворилась, и в проёме возникла женщина с керосиновой лампой в руке. Она увидела меня и коротко произнесла.
    - Входите.

    В доме она усадила меня на табурет, осветила лампой и внимательно всмотрелась в лицо. Сама она была высокой, худой, со строгим, малоподвижным лицом. Тёмные волосы были гладко зачёсаны назад и уложены в пучок.
    - Боже мой, Александр!  - вдруг тихонько ахнула она. – Вы – будто вылитый мой сын Александр, страшно на него похожи.
    - Да, меня действительно зовут Александром, но я вас не  знаю.
    - Ну, конечно, не знаете. Он воюет сейчас на фронте. Давайте сделаем вот что. Я вас сейчас накормлю, потом вы помоетесь, приведёте себя в порядок и расскажете мне всё о себе без утайки. Вот бритва, оставшаяся от сына.

    Женщина положила мне в тарелку тыквенной каши,  кусок хлеба, дала выпить кипятка с какими-то травами. Потом я умылся, сбрил ненавистную многодневную бороду, сел за стол, и мы проговорили с хозяйкой до утра. Я рассказал ей о себе всё с самого первого дня своего ареста. А Гертруда Генриховна, так её звали, рассказала свою историю.

    Весь посёлок состоял из немцев, которых по приказу Сталина недавно переселили из Поволжья в Среднюю Азию. У неё был взрослый сын, который собирался идти добровольцем на фронт, а вместо этого тоже оказался в вагоне для переселенцев. Муж умер ещё до войны. Во время переезда её сын внезапно куда-то исчез. Никто даже не видел, когда он вышел из вагона. И только несколько дней назад к ним в посёлок пришёл какой-то человек, спросил, где проживает Гертруда Фехт, и передал ей маленькую записку. Она даже толком ничего не узнала об этом человеке. Он только сказал, что является сослуживцем её сына, что тот успешно воюет и пусть она за него не беспокоится. После передачи записки незнакомец сразу ушёл, сказав, что ему опасно тут находиться, он и так сильно рисковал. Но пообещал её сыну доставить записку матери, так как Александр однажды спас ему жизнь, и теперь он его должник. В записке сын сообщал, что жив и здоров, бьёт фашистов и надеется увидеться с ней после победы. Пусть она его ждёт и что писать он больше не будет. Подписался Александр Фельдман. Видно, выдал себя за еврея. Иначе бы его отправили обратно или вообще арестовали. Как ему удалось это дело провернуть и попасть на фронт, Гертруда Генриховна не знала.

    К утру наша ознакомительная беседа закончилась.
    - Но что же мне делать с вами? – произнесла Гертруда Генриховна. – Вас при первой проверке сразу же арестуют. А отпустить вас я тоже не могу, опять же вас сразу арестуют или пропадёте в пустыне. Да и куда вам отсюда идти, в Иран, что ли? А в Советском Союзе вам всё равно жизни нет. Да и жалко мне вас, вы напоминаете мне собственного сына, такое чувство, будто он домой воротился. А знаете, что если попробовать  выдать вас за моего Александра? В своих людях я уверена, как в себе, никто из них  вас не выдаст. Мы люди здесь относительно  новые. Лица наши у милиционеров ещё не примелькались. У меня остались документы сына, на фотографии вы – вылитый он, будто одно лицо. Имя и возраст у вас тоже  одинаковые. Я сама пойду в комендатуру. Как говорится, бог не выдаст, свинья не съест. Авось повезёт?

    И мне действительно повезло. Какое-то время, конечно, проверяли, посылали различные запросы по месту  прежнего местожительства. Но всё закончилось удачно. Гертруда Генриховна сказала, что при переезде я, то есть её сын, якобы заболел, предполагали какое-то серьёзное заболевание, чуть ли не холеру. Так что пришлось срочно высаживать меня с поезда. Ответы на запросы в те места, откуда она была родом, так и не пришли, шла война, неразбериха была страшная. До запросов ли было властям из какой-то далёкой Туркмении? Все жители посёлка в один голос клялись, что я – действительно Александр Фехт, и они меня знают с самого раннего детства. В конце концов, удалось окончательно убедить местные власти, что я действительно являюсь сыном Гертруды Генриховны. Так я стал Александром Фехтом. Но самое поразительное, что из более чем трёх десятков семей, проживавших в этом посёлке, за все эти годы ни один человек не выдал тайну. Вот люди были! Не чета нашим квартирантам! А настоящий Александр Фехт продолжал успешно воевать и бить фашистов, дослужился до капитана, дошёл до Варшавы и после войны поселился в Москве. Но каждый год приезжал в эти места, останавливался в Байрам-Али и оформлял разрешение на свидание с матерью в качестве будто бы дальнего родственника её умершего мужа. А потом встречался с ней и со мной, помогал кое-в-чём по-хозяйству и деньгами.

    Постепенно, после войны посёлок стал обрастать другими людьми, которые освобождались из лагерей и направлялись к нам на поселение. Так однажды приехала и Анна Ильинична. Мы познакомились, затем подружились, потом понравились друг другу и, в конце концов, решили жить вместе. Однако связи с Гертрудой Генриховной не теряли и, как могли, помогали ей. А после смерти Сталина, когда началась кампания по реабилитации незаконно осуждённых лиц во время сталинских репрессий, мы с Анной Ильиничной засобирались в Москву. Гертруда Генриховна провожала нас со слезами на глазах, как собственных детей.

    После реабилитации мы с Анной Ильиничной приехали сюда. Ну, а всё остальное вы уже знаете.
 
    Со своим тёзкой и названным братом я пару раз виделся, когда бывал проездом в Москве. А вот с Гертрудой Генриховной больше не пришлось свидеться, хотя связь по переписке мы с ней не теряли. Она не захотела уезжать из немецкого  посёлка, так и прожила в нём всю  жизнь. А три года назад, когда началась кампания по воссоединению соотечественников, они с сыном переселились в Германию. Больше я о них ничего не слышал. Но память об этом прекрасном человеке, Гертруде Генриховне Фехт, я сохраню на всю оставшуюся жизнь.
                ====
    В эту ночь мне не спалось. Я до утра бродил по городу, переваривал в мозгу полученные сведения, и никак не мог успокоиться. Поразительно, какие удивительные судьбы бывают у людей! Тут впору было самому начинать писать роман. А судьба реального Александра Дормидонтовича вполне могла поспорить с судьбой придуманного Александром Дюма героя романа “Граф Монтекристо”.   



                * * * * 



    Незаметно пролетел месяц. Наступила зима. Ежедневно с неба свисали рыхлые, угрюмые тучи, время от времени извергая из своего жирного нутра охапки снега. Им было покрыто всё окружающее пространство – дороги, тротуары, крыши домов, кустарники и деревья. Словно солдаты на параде, деловито вышагивали по снегу вороны, прокладывая дорожки к мусорным бакам, высоко поднимая лапы и крутя головами из стороны в сторону. Тут же, между ними, суетились торопыги-воробьи. Осторожно, рывками, то и дело останавливаясь и брезгливо отряхивая лапы, пробежала из одного подвала дома в другой крупная рыжая кошка. Невдалеке, затеяв игру в догонялки, резвились на снегу два молодых мопса, воспользовавшись предоставленной хозяевами кратковременной свободой. Оба курносые, неуклюжие, смешные, в коротких телогреечках, заботливо надетых на них хозяевами, они носились друг за другом с громким лаем, прыгая, становясь на задние лапы и попеременно падая на спину. Они вывозились в снегу и стали похожи на двух маленьких снеговиков. И непонятно, зачем им вообще нужны были их вымокшие насквозь телогрейки, охлаждающие разгорячённые тела и только сковывающие движения. Ещё один невольный участник собачьей игры ветер тоже включился в догонялки, закручивая и задувая на собак ворох неубранных дворниками засохших осенних листьев.
 
    Подходил к концу очередной рабочий день. Я стоял у окна и наблюдал за уходящим в прошлое ещё одним днём своей жизни. Сколько уже подобных дней, месяцев и лет промелькнуло в небытие, не оставив следа и воспоминания! А сколько осталось? Решительно отбросив сентиментальные мысли, я открыл форточку, и сразу же в кабинет ворвалась порция морозного воздуха.
 
    Пора было собираться домой. А там меня поджидал уют, тепло, воркующая о чём-то жена, резвящаяся на полу, точно вот эти самые молодые мопсы, детвора. Через неделю очередной Новый год. Самое время покупать ёлку, иначе дети не простят мне этого кощунства над своими чувствами и ожиданиями.

    Вернул меня к действительности громкий стук в дверь, вслед за которым в кабинет вошла Рамзина.
   - Здравствуйте, Михаил Юрьевич! Я пришла сообщить вам, что хлопоты наши, наконец, подошли к концу. Все справки собраны и, как говорится, сани у порога, и лошади копытами стучат, готовясь отправляться в путь. Через два дня возвращаются наши глубоконеуважаемые мучители. Мы отдаём им ключи от квартиры и уезжаем к новому месту жительства, скорее всего, оно же будет и местом нашей вечной прописки. Я пришла передать вам просьбу моего мужа ещё раз посетить нас. Я к этой просьбе тоже присоединяюсь. Только нам бы очень не хотелось, чтобы наша последняя встреча проходила в присутствии этих негодяев. Поэтому, если только это возможно, приходите к нам завтра?
    - Ну, конечно же, какие могут быть проблемы? Завтра я непременно буду у вас после работы, - заверил я свою посетительницу. – Но почему вы говорите, что это – наша с вами последняя встреча? Вы же переселяетесь не за тридевять земель и не на необитаемый остров. Горбанёвка находится совсем недалеко отсюда, я смогу, хотя бы иногда, по-прежнему навещать вас. Так что я не собираюсь с вами прощаться навсегда.         
    - Нет, Михаил Юрьевич, мы уезжаем в Переяслав-Хмельницкий. Там намного лучшие условия, а мы оба всё-таки имеем статус незаконно репрессированных. Так что мне удалось получить туда направление из Министерства соц. обеспечения. Конечно, это тоже местечко не на Луне и расположено относительно недалеко. Тем не менее, всё-таки другая область. Давайте будем реалистами и посмотрим правде в глаза. Нет ничего более невыполнимого, чем обещание будущей встречи. Кажется, даёшь его абсолютно искренне, клянёшься другу, а прежде всего, себе, что непременно приедешь к нему уже через самое непродолжительное время. Увы, подобные обещания на 99% остаются невыполненными. И не потому, что их дают непорядочные люди. Наоборот, мы с мужем, хоть и недавно познакомились с вами, испытываем к вам огромную любовь и уважение. Здесь говорит уже мой опыт, так не раз бывало и со мной по отношению к другим людям, так бывало и у них по отношению ко мне. Просто так устроена жизнь. Вас непременно засосут с течением времени другие, и производственные, и домашние проблемы, требующие более быстрого их разрешения. А посещение стариков вы станете всё время переносить и оставлять на потом, ведь в нём не будет ничего чрезвычайно срочного. Так что не стройте ненужных иллюзий, Михаил Юрьевич. Нам с Сашей будет приятно, если вы будете хотя бы иногда отвечать на наши письма. Но если даже не станете, мы всё равно будем с теплотой вспоминать о вас, о наших долгих и откровенных беседах до конца жизни. Они согревали нас теплом в те дни, когда мы уже не надеялись на человеческое участие. Вы подарили нам веру и желание жить дальше.
    
    Следующим днём была пятница, короткий день. И я, едва дождавшись его окончания и купив торт к традиционному чаю, вечером звонил в квартиру моих знакомых.
 
    Старики встретили меня торжественно. Оба были празднично одеты. Александр Дормидонтович даже отставил в сторону свои костыли и стоял в коридоре улыбающийся и поддерживаемый своей женой.

    - Здравствуйте, Михаил Юрьевич, как мы рады вас видеть! Проходите, пожалуйста, на кухню, сейчас будем пить чай. Ох, а это вы зря беспокоились! – произнёс хозяин дома, увидев торт. – Но делать нечего! Аннушка, разрежь, пожалуйста, торт, будем пировать!
    - М-м, да ещё мой любимый, – произнёс он, как всегда, прихлёбывая чай из блюдца, - с варёной сгущёнкой! Сразу после возвращения из поселения я мог целыми банками сгущёнку поедать. И как вы угадали, Михаил Юрьевич?
    - Ну, вот и конец нашим мытарствам, - произнесла Рамзина. – Как говорится, лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Я недавно прочла мемуары одной русской поэтессы Ирины Одоевцевой. В двадцатые годы она была довольно известна, ученица Николая Гумилёва и жена поэта Георгия Иванова. Ей сейчас уже больше девяноста лет, и она единственный живой представитель поэтов серебряного века. Недавно ей вернули советское гражданство, и по её просьбе привезли в город её юности Ленинград. До этого она долгие годы жила в доме престарелых  в Париже. Причём, они переселились туда с мужем добровольно, и условия пребывания, как она пишет в своих воспоминаниях, были прекрасными, лучше, чем в иных квартирах, полный пенсион и качественный уход. Увы, с нашими условиями, даже в Переяславе-Хмельницком, не сравнить. Но тут уж выбирать не приходится. Как написал поэт Александр Кушнер, “времена не выбирают, в них живут и умирают”, но “время – это испытанье, не завидуй никому”. Понимаете, Михаил Юрьевич, мы достаточно обеспечены для своего возраста. Пенсия нас вполне устраивает, и претензии к жизни, условиям существования у нас самые минимальные. Но ведь не это главное. Предположим даже, что условия в доме престарелых были бы в сто раз лучше, самые идеальные, такие же, как в Париже. Но стариков убивает другое. Полное забвение! Дом престарелых – это будто приговор общества. Потому-то его так и боятся во всём мире, и у нас, и в Париже, и даже в Америке. Вам, к счастью, ещё далеко до этого времени. И я от всей души желаю вам, чтобы вы никогда в своей жизни не ощутили забвения, того чувства, которое преследовало нас большую часть жизни, и с которым мы уйдём в могилу. Многие знакомые Одоевцевой очень удивились её решению поменять благополучный и сытый Париж на непонятный, весь оплетённый дефицитами Советский Союз. Но я думаю, Одоевцева именно поэтому согласилась ехать без колебаний, чтобы не остаться в краю забвения. А здесь её книги сразу стали известными, а тиражи, пишут журналисты, превысили те, что были в Париже.

    При этих словах я поднялся из-за стола и достал из дипломата маленькую стограммовую бутылочку водки.
    - Александр Дормидонтович, я знаю, что вы не пьёте крепкие спиртные напитки. Не злоупотребляю ими и я. Но сегодня предлагаю сделать исключение, всё-таки день для всех нас необычный. Вы навсегда уезжаете из нашего города, а я теряю своих очень близких друзей. Анна Ильинична, не верю, что у вас не найдётся рюмок для такого повода. И тогда мы раздавим этот мерзавчик.

    Рамзина достала с полки три гранёных рюмки из  толстого стекла на массивной стеклянной ножке.
    - Вот эти самые рюмки нам с Сашей подарила Гертруда Генриховна на счастье, когда мы уезжали из  Туркмении, говорила, что их подарили им с мужем на свадьбу. Всего их было шесть штук в наборе, но осталось только три, остальные разбились. Ну, ничего, нам хватит.

    Я разлил содержимое по рюмкам, встал.
    - Дорогие Александр Дормидонтович и Анна Ильинична! Милые мои старики! Хочу провозгласить этот тост за вашу будущую долгую счастливую жизнь. Чтобы больше никогда, сколько бы вам ни пришлось жить на свете, она не омрачалась горем в ваших судьбах. Знайте, что я искренне люблю вас и всегда любить буду!
    - Да, спасибо, пьём и за вашу долгую и счастливую жизнь, - добавила Рамзина. – Дайте-ка я вас поцелую, Михаил Юрьевич.

    С этими словами она приложилась к моей щеке своим колючим подбородком. У меня даже запершило в горле, уж больно трогательная минута вышла. Но у моих знакомых глаза оставались сухими. Похоже, все те страдания, что выпали на их долю в течение жизни, уничтожили в них всякую сентиментальность.
               
    Мы выпили, закусили колбасой. На лицах стариков проступил румянец. Я достал из кармана фарфоровую фигурку сидящего под кустом зайчика со сложенными назад ушами.
    - Александр Дормидонтович, Анна Ильинична, хочу подарить вам на память этого зайчика. Он многие годы служил мне талисманом. Ещё  со школьных  времён  он всегда сидел у меня в кармане на всех экзаменах и потом, в институте. Да и в дальнейшей жизни постоянно сопровождал меня. Самым близким людям обычно дарят самое дорогое, что у тебя имеется. Хочу, чтобы этот зайчик очень долго сопровождал вас дальше по жизни, помогал вам так же, как он раньше помогал мне, и всегда напоминал обо мне.
 
    С этими словами я поцеловал свой талисман и поставил на стол. И всё-таки я выдавил слёзы из глаз Анны Ильиничны. Она взяла зайчика в руки, осторожно погладила его. И тут внезапно крупные слёзы покатились по её щекам. Она обняла меня и молвила.
    - Мишенька, дорогой, так уж распорядилась судьба, что мне не довелось родить и воспитать своих собственных детей. Но до последнего дня я буду вспоминать вас как своего родного сына.

    После этого мы ещё какое-то время сидели за столом, пили чай с тортом, вяло перебрасывались ничего не значащими словами. Но исчез какой-то стержень в разговоре. Мне даже показалось, что старики начали тяготиться моим присутствием, и решил, что им следует дать отдохнуть, оставив в покое. Но только я собрался откланяться, как меня опередил Александр Дормидонтович.
 
    - Аннушка, будь добра, прибери со стола. А мы с Михаилом Юрьевичем, если ты не возражаешь, пройдём в нашу комнату. Мне необходимо переговорить с ним об одном чрезвычайно важном для меня деле, я как-то рассказывал тебе о нём. И мне бы очень хотелось сегодня поговорить с ним с глазу на глаз. Ты не обидишься на меня, дорогая? 
   - Ну, конечно, Сашенька, не  обижусь. Я знаю, как это для тебя важно. Идите, разговаривайте  спокойно. А я  пока тут приберусь, кое-что ещё поделаю, с зайчиком вот поиграю. Я его так Мишей и буду называть.

    После этих слов я взял Александра Дормидонтовича под руку, провёл в комнату, помог лечь на кровать, взбил подушки, потом закрыл по его просьбе дверь. Он приподнялся на локтях и снял с себя шнурок, к которому был прикреплён маленький ключик. Честно говоря, я ещё раньше  заметил у  него на шее этот шнурок, но думал, что он носит нательный  крестик.   
    - Миша, будьте добры, откройте этим ключиком  верхний ящик стола. Мы вообще-то с Анной Ильиничной ничего не запираем, хотя в вещах друг друга никогда не роемся, соблюдая право каждого на личную  жизнь.
 
    Это был двухтумбовый письменный стол.
    - Левые ящики Анны Ильиничны, правые мои. Но, как видите, они все не заперты. У нас с Анной Ильиничной нет тайн. Это только так говорится, что у нас у каждого могут быть свои секреты. За исключением одного. Анна Ильинична о нём знает, но никогда не претендовала на более пристальное ознакомление. Миша, а вам интересно знать, за что меня арестовали в сороком году?
    - Да, конечно интересно. Но я полагал, что была обычная фальсификация в период посадочной компании, тогда ведь многих под метёлку мели. Таких, как вы, были сотни или даже тысячи. Может, сказали что-то не то или не так, или не тому, возможно, неудачный анекдот какой-нибудь рассказали, а может, вообще по разнарядке арестовали, случалось же и такое сплошь и рядом. Так что многие люди вообще не знали истиной причины своего ареста. Я думал, что вы сами мне об этом когда-нибудь расскажете.
    - Мишенька, голубчик, из наших с вами рассуждений можно смело удалить категорию “когда-нибудь”, которая в нашем случае равносильна слову “никогда”. Когда же мне рассказать вам об этом, если мы вообще можем больше с вами не увидеться? Хочу дать вам один совет. Никогда не оставляйте на потом беседы с интересным собеседником на занимающие вас темы. В дальнейшем вы просто можете не успеть этого сделать – интерес пройдёт, собеседник умрёт, вы сами займётесь другими делами. Интерес, если он настоящий, впоследствии обязательно вернётся, но вы уже не сможете его удовлетворить в полной мере, только напрасно локти кусать станете. А что бы поговорить, да ещё записать услышанное!? Многие только через много лет начинают понимать, что затейница жизнь им иной раз такие подкидывает удивительные встречи. Вот только воспользоваться ими вовремя человек не всегда сообразит. Так что не только сами старайтесь встретиться с интересным собеседником, но обязательно записывайте  содержание своих бесед. Уверяю вас, это вам в жизни очень пригодится или, по крайней мере, никогда не будет лишней информацией. А в моём случае, Миша, всё было намного более конкретно. Я заранее предполагал, что меня могут арестовать, и знал, за что. Но, тем не менее, сам процесс ареста всё равно оказался для меня неожиданным и сокрушительным. К самому этому событию невозможно подготовиться, даже будь вы сто раз абсолютно уверены, что вас арестуют.
 
    Тем временем, я достал из ящика письменного стола толстую общую тетрадь, даже не тетрадь, а, скорее, такой себе бухгалтерский гроссбух крупного старинного формата. Рядом лежал увесистый свёрток ещё с какими-то другими бумагами или документами.
    - Это мой дневник, который я вёл с самого начала сорокового года и почти до дня ареста. Кроме меня, его никто больше не читал. Теперь будете читать и вы, потому что я дарю его вам. Из-за него меня и арестовали, точнее, даже не из-за него, а из-за тех сведений, которые, как предполагали следователи, могли содержаться в бумагах, которые я сохранял вместе с ним. Впоследствии я сделал в дневник несколько вставок. Они – даже не дополнение, а мои размышления, предположительное восстановление некоторых возможных картин, событий, разговоров, истинное содержание которых нам уже никогда не узнать, но которые весьма вероятно или приблизительно так происходили в действительности. Они сделаны мной на основании более поздних фактов. А вообще-то я вёл свой дневник нерегулярно, и его вполне можно было назвать записками или заметками. Я очень надеюсь, что мои записи помогут вам в изысканиях по теме сталинских репрессий как  воспоминания живого свидетеля тех событий. Откровенно говоря, до того момента, как познакомился с вами, я вообще хотел уничтожить и этот дневник, и остальные приложенные к нему документы. В годы репрессий он, возможно, представлял бы для следователей какую-то ценность, я прятал его, боялся о нём рассказывать кому-нибудь. Но прошло время и оказалось, что он обесценился, стал никому не нужен. А люди, которые страдали в те мрачные годы, а также те, кто заставлял их страдать, ушли в небытие. Представителей же нового поколения эта тема больше не интересует, ну, разве что некоторых, которые пишут диссертации или исследовательские работы на эту тему, а также отдельных любителей, вроде вас. Буду очень рад, если мои скромные записки не пропадут бесследно и не будут использованы в качестве макулатуры, а заинтересуют вас, а через вас, может, и ещё кого-нибудь.

    Александр Дормидонтович взял в руки дневник, любовно погладил обложку, а затем передал его мне. То же сделал и с остальными бумагами. 
    - Сколько лет я не расставался с ними, сколько натерпелся страданий – и вот впервые они покидают меня. Возьмите их, Миша, и владейте. И да поможет вам бог! А теперь прощайте. Завтра нам предстоит очень трудный день. Мне нужно немного отдохнуть перед дальней дорогой. Ещё раз спасибо за всё. И извините, что таким  невежливым способом прерываю наше общение и выпроваживаю вас.

    Я вышел на улицу. Стояла морозная ночь, одна из последних декабрьских ночей старого года. Ноги сами несли меня к троллейбусной остановке, но я сделал над собой усилие и намеренно решил идти домой пешком через весь город. Руки так и чесались немедленно открыть и читать моё новое приобретение. Но я останавливал сам себя, давно взяв за правило, что изучать подобные документы нужно не с наскока, а не спеша и с холодной головой. Дома я положил дневник на стол и несколько дней ходил вокруг него, как кот возле сметаны. Дневник с каждым днём всё больше возбуждал во мне интерес. Однако я продолжал сдерживать свои желания. И лишь когда закончились все праздники – Новый год, Рождество, Старый новый год – и интерес из горячего, захватывающего воображение превратился в холодный и осмысленный интерес исследователя, я засел за его изучение. Теперь я предлагаю его вам, всем тем, кто заинтересуется этой темой.

       =====================================================


                ДНЕВНИК  АЛЕКСАНДРА  ПАНТЕЛЕЙМОНЩИКОВА



    Если бы я  знал, нет, даже только мог предположить, чем закончится для меня эта затея, эта юношеская авантюра, конечно же, бежал бы от неё без оглядки, даже уничтожил все мысли в самом зародыше этой затеи. И моя жизнь, без всякого сомнения, сложилась совсем по-другому. Но, как говорится, знал бы, где упасть, соломку бы подстелил. Что сделано, уже не возвратишь. Поэтому начну с самого начала.
                / Более поздняя вставка/

 

                2 января 1940 года

 

  Начало нового учебного года выдалось для меня любопытным. Если так пойдёт и дальше, то сороковой год должен быть очень интересным, необычным и насыщенным самыми разнообразными событиями. Прошлой осенью на первенстве Москвы по гимнастике среди студентов мой родной МГУ занял первое место в командных соревнованиях. Правда, на следующий день в личном первенстве мне не повезло. Неплохо выполнив все остальные виды программы, и пребывая в пятёрке лидеров, я на последнем виде, коне, не удержался во время махов и допустил грубую ошибку. В результате даже в первую десятку не вошёл. Однако за счёт успешного выступления в команде, подтвердил свой первый разряд. Теперь буду готовиться к Всесоюзным студенческим соревнованиям, которые должны пройти в Москве в конце мая, перед самой летней сессией. Конечно, трудновато придётся совмещать эти два события. Ну, ничего, всё-таки уже третий, а не первый курс, авось, не поставят экзаменаторы “неуд”, они ведь тоже люди, должны понимать, что я не просто так занятия иногда пропускаю, а спортивную честь университета защищаю.

    А сегодня со мной произошло ещё одно очень интересное происшествие. Вчера мы всей нашей группой встречали Новый 1940-й год, кутили всю ночь до утра. Правда, мне спиртного пить нельзя ни капли, всё же спортивный режим поддерживать нужно. Но бокал шампанского я себе всё-таки позволил. С завистью смотрел я, как уничтожают съестные припасы мои одногруппники, а мне и переедать тоже нельзя, идут постоянные тренировки, наш тренер сразу обнаружит лишние граммы. Ну, ничего,  зато я взял другим. Когда Лидка Кунгурцева, хозяйка комнаты в общежитии, где мы гуляли, включила патефон и мы, открыв дверь, начали танцевать в коридоре, я перетанцевал, наверное, с каждой девчонкой, да, пожалуй, и не по одному разу. Даже с тётей Нюрой, нашей дежурной в общежитии, которая пришла на шум, умудрился сплясать “Камаринскую”. Она после этого рухнула на стул, немного отдышалась, вытерла платочком пот со лба, встала, махнула рукой.
    - Эх, молодёжь, когда-то и я такой же бедовой  девкой была! А гляди-ка, незаметно отбегала своё. Ладно, чего уж там, гуляйте, как-никак, праздник. А я пошла.

    Когда вся компания в полном изнеможении попадала на стулья и кровати и начала пить ситро, я снял со стены гитару и долго пел, вначале сам, потом всей группой пели. Перепели всё, что знали – и “Любимый город”, и “Песню о встречном”, и “Марш Будённого” и “Там, вдали за рекой”, и “Песенку об отважном капитане”, и многое другое, места в тетради не хватит, чтобы все песни перечислить.
 
    К утру все устали и дружно заснули, кто на кровати, кто на стуле, а кто и прямо на полу. Но потом проснулась Зинка Фролова, староста нашей группы, “perpetuum mobile”,как мы прозвали её, и решительным тоном, звонко объявила всеобщую побудку.
 
    - Па-адъём! Вы что, в самом деле, спать сюда пришли!? Сегодня же Новый год, вон, какое солнечное утро! Своей властью я освобождаю вас сегодня от всех занятий и объявляю общегрупповой прогул! Ничего, потом наверстаем! Только, чур, меня не выдавать! Айда все на каток! Мигом собираться! Через час выходим! И так уже скоро полдень!
    - А поесть!? А опохмелиться!? – раздались сонные голоса.
    - Ну, вы и скоты! – возмутилась Зинка. – Как на занятия не идти, так никто голоса против не подал, не возразил. Вы же целую ночь ели, пили, а теперь опять начинаете!? Хуже свиней! А ну, всем быстро одеваться – и на каток! Даёшь Сокольники!
 
    Через час вся наша компания, угрюмая, помятая и невыспавшаяся понуро брела на каток вслед за Зинкой. Но утро действительно было редкостной красоты и быстро нас освежило. На улице стоял мороз не меньше десяти градусов. На небе – ни облачка, светило ослепительно яркое солнце. Лучи его, пронзая шапки снега на ветках деревьев, превращались в крохотные разноцветные искорки. И деревья сразу приняли праздничный новогодний вид – огромные белые шапки снега на ветках, а вокруг разноцветный нимб, будто в коронах стояли. Возле кормушек, заботливо развешенных на деревьях студентами и школьниками, суетились синички и снегири, ещё больше расцвечивая зимнюю картину разнообразными красками.
 
    Пока добирались до Сокольников, постепенно пришли в спортивную форму. Так что, надев коньки, все заскользили по люду вполне прилично.
    - Ребята, дальше начинается индивидуальная программа! – успела крикнуть Зинка. – Собираться в конце всем вместе не обязательно! Домой добираемся в индивидуальном порядке! Встречаемся завтра, как обычно, на занятиях!            
    - Ах ты, пройдоха! – усмехнулся я про себя. – Конечно, в индивидуальном! И понятно, почему Сокольники, и так стремительно. Вон, на скамейке Валерка тебя уже который час дожидается, весь синий уже, озяб совсем, пока ты дрыхла с нами вместе в общежитии. Ну, ничего, думаю, его ожидание даром не пройдёт. Ты его сегодня сполна обогреешь!  Зря, что ли, устроила нам общий выходной? Вот что такое талантливый руководитель коллектива? Это человек, который всё общественное направляет на достижение личного. И объявляет это впоследствии общественно полезным делом, при этом ещё и получая, как правило, от него дивиденды. А что, неплохо сказано, надо запомнить!

    Закинув руки за спину, я лениво катил по кругу, предаваясь своим мыслям. Всеобщее движение в одном направлении, приятная музыка из динамика как-то умиротворяли и расслабляли.

    Вдруг впереди, метрах в пятидесяти, я  заметил девушку, неумело пересекавшую дорожку катка поперёк, от центра к бортику, туда, где находились скамейки для отдыха. На ней были надеты “канадки”, и она, похоже, впервые встала на коньки. Наперерез ей неслись, взявшись за руки, парень с девушкой на беговых “норвежках”. Вместо того чтобы остановиться и пропустить бегущих мимо неё конькобежцев, девушка, увидев пару, бестолково засуетилась, споткнулась, упала на четвереньки и прямо головой вперёд поехала на парня. Тот, видно, был настоящим мастером, мгновенно сориентировался, отпустил руку своей партнёрши, высоко подпрыгнул, чтобы избежать столкновения, сделал кульбит в воздухе и приземлился на ноги, после чего ускорился и, не оглядываясь, устремился догонять свою подругу.
 
    - Ай! – услышал я и тут же увидел, как девушка-новичок ползёт по льду к ближайшей скамейке, уворачиваясь от стремительно пролетающих мимо неё конькобежцев. Всё это произошло буквально за пару секунд. И в следующее мгновение я уже спешил на помощь пострадавшей.
    - Девушка, кто же так катается? – упрекнул я её, помогая подняться и отряхивая с неё снег. – Для таких, как вы, новичков, специально предусмотрен “лягушатник” в центре катка, там и надо было вам осваивать катание на коньках. А то и себя и других можно покалечить.
    - Да я там и каталась, а потом захотелось попробовать проехать, как все, по кругу. И тут увидела несущуюся прямо на меня пару и растерялась, - ответила она сквозь слёзы.

    Я подвёл её к скамейке, усадил, осмотрел ногу. Острый конёк конькобежца всё же достал её и угодил прямо в колено. Тёплые финки были в этом месте разорваны, и из неглубокой ранки обильно сочилась кровь.
    - Ух, ты, сидите смирно, я сейчас обработаю вам рану.

    Я побежал в медицинский пункт и вскоре возвратился с ватой, бинтом и пузырьком йода.
    - Может, не надо? – слабо запротестовала девушка, похоже, обработки раны она боялась намного больше, чем самой раны. – Я и так домой доберусь, а там уже сама обработаю рану.
    - Как это не надо!? А инфекция!? А воспаление!? Ну-ка, быстро закатывайте штанину!

    Не слушая больше возражений, я заставил её освободить колено, обильно налил йод на вату и приложил к ране.
    - А-ай! – опять вскрикнула девушка, причём, возглас её прозвучал намного громче и продолжительнее, чем после травмы.
    - Что такое? – удивился я.
    - Я всяких ран, крови и обработок страшно боюсь, - пожаловалась девушка.
    - Ну, вот, приехали! Такой ерунды бояться! Сейчас немного попечёт и пройдёт. А мы пока немного отдохнём. Потом я вас чаем напою и провожу домой. Вас как зовут?
    - Ира.
    - Очень приятно. А меня Александр, можно просто Саша. Вот и познакомились.

    Пока мы пили ароматный, настоянный на травах чай с мёдом, я хорошенько рассмотрел свою новую знакомую. Невысокая, плотная, пропорционально сложенная, светловолосая, с большими, будто постоянно удивлёнными глазами на круглом лице, маленький носик пуговкой, высокий, но не резкий, приятный голос, полненькие, в моём вкусе, ножки.
 
    Мы разговорились. Ира жила недалеко от катка, тоже в Сокольниках. Родители её были педагогами. Училась она тоже в МГУ, только на филологическом факультете и была на курс младше меня.
 
    После чая я проводил её домой, конечно же, не забыв взять у неё домашний адрес и обещание встретиться снова.



                3 января 1940 года



    Ну, вот, под влиянием вчерашней встречи вначале решил вести дневник, регулярно и подробно описывая каждый прожитый день. Но оказывается, это не такое простое дело. Раньше ведение дневников было довольно распространённым занятием у дворян и писателей. Мне попадались в печати дневники знаменитых людей. Они всегда очень подробно и интересно описывали все происходившие с ними самые обыденные события. Кажется, проще простого – пиши, что видишь. Ан нет! И уже сегодня я не знаю, о чём писать. Сижу, как дурак, за столом, а перед глазами стоит Ира. У меня всегда так. По природе я очень влюбчив, но до какой-то определённой черты. Такая себе платоническая любовь всегда получается. Познакомлюсь, нафантазирую себе чёрт знает что, а потом по многу дней сижу и страдаю от неразделённой любви, которой на самом деле и не было. А бедная девушка даже не догадывается об этом. Сижу вот сейчас, веду мысленный диалог с Ирой и любуюсь ею. А она, представляется мне, в эти минуты тоже вспоминает и восхищается мной. Мы держим друг друга за руки, у нас полное единство взглядов и чувств, мы целуемся… Дальше этого обычно мои мечты никогда не доходили. Я страшился слов “семейная жизнь”, за ними всегда маячили бытовые проблемы – и сразу вся аура любви разрушалась. Я хорошо помнил слова Маяковского “любовная лодка разбилась о быт”. Правда, иногда я делал попытки более тесного сближения с понравившейся девушкой. Но мои мысли о ней обычно бывали столь возвышенными, а виртуальное впечатление от воображаемого образа столь высоким, что действительность всегда проигрывала и разочаровывала, и интерес к очередному предмету любви у меня постепенно пропадал.

    Поэтому я перестал поддерживать с девушками более прочные связи, чем просто знакомства, опасаясь очередного разочарования. Кроме того, меня всегда мучил комплекс, что при длительном знакомстве точно такое же впечатление обо мне будет складываться и у девушки, так как всегда откровенно считал себя настоящим кладезем отрицательных качеств, которые старался тщательно скрывать от окружающих. Так и повелось потом, что я всегда был в центре внимания и душой компании, без малейших затруднений знакомился с представительницами прекрасного пола, нередко очаровывал их. Но дальше этого никогда не позволял себе заходить, окружая себя тайной и вызывая массу пересудов и вопросов, кто же, в конце концов, моя счастливая избранница. Из-за этой таинственности, а также благодаря спортивным успехам, я считался на факультете видным женихом, тем более что не распространялся на тему своего происхождения. Хотя был родом из простой рабочей семьи из Подмосковья.
         
    Вообщем, я решил, что теперь буду вести записи нерегулярно, только по каким-то значительным событиям или если душа сама того пожелает. И дал себе зарок ничего в дневнике не исправлять, разве что потом дополнять события. И ещё я пообещал себе писать обо всём максимально откровенно, ведь от себя самого всё равно не скроешь собственные мысли, чувства и впечатления, даже если в жизни мои действия принесут кому-то огорчения и даже боль, ведь дневник – это, прежде всего, констатация факта.   



                9 марта 1940 года



    Вчера был приглашён на празднование Международного женского дня 8 марта домой к Ирине. Как я ни опасался, но наша дружба с нею /пока ещё не связь/ в дальнейшем продолжилась. Через пару дней после нашей встречи на катке я зашёл в деканат филологического факультета, узнал, в какой группе занимается Ирина Комаристая, и по окончании последней лекции остался поджидать её в коридоре возле аудитории. Ира всё ещё немного хромала, но встретила меня по-приятельски, как старого знакомого.

    В тот день мы снова сходили с нею попить чай с тортиком в ближайшую “Чайную”. После этого договорились регулярно встречаться. И через самое непродолжительное время я уже не мог даже представить себе такого дня, чтобы хоть несколько минут не слышать её звонкий и переливающийся, как колокольчик, голос. А по выходным мы с нею назначали встречи на базаре. Ира со смехом рассказывала мне потом, как в первое время удивлялась её мама тому, что она неожиданно полюбила  ходить по воскресеньям на базар.

    - Чудеса, да и только! – говорила она отцу. – То в ближайшую булочную за хлебом сходить не допросишься, а тут сама добровольно желание изъявляет на базар идти. И главное, как толково продукты покупать научилась и недорого! Вот только слишком долго скупается.

    А это я ей деньги экономил, покупая кое-что на свои. Повезло, что городской спорткомитет мне выплачивал дополнительную стипендию за спортивные достижения.

    Мы, бывало, часами гуляли с Иришкой по  Москве - по паркам, скверам, даже как-то в кино умудрились сходить на дневной сеанс.

    И всё же наша тайна долго не продержалась. Ирочка рассказывала, что в прошлое воскресенье, когда она, как обычно, собралась идти на базар, её младший брат Серёга, которому недавно исполнилось пятнадцать лет,  вдруг тоже выразил желание сходить за покупками, ну, в крайнем случае, вместе с ней. Ира вначале растерялась от такого поворота событий, а потом начала бурно протестовать. Неожиданно брата поддержала мама, рассудив, что Серёжа прав, ей одной трудно каждый раз носить с базара тяжёлые сумки, а он уже большой мальчик, почти мужчина, так что может помочь нести. Но Ирина не сдавалась, приводя всё новые и новые аргументы в пользу своего решения. И тут этот стервец заявил.
 
    - Мам, ну чего ты с ней споришь? Только время зря теряешь. Она же ни за что не согласится на мою помощь. У Ирки каждое воскресенье не поход на базар, а сплошное любовное свидание выходит. Вон, и теперь её кавалер за углом дожидается. В прошлое восересенье я их сам лично засёк! – и громко захохотал.
            
    Её мать так и рухнула на стул от неожиданности, посидела так немного с деньгами в руках, а потом встала, заплакала, обняла Ирину и проговорила.
    - Извини, меня, доченька, старую дуру. Так быстро жизнь пролетела, что я и не заметила, как ты совсем взрослой стала. Конечно, ступай, раз тебя молодой человек дожидается. А вечером мне всё подробно про него расскажешь. Кстати, есть повод и нам с ним познакомиться. Через неделю праздник, Международный женский день. Вот и пригласи его к нам в гости, больше никого не будет, мы одни, как раз и познакомимся с ним поближе. А ты, сопляк, - обратилась она к Серёге, - сразу предупреждаю, чтобы рот за зубами держал и не зубоскалил понапрасну! Мал ещё о других судить! Посмотрим, как сам за девчонками ухлёстывать начнёшь! И запомни, я пока ещё отцу не говорила, что у тебя табак из карманов просыпается. Но если не прекратишь курить, так и знай, обязательно скажу!

    В тот же день, когда мы гуляли по базару, Ира передала мне приглашение. Вообще, забавно, наверное, со стороны наблюдать, как мы идём вдвоём. Я – долговязый, жилистый. И она – маленькая, пухленькая, не достающая даже до моего плеча, но крепко держащая меня под руку и старательно примеривающаяся к моим широким шагам.
 
    И вот вчера я с двумя маленькими букетиками подснежников, заметно волнуясь, звонил в дверь Ириной квартиры. Всё семейство оказалось в сборе. И даже этот конопатый паразит Серёга остался дома. Всем любопытно было на меня посмотреть, со мной познакомиться и оценить Иришкин выбор.

    Вечер прошёл в очень тёплой обстановке. Думаю, что мы с родителями Иры обоюдно понравились. Тем более, когда они узнали, что из-за спортивного режима я вообще не употребляю спиртного и не курю. Правда, и ел я немного и очень избирательно, что особенно огорчило Ирину маму. Она очень старалась украсить праздничный стол разнообразными яствами.

    - Мам, - услышал я голос своей любимой из кухни, - не переживай ты так, не всю жизнь ему придётся диету соблюдать. Когда закончит спортивную карьеру, он своё наверстает.

    Ириному отцу я немного поддался в шахматы, благосклонно предложив ничью в выигрышной позиции. И совершенно очаровал всю семью, когда взял в руки гитару и начал петь.
 
    Потом мы долго гуляли с Ирой по городу, почти всю ночь, до тех пор, пока над крышами домов не забрезжил рассвет. Я совершенно не помню, о чём мы с ней разговаривали, может, о чём-то важном, а может, о какой-нибудь ничего не значащей ерунде. Главным для нас было совсем не тема, а, через слова и прикосновения, чувство взаимного притяжения друг к другу. Я понимал, что люблю Ирину и влюбляюсь с каждым днём в неё всё сильнее. Моя душа внутри меня сладко пела от счастья. И у меня впервые не возникало тревожных мыслей о будущей женитьбе, отравляющем существование и всё разбивающем быте, страхе утери чувства к своей возлюбленной и прочей, как мне теперь казалось, мелкой ерунде. Возле её дома я повернул Ирину к себе и долго всматривался в лицо любимой. Она, казалось, ждала какого-то продолжения. И тогда я медленно наклонился, обхватил её щёки своими огромными лапами гимнаста и впился в пухлые, яркие, словно вишенки, губы моей любимой своими губами. Поцелуй длился очень долго. Я никак не  хотел, чтобы он заканчивался. Ира начала задыхаться и принялась молотить кулачками по моей груди. И только тогда я отпустил, наконец, её губы, но поднял её саму на руки, прижал к себе и произнёс.
    - Я хочу, чтобы так было всегда, целую вечность, до самого нашего конца.

            

                17 апреля 1940 года 



    Два дня назад Ира подарила мне свою фотокарточку, на которой она была сфотографирована со своей племянницей. А сегодня девчонки нашей группы неожиданно задумали меня женить. Уже многие студенты и на нашем курсе, и в нашей группе создали или готовились создать свои семьи. А я до сих пор продолжал пребывать одиноким, как перст, и таинственным. Дело было на перерыве между лекциями. Инициатором комбинации, как всегда, выступила Зинка. В невесты мне она вознамерилась подсунуть свою подругу Светку Салькову. Худшего варианта я не мог для себя придумать. Глупая, как пробка, толстая, с сонным приторным голосом и замедленными манерами, она будто только и ждала, чтобы её кто-то взял замуж и потом всю жизнь пахал ради её благополучия. А она бы только кнутом погоняла в своей вечной сладкой неге, так же, как поступала и её мать с отцом, главным инженером завода. Светка до этого момента много раз подъезжала ко мне, приглашая, то к себе в гости, то в театр, то просто погулять вдвоём. Но я всё время находил уважительную причину для отказа. Зинка начала издалека.

    - Ребята, минуточку внимания! Давайте потренируем наши исторические мозги и поиграем в слова! Итак, задаю задание: нужно придумать рифму со словами “ветер” и “лист”. У вас две минуты. Время пошло.
 
    Меня согревала фотография любимой во внутреннем кармане пиджака. Поэтому я был в ударе и, как только подошла моя очередь, выдал без промедления.
                Ветер налетал порывами,
                Он с деревьев листья рвал.
                Один лист попал за шиворот
                И меня защекотал.
    Тут же ко мне подлетела Светка и запечатлела свой слюнявый поцелуй вперемежку с помадой на моей щеке.
    - Сашенька, великолепно! Гениально!
 
    Сюда же подтянулась и Зинка, тоже повосхищалась немного. А потом завела старую пластинку.
    - Сашенька, ну, что ты всё один да один ходишь, как одинокий грач? Смотри, вон Светочка по тебе как страдает, иссохлась вся.

    Я автоматически взглянул на тучную улыбающуюся физиономию своей потенциальной невесты, подумав, что лучшей словесной карикатуры невозможно было придумать.
 
    - Давай-ка мы как-нибудь вечерком втроём у Светочки посидим, поболтаем? - продолжала совращать меня Зинка. – Как раз и майский праздник на носу. Если не можешь сейчас, так договоримся заранее и отметим праздник у неё дома. Кстати, её родители в отпуск собираются, в санаторий. Вся огромная квартира тогда будет в нашем распоряжении.
    - Нет, Зинуля, не могу, у меня  скоро соревнования, - пытался я отговориться.
    - Тогда после праздника. Её родителей долго не будет. Ах, какой великолепной вы будете смотреться парой! – восхитилась она, кивнув прильнувшей ко мне Светке. – Конфетка!

    Я намеренно, с ленцой, ответил, приобняв Светку.
    - Да, Зинуля, ты права, пара действительно была бы мировой, но…не могу, грехи молодости не пускают.
    - А что такое? – забеспокоилась она.
    - Да вот, к жене ехать надо, давно семью не видел.
    - К какой жене, какая семья!? – изумилась Зинка. – Насколько мне известно, ты же не женат!? Знаешь что, не трынди! Откуда вдруг у тебя жена образовалась!?
    - Да вот так, не было-не было – да вдруг образовалась.
    - Ты, Сашуня, ври, да не завирайся! К твоему сведению, порядочные мужья фотографии своих любимых носят у сердца.
    - Так я и ношу, - простодушно ответил я.
    - Ага, так я тебе и поверила! Ты ещё скажи, что у тебя и ребёнок имеется.
    - Да, имеется, - не моргнув глазом, соврал я.
    - Ну, что ж, тогда покажи! – заявила староста. – Только сразу хочу предупредить, если не покажешь, всей группе выставляешь пиво.
    - Так тому и быть, - легко согласился я. – Но если проиграешь ты, тогда пиво группе придётся выставлять уже тебе.
    - Вот это деловой разговор! – вклинился в диалог кто-то из группы. – Братва, внимание, сегодня мы гарантированно идём пить пиво на халяву! Нам- то без разницы, кто из этих придурков проиграет!

    А я в это время полез в боковой карман пиджака, достал фотографию и сунул под нос ошеломлённым Зинке со Светкой. Последовавшая вслед за этим немая сцена была не хуже, чем в гоголевском “Ревизоре”. Теперь, я думаю, больше они ко мне не будут приставать со своим жениховством.



                5 мая 1940 года



    Только вчера закончилось лично-командное первенство Советского Союза среди студентов. Наша сборная заняла второе место после ленинградцев. А я в личном первенстве совсем немного не дотянул до пьедестала почёта, занял четвёртое место, отстав от бронзового призёра всего на 0,2 балла. Чувствую, что набираю неплохую форму. Если так и дальше пойдёт, можно будет в дальнейшем и на более высокие места замахнуться, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить. Но до летних каникул пока больше никаких соревнований не предвидится. А на будущий год посмотрим, может, и на выступление во Всесоюзном первенстве удастся замахнуться. Во всяком случае, тренер меня очень обнадёживает, и в меня верит, говорит, что большой потенциал, есть, куда расти.

    Отсутствовал на занятиях я всего несколько дней. Но когда после соревнований впервые пришёл в аудиторию, Зинка сразу сообщила мне, что арестован комсорг факультета Генка Субботин.
    - Представляешь, говорят, что  оказался английским шпионом! - выпучив глаза, прошептала она мне на ухо. – То-то я сразу обратила внимание, как он свободно говорит на английском языке.
 
    Одновременно с нашим сокурсником были арестованы ещё несколько студентов с других факультетов, а также один профессор и три преподавателя с различных кафедр.
      
    Новость для меня была ошеломляющей. Генка, заводила и трибун курса. Ни  одно собрание не проходило без его доклада, всегда зажигательного и умного. Не раз он сам клеймил позором подлых наймитов империализма. За последний учебный год это была у нас уже третья кампания арестов. Генка считался одним из лучших студентов факультета. Его теоретические работы периодически публиковались не только в студенческом, но и в различных центральных исторических журналах, всегда интересные, логически обоснованные. Мы все были уверены в том, что после окончания университета его оставят в аспирантуре. Сознание не могло просто так смириться с этой новостью. Нет, конечно, мы все, без всякого сомнения, преданы делу партии, внимаем каждому слову великого Сталина из его многочисленных докладов. Мы ведь в будущем будем не просто историками, мы – будущие идеологи. Кому, как не нам вскоре придётся публично объяснять народу политику нашей партии и вступать в дискуссии с оппонентами, среди которых, весьма вероятно, окажутся не только наши сторонники, но и откровенные враги советского государства? Мы также верим  и нашим органам внутренних дел, которые не только карают, но способны и честно признавать свои ошибки. И за эти ошибки они первыми несут самую суровую ответственность. Вначале без всякого снисхождения публично осудили открытым судом и затем расстреляли самого Генерального комиссара государственной безопасности Генриха Ягоду, когда выяснилось, что под личиной одного из руководителей партии и государства скрывался подлый и коварный враг народа. Через три года был заменен его преемник Николай Ежов, судьба  которого в дальнейшем осталась неизвестной, но, скорее всего, тоже был снят за какие-то серьёзные просчёты, иначе не было смысла его менять. А как весь наш народ ещё совсем недавно восхищался его “ежовыми рукавицами”, кричали на демонстрациях “ура” верному соратнику Сталина. Но когда выяснилось, например, что Ягода оказался врагом народа, мы точно также приветствовали своевременную его нейтрализацию и благодарили партию за открытую политику. Всегда следует честно признавать свои ошибки, а народ, если ему откровенно всё объяснить, всегда поймёт, поддержит партию и простит её просчёты. А работы без ошибок не бывает. Да, тяжело в такой организации как НКВД работать, полно шпионов, контрреволюционеров вокруг, только зазеваешься – и самому можно угодить в их шпионские сети. Но для того и создана была эта организация, чтобы защищать нас от всяческих шпионов, диверсантов, перерожденцев-предателей своего народа и прочей нечисти.
    
    Но всё, о чём я сейчас написал, происходит далеко, где-то там, за Кремлёвской стеной. Мы, весь наш народ, свято верим, что под неусыпным оком нашего отца и руководителя, любимого товарища Сталина страна никогда не свернёт с намеченного ленинской партией большевиков пути в построении первого в мире социалистического общества и верным путём ведёт нас к коммунизму. И только отдельные предатели Родины, подлые перерожденцы, продолжают упорно верить в реставрацию капитализма и сопротивляться неизбежному поступательному движению истории. За это  справедливо карают их органы НКВД, неусыпно стоящие на страже покоя советских людей.

    Но почему же тогда враги появляются снова и снова, сколько их ни арестовывай и ни расстреливай? Да, товарищ Сталин постоянно внушает нам, что по мере продвижения вперёд, нарастает и классовая борьба, всё чаще враги народа будут пытаться изменить ход истории в свою пользу. И хоть их действия бесперспективны в историческом плане, мы должны постоянно быть настороже и безжалостно пресекать любые их попытки контрреволюционных, шпионских действий и реставрации капитализма.
 
    Всё это понятно. Но, тем не менее, сознание не может так просто смириться с мыслью, что вот он, давно и хорошо знакомый ещё со времени поступления в институт Генка, вдруг оказался таким же скрытым врагом, о каких нам рассказывают и предупреждают газеты и радио. Как мог я, почти ежедневно общаясь с ним, живя на одном этаже общежития, просмотреть в нём врага? Или он оказался столь изощрённым и коварным, что даже ближайшие товарищи не смогли его раскусить? Где же их готовят таких, как прививают эти качества!? И почему наши органы, столь успешно выявляя и арестовывая их на этапе подготовки терактов, не могут выявить первоначальные гнёзда подготовки этих агентов иностранных разведок? Не могут же они в таком огромном количестве проходить подготовку за границей, а к нам проникать, будучи уже готовыми шпионами? Если так, то куда тогда смотрят наши пограничники? А может, Генка просто был недостаточно политически бдителен, где-то дал слабину и позволил вовлечь себя в шпионскую сеть? Но какие сведения он способен был  раздобыть и сообщить иностранной разведке, он, всего лишь студент? Неужели эти подлые шпионы вербуют всех без разбора, не учитывая ни место работы, ни возможности человека? Голова раскалывается от ужасных мыслей! И кому тогда вообще можно верить!? А вдруг вот эти самые ребята, которые сидят в лекционном зале слева и справа от меня, тоже на поверку окажутся вражескими агентами? Как их распознать по внешнему виду? И почему наши доблестные органы раскусили шпионскую группу в нашем университете только сейчас, по каким признакам? Ведь не вчера же она возникла? Неужели такую массу высококвалифицированных специалистов смогли так долго водить за нос такие едва оперившиеся юнцы, как Генка? А может, органы уже давно следили за ним, внедрившись в нашу среду под видом студентов, и только арестовали в нужный момент, допустим, при передаче каких-то секретных данных, чтобы иметь неопровержимые доказательства его шпионской деятельности? В таком случае, они, возможно, и в данный момент находятся среди нас и продолжают свою скрупулёзную работу по выявлению врагов? Нет, я дальше писать просто не в силах. В голове полный сумбур,  и мысли путаются в голове.



                9 мая 1940 года      



    Сегодня после занятий меня неожиданно вызвали в деканат. За собой я никаких провинностей не замечал, несданных “хвостов” за мной тоже не числилось. Поэтому я предположил, что вызов связан с какими-то спортивными вопросами и без всякого страха и сомнения переступил порог родного деканата. Но за столом декана сидел незнакомый мне молодой лейтенант в форме сотрудника НКВД.
    - Александр Пантелеймонщиков? – обратился он ко мне с улыбкой на приятном лице. – Это я вас просил подойти для беседы. Лейтенант Петров. Да вы присаживайтесь, не стесняйтесь. У меня к вам всего несколько вопросов. Как ваши дела в спорте?

    Однако не успел я ответить, как он перебил сам себя.
    - Впрочем, о ваших спортивных достижениях я и так всё знаю. Прогрессирующий гимнаст-перворазрядник с определёнными, причём, вполне обоснованными претензиями на повышение звания, чемпион Москвы в командных соревнованиях, призёр Всесоюзных студенческих игр. Как вы смотрите на то, чтобы перевестись в наше спортивное общество “Динамо”?

    Я не ожидал такого предложения и был ошарашен. Лейтенант улыбнулся.
    - Конечно, я хорошо вас понимаю, сразу такой серьёзный вопрос решить сложно. Подумайте, посоветуйтесь с тренером, с родителями, с любимой девушкой. Видите, нам всё о вас известно. Хочу также сообщить вам, что при положительном ответе вас сразу ожидает офицерское звание, соответствующий оклад, сборы на лучших спортивных базах страны, регулярные поездки на соревнования за счёт государства.

    Какое-то время я молчал, потом ответил.
    - Товарищ лейтенант, я не могу так сразу решить. Но вообще-то я не собираюсь посвящать всю свою жизнь спорту и планирую в дальнейшем работать по основной профессии историка. Гимнастика – это временное увлечение. Да и не столь уж выдающиеся у меня успехи в ней, если разобраться. Пока в ближайшие мои планы входит, прежде всего, успешное окончание третьего курса.
    - Ну, что ж, не буду вас торопить, - опять по-доброму улыбнулся лейтенант. – Давайте, проводите в жизнь свои ближайшие планы. Хорошенько отдохните на каникулах, подумайте, всё взвесьте. А потом мы с вами снова встретимся и поговорим. Возможно, вы ещё перемените своё решение. Да, чуть не забыл, вот ещё что. Во-первых, мне бы очень не хотелось, чтобы кто-то узнал о самом факте нашей с вами беседы, тем более, о её содержании. Можете даже считать, что это – приказ. Так что, во избежание всяческих недоразумений и осложнений, лучше будет, чтобы об этом никто не узнал. И последнее. Я знаю, что недавно были арестованы несколько студентов и преподавателей вашего факультета. Как видите, враг не дремлет и постоянно ищет лазейки на теле нашего государства, чтобы, как поганый микроб, проникнуть внутрь и вредить ему. У меня к вам просьба. Если у вас возникнут какие-нибудь подозрения или хотя бы определённые сомнения в искренности или действиях ваших товарищей или преподавателей, сразу сообщите по этому адресу. Это моё постоянное место работы. Также обращайтесь, если у вас возникнут какие-нибудь житейские или материальные проблемы, постараемся вам помочь, мы вас не будем терять из виду.

    Он протянул мне бумажку с написанным на ней адресом, убедился, что я  прочёл текст, и забрал назад.
    - Запомните адрес, записывать его не нужно. Пока это всё. Спасибо, что уделили мне немного своего личного времени. У меня есть к вам ещё ряд вопросов и предложений. Но не хочу подгонять время. Всё остальное – в следующий раз. До свидания, надеюсь, до скорого, а точнее, встретимся после ваших каникул.



                7 июня 1940 года      



    Сейчас в самом разгаре экзаменационная сессия. Позади уже два экзамена, впереди ещё два. Мы с Ирочкой видимся теперь не так часто, у неё тоже забот по горло. Но ещё до начала сессии мы договорились с ней, летом, сразу после экзаменов, пройти на лодках вниз  по Москве-реке. Увлекательное должно быть путешествие. Но сегодня Ира подошла ко мне после экзамена и попросила вечером прийти к ней домой.

    Вечером, когда я пришёл, моя Иришка встретила меня в уютном домашнем халатике. Я осторожно чмокнул её в щёку и опасливо заглянул в комнату. Ира расхохоталась и шутливо легонько стукнула меня кулачком по лбу.
 
    - Вот, трус какой! А ещё чемпион! Нету никого дома. Родители вообще-то хотели повидаться с тобой. Но сегодня утром подошёл папин приятель, он живёт на соседней улице, и пригласил нас всех в гости. Их сын, Валерка Самохвалов, из армии на побывку приезжал. А сегодня его проводы, обратно на службу возвращается. Теперь только через год домой приедет, когда демобилизуется. Вот и пришлось моим родителям срочно менять свои планы.
    - А ты чего же не пошла? – глупо спросил я.
    - Вот, дурачок! Я же тебя ждала.

    В ответ я сгрёб её в охапку, стал целовать и кружить по комнате.
    - Подожди, Сашка, ну, прекрати немедленно, кому я сказала!? – вопила Ира в моих объятиях, упираясь в грудь и отбиваясь кулачками. – Я же тебе не какой-нибудь спортивный снаряд, чтобы можно было раскрутить и зашвырнуть куда-нибудь подальше! Сейчас же отпусти и поставь на место, слышишь!?

    Наконец, я опустил её на пол.
    - Ты, конечно, не спортивный снаряд, но и не хрустальная ваза, чтобы осторожно ставить на место. Поэтому таких красивеньких и пухленьких девочек не ставят, а кладут.

    Я вошёл в раж, положил Ирочку на диван и  начал торопливо расстегивать на ней пуговицы халатика, одновременно целуя обнажающееся тело.
    - Сашка, да ты что!? Что ты себе позволяешь!? Отпусти меня! Сейчас родители вернутся, а мы с тобой чем тут занимаемся!?
    - А чем ещё могут заниматься влюблённые парень и девушка, оставшись вдвоём? – прохрипел я, задыхаясь от возбуждения. – Да ты не переживай, мы быстро, успеем до их прихода!

    Одна моя рука уже ласкала возбуждающие маленькие перси, а другая, прижимая сзади к себе девушку и добравшись до её трусиков, пыталась стянуть их вниз.

    Ирка вначале упорно держала оборону. Но потом, когда я навалился на неё сверху, испуганно вскрикнула и, собрав все силы, резко толкнула меня в грудь, а сама выскользнула из-под меня на пол. В следующую секунду она отскочила в сторону, стала поправлять на себе трусики и застёгивать халат. Но не убежала, а, набычившись, смотрела на меня.

    - Вот именно, что успеем, - тяжело вздымая грудь и пытаясь восстановить дыхание, произнесла она. – Как ты себе это представляешь? Приходят сейчас родители, а я с тобой тут на их кровати любовью занимаюсь!? Да и не в этом даже дело. Я – девушка порядочная, воспитана по определённым правилам, и через них переступить не в силах. Я не могу всё это делать, как собаки, по-быстрому. Каждому времени – свои песни. Вот если женишься на мне, владей мной сколько, когда и где захочешь, хоть по нескольку раз в день. Я ведь тоже тебя люблю и не меньше твоего хочу быть твоей. Но так, как намеревался сделать сейчас ты, не желаю. Я считаю, что самая первая ночь должна остаться в памяти навсегда, как одно из самых ярких впечатлений нашей совместной жизни. Она долгие годы должна вызывать порыв нежности и страсти у нас обоих. Конечно, возможно, я ошибаюсь, и у тебя совсем другие представления об этом, но мне бы хотелось, чтобы у нас всё сложилось именно так, а по-другому не могу. Извини меня, Сашенька, если можешь. И потом, в жизни всякое может случиться. А вдруг ты разлюбишь меня?
    - Что за глупости ты говоришь, Ира!?
    - А что, в жизни чего только не бывает!? Вон, сколько подобных историй рассказывают наши девчонки! Только и слышишь со всех сторон – тот развёлся, тот своей жене или девушке изменил. И мне не хочется оставить на память о тебе только неудачные любовные воспоминания.
    - Тогда зачем ты вообще позвала меня на это свидание наедине? – обиженно произнёс я.
    - Ну, то, что наедине, это простая случайность. Я не думала, что все уйдут.
    - А как ты себе представляешь наше совместное лодочное плавание по Москве-реке? Наедине я минуты не могу провести спокойно, чтобы не хотеть тебя. А тут несколько дней ты постоянно будешь возбуждать моё воображение, и твои колени будут постоянно соприкасаться с моими. Ты хотя бы не поменяла планы на наше совместное путешествие?
               
   Ира подошла ко мне, обняла, и поцеловала, явно подлизываясь.
    - А вот для того, чтобы обсудить это, Сашенька, я как раз тебя и пригласила. Путешествие мы не отменяем, а просто переносим с июля на август. Ты согласен, мой милый? 
    - Это ещё почему? – окончательно огорчённый, произнёс я.

    Нет, день с самого утра поразительно не задался. Вначале я чудом ускользнул от тройки на экзамене по философии, еле выплыл, пустившись в длинные, абстрактные рассуждения, в конце концов, уболтав, а скорее, утомив профессора. А теперь вот Ирка мне сюрпризы преподносит!

    - Понимаешь, наша группа решила после окончания экзаменационной сессии ехать по деревням, собирать народный фольклор – частушки, песни,  истории всякие, записывать характерные словечки и разговор местного населения. Я не могла проигнорировать подобное мероприятие. Мне это в будущем тоже пригодится при написании дипломной работы, да и вообще интересно местные наречия послушать. Ты не сильно рассердишься на меня, мой любимый?    
    - Конечно, если тебе какие-то частушки важнее любимого человека, тогда поезжай, он же, в отличие от частушек, от тебя никуда не денется, подождёт, пока ты натешишься местным диалектом! Смотри, только не пожалей о своём решении! – обиженно ответил я.

    Хоть Ирина и говорит, что воспитана в старых традициях, но чутьё у них у всех достаточно развито, как в давние времена, так и сейчас. Вот могут женщины укротить мужчину! Это только считается, что они – слабый пол, однако когда нужно, всегда добиваются своего не мытьём, так катаньем. Ирка сразу нежно прильнула ко мне, начала гладить, тереться об мою щеку, будто пушистая кошечка, снимая с меня раздражение и одновременно снова возбуждая.
 
    - Ладно, делать нечего, - пробурчал я, постепенно успокаиваясь, - тем более что ты и так уже без меня всё решила, а меня использовала не для того, чтобы посоветоваться, а чтобы объявить о своём решении. В таком случае, и я тебе должен кое-что сообщить. Во второй половине июня, сразу после последнего  экзамена, я с нашей командой гимнастов уезжаю тренироваться на  спортивную базу в Подмосковье. Но  в августе плывём обязательно, хоть камни с неба пусть сыплются!
    - Конечно, мой любимый, слушаю и повинуюсь, мой повелитель! – улыбнулась Ира.

    Я опять слился с её губами в долгий поцелуй. А моя рука непроизвольно поползла вниз по её спине, снова нащупав под халатом злосчастные трусики. Но Ирка с улыбкой на лице, но решительно пресекла мою новую попытку сближения.
 
    Вскоре в прихожей раздался звук открываемой двери. Это возвратились из гостей Иркины родители. Больше ничего интересного в этот вечер не произошло. 



                5 июля 1940 года   



    Вчера закончились спортивные сборы, и я возвратился с нашей командой в Москву. На спортивной базе мы начали с тренером прикидку новой программы. Он остался очень доволен. Самым забивным видом должны были стать кольца. Тренер придумал для меня совершенно уникальный элемент, который никем ещё, вроде бы, не выполнялся. С разведенными в сторону руками я должен был в конце упражнения сделать крест и замереть на несколько секунд в воздухе, словно орёл. А потом медленно совершить два полуповорота в предплечьях вправо и влево, после чего следовал широкий мах, будто крыльями, и соскок на ковёр через двойное сальто в воздухе. Кроме того, я отрабатывал в опорном прыжке двойной переворот с дополнительным винтом. Неплохая программа была у меня и на других снарядах. Вообщем, тренер поставил передо мной задачу быть в тройке призёров на студенческих соревнованиях зимой следующего года, чтобы попытаться войти в сборную ДСО “Наука”, в структуру которого входил спортивный клуб МГУ, и попасть на Всесоюзные соревнования коллективов физкультуры. А там уже бороться за призовые места, что давало право на получение звания мастера спорта СССР.

    По приезде в Москву я, едва распаковав чемоданы, бросился домой к Ирине. Успел вовремя, так как на следующий день она отбывала со своей группой. Мы почти до самого утра бродили с ней по ночному городу, по тёмным аллеям, спящим паркам, вдоль подсвеченной огнями Москвы-реки. И целовались напропалую, представляя себе наше скорое путешествие на лодке вдвоём, причалы, костры, печёную картошку и уху из пойманной мной рыбы, долгие беседы по вечерам, ночёвки под ясным лунным небом в спальных мешках. Я даже представлял, как буду согревать своим теплом в холодном спальном мешке тело моей любимой. Втайне я надеялся, что во время совместного плавания мне удастся переубедить Иру в её заблуждениях по поводу досвадебных сексуальных отношений влюблённых, только сейчас не рисковал говорить ей это, опасаясь опять нарваться на неприятность.

    И в эту ночь нам тоже улыбались луна и звёзды, как бы приглашая составить им компанию. Лёгкий тёплый ветерок шевелил листья на деревьях и закрадывался в Иришины волосы.

    Незаметно пролетела ночь. На востоке начало светлеть небо, наступал рассвет. Ирочке нужно было идти домой, чтобы хоть пару часов поспать и потом бежать на вокзал. Она прижалась ко мне.             
    - Сашенька, не приходи меня провожать. Я не люблю этой прощальной кутерьмы. Вокруг будут мои товарищи. А мне не хотелось бы делить тебя ещё с кем-нибудь. Давай, мы с тобой попрощаемся здесь?

    Возле дома Ира встала на цыпочки, обвила мою шею руками и слилась со мной в долгом поцелуе. Когда она уже пошла к своему подъезду, в голову мне неожиданно пришла шальная мысль.
    - Ириша, я могу не выдержать такой долгой разлуки. А что, если я приеду к тебе в гости, пока вы там будете свои частушки записывать да сказки всякие собирать?
 
    Она остановилась, повернулась, подошла ко мне, серьёзно посмотрела в глаза, взяла за руку.
    - Я тоже буду очень сильно скучать по тебе, мой хороший. Ладно, уговорил, я согласна. Приезжай, я буду тебя ждать. Только, чур, не мешать! А то я знаю тебя. Начнёшь соблазнять на всякие поездки, прогулки, поцелуи. Я буду постоянно отвлекаться на тебя и никаких записей не сделаю.
 
    Она взяла мою ладонь в свои руки, потёрлась об неё щекой и поцеловала. Затем вновь пошла к дому.
    - Ирочка, но я даже не знаю, куда вы едете! – сообразив в последний момент, воскликнул я – Оставь мне свой адрес!
    - Вот голова садовая! И правда! – засмеялась Иришка. – Получается, как у Чехова, на деревню к дедушке! Мы будем всё время передвигаться по деревням, и найти нас будет очень сложно, деревень-то много, и маршрут движения мы выберем только на месте. Но десятого июля мы приезжаем в город Михайлов. Хорошенько запомни, одиннадцатого и двенадцатого июля я буду приходить на железнодорожный вокзал к прибытию поезда из Москвы и встречать тебя. Если вдруг по какой-то причине к двенадцатому числу ты не сможешь приехать, тогда лучше вообще не выезжай. Я уйду с группой по деревням, и найти меня будет так же сложно, как иголку в стоге сена. А созвониться нам с тобой будет неоткуда, это ведь не Москва. В таком случае встретимся уже в Москве. Но в любом случае дальше – всё по плану. Прощай, мой самый любимый человек на земле.
    Ирочка ещё раз поцеловала меня в губы и в этот раз уже окончательно скрылась за дверью своего подъезда.



                12 июля 1940 года   



    Сижу на крошечной железнодорожной станции Михайловский завод, в нескольких километрах от которой находится посёлок Михайловский. Нахожусь в полнейшем недоумении и отчаянии и никак не могу сообразить, что мне делать дальше. Но обо всём по порядку.
 
    На следующий день после расставания с Ириной я, как мы с ней и договаривались, поехал на вокзал за билетами на поезд. Моя наивная душа сладко пела в предвкушении скорой встречи с любимой. Я не люблю в себе подобного настроения – оно происходит от сознания скорого и лёгкого достижения цели и лишает меня собранности и сообразительности. Если такое настроение посещает меня во время соревнований, я обязательно запарываю своё выступление. Поэтому выработал для себя особый метод психологической подготовки, и подхожу к соревнованиям, всегда мысленно полностью отмобилизованным и готовым к борьбе. Но в тот день не было никаких оснований для беспокойства и необходимости специально настраиваться на борьбу, и я подошёл к кассе в расслабленном состоянии.
 
    - Будьте добры, дайте, пожалуйста, один билет до Михайловска на восьмое или девятое июля, - улыбаясь и заранее предвкушая положительный ответ, протянул я деньги кассирше.         
    - Вам до какого Михайловска, Свердловской области или на Ставрополье? – не поднимая на меня глаз, деловито уточнила кассирша.

    Я похолодел. Мне даже в голову не приходило до сих пор, что могут быть два или даже больше населённых пунктов с одинаковым названием, а это же так элементарно! Такое распространённое имя! Мало ли Михаилов по России могло основать города и посёлки, названные потом их именем? А я, как назло, не уточнил этот вопрос у Ирины. И, главное,  сейчас уже не у кого было спросить, ведь вся группа давно уехала. А разброс-то между городами немаленький, почти в полстраны будет. Но нужно было принимать решение мгновенно, и пришлось положиться на удачу. Я вспомнил, как Ира однажды рассказывала мне о жителях Свердловской области, что из-за характерного певучего говора их в народе называют “гомоюнами”. Может быть, она вела речь об этом в связи с предстоящей поездкой на Урал? Да, скорее всего, их группа решила ехать в Свердловскую область. Что им делать на Ставрополье? Там полно кавказцев, у каждого свой родной язык, который студенты не знают. Если бы по лермонтовским местам путешествовали, тогда другое дело. А-а, была-не-была! Где наша не пропадала! Рискнём!    
    - Пожалуй, давайте в Свердловскую область, - ответил я.

    Кассирша бросила на меня удивлённый взгляд.
    - А вам что, всё равно, куда ехать?
    - Ну, почему же всё равно? Просто я точно не знаю, куда.
    - Не морочьте мне голову, молодой человек! – рассердилась кассирша. – Решайте быстрее, выписывать вам билет или нет!?
    - Да! – отсекая последние сомнения, решительно ответил я.
    - На восьмое число билетов уже нет, выписываю на девятое.

    Когда я внимательно изучил билет, то обнаружил, что конечной точкой маршрута была обозначена станция Дружинино.
    - А почему не Михайловск? – удивился я. - Я же вас просил до Михайловска!
    - Молодой человек, я тут уже двадцать лет сижу, - ответила неожиданно оскорблённая пожилая кассирша, - и, наверное, лучше вас знаю все маршруты! К вашему сведению, за все эти годы я не допустила ни одной ошибки! А вам посоветую в следующий раз более тщательно самому маршрут изучать, чтобы потом опять в дураках не оказаться, заехав в другую сторону. Дружинино – это крупная узловая станция, следующая за Свердловском. На ней все выходят и добираются по окрестным городам и посёлкам сами. Кстати, до Михайловска из Дружинина ходит маленький местный паровозик по узкоколейке, там подробнее сами спросите у местных жителей.
 
    В дороге со мной никаких происшествий больше не произошло, так что особо писать об этом нечего.  До станции Дружинино поезд шёл больше двух суток. После выгрузки, как и сказала кассирша в Москве, я увидел стоящий под парами паровозик с двумя вагончиками и тут же сел в него.  За три часа он дотащил меня до Михайловского завода. Это был рабочий поезд, который доставлял рабочих на крупный железоделательный завод, выпускающий кровельное железо и производящий прокат цветных металлов, в частности, алюминиевой фольги, а также посуду. По прибытии на станцию, все рабочие разошлись по рабочим местам, и я остался в одиночестве в крошечном зале ожиданий, сидящим на единственной скамейке у окошка кассира, она же – дежурная по станции.

    - А вы не скажете, - обратился я к ней, - здесь не было девушки? Она должна была вчера и сегодня встречать меня на этой станции.
    - То, что не было девушки, это точно, - ответила приятным певучим голосом полная, средних лет кассирша. – Тут посетители не каждый день бывают, пожалуй, что вы – единственный пассажир за три последних дня. Рабочие сюда за билетами не заходят, они прямо в вагонах платят. А уж девушки точно не было, я бы её обязательно запомнила.
    - А почему на вывеске станции написано “Михайловский завод”, а не Михайловск? Мне в Михайловск нужно попасть. Здесь поблизости есть ещё один город с таким названием?
    - Нет, другого Михайловска в области нет. Это его сокращённо так называют, причём, не Михайловск, а Михайловский. А вообще-то он получил своё название от этого самого завода.
    - А почему же тогда в Москве кассирша у меня уточняла, в какую область до Михайловска билет выписывать? – удивился я.
    - Вот уж не знаю, что за дура такая вам попалась и насоветовала! Это же надо, в такую даль пассажира отправить по ошибке! И откуда она вообще могла знать о нашем небольшом посёлке? Так что извините, но больше ничем вам помочь не могу.
 
    Только теперь до меня, наконец, дошла во всей полноте трагедия моего положения. Получилось, что из-за своей собственной глупости, легкомыслия и рассеянности я безнадёжно сорвал свидание с Ириной. Лучше бы я вообще не уезжал из Москвы и там дожидался её возвращения! Чёрт меня дёрнул придумать эту поездку! А Ира, получается, впустую два дня ходила на вокзал совсем другого города и безуспешно встречала меня. Вот и маюсь здесь сиднем без толку уже который час, и пока так и не придумал никакого приемлемого варианта решения. И оставаться здесь нет смысла, и уехать невозможно из-за отсутствия билетов, да ещё летом, когда их днём с огнём не достать. А за окном уже ощутимо наплывает вечер. Сижу вот сейчас в маленьком зале ожиданий возле кассы и при тусклом свете электрической лампочки под потолком пишу эти строки, даже не предполагая, что делать дальше, куда идти и где найти ночлег. Ладно, буду думать дальше и положусь на обстоятельства и удачу. 



                13 июля 1940 года    



    Пишу вечером следующего дня. Проснулся поздно и тут же вспомнил, что у Иришки сегодня день рождения, ей исполнилось ровно двадцать лет. Такая выдающаяся юбилейная дата, разменяла третий десяток! Мы так надеялись, что отметим юбилей вместе. А я, безмозглый осёл, врун несчастный, не только не поздравил её, но и весточки подать не могу о себе! Представляю, что она сейчас думает обо мне! Нет мне из-за этого прощения и пощады! Теперь не знаю даже, куда ей писать, и сам заехал в какую-то несусветную тьму-таракань.

    Однако я не могу долго копить раздражение. Моя натура, инстинктивно пытаясь улучшить настроение, всегда старается даже в самом плохом варианте событий отыскивать положительные черты.

    Когда я встал с постели, утро было в самом разгаре. Я отворил окно, и с улицы сразу же ворвался в комнату свежий, богатый озоном воздух. Сквозь сон я слышал, что ночью была гроза. И сейчас всё пространство вокруг играло яркими красками. Ослепительными изумрудными точками блестели капли воды на омытых дождём листьях на ветках деревьев. Набухшая от влаги, сочная янтарная трава так и притягивала к себе. Я даже позавидовал коровам, хотя на ней сейчас паслось всего лишь несколько белых и чёрных коз. По обеим сторонам улицы были без особого строя расставлены  прочные степенные дома, из труб которых шёл дым – видно, хозяйки затопили печи и занимались приготовлением еды. Я высунулся из окна по пояс и начал жадно вдыхать в себя этот живительный воздух.

    Вчера я допоздна сидел на станции, пригорюнившись и не зная, что делать. Потом, видно, задремал. Разбудил меня громкий возглас дежурной.
    - Здравствуйте, дедушка Панкрат!

    Возле кассы стоял невысокий, сутулый дедок в картузе и брезентовом плаще, в руке держал хлыст.
    - А что это у тебя, Дуся, никак даже пассажиры уже завелись? Отдыхают после длительной поездки? При таком раскладе, чай, скоро тут, глядишь,  гостиница потребувается– заулыбался дед.
    - Да вот какая незадача вышла, дедушка, - ответила та. – Никогда здесь такого, сколько работаю, не случалось. Из Москвы отправили пассажира, похоже, по ошибке в другую область. А его ещё к тому же девушка должна встречать. Почитай, сейчас у него рушится всё счастье жизни. А я не знаю, как ему помочь, и что теперь с ним делать.
    - Ох, ты, неужто из самой Москвы!? – удивился дед. – Ну, и как там Москва поживает?
    - Да что с ней сделается? – нехотя откликнулся я, протирая спросонья глаза. - Стоит Москва. Народ трудится. Что ещё сказать? В двух словах и не расскажешь. Её просто самому смотреть нужно.
    - Ну, да, ну, да, конечно, это я понимаю, - зачастил дед. – И куды ж ты теперь, милок? Надумал, ай нет, куда путь держать?   
    - Да куда? Раз уж занесло меня в такую глушь, придётся пожить тут у вас несколько дней, познакомиться с окрестностями, а потом назад домой поеду. Только уже ночь на дворе наступила, а я не знаю, куда тут идти. 
    - Да, твоя правда, милок. Иттить тут особливо и некуда, потому как, окромя станции, тут тока один завод и есть. А сам город али посёлок, как хошь яго назови, находится верстах в пяти отсюда. Но, - он выставил перед собой указательный палец, - на твоё счастье, милок, я тута вовремя оказался, как раз туды и еду, вот только водицы у Евдокиюшки напьюсь. А ты иди пока, сидай на телегу, занимай место.
 
    Эти пять вёрст, да, пожалуй, ещё с гаком, измождённая кляча деда Панкрата везла меня дольше, чем я сам бы их прошёл. Только, в отличие от меня, она знала, куда идти, а я – нет. По пути дед, который оказался старожилом посёлка, рассказал мне, что посёлок Михайловский сейчас является районным центром. Вначале, в 1805 году купцом Михаилом Губиным был основан на  этом месте железоделательный завод, а вскоре образовался и посёлок, который назвали именем его основателя. Сейчас райцентр разросся, в нём проживает около десяти тысяч жителей. А завод функционирует до сих пор, тоже стал намного больше. И сейчас выпускает кровельное железо, производит прокат цветных металлов.

    - Сам посёлок, - продолжал отчитываться дед, - находится как бы на двух уровнях: вверху находится завод и более молодые постройки. А старые жилые строения расположены внизу. Их соединяет длинный пологий холм. Вся гарь и копоть  редко долетает до нижних домов, так как ветер чаще всего дует от завода в другую сторону, и в этой части посёлка воздух чистый. В Михайловском  издавна селился зажиточный купеческий люд со своей многочисленной челядью. Купцы были люди степенные, обстоятельные, прижимистые, денег на ветер никогда не бросали, но покой свой охраняли пуще всего на свете. Поэтому дома свои обносили высокими заборами – не заглянешь. Да и сами дома строили – на века. Все красиво выкрашенные, резные ставенки, деревянные узоры на домах и окнах – один красивее другого и никогда не повторяются. За городом, по другую сторону от заводов, находится кладбище, а за ним – лес. Там же, перед лесом, протекает река Уфа. Вода в ней холоднючая, даже летом мало кто отваживается купаться. Зато рыба в реке крупная, вот такая попадается, -  протянул дед руку вперёд, - по локоть величиной! Ну, что ещё сказать про эту часть посёлка? Есть продуктовый магазин, ещё имеется сельпо, клуб, где по выходным дням крутят художественные фильмы, а в остальные – танцы по вечерам. Ещё библиотека имеется с молодой библиотекаршей. Я её месяца три, а то и четыре назад, так же, как и тебя, сюда подвозил, - улыбнулся каким-то своим воспоминаниям дед Панкрат.- Также школа имеется восьмилетка и фельдшерский пункт, на котором работает дюже сердитая старая фельдшерица. Сколько я ей добра сделал, грузов перевозил – хоть бы раз стопку спирту пожаловала! Одно слово – жлобиха! Вот и все наши достопримечательности, - подвёл итог дед. – Новые люди и отпускники-отдыхающие к нам заглядывают редко, скучно им тут у нас. Разве что некоторые специально для того едут, чтоб от людей отдохнуть, голову свою и мысли поправить, да жизненные силы восстановить. Кстати, один такой гражданин, похоже, тоже столичный, и сейчас у бабки Матрёны живёт уже несколько месяцев, говорят, вроде бывший военный.
 
    Дед, наконец, умолк и некоторое время ночную тишину нарушал только скрип колёс да стрёкот крыльев каких-то насекомых. Потом он заговорил снова.
    - Так, теперь нам с постоем надо определиться. Я думаю поселить тебя у Калерии Ивановны, мы её между собой Кавалерией кличем. Ей лет не меньше восьмидесяти, пожалуй, уже будет. Но она бабка крепкая, жилистая, ещё многих переживёт. Правда, она довольно зажимистая, сердитая. Но кто с ней сойдётся, рассказывали, душа в душу жили. Недельку-другую поживёшь, она не обеднеет. Да и по хозяйству ей поможешь. О цене сговоритесь сами. Опять же, ей не так одиноко будет – муж давно умер, а сын, инженер, с ней не живёт, в Свердловске работает, у него там своя семья. Дом у Кавалерии большой, места на пятерых гостей найдётся. А ты – один и без особых претензий. Сейчас я всё вмиг улажу, - проговорил дед, подъезжая к дому.

    Он слез с телеги и пошёл к воротам. Не было его где-то с полчаса. Потом вышел улыбающийся.
    - Всё, Санёк, договорился! Слезай, милок. Удачного тебе отдыха!

    Так я поселился в доме у бабушки Калерии. Дом у неё  оказался настоящим купеческим.
    - Да, я - купчиха, - сразу за завтраком, без стеснения, заявила она. - И не стыжусь этого звания. Муж мой покойный, царствие ему небесное, знатным купцом был, товары довозил отсюда аж до самого Питера. И работников своих берёг, зря не обижал, платил сдельно и честно, не то, что нынешние голодранцы краснозадые. К нему наниматься работники шли с удовольствием, говорили, Демьян Лукич никогда не обидит. А сейчас, погляди, до власти дорвалась голытьба и такой же голытьбой погоняет. Ха, социализм они решили построить! Из ничего никогда не построишь ничего! Ты думаешь, мы тут забитые совсем живём? Нет, мы тоже газеты читаем, и про жизнь всё понимаем. Наши купцы ещё сразу после революции говорили, что в такой разрушенной стране, как наша Расея, ваши комиссары способны были построить коммунизм разве что только для самих себя. Так и вышло. Вот сейчас они живут себе наверху спокойно, будто небожители – и горя не знают. Что, скажешь, вашего Сталина да Молотова с Калининым шибко интересует, как живёт народ? Да никогда не поверю! Вот царь о народе да, беспокоился. Потому что это был его народ, и он пёкся о его благе, тогда и ему богаче жить было. А у этих большевиков идёт обычная и постоянная борьба за власть. Грызут друг друга, как в волчьей стае. И выживает у них самый сильный, точнее, самый ловкий и хитрый. Заметь, Саша, не боюсь я ничего говорить и никого не боюсь. Смерть? Так я и смерти не боюсь. Сколько мне жить осталось? Поживу ещё несколько лет – да и на погост снесут. Я и сыну своему сколько раз то же самое говорила. Только он не очень-то мои разговоры жалует, может, оттого и посещает свой родной дом не так часто. А ты, мил человек, мотай на ус, а сам кушай-кушай. У меня всё своё – картошечка, морковка, огурчики, грибочки вот солёные, ещё прошлогодние, сама собирала и солила. Да и на огороде у меня  полный порядок, пока без помощников управляюсь. Старик-то мой не дождался такого позора, давно помер. А мне приходится всё это безобразие наблюдать. Помяни моё слово. Не доведёт ваш усатый Сталин страну до добра. Вон, гляди, с немцами теперь снюхался. Да, было время, мы и с немцем торговали. До революции хлебом всю Европу засыпали. А теперь голодают люди. Ну, а Гитлер этому жуку усатому ещё покажет, как с ним дружить! Ох, чувствую, нелегко нашему бедному народишку придётся. Дружба эта боком ему выйдет.

    После завтрака я осмотрел дом. Сразу бросалось в глаза, что выстроен он со знанием дела, большой и просторный. Брёвна, из которых он был выложен, наверное, век простоят, а то и больше. Расположение комнат было тоже оригинальным. Внутри – большая круглая комната. С противоположных её сторон – две двери, одна вела в спальню, другая – в кабинет. Из кабинета и спальни вторые двери вели в кухню, центральное место которой занимала большая русская печь. В кухне ещё была и третья дверь, которая вела в коридор. А из коридора можно было попасть как на улицу, так и в кладовую, где у бабушки Калерии находились съестные припасы и соленья. На улицу вели широкие деревянные ступени, так как дом стоял на массивных сваях. Под домом – погреб, где хранились овощи с огорода. С просторного крыльца, от которого начинались ступени, можно было попасть также в маленькую светёлку, видно, когда-то это была девичья комната, которая сейчас пустовала. В ней меня и поселила хозяйка. Дом и двор были обнесены высоким забором. Во дворе находилась летняя кухня и ещё какой-то пустующий сейчас домик. В них, наверное, когда-то жили наёмные работники. Запирался двор на здоровенный засов, удерживавший массивные дубовые, оббитые железом ворота. С противоположной стороны ворота поменьше вели в огород, где у бабушки росли овощи и ягодные кусты.

    С улицы дом выглядел очень красиво – резные ставни, покрашенные в голубой цвет, не крыше конёк и флюгер в виде красного петушка, резной зелёный фасад. Впрочем, все остальные дома на улице тоже были такие же массивные и разноцветные. Хозяева следили за домами. Так что улица постоянно представляла собой праздничный вид, точно такой мне и описал её дед Панкрат.

    Я прошёлся по улице. Почти возле каждого дома сидели люди, правда, больше старики. Приходилось часто останавливаться, почти с каждым здороваться за руку, знакомиться, отвечать на многочисленные вопросы о себе, о Москве, о внешней политике нашего государства. Так и прошёл мой первый день пребывания в Михайловском.



                14 июля 1940 года



    Сегодня я встал не так поздно, как вчера. Сначала сделал свою ежедневную усложнённую утреннюю гимнастику с нагрузкой, на каникулах надо обязательно поддерживать спортивную форму, чтобы потом нагонять не пришлось. После этого облился холодной водой из колодца. От обычной утренней пробежки пришлось отказаться, чтобы не смущать неподготовленное к такому зрелищу местное население. Да и спортивный костюм я с собой не захватил. Затем помог Калерии Ивановне по хозяйству – наносил воды в дом, нарубил дров, растопил печь. Завтракал по-деревенски – творогом с земляничным вареньем и свежеиспеченными шаньгами с мёдом и липовым чаем. До вечера целый день отдыхал, читал книги из библиотеки хозяйки, осматривал её огород.
 
    Перед ужином, пока ещё было светло, собрался пройтись по посёлку и сходить к реке. Когда проходил мимо кладбища, обратил внимание, что очень мало новых могил, видно, уезжает потихоньку местное население, не остаётся молодёжь в этом богом забытом краю. А вот старых могил много. Возле каждой массивный, потемневший от времени крест. Красных звёзд на памятниках почти не было. 
 
    Тропинка, вившаяся полем от кладбища, скоро привела меня к реке. Я остановился, поражённый открывшейся мне картиной. Солнце медленно скатывалось за горизонт, на глазах меняя свой цвет из ослепительно жёлтого в красный, и накладывало новые краски на всё окружающее пространство. Одинокие, обычно белые облака теперь окрасились в розовый цвет. Зелёные кроны далёкого леса превратились в мутно-синие, подёрнутые ободком тумана. Маленькие, догоняющие друг друга, барашки волн быстро текущей реки ослепительно сверкали изумрудными блёстками. А на меня из реки смотрело и, казалось, улыбалось ещё одно, отражённое в воде, празднично-румяное, предзакатное солнце.

    Когда я вдоволь нагляделся на это чудо природы, то стал смотреть по сторонам. Вдалеке, метрах в пятидесяти от меня, на деревянном мостике, видно, специально оборудованном для рыбаков, я заметил одинокого мужчину, сидевшего с удочкой на самом его краю, и, опустив голые по колено ноги в воду, сосредоточенно уставившегося на поплавок. Он был так поглощён своим занятием, что, казалось, не замечал ничего вокруг. Я подошёл ближе. Рыбаком оказался седой полноватый старик в выцветшей холщовой рубахе и старых штанах, закатанных до колен. На голове его была широкополая соломенная шляпа. Лицо его было какое-то измождённое, одутловатое, будто он страдал заболеванием сердца или почек. На лице были заметны многочисленные шрамы, оставшиеся после ран или каких-то хирургических операций. Из-под тяжело нависающих, набухших век смотрели потухшим взглядом какие-то безжизненные, будто остановившиеся глаза. Это был словно предсмертный взгляд загнанного в западню дикого животного. Меня удивила только его неестественно прямая спина, не вязавшаяся с осанкой тех аборигенов, с которыми я беседовал вчера на улице.  Позади рыбака стояли стоптанные сандалии и ведро с водой, в котором плескалась пара довольно крупных голавлей.
    - День добрый, дедушка! – громко приветствовал я его. – Как рыбалка? Клюёт? Я смотрю, на уху вы сегодня уже наловили.

    Рыбак хотел оглянуться, но в эту самую минуту поплавок вдруг затрепыхался и резко ушёл под воду. Старик охнул, резко подсёк рыбу, судорожно дёрнул за удилище. И в ту же секунду крупный, жирный карась, сорвавшись с крючка, прощально блеснул на солнце и, сделав показательный кульбит, похожий на мой в опорном прыжке, тяжело, с шумом плюхнулся в воду.
    - Какого чёрта! – взревел дед неожиданно громким, прямо-таки командирским голосом. – Вы что, не можете тише себя вести!? Растоптались тут, будто слон в посудной лавке!

    Он досадливо крякнул, ещё раз оглянулся, посмотрел на меня, огорчённо покачал головой, тяжело, с кряхтеньем поднялся и начал сматывать удочку.      
    - Действительно, пора уже собираться домой.
 
    Потом ещё раз посмотрел на мой ошарашенный таким неудачным приёмом вид и неожиданно, по-доброму расплылся в широкой, обезоруживающей улыбке.
    - Вы меня извините, молодой человек, я это не со зла. На рыбалке меня всегда такой азарт охватывает, что даже родную жену, наверное, в волны бы выбросил, как Стенька Разин княжну. Но у меня злость быстро проходит.

    Он сложил снасти, выплеснул воду, оставив в ведре только рыбу, снял шляпу и вытер пот со лба. Сплошь седые волосы росли у него вверх, но как-то клочками, с проплешинами. Сощурив глаза, он более внимательно всмотрелся в моё лицо.
 
    - А я вас что-то раньше здесь не замечал. Вы что, приезжий? – проговорил он с характерным белорусским акцентом – более твёрдыми звуками “р” и “т” и смягчённым “д”.
    - Прошу прощения, что потревожил вас, - стал я оправдываться. – Да, дедушка, я приезжий, только вчера приехал, причём, занесло меня в ваш город по ошибке. Вот и решил несколько дней пожить в Михайловском, коли так вышло.
    - Хм, дедушка, ну-ну! – пробормотал тот. – А я ведь тоже не местный, третий месяц, как тут отдыхаю.
 
    И я сразу вспомнил слова деда Панкрата о приезжем.
    - Ну, что ж, давайте тогда познакомимся, молодой человек, - дед протянул мне руку. – Максим Петрович.
    - Александр, - ответил я, подавая в ответ свою, - но можно звать меня просто Саша.

    Рука у моего нового знакомого была неожиданно крепкая и жилистая.
    - Ух, ты, - произнёс он, - какое у вас крепкое рукопожатие! Спортом, что ли, занимаетесь, поди, штангист?
    - Нет, спортивной гимнастикой, первый разряд, чемпион Москвы в командных соревнованиях. Вот теперь к Всесоюзным соревнованиям готовлюсь, - не преминул похвалиться я. – А у вас, я смотрю, тоже хватка не стариковская.    
    - Да, было дело, пришлось в гражданскую войну шашкой помахать вдоволь, - ответил тот. – Так вы что, из самой Москвы, значит, сюда прикатили?
    - Да, из Москвы. Учусь на историческом факультете МГУ.
    - Ну, тогда вот что, Саша. Я вижу, у нас с вами много общих тем набралось для серьёзного разговора, я ведь тоже не чужд исторической науке, в войсках долгое время занимался политработой, а это – та же история, только если история изучает прошлое, то политработа – это история настоящего времени. Так что я приглашаю вас отведать моей ухи.
    - Спасибо, Максим Петрович, но сегодня, к сожалению, не могу, обещал своей хозяйке быть к ужину. Если не возражаете, приду в другой раз.
    - Хорошо, договорились. Тогда я  ангажирую вас к себе в гости на завтра. А я завтра к ужину ещё рыбы наловлю, здесь с этим делом несложно, было бы время и желание. Обещаю рыбу во всех видах – и запечённую в духовке, и жареную, и уху. Вы где остановились?
    - У Калерии Ивановны.
    - А, бабка Кавалерия, знаю, - засмеялся Максим Петрович и вдруг громко запел приятным баритоном.
                Мы красная кава-лери-я, и про нас
                Былинники речистые ведут рассказ!
    - А сам-то ты, если разобраться, не такой же самый, что ли, дед? – подумал я. 
 
    - Саша, а знаете историю марша Будённого?
    - Нет.
    - Слова песни сочинены на типично еврейский мотивчик. Я эту историю хорошо знаю, как раз в то время сам служил в Первой Конной. Тогда как раз наши кавалеристы Ростов взяли. А в городе в это время находились Покрасс и д’Актиль, будущие авторы песни. Вот что значит пресловутая еврейская предприимчивость, она у нас в крови, - засмеялся мой новый знакомый, сразу обозначив тем самым свою национальность. – Эти ловкие ребята решили сочинить что-нибудь про красных кавалеристов. На ум Покрассу пришёл мотив еврейской песенки, и он запел “Сижу я раз за плинтусом и жарю фарш…”. Потом он предложил приятелю сочинить на него новые слова. И тот вскоре выдал этот марш. Покрасс сразу побежал в штаб Первой Конной, его принял Будённый, которому марш необычайно понравился: “Эта песня хорошо под шаг коня подойдёт!” – и зачислил Покрасса красноармейцем и композитором Первой Конной. Да ещё много разных революционных и советских песен пришло к нам из еврейского фольклора, ведь большая часть композиторов тогда были евреями, и они не стеснялись заимствовать их из своей памяти. Потом многие песни на этом основании запретили, но вот марш Будённого не тронули.

    - Да, интересная история, - согласился я, - никогда раньше не слышал.
    - А я в самом крайнем отсюда домике квартирую, ближайшем от кладбища, - вернул себя в настоящее Максим Петрович, - точнее, в летней кухне живу. Конечно, комфорта немного, зато моя хозяйка дала мне полную свободу проживания, лишь бы кухню не спалил. Я, бывало, с ней по нескольку дней не вижусь, такое ощущение, что самостоятельно, совершенно один живу. И печка у меня имеется, сам себе готовлю. Так что приходите, буду ждать вас с нетерпением, а то давно ни с кем по душам не говорил. А у нас с вами, Саша, чувствую, интересный разговор может выйти.   



                17 июля 1940 года



    Не притрагивался к дневнику несколько дней, так что опишу всё одним заходом.

    Следующим вечером я был в гостях у Максима Петровича. Жил он в небольшой летней кухне. Обстановка была самая скромная – голландская печь в углу, стол, два стула, кровать, платяной шкаф. Вот, пожалуй, и всё убранство.

    Максим Петрович расстарался, и к моему приходу меня действительно ожидал шикарный ужин – рыба на столе во всех видах. Дополнительно нагоняли аппетит свежие овощи – редиска, огурцы, лук, зелень. В чугунке дымилась только что сваренная рассыпчатая картошка. Центр стола венчали бутылка водки и кувшин с ягодным морсом.
    - Максим Петрович, сразу хочу предупредить, я не пью – спортивный режим. Так что буду только морс пить.
    - Вот это жалко. Ну, а я выпью. Проходите к столу, Саша.

    Когда мы немного утолили голод, Максим Петрович откинулся от стола к стене, достал папиросную пачку “Север”, закурил папиросу и попросил рассказать о себе. Я долго и обстоятельно освещал всю свою жизнь. Потом мы с ним поговорили о жизни в Москве, о внешней политике государства. Чувствовалось, что он прощупывает меня, мои взгляды на многие вещи. Я не препятствовал ему в этом, выражая откровенно своё мнение по всем затрагиваемым вопросам.
 
    - Максим Петрович, а вы сами откуда будете?
    - Я в Белоруссии родился, под Оршей.
    - То-то я сразу заметил у вас белорусский акцент. А сюда вы, наверное, отдохнуть приехали? В настоящее время вы уже вышли в отставку?

    Мой собеседник усмехнулся.
    - Саша, вот вы меня вчера дедушкой назвали. Как вы думаете, сколько мне лет?
    - Ну, я вообще-то небольшой специалист в этом деле. Но думаю, что никто не даст вам более шестидесяти пяти лет, во всяком случае, семидесяти вам точно ещё нет.

    Он налил себе немного водки, выпил, помотал головой, захрустел луком, потом ответил.
    - А сорок три не хотели!?
    - Не может быть! – поражённый до глубины души, только и смог вымолвить я. – Получается, у меня отец старше вас, но явно моложе выглядит.
    - Ну, ещё бы, - невесело усмехнулся он. – На лице человека отражаются вершины, которые ему довелось преодолеть в жизни, чем они круче, тем глубже морщины.

    Максим Петрович налил себе ещё немного водки, выпил, а потом перегнулся через стол, наклонился ко мне и медленно, зловеще выдохнул в лицо “букетом” из водочного перегара, курева и лука.
    - А вас когда-нибудь били, Сашенька!?
    - Ну, конечно, кому из нас в детстве не попадало. Отец иногда за провинности стегал, с ребятами соседскими дрался, - не понял я.
    - Я совсем не то имел в виду, по-настоящему, профессионально били!?
    И сразу ответил сам себе.
    - Да где там, и так ясно, что не били. И не дай бог вам когда-нибудь это испытать.

    - Вы хотите сказать, что вас долго избивали, после чего вы превратились в старика? Вы что, сидели в тюрьме?
    - Да, били, да, сидел, - коротко ответил Максим Петрович.
    - И где же вас избивали?
    - Во внутренних тюрьмах НКВД. Саша, я наблюдаю за вами и всё больше убеждаюсь в том, что вы - типичный продукт нашей советской системы, неиспорченный, воспитанный в духе любви к Родине, глубоко верящий в идеи, которые внушают нам наши доблестные руководители государства. Впрочем, так воспитано большинство ваших сверстников. Я и сам до недавнего времени был таким же. Вы также верите, что нашу страну  окружают враги со всех сторон, а НКВД свято стоит на страже мира и покоя советских людей и без промаха выявляет и нейтрализует этих подлых врагов. И что ошибаться могут только отдельные заблудшие коммунисты, но партия и её карающий, но справедливый меч в образе НКВД не ошибается никогда, а невинных людей этот грозный орган не арестовывает и не карает. А вот смотрите, что я вам сейчас покажу.
 
    Он подошёл к шкафу, открыл дверцы – и я увидел висящий внутри новенький военный китель, на котором красовались один орден Ленина и два ордена Красного Знамени, галифе с лампасами, блестящие хромовые сапоги. Максим Петрович достал китель и приложил к груди. Петлицы украшали три ромба, на рукавах – три угольника.
    - Ну, как я смотрюсь, Саша, в этой форме? – улыбнулся он. – А теперь позвольте представиться. Комкор Магер Максим Петрович, причём, заметьте, действующий комкор! 
    - Комкор, командир корпуса, генерал-лейтенант по-старому! – ахнул я.

    Максим Петрович достал из шкафа большую жестяную коробку и вытащил из неё фотографию. На ней был запечатлён средних лет, темноволосый, с завивающимся надо лбом чубом военный, с тремя ромбами в петлицах, моложавое, мужественное лицо, открытый взгляд, небольшие усики над верхней губой, чуть заметная улыбка. На груди два ордена Красного Знамени. От всей фигуры и лица военного веяло уверенностью и силой.
    - Это я фотографировался на Доску почёта Ленинградского военного округа чуть больше двух лет назад. Здесь мне едва исполнилось сорок лет.
 
    Я долго всматривался в это лицо, держа фотографию в руках, потрясённый такими разительными изменениями внешности. Это же надо, за каких-то два с небольшим года внешне постареть на тридцать лет! Расскажи мне о подобном кто-нибудь раньше, ни за что бы не поверил.
      
    Пока я рассматривал фотографию, Максим  Петрович разделся до трусов. В глаза сразу бросились вздувшиеся вены на ногах и многочисленные шрамы на теле.
    - А вы заметили, как у меня волосы оригинально растут? Их мне наши отечественные доблестные чекисты прямо из головы вырывали. Поэтому оставшиеся так теперь отдельными пучками и растут. Да, много чего вытворяли наши неподражаемые органы, измывались надо мной по полной программе. И если бы только надо мной. Сотни и даже тысячи невинных людей ежедневно терпят ни за что адские мучения. Я вам, Саша, при случае, как-нибудь более подробно поведаю о своей эпопее, если, конечно, вас это интересует. Чтобы у вас не осталось иллюзий по поводу нашей пенитенциарной системы, да и опыт в этом деле не будет вам лишним, так, на всякий случай.

    Я никак не мог прийти в себя от услышанного, словно боксёр после пропущенного тяжёлого удара, пребывающий в глубоком нокдауне и уповающий только на спасительный удар гонга. В голове был полный сумбур. Всё моё предыдущее воспитание, глубокое изучение предмета истории в университете, политическое образование, все предыдущие знания и понятия о самом справедливом в мире государстве рабочих и крестьян, восставали против этого и никак не могли просто так смириться с только что  увиденным и услышанным. Я хорошо помнил, как нам ещё в школе внушали, что в самом скором будущем у нас вообще искоренят преступность, так как для неё не останется социальных условий развития. На лекциях по истории СССР в университете преподаватели рассказывали нам об исправительных трудовых лагерях, в которых бывшие преступники с радостью проходят исправление, с энтузиазмом выполняют и перевыполняют производственные планы и выходят на волю полностью раскаявшимися, честными людьми. Я сам, однажды втихаря пробравшись в аудиторию к студентам юридического факультета, слушал лекцию бывшего Генерального прокурора СССР Вышинского о глубоко продуманной и гуманной системе советского правосудия, когда на предварительном следствии, под давлением логики доказательств, подследственные искренне раскаиваются в содеянном. А на суде, яростно перебивая судей, сознаются даже в том, что не было выяснено на предварительном следствии. Царицей доказательств назвал тогда Вышинский добровольные признания подследственного. И мастерство следователя заключается, прежде всего, в том, чтобы логически подвести преступника к добровольному признанию своей вины. Я глотнул морса, чтобы вытолкнуть застрявшую фразу из пересохшего рта.

    - Вы хотите меня убедить в том, что вас, боевого командира, крупного военачальника, орденоносца ни с того, ни с сего посадили в тюрьму и там долго избивали, а потом, как ни в чём ни бывало, выпустили на свободу и вернули все регалии и награды? Ничего не понимаю! Получается, что в НКВД всё-таки признали свои ошибки, извинились перед вами и наказали виновных в нарушениях социалистической законности?
    - Нет, Сашенька, - навис надо мной Магер с каким-то хищным выражением лица, алкоголь уже начал разбирать его и развязал язык, - меня не просто били, меня, красного командира, душу готового отдать за Советскую власть, хвалёные советские следователи-инквизиторы истязали, пытали неслыханными ранее пытками. И никак эти гады потом не раскаялись. Вы думаете, я один такой!? Нас там тысячи сидело, красных командиров, весь цвет Красной Армии! Да и выпустили меня на волю тоже очень странно. Более логичным результатом выглядело меня расстрелять, как многих моих товарищей, или хотя бы дать большой лагерный срок. А сейчас у меня такое ощущение, что мне просто дали передышку, как говорится в футболе, первый тайм закончился и сейчас идёт перерыв. Эта трусливая и безмозглая гнида, наш доблестный нарком обороны Ворошилов, весь командный состав Красной Армии позволил под нож пустить, рассказывают, даже сам списки осуждённых и меру их наказания утверждал. Вот вам и подготовочка к будущей войне с Германией! А то, что война обязательно будет, я ни минуты не сомневаюсь. В отличие от многих отечественных дилетантов, меня не может убаюкать липовый мирный договор Гитлера со Сталиным.

    - Опять эти разговоры о мирном договоре, - думал я и полемизировал сам с собой. – И гражданские, и военные люди твердят одно и то же. Но ведь нельзя же не верить товарищу Сталину!? А он внушает нам совсем другое. И у меня нет ни капли сомнения, чтобы не верить ему. Кроме того, подобных взглядам Магера людей, он называет в своих выступлениях чуть ли не паникёрами и даже врагами народа, и призывает всех нас активно выявлять их и сообщать о них в соответствующие органы. Но, с другой стороны, какой же враг Максим Петрович? Наоборот, он – видный военачальник, герой гражданской войны. Его что, за красивые глаза, что ли,  орденами награждали? Так кто же всё-таки прав!? Или правы оба!? А может, Максим Петрович в чём-то не разобрался или просто в нём обида говорит за незаконный арест? Но тогда ему нужно было всё подробно объяснить, а не сажать в тюрьму и пытать, как подлого врага народа. А теперь давай хорошенько проанализируем, что говорят местные люди. Или они не понимают ничего во внешней политике нашей партии из-за своей отдалённости, или я, проживая в Москве, пребывая в самом центре страны и обучаясь исторической науке, такой бестолковый, и сам чего-то недопонимаю? И ладно бы ещё Калерия Ивановна. Но когда такие крамольные вещи говорит высокий военный чин, красный командир! А может быть, всё объясняется просто? Моя хозяйка недовольна своим нынешним статусом, конечно, раньше она богатой купчихой была, а теперь – никто, старая склочная карга. А Максим Петрович просто озлоблен на власти из-за вопиющей несправедливости, допущенной по отношению к нему, да ещё без соответствующего наказания виновных.

    - Максим Петрович, - подал я голос, прерывая наступившее молчание, - но ведь товарищ Сталин неустанно повторяет нам, что вокруг нас полно врагов Советской власти, которые спят и видят, как бы повернуть колесо истории вспять и реставрировать старые буржуазные порядки. Поэтому, объясняет он, враги пытаются нам вредить любыми способами и происходит так много арестов. Вон, в армии высшие чины, во главе с самим заместителем наркома обороны Тухачевским настоящий контрреволюционный переворот намеревались совершить в стране. Или, может быть, скажете, что это – тоже неправда? Но ведь мы все читали газеты, в которых подробно описывались все их преступления. Этих преступников  судил военный трибунал, понятно, что в закрытом режиме, так как существует понятие “военная тайна”. Но вина-то их была полностью доказана, причём, в суде принимали участие их бывшие коллеги, высшие военные чины.
    - Вы только не обижайтесь, Саша, но слушаю вас сейчас и удивляюсь, сколько мусора вбила в вашу голову наша пропаганда с её записными щелкопёрами-газетчиками. И это не ваша вина. Я сам рассуждал точно так же, пока меня не арестовали. И тоже намеревались вылепить из меня врага народа. Ну, какой я враг!? Ведь вся моя жизнь с самой ранней молодости была связана с нашей партией и Красной Армией! А что, неужели среди ваших друзей не было таких, в аресте которых вы бы сомневались?

    И я сразу опять вспомнил Генку Субботина.
    - Справедливости ради следует сказать, что тогда я ошибался в причинах репрессий, полагая, что враги самые наиглавнейшие как раз в НКВД окопались. Я из тюрьмы об этом жалобы в разные инстанции писал, но не получил ни одного ответа. И только позже я понял, что главный их организатор – не НКВД, а сам Сталин. Ни один следак дотронуться бы не посмел до нас без его разрешения. Он – абсолютный диктатор и главный тиран в стране. И это он лично организовал террор на государственном уровне.
 
    У меня в душу вдруг закралось нехорошее подозрение, и я, чтобы сразу прояснить ситуацию, спросил. 
    - Послушайте, Максим Петрович, а вы всегда вот так открыто рассказываете о себе первому встречному? Ведь вы меня совсем не знаете и видите всего второй раз в жизни. А вдруг я после нашего разговора куда-нибудь просигналю? Тем более что вы уже и так были у власти под подозрением.
    - Эх, Саша, наивный молодой человек! Вы мне с первой встречи очень понравились. Отвечаю на ваш вопрос, нет, я не боюсь, потому что уверен в вас. Запомните на будущее, тот, кто предупреждает, никогда не заложит. Это всё равно, что человек заранее предупреждает о самоубийстве. В этом случае он никогда не совершит его. Я даже больше скажу, вас мне будто само провидение послало, потому что мне крайне необходим был  такой собеседник. О причинах этого поговорим позднее. По тем же самым причинам мне не хочется что-либо скрывать о себе. Может быть, на моём примере и вам станет понятнее всё, что в нашей стране сейчас творится. Сразу скажу, что те четырнадцать месяцев, что я провёл в тюрьме, а особенно последующие несколько месяцев после того, как выпустили оттуда, дали мне бесценный опыт. До приезда сюда я не выходил из библиотек, встречался со многими людьми, бывшими моими сослуживцами и просто товарищами. Некоторые из них, близкие к верхам, страшно рискуя самим фактом наших встреч, также пополнили мои знания теми сведениями, которые я не мог почерпнуть из газет и книг. Всё это помогло мне освободиться от пелены заблуждения, которая лежит на многих из нас. И я постараюсь донести и растолковать вам всю ситуацию в стране максимально подробно и доступно. Итак, обо всём по порядку. 

    После этих слов неожиданно раздался тихий стук в дверь.
    - Тс-с, - приложил Магер палец к губам. – Всё, о чём мы с вами будем вести беседы, не должны слышать больше ничьи уши.

    Он пошёл открывать дверь и вскоре возвратился в сопровождении высокой,  стройной девушки лет двадцати пяти.
    - Вот, познакомьтесь, Саша, это Женечка, прошу любить и жаловать. Она – одна из тех немногих людей, которые скрашивают мой одинокий досуг в этом унылом селении. Она работает библиотекарем в нашей библиотеке и является моим бесценным помощником – подбирает необходимые книги для моей работы и даже иногда заносит их мне домой.
    - Здравствуйте, Евгения! – протянула руку девушка, так и впившись в меня взглядом. 
    - Александр, можно просто Саша! – протянул я в ответ свою.

    Её рука была узкая, сухая и горячая, будто перед рукопожатием она согревала её на печке. В лице Жени было что-то восточное – смуглая кожа, тёмные, с рыжеватым отливом волосы, прямой нос с тонкими чувственными ноздрями, большие, чуть раскосые глаза с чёрными зрачками, внимательно смотрящие на собеседника, прямой рот с тонкими упрямыми губами, придающий лицу некоторую суровость. Вся её упругая, спортивная фигура выражала уверенность и полную раскованность. И я невольно поразился резкому контрасту между этой знающей себе цену красивой женщиной и моей маленькой и слабенькой пышкой-Ирочкой.

    - Максим Петрович, я вам тут ваш заказ принесла, подборку статей и выступлений Ленина и Сталина о Красной Армии. Вы также просили покопаться в архиве и на складе, может, что-то ещё отыщется, представляющее для вас интерес. Я кое-что нашла. Правда, нам регулярно приходят инструкции и циркуляры, обязывающие нас уничтожать различные издания тех авторов, которые осуждены как враги народа, - она подозрительно посмотрела на меня. – Но я кое-что оставила для вас в порядке нашей дружбы. Подойдите потом в библиотеку, только сильно не тяните, а то я должна в течение двух дней отчитаться за выполнение распоряжения.
    - Хорошо, спасибо вам, Женечка! – коротко отреагировал Магер и улыбнулся. – Я только хотел сообщить, что Саша приехал к нам из Москвы, не чета нам, аборигенам, и он – чемпион Москвы по гимнастике. Надеюсь, что вы подружитесь.
    - Я тоже надеюсь, - произнесла девушка, пристально глядя мне прямо в глаза. – А вы заходите, Саша, ко мне  в библиотеку без стеснения, когда сможете или когда захотите, посидим, поболтаем, я вас чайком напою. Там у меня спокойно и тихо, почти, как на кладбище, - засмеялась она, - редко кто заглядывает, особенно сейчас. Молодёжи нет, старикам сейчас не до книг – все своим хозяйством заняты. В школе каникулы, ребята в библиотеку летом тоже не ходят. Так что Максим Петрович – один из немногочисленных моих посетителей, да, может, вы ещё моим клиентом будете, - опять усмехнулась она, словно осознавая двойной смысл своих слов. – Как раз вы мне о Москве расскажете, я ведь в столице никогда не была. Как окончила педагогический институт в Свердловске, так и приехала сюда работать.
    - Так вы что, молодой специалист, первый год работаете? И почему после окончания пединститута вы работаете библиотекарем, ведь получается деквалификация педагога. Зачем же вы тогда на него учились?
    - Да, выходит, молодой специалист. Но до института я ещё медсестринские курсы окончила и работала два года медсестрой в далёком селе. Так что у меня уже семь лет общего трудового стажа имеется. А что касается деквалификации, честно говоря, не знаю. Я вообще-то учителем быть никогда не стремилась, поступила в институт больше для того, чтобы иметь диплом о высшем образовании. А на распределении мне предложили эту должность – и я согласилась, так как не собираюсь всю жизнь работать ни библиотекарем, ни учителем. Просто решила немного поработать, осмотреться, пообтесаться, а там видно будет, чем дальше займусь. Вообщем, Саша, жду вас в гости! – как бы подвела итог своей речи Женя. – А то, может, как-нибудь на танцы соберётесь прийти в клуб? Я туда тоже иногда заглядываю, местную молодёжь будоражу, - засмеялась она. – Ну, до свидания, пошла я.

    Она, крепко и как-то многозначительно сжала мне руку, словно пытаясь непременно вырвать у меня положительный ответ на своё приглашение, и вышла на улицу.

    - Ух, огонь-девка! – засмеялся Максим Петрович и даже причмокнул от удовольствия. – Вы, Саша, осторожней с ней, берегитесь, сжечь может! Я бы и сам не прочь был бы раньше глаз на неё положить. Но увы, спортивная форма моя в настоящее время оставляет желать лучшего. Да и по своей ненаглядной Елене Семёновне всё сильнее скучаю, уже два года её не видел. И не знаю теперь, куда она уехала после моего ареста. Слава богу, что её вслед за мной сразу не арестовали как ЧСИР, я в кадрах интересовался. Но даже там не знают, где она теперь.
    - А кто такие ЧСИР?
    - Это аббревиатура такая, означает члены семьи изменников Родины. Она предполагает, что члены семьи врага народа, если он убежит за границу, заключаются в лагеря сроком на пять лет. Вроде бы и упредительная от побегов преступников мера, а на самом деле карательная, куда у нас тут убежишь? И вскоре эта статья стала применяться по-другому. Сразу после ареста подозреваемого все члены семьи выселялись из квартиры, и их отправляли в ссылку куда-нибудь подальше, куда Макар телят не гонял. А через некоторое время, уже в ссылке, снова арестовывали, проводили новое следствие, жён обвиняли в пособничестве мужьям и  давали уже реальный срок лагерей, так же, как и совершеннолетним детям. А несовершеннолетних после ареста матерей отправляли в детские дома и меняли им фамилии, чтобы даже памяти не осталось об их родителях. Вот вам хвалёный наш гуманизм по-большевистски. Знаете, Саша, что-то мне расхотелось дальше изливать сегодня душу перед вами, да и устал я что-то. Разговор у нас будет долгий, может, ещё не один день придётся рассказывать. А выговориться мне перед вами обязательно нужно. Давайте, на другой день перенесём?

    Я согласился. Но на другой день нам поговорить тоже не удалось. На следующий вечер я решил сходить в клуб на танцы, рассудив, что беседа с комкором никуда от меня не уйдёт.

    Действительно, молодёжи в посёлке осталось немного. Молодые рабочие с завода, видно, предпочитали сельскому клубу места попрестижнее. В самом посёлке многие молодые люди ушли служить в армию или уехали на заработки в Свердловск и другие города. Так что когда я вошёл в клуб, то обнаружил всего двух незнакомых мне невзрачных на вид девчонок, одиноко сидящих на стульях возле патефона и тщетно ожидавших приглашения кавалеров. Здесь же находилась и Женя, танцевавшая с каким-то парнем в белой тенниске. В противоположном от девушек углу стояло человек шесть или семь парней. Все остальные, похоже, были семейные пары, решившие отдохнуть в клубе после трудового дня – кто-то из них танцевал, кто-то пил ситро или пиво в клубном буфете, а некоторые играли на бильярде в соседнем помещении. Когда танец закончился, я уверенной походкой подошёл к Жене.
    - О, Саша, здравствуйте, какая приятная встреча! – улыбнулась девушка. – Всё-таки решили принять моё предложение? Но сразу предупреждаю, будьте осторожны. Нас, девчонок, здесь явно маловато, и мы тут нарасхват.

    В подтверждение её слов я сразу же заметил обращённые в мою сторону угрюмые физиономии парней, о чём-то тихо переговаривающихся между собой.
    - Ну, вот, везде одно и то же, - грустно подумал я. – Точно в собачьей стае. Как только на горизонте появляется чужак, вся стая моментально набрасывается на него. И чем населённый пункт меньше, тем схватка более ожесточённая. С другой стороны, чем ещё им тут заняться, других-то ярких развлечений здесь нет. Потом, обычно, целую неделю вспоминают такие драки, с удовольствием смакуя все подробности. Ну, что ж, как говорится, волком быть – по-волчьи выть. Как-нибудь отобьёмся, не впервой.
 
    Я пригласил Женю на очередной танец, как раз патефон заиграл вальс, а сам боковым зрением не упускал из виду парней. Они явно потеряли интерес ко всем остальным событиям и, видно, в предвкушении скорой схватки, только пристально наблюдали за мной.
 
    Женя танцевала очень хорошо, можно сказать, почти профессионально. Она полностью отдавалась в танце партнёру, и я легко кружил её по танцевальной площадке клуба. Когда танец закончился, я не стал далеко отходить от неё.
 
    - А вы прекрасно танцуете, даже и не скажешь, что проходили практику вдалеке от больших городов. Такое впечатление, что танцами вы профессионально занимались.
    - Да, мне многие это говорят, - улыбнулась Женя. – Нет, танцам специально я нигде не училась. Просто у меня чисто врождённое чувство ритма и партнёра. Однако до профессионала мне, конечно, далеко. Нет, я -  обыкновенная провинциалка.

    Потом мы с Женей станцевали ещё танго и быстрый фокстрот. После этого я предложил ей пройти в буфет и освежиться стаканчиком ситро. Там, как и я предполагал, меня уже поджидала вся местная компания.
    - Ну, что ж, чем тянуть кота за хвост, лучше  сразу прояснить наши приоритеты, - подумал я, протягивая девушке стакан с лимонадом.
 
    Тут один из парней, будто случайно споткнувшись, задел мой локоть, и сладкая жидкость пролилась мне на брюки.
    - О-ой, что-то я совсем неуклюжий стал! – демонстративно прогундосил парень. – Как же теперь девушку на танец приглашать в мокрых штанах?

    Вся компания дружно заржала.
    - Не мешало бы для начала извиниться, - спокойно ответил я, крепко сжимая кисть парня.
    - Не мешало бы сначала спросить разрешения танцевать с чужими девушками, - развязно ответил другой парень, подходя ко мне.
    - И ты, конечно, можешь здесь и сейчас показать мне ваши местные прописанные правила? Или, может, ты какой-нибудь заезжий хан, который привёл на танцы свой гарем?    
    - А ты чё, из Москвы? У вас там чё, в Москве, все такие борзые? – попытался первый освободить свою руку, но хватка у меня была железная, будто в перекладину вцепился. Я продолжал всё сильнее сдавливать его кисть, и он вначале скривился от боли, потом стал сгибаться в поясе и, наконец, заорал что есть мочи.
    - Пацаны, наших бьют!

    Ко мне быстренько подскочил третий, видно, их вожак.
    - А ну, пойдём, выйдем на улицу, а то тут что-то слишком тесно и жарковато стало. Да и не хочется милиции работу подкидывать, у них сейчас законное нерабочее время, - произнёс он, одновременно легко, но настойчиво подталкивая меня к выходу.
    - Ну, что ж, если хочешь, пойдём, только чтобы не пожалел потом. Один будешь со мной разговор вести или всей кодлой разборки устроите?
    - А это посмотрим, как у нас с тобой базар пойдёт, - осклабился он и сплюнул через щербину между верхними зубами.
    - Женя, вы подождите меня, я быстро, а лучше пока идите в зал, - успел я шепнуть девушке.

    На улице меня сразу оттеснили от дверей клуба к дереву.
    - Тебе чё, гад, столичных девок мало, наших пришёл пощупать?
    - Не пощупать, а потанцевать пришёл, так же, как и все остальные, что, разве я что-то нарушил? Танцы устраиваются для всех, а не только для тебя и твоей шоблы.

    Вопрос так и остался без ответа, а меня сразу обступили четверо парней, остальные то ли задержались в клубе, то ли стояли на шухере. Всё же я пока не терял надежды перевести разговор в мирное русло. Но тут один из парней внезапно нанёс мне правой боковой удар в голову. В левом ухе сразу зазвенело, и оно запылало. Я понял, что мирные переговоры закончились, нужно было защищаться.

    Ну, драться-то я умел с детства, ещё с тех пор, когда мы сходились улица на улицу. Кроме того, в секции гимнастики меня тоже кое-чему научили, да и друзья из секции бокса тоже поднатаскали. От следующего, прямого удара в лицо я удачно отклонился и тут же провёл нападавшему точный апперкот в подбородок. После этого сделал кувырок назад, затем прыгнул вперёд и нанёс главарю банды сильный удар головой в грудь. Я удержался на ногах, выпрямился и увидел прямо над собой длинную, толстую, засохшую ветку дерева. И когда ко мне бросились с обеих сторон оставшиеся хулиганы, я высоко подпрыгнул, схватился за эту ветку, подтянулся и расходящимися ударами двух ног одновременно врезал в лицо сразу обоим противникам, после чего до автоматизма отработанным на тренировках движением чисто сделал подъём-переворот и оказался верхом на ветке.
    - Ну, кто ещё на новенького, или мне можно спускаться? – крикнул я сверху.

    Однако желающих больше не нашлось. Незадачливые драчуны со стонами и  кряхтеньем поднялись с земли и удалились в темноту парка зализывать раны. Но тут я увидел, как из клуба стремительно выбежала Женя, преследуемая двумя оставшимися хулиганами.

    Я мгновенно спрыгнул с дерева, но явно не успевал прийти на помощь, уступая в скорости и расстоянии своим противникам. Вдруг Женя неожиданно развернулась, подпрыгнула и нанесла резкий и точный удар ногой в грудную клетку одному из парней. Тот беззвучно, как подкошенный, рухнул на землю. Второй, увидев, что я настигаю его, резко свернул в сторону и скрылся в темноте деревьев. Когда я подбежал к Жене, девушка склонилась над противником и, шлёпая по щекам, пыталась привести его в чувство.

    - А я и не знал, что вы владеете приёмами джиу-джитсу, в таком случае, с вами востро нужно ухо держать. У нас тоже это упражнение отрабатывается на тренировках, только не в таком классическом варианте: прыжок вверх – удар в стену стопой или пяткой и переворот в воздухе с приземлением на обе ноги. Но вы сейчас прямо мастерски приём провели. Откуда вы знаете эту японскую борьбу-нападение? Обучение джиу-джитсу в нашей стране категорически запрещено, мне рассказывали, что только в разведшколах её изучают.
    - Не знаю я никакой этой вашей “ешь пшеницу”! – рассердилась Женя. – И никакой борьбой я никогда в жизни не занималась. Что вы такое себе нафантазировали, Саша? Всё получилось как-то само собой, чисто случайно.

    В это время парень, наконец, пришёл в себя, с трудом поднялся на ноги и тяжело заковылял вслед за своими подельниками.

    Я решил больше не доставать Женю своими вопросами по поводу происхождения её навыков. Одно мне было совершенно ясно, что случайно выполнить подобный удар, да ещё в таком идеальном исполнении, без длительных тренировок невозможно. Но тогда почему она так упорно не хочет признаваться в своём искусстве?

    В этом загадочном посёлке меня с каждым днём всё больше разбирало любопытство. Да, в хорошенькую компанию я, похоже, затесался. Итак, что мы имеем на сегодняшний день? Древняя старушка, которая, путём наблюдений и логических умозаключений, вывела свой особый взгляд на международную политику нашей страны. Боевой и заслуженный красный командир с откровенно враждебным отношением к политике нашей партии и её всенародно признанным лидерам, которого, с его слов, будто бы долго пытали в советской тюрьме, а потом неожиданно выпустили на свободу. Девушка, профессионально владеющая приёмами запрещённой у нас японской борьбы джиу-джитсу и наотрез отказывающаяся в этом признаваться. Очень занятный городок! Что ещё может ожидать меня здесь, какие сюрпризы преподнесёт дальнейшее пребывание в Михайловском? 
               
    Женя дотронулась до моего лица.
    - Саша, да у вас скула разбита, вон, вся в крови, и порядочный синяк под глазом намечается. При этом лучше всего свинцовая примочка помогает. У меня дома найдётся. Пойдёмте, я вас полечу?
   - Ну, уж нет! На сегодня с меня вполне довольно приключений, - подумал я и вежливо отказался от медицинской помощи. – Хоть и показала Женя сегодня себя мастером, но лучше будет не давать ей лишний раз повода для проявления мастерства.



                20 июля 1940 года



    Никак не удаётся делать записи в дневнике регулярно и ежедневно, я всё больше убеждаюсь, какая это трудная задача. Но, как говорится, взялся за гуж, не говори, что не дюж. Раз пообещал самому себе, что буду его вести, нельзя отступать, я привык выполнять данные самому себе обещания. Впоследствии, обычно, это себя оправдывает. В прошлом не было случая, чтобы я пожалел, что не поддался искушению отказаться от своих обязательств. Наоборот, даже приятно бывает впоследствии вспоминать, какие сомнения испытывал, но переборол себя и выполнил первоначально задуманное. Вообщем, дал поблажку лишь в том, чтобы делать записи, когда есть время и приходит вдохновение, но ни в коем случае не позволил себе пропускать события. И описывать их, по мере сил и возможностей, буду по-прежнему продолжать полно, честно и беспристрастно.
 
    Теперь большую часть дня я провожу в беседах с Максимом Петровичем, и проникаюсь к нему всё большим уважением. Интересные судьбы бывают у людей, точнее, судьба интересна у каждого человека, если хорошенько в ней покопаться. Иногда я даже ловлю себя на мысли, что хочется что-то наподобие романа написать, где будут показаны различные человеческие судьбы. Только боюсь, на это у меня таланта не хватит, да и написал уже французский писатель Бальзак “Человеческую комедию”, его всё равно не переплюнешь.

    У меня выработался своеобразный режим дня. С утра – гимнастика, водные процедуры, потом завтрак, помощь по-хозяйству Калерии Ивановне, затем короткий отдых от физической нагрузки, после него обед. А потом я ухожу к Максиму Петровичу. Мы с ним вместе рыбачим, после чего уходим к нему в дом и за ужином ведём беседы на всевозможные  темы до глубокой ночи. Калерия Ивановна мне даже дала второй ключ от дома, чтобы я её не будил каждый раз посреди ночи. Постепенно Магер рассказал мне многое из своей жизни, и я излагаю его  рассказ так, как могу.
 
    - Да, Саша, по всем меркам жизнь у меня должна была быть самая что ни на есть серая и обыденная. Родился я в Белоруссии. Там, в сёлах под Оршей, много людей носит фамилию Магер. Сразу скажу, что из всех  них так далеко наверх выбился только я один. Слово “магер” означает по-белорусски определённый вид шапки. А может быть, моя фамилия имеет немецкие корни, так как переводится с немецкого как “крайне худой, тощий”. Но самое интересное, что все мы, Магеры, по-национальности евреи, так уж судьба распорядилась – корни белорусско-немецкие, а национальность – евреи. Вы, наверное, знаете, что ещё со времён императрицы Екатерины Второй на Руси появились компактные еврейские поселения. Вначале моих несчастных предков просто приглашали как колонистов, так как в Европе на евреев совершались постоянные гонения. Но впоследствии и на Руси смекнули, что в нашем образе и подобии появилась удобная нация, на которую можно в любой момент свалить свои недостатки и неудачи правления, что не следует евреям давать слишком много воли, и тоже начали создавать для них зоны осёдлости, за границами которых им проживать было категорически запрещено. Вот так во многих  областях на территории современных Болоруссии и Украины стали компактно проживать мои предки. И в профессиях их тоже ограничивать стали. Например, они не имели права иметь землю и заниматься сельским хозяйством, а также овладевать многими рабочими профессиями, позволяющими им жить в городах и работать на заводах и предприятиях. Вот и стали они парикмахерами, кузнецами, жестянщиками. Им также запрещалось поступать в высшие учебные заведения. Как ни странно, разрешено было вести торговлю, заниматься банковским делом, адвокатурой, ростовщичеством. Таким образом, вначале власти разрешили заниматься этим, не оставляя альтернативы, а потом сами же объявили евреев кровопийцами, паразитирующими на теле народа. Правда, на выкрестов, то есть евреев, которые решили поменять веру и перейти в православие, эти запреты не распространялись. Впоследствии уже по всей Европе нашему брату стало выходить послабление. А в России мы по-прежнему были изгоями и оставались вне закона. Сколько еврейских погромов совершалось в России до революции! Кстати, этим можно объяснить, что когда в начале двадцатого века начала постепенно складываться революционная ситуация, в русскую революцию пришло так много евреев, представителей самой преследуемой нации. Я вам, Саша, сейчас выдам страшную тайну, за распространение которой в два счёта можно получить расстрел от наших доблестных органов. Даже у Ленина мать была чистокровной еврейкой, отец которой принял православие и стал выкрестом. Кстати, отец Ленина был чуваш. Так что из русского  у основателя нашего государства остались только мысли, что не мешает его идейным последователям считать его чистокровным русским и жестоко карать всех сомневающихся в этом. Я уж не говорю о его многочисленных еврейских соратниках, сплошь взявших себе русские псевдонимы. Поэтому сразу и не отличишь, кто есть кто. А жёны у них -  почти у всех еврейской национальности. Даже я, имея свою законную фамилию, в наших кадрах по документам считаюсь русским, хотя мой отец с такой же самой фамилией до самой смерти числился евреем иудейского вероисповедания.

    Родился я на рубеже двух веков, в 1897 году. А когда произошла Октябрьская революция, мне едва исполнилось двадцать лет. Это сейчас подобный возраст считается молодым, а в революционные годы мы рано взрослели и такие головокружительные карьеры делали, что просто дух захватывает.

    Что касается меня, то я рано остался сиротой и воспитывался в семье у родного дядьки. Потом поступил в реальное училище, а после его окончания всю весну и лето батрачил – пас скот. Когда наступила зима и пастухи стали не нужны, уехал в Питер и в 1912 году поступил учеником в слесарную мастерскую. А уже со следующего года начал работать слесарем на заводе. Работа мне нравилась. Вечно я возился со всякими железяками, что-то соединял, паял, чинил, изобретал. Мне это потом на военной службе пригодилось. На заводе я принимал участие в работе больничной кассы и постепенно сблизился с членами большевисткой ячейки. В 1915 году вступил в коммунистическую партию. В августе 1916 года по доносу предателя всю нашу ячейку арестовали. Я два месяца просидел в тюрьме, после чего был сослан в Сибирь. Однако, как только немного осмотрелся и оклемался, бежал в Финляндию, где работал на железной дороге. Вообще, хочу особо отметить, Саша, что, в отличие от советского режима, царский был не очень строгим, многие бежали не только из ссылки, но даже, бывало, с каторги. Перед Февральской революцией нелегально возвратился в Петроград и поступил на ламповый завод “Айваз”, сейчас он называется “Светлана”, где возглавил партийную ячейку и был избран в члены райкома партии. Принимал участие в организации отрядов Красной гвардии, а во время Октябрьской революции работал в штабе Красной гвардии и в качестве командира одного из красногвардейских отрядов принимал участие во взятии Зимнего дворца. После революции работал на различных должностях в Петрограде, а с августа 1918 года по партийной мобилизации принимал участие в гражданской войне, воевал на Южном и Юго-Западном фронтах, причём, служил в разных подразделениях кавалерии Первой Конной армии с первых дней её создания в 1919 году,  одиннадцать раз был ранен, а в 1923 году награждён орденом Красного Знамени. Вообще-то я с детства неплохо держался на лошади, наловчился, когда батрачил на хозяина, скот пас. А тут мастерски научился скакать на коне, прилично владел шашкой, хорошо стрелял, вообщем, стал заправским кавалеристом. А расстался с Первой Конной только в 1924 году. Я уже говорил вам, Саша, что в те годы карьера делалась быстро. Представляете, в 1919 году мне исполнилось всего 22 года, а я уже был комиссаром различных подразделений Будёновской армии?

    - Впрочем, - невесело усмехнулся и перебил сам себя Максим Петрович, - сейчас военные карьеры нередко делаются ещё быстрее. Такая недостача командного состава в наших войсках, что дивизиями командовать приходится ставить вчерашних капитанов, необученных и необстрелянных, которые в тактике ни чёрта не смыслят. Я просто в ужас прихожу, когда представляю себе будущую войну с немцами. А то, что она вскоре начнётся, я уверен даже более чем на сто процентов. Первая Конная армия во время гражданской войны входила в состав Южного фронта, членом Военного совета которого был Сталин. Я долгие годы безгранично верил ему, считал его гениальным политиком и руководителем государства, впрочем, как и все советские люди. И теперь ума не приложу, зачем ему было нужно в такой сложной политической обстановке уничтожать весь цвет Красной армии? Ведь кроме логики и понимания политической обстановки, должно же присутствовать у человека чувство элементарного самосохранения! С кем Сталин собирается защищать сейчас наше государство? С этим старым слизняком Ворошиловым, который за какие-то два года всю армию разрешил под нож пустить? Или с протухшим древним маршалом Будённым, который до сих пор отстаивает в качестве основной тактики в современной войне лихие кавалерийские атаки? Но ведь военная наука за последние двадцать лет ушла вперёд невиданными семимильными шагами!
 
    Знаете, Саша, все годы своей службы в Красной армии я был чистым практиком. Но сейчас, уже после освобождения из тюрьмы, занялся теоретическим трудом, пытаюсь заново переосмыслить все годы Красной армии, от самого её создания в ноябре 1919 года до наших дней. Хочу, прежде всего, сам понять, где мы сделали что-то не так, в результате чего наша армия сейчас находится в глубочайшем кризисе и катастрофическом положении. На сегодняшний день мы элементарно не готовы к войне. И те  военные конфликты, в которых принимала участие наша армия за последние годы, и которые наши горе-полководцы упорно не хотят называть войнами, убедительно доказали это. Зато вся услужливая пресса, как всегда, захлёбывалась в хвалебных отзывах и пела панегирики нашим победам  и в столкновениях с японцами, и в войне с Финляндией, которых почему-то у нас принято называть белофиннами, хотя в Финляндии отродясь не видели ни одного белогвардейца. Даже в официально непризнанном нашем участии в гражданской войне в Испании советская военная техника ничем особым себя не проявила. А с тех пор наше техническое отставание в войсках в сравнении с боевой техникой наиболее вероятных противников только ещё более увеличилось. И лишь в последний год, наконец, началось давно ожидаемое перевооружение в армии. Но, боюсь, время уже безвозвратно потеряно.

    Кстати, в моих теоретических изысканиях мне очень помогает Женечка-библиотекарь. Такие книги иной раз приносит, просто закачаешься! И где она только их откапывает? Причём, умудряется находить не какие-нибудь брошюры с вольным пересказом чьих-нибудь работ, а фундаментальные труды по военной истории и тактике классиков мирового военного искусства, которые вообще редко в гражданской  библиотеке можно встретить. Я даже предположить не мог, что в затрапезную поселковую библиотеку могут поступать подобные книги, а тем более, сохраниться сейчас, когда во всей стране они давным-давно уничтожены, так как на их авторов навесили ярлыки буржуазных врагов, а наших, советских ведущих теоретиков вообще расстреляли.

    - Максим Петрович, а вы давно знаете Женю? – поинтересовался я.
    - Да, с того самого времени, как приехал сюда. Как впервые заглянул в библиотеку, так и познакомился с ней. Женя мне с первого знакомства понравилась, такая душевная, вежливая, обходительная. Часто сама предлагает что-нибудь поискать по теме. Иногда она даже приходит ко мне сюда. Хоть я и протестую, избушку мою прибирает, за продуктами в магазин иногда ходит. У меня после отсидки очень болят ноги, да и сердце нередко прихватывает. Так она, бывает, и за лекарствами в аптеку сходит, и укол нужный сделает – она ведь бывшая медсестра. А почему вы спросили?
    - Да так просто, интересно, - не стал я вдаваться в подробности. – Иногда мне кажется, что у неё более высокий потенциал, чем у простого библиотекаря. А вы ей что-нибудь о своей работе и сделанных выводах рассказывали, вот так,  как мне сейчас? 
    - Нет, Саша, будьте покойны, свои мысли я держу при себе, - улыбнулся Магер. – Я же говорю, вы – единственный, с кем я веду разговоры совершенно откровенно. И на это у меня имеются свои причины. А о работе, конечно, кое-в-чём делюсь с нею, хоть и не очень подробно, но в общих чертах рассказываю о границах своих интересов, иначе она не будет знать, какие книги мне подбирать.
    - Я вот тоже подумал, где она может добывать такую дефицитную литературу? Вы в библиотеке у неё бывали?
    - Ну, да, заходил несколько раз. Но до запасников, естественно, не добирался. А мне это и не очень нужно. Главное, что Женя достаёт многое, о чём я и не мечтал, а как она это делает, где находит необходимую мне литературу, меня не интересует. О-о, а вот и наша красавица к нам пожаловала собственной персоной, легка на помине!
    С этими словами Максим Петрович заковылял к двери встречать гостью.

    На следующий день мы с ним отправились на реку удить рыбу. Я-то в жизни рыбак никакой, а он в этом толк знает. Поэтому Магер и мне удочку смастерил, всё честь по чести – удилище нашёл и выстрогал, крючок нацепил, поплавок приладил, грузило из гайки. Я надел кепку, чтоб голову не напекло. И вскоре мы рыбачили с ним, как два заправских рыбака, а в ведре у нас плескалось несколько окуней и подлещиков, Максиму Петровичу даже одна глупая щучка попалась, не сумевшая перекусить леску.
    - Вообще-то щук следует на блесну ловить да на спиннинг, - поучал меня Максим Петрович, деловито засовывая щуку в ведро. – И лучше это делать с лодки. Но вот наши деды таких приспособлений не  знали, а всегда приличный улов имели.
 
    Он снова закинул удочку, надвинул на нос шляпу, сунул в рот папиросу и застыл, как изваяние, будто заснул. А я продолжал напряжённо следить за своим поплавком.

    Был уже вечер. Солнце скатывалось за горизонт. И от крошечных барашков волн исходил такой ослепительный блеск, что глаза не выдерживали, а всё пространство вокруг теряло цвет и превращалось в графическое, чёрно-белое изображение. От такого невозможного сияния и взгляда в одну точку у меня на глаза навернулись слёзы. Я крепко и надолго зажмурился, а когда снова открыл глаза, то обнаружил какое-то неясное изменение обстановки, нарушившее эту картину. Ещё через несколько мгновений я заметил человека, плывущего по течению реки, и почти сразу же узнал Женю. Она плыла брассом и делала это очень красиво, профессионально. Я сразу подумал о том, что подобным стилем обычно не плавают в деревнях и посёлках, там больше саженками работают. Такому качественному брассу обучаются разве что в городских секциях плавания. Женя быстро продвигалась вперёд, совершая сильные, ритмичные движения. И в графическом восприятии её смуглое тело, периодически появляющееся над поверхностью воды, было похоже  на бронзовую скульптуру греческого олимпийца. Девушка тоже заметила нас и приветственно помахала рукой.

    - Вот, чертовка, что вытворяет! – ожил Максим Петрович. – Аж самого завидки крутят и одновременно дрожь пробирает! В такой холодной воде купаться не каждый мужик рискнёт, да ещё в одиночку! Не дай бог, судорога схватит, тогда и помочь некому. Хотя чего там говорить? Как вспомню, какие мы в гражданскую преграды преодолевали, не чета этой, дух захватывает! В ледяной воде и сами плыли, и ещё коней под уздцы тянули. А потом, необсохшие, прямо с марша в атаку на неприятеля бросались. Ну, что, Саня, будем, пожалуй, домой собираться?

    Пока мы складывали наши снасти, подошла Женя. Крошечные капельки воды на кончиках её волос искрились в лучах заходящего солнца. Она была в шлёпанцах на босу ногу, лёгком халате и с полотенцем, перекинутом через плечо. На наши восхищённые возгласы она ответила.
    - Да я тут, считай, почти каждый день совершаю заплывы, моя обычная дистанция примерно один километр. Только я всегда ниже по течению реки плаваю, а сегодня решила чуть повыше зайти.
    - Женя, честно признаюсь, вы меня с каждым днём всё больше изумляете, - произнёс я, - то своими бойцовскими навыками, то прямо-таки молодецкой удалью на реке. Да и в танцах вы фору дадите любой столичной девушке. Нет, вам положительно не здесь нужно в свои молодые годы прозябать, а ехать в столицу, ну, в крайнем случае, в какой-нибудь крупный город.
    - А может, я ещё и поеду!? – с вызовом ответила девушка. – Какие наши годы? Вот соберусь – и поеду. Но только тогда, когда сама решу, что это мне необходимо. А пока мне и здесь хорошо. Ну, а что касается моих способностей, так я с самого детства не в куклы с девчонками любила играть, а с пацанами в их мальчишеские игры. Меня они к себе в компанию принимали без всяких скидок на мой пол и возраст. Я и дралась вместе с ними, и с игрушечной шашкой понарошку ходила в поход на белые отряды, и на лошади не хуже любого мальчишки научилась скакать. Кстати, и с пистолета я тоже умею прилично стрелять, пока училась в институте, выполнила норматив первого разряда по стрельбе.

    Она достала гребешок и принялась расчесывать волосы.
    - А ещё я всякие гимнастические упражнения люблю. Хотите, покажу? Заодно, вы, Саша, как профессионал, моё умение оцените.
 
    И не дожидаясь нашего согласия, Женя вначале крутанула на земле солнце, а потом замерла в стойке на руках. Полы халата упали на лицо, открыв плотную, спортивную фигуру, обтянутую купальником, красивые, стройные ноги и идеальные округлости бёдер. Я поймал себя на мысли, что мой взгляд не без удовольствия обозревал девичьи прелести, и даже хотелось, чтобы эта картина продолжалась подольше. В следующую секунду я разозлился на самого себя, мотнул головой, отгоняя наваждение,  и сердито крикнул.

    - А вот так можете!?
    После этого показал фрагмент своих вольных упражнений, сделав комбинацию из двух фляков подряд и сальто прогнувшись.
 
    - Нет, такого, конечно, я повторить не смогу! – восхищённо произнесла Женя. – Но вы же мастер, Саша. Максим Петрович, вы куда сейчас направляетесь, домой? А может, ко мне в гости заглянете? А то Саша, похоже, опасается принимать моё приглашение в одиночку. Я вас ужином накормлю. А то знаете, как тут тоскливо одной по вечерам бывает?
    - Нет, Женечка, к сожалению, сегодня не можем, - ответил за двоих Максим Петрович. – Нам с Сашей кое-что обсудить надо.
    - Ну, тогда, Саша, я вас приглашаю в гости в библиотеку, - девушка подошла ко мне вплотную, взяла мою ладонь в свои руки, пристально посмотрела в глаза. – А то целую неделю уже здесь живёте, а главный  культурный центр посёлка так и не удосужились посетить ни разу. Очень необычно выглядит для культурного человека, тем более, жителя столицы, - засмеялась она. – У меня ведь не просто библиотека. Как сюда приехала, я решила создать в ней настоящий уголок культуры. Цветы вокруг дома посадила, по моему заказу мне помогли сделать стенды всякие. На них экспонируются различные знаменательные события из жизни нашей страны. Иногда я лекции, диспуты для населения провожу по интересующим его вопросам. Ну, и ещё кое-какие планы имеются. Но не всё сразу. Я ведь здесь живу меньше, чем полгода, с марта всего. Так что я вас завтра жду у себя на работе, Саша, приходите непременно в любое время, не стесняйтесь.

    - Саша, я смотрю, вы почему-то недолюбливаете Женечку? – удивил меня своей наблюдательностью Максим Петрович, когда мы сидели во дворе его дома и чистили рыбу и картошку к ужину, - с первого дня вашего знакомства заметил. Мне кажется, зря вы так с ней. Она – девочка что надо! Стройная, красивая, крепко сбитая, много чего умеющая, к тому же, далеко не глупая, начитанная – просто клад для любого парня. Здесь таких больше и нет, пожалуй. Я даже подумал, уж не ревность ли ко мне движет вами? Но тут я сразу скажу – пас! Не до этих мне сейчас амуров.
    - Нет, Максим Петрович, можете быть спокойны, о ревности речь не идёт, так как я вообще человек не ревнивый, более того, у меня в корне отсутствует это чувство. Здесь дело в другом, и вы правильно всё подметили. Женя мне представляется какой-то непонятной, на самом деле более сложной, чем хочет казаться, она существует будто с каким-то двойным дном. Если хотите, она кажется мне похожей на магнит: с одной стороны притягивает к себе, с другой – отталкивает. По правде сказать, я даже опасаюсь оставаться с ней наедине, того и гляди, может крылышки обжечь.               
    - Э-эх, Саша! – горестно вздохнул Магер. – Если хорошенько разобраться, то вся наша жизнь – сплошная череда проб и ошибок. Вы что думаете, я всю жизнь таким аскетом был? Пока не повстречал свою незабвенную Елену Семёновну, в молодости столько баб-одиночек поимел да девок перепортил, что и не сосчитать! А как вы хотели? В армии да ещё на войне все дела делаются стремительно. Бывало, сутками напролёт скачем, преследуем неприятеля. А потом остановимся в каком-нибудь селе, коней распряжём, напоим их, корма дадим, потом я посты проверю – и к какой-нибудь вдовушке на ночлег заявлюсь. Она уж бедная, истосковавшаяся по мужской ласке, и накормит, и напоит. А потом приголубит так, что всю ночь с ней прокувыркаешься, а на следующий день оставишь её всю в слезах и только в седле уже сон добираешь. Даже и не знаю, сколько мальцов от меня по всей России сейчас бегают, - засмеялся он. – Это я к чему говорю, смекаете, Саша? Пробовать надо, а не робеть! Вы - парень тоже видный, спортивный, вон, торс какой накаченный, любо-дорого посмотреть! Вот Женя глаз на вас  и положила. И помяните моё слово, глаз у неё опытный, далеко не девочка она.
 
    - Максим Петрович, - подступился я к своему собеседнику, пока готовился ужин, – а расскажите какой-нибудь забавный случай из вашей кавалерийской жизни времён гражданской войны.
    - Забавный? – задумался Магер. – Да много всякого было, и смешного, и печального, всего и не припомнишь. Правда, в последние годы всё смешное у меня из памяти выветрилось вон, одна только злость и осталась. Ну вот, извольте, один случай вспомнился, расскажу его. В связи с началом Советско-Польской войны в мае 1920 года,  наша Первая Конная армия была переброшена с Кавказа на Украину и включена в состав Юго-Западного фронта. В начале июня 1920 года мы успешно атаковали оборону поляков по всему фронту и продвигались на город Бердичев. Однажды, когда мы с ходу выбили противника из какого-то села и продолжали гнать дальше, на пути нашего отряда попался большой разрушенный обоз – несколько разломанных и перевёрнутых телег, из которых на дорогу вывалилось всякое тряпьё, посуда, повседневная хозяйская утварь. Похоже было на то, что поляки за селом наткнулись на цыганский табор. Самих цыган, наверное, поубивали или разогнали, лошадей, скорее всего, забрали себе, а добро разбросали по чистому полю. Посреди этого всеобщего разора стояла большая нетронутая телега, доверху гружёная перинами. Пустые оглобли одиноко и печально    смотрели в небо, колёс не было. Я подскакал к телеге и поддел шашкой угол верхней перины – из неё сразу полетел пух, раздуваемый ветром. Потом сунул внутрь руку и с изумлением нащупал чей-то голый зад. Я от неожиданности отдёрнул руку. Следом из-под перины показалось удивлённое усатое лицо и китель с офицерскими погонами. Надо сказать, что наш натиск был столь неожидан и стремителен, что мы очистили село от неприятеля за какие-то десять минут. Правда, за селом был глубокий овраг, куда рванул наш противник, там закрепился, организовал оборону и теперь яростно отстреливался. Нужно было продолжать атаку. Я схватил этого офицерика за шиворот кителя, приподнял и увидел под ним на перинах красавицу-цыганку. Она была полностью голой, только длинные чёрные волосы чуть прикрывали большие смуглые груди с крупными сосками. Этот хлыщ, видно, решил не терять времени даром и так увлёкся  своим занятием, что даже не заметил нашей атаки. Сам этот офицерик был в форме только по пояс. Зато каким франтом оказался – галифе, сапоги и фуражка были аккуратно сложены в голове телеги между оглоблями. Я плюнул с досады, отпустил офицерика – и он, как гутаперчивая кукла, молча рухнул на свою зазнобу.
    - Филька! – крикнул я своему ординарцу. – Бегом принимай команду! Быстро пускай этого субчика в расход, только закончить дай, чтобы на том свете ему обидно не было, - усмехнулся я. – А я с нашими – дальше в атаку!

    К слову, такой хозяйственный малый мне в ординарцы попался – прямо загляденье! Всегда, что надо, достанет, и ни одному гвоздю в хозяйстве не даст пропасть.

    Бой продолжался ещё долго, пока мы, наконец, окончательно не опрокинули неприятеля, почти никто не ушёл, взяли много пленных и трофеев. Но когда я снова подъехал к телеге, то обнаружил, что ничего в диспозиции не поменялось – так же, как и раньше, внутри телеги раздавались какие-то звуки, и она ритмично раскачивалась под весом тел.

    - Туды твою мать! – подумал я. – Ну, и силён бродяга! Вот что угроза смерти с человеком делает! Но где же ординарец?   
    - Филька! – опять заорал я.
    - Я, товарищ военком! – тут же высунул из перин мой ординарец свою плутовскую кудлатую физиономию, всю потную, с прилипшими к ней куриными перьями. – Разрешите доложить, ваше приказание выполнено! Неприятельский офицер после окончания процесса пущен в расход! Но не пропадать же добру! Через десять минут буду в полном вашем распоряжении! Извиняюсь, но раньше никак не могу! – и он опять юркнул в пространство между перинами.

    Этот шельмец потом долго возил с собой свою ненаглядную цыганочку Раду, пока их  обоих однажды разом не накрыло одним снарядом. Так и не стало у меня ординарца Фильки. Но это уже в самом конце гражданской войны было, весной 1921 года.

    Я посмеялся, а потом задал следующий вопрос.
    - А почему после выхода из тюрьмы вы именно сюда приехали? У вас же здесь никого нет – ни родственников, ни знакомых.
    - В этом тоже, можно сказать, оказался повинен мой давно покойный ординарец. Когда я вышел из тюрьмы, то не знал, куда податься. Из Ленинграда жена куда-то уехала в неизвестном направлении, в моей квартире уже жили другие люди. В Центральном управлении кадров РКК меня пока оставили в резерве. И хотя вернули звание и награды, но не определили дальнейшее место службы. Поставили на учёт и предложили несколько месяцев отдохнуть от перенесенного потрясения, хотя и намекнули, что с началом нового учебного года планируют направить преподавателем в один из военных ВУЗов. Правда, я – кадровый офицер и предпочитаю службу в войсках, так и заявил тогда в отделе кадров. Но, как говорится, выбирать не приходится, лучше преподавать, чем в тюрьме сидеть, всё какая-никакая от меня польза будет. Вообщем, приказали явиться в Центральное управление кадров в конце августа. Меня только попросили оставить свои координаты, где я буду находиться всё это время. И тут я вспомнил этот вот самый посёлок Михайловский, откуда  был родом мой ординарец. Очень уж расхваливал  его природу Филька. И я решил уехать сюда и указал в кадрах это место. Мне просто хотелось психологически отдохнуть, зализать, так сказать, раны и прийти в себя после всех переживаний и побоев. Правда, приехал я сюда не сразу. Два месяца был занят поисками следов исчезнувшей жены, а также работал в библиотеках Москвы, встречался с друзьями и знакомыми, теми, кто не испугался встречаться со мной – после тюрьмы отношение людей к тебе часто меняется. И только в мае, сразу после праздника, приехал сюда.

    За ужином с варёной картошкой, рыбой, традиционной бутылочкой водки Максим Петрович продолжил рассказ о своей жизни.
    - Знаете, Саша, служба в Первой Конной армии оказалась для многих в последующей жизни тем волшебным ключиком, который открывал двери любых кабинетов и прокладывал дорогу к новым должностям. А всё почему? Потому что Хозяин, так этого пахана усатого Сталина его прихлебатели зовут, был во время гражданской войны членом Реввоенсовета Южного фронта, куда входила Первая Конная. И потом, по мере продвижения к вершинам власти, Сталин старался в первую очередь протаскивать за собой своих. Ворошилова с Будённым маршалами сделал, а те, в свою очередь, тоже тянули своих. Уже более ста лет прошло, как сказал Грибоедов: “Ну как не порадеть родному человечку?”, а эта практика до сих пор существует. Когда этот бездарь, лошадник Ворошилов, занял пост наркома обороны, на кадры сразу поставил своего однокашника генерала Щаденко. Он считался героем гражданской войны, но, кроме как махать шашкой, эта бестолочь ничему в жизни не научилась. А ведь он  сейчас решает судьбу всей Красной Армии. Да, многие конармейцы после войны вверх пошли, в том числе и я. Мы не задумывались тогда над правильностью действий наших начальников. А нашими отцами-командирами были Будённый и Ворошилов, ну, а в стране, безусловно, товарищ Сталин. Все их слова были для нас истиной в последней инстанции. Я, например, долгое время считал за врага Филиппа Миронова, который стоял у истоков Первой Конной и пошёл якобы против Советской власти. Сейчас это имя прочно забыто, вы, Саша, даже вряд ли слышали о нём. А мы в те годы ни минуты не сожалели, когда его расстреляли по приговору революционного суда. Но ведь на самом деле он, а не этот усатый лошадник Будённый создал Первую Конную армию. Миронов имел свои взгляды на многие военные вопросы и поэтому был уничтожен. Не знаю, как бы действовал Миронов, но живо представляю себе картину, как будут выглядеть Будённый и Ворошилов на своих лошадях против немецких танков. Или возьмите меня. До 1930 года я последовательно продвигался по командным должностям в кавалерии. Кроме того, окончил курсы высшего начальствующего состава при Военной академии им. Фрунзе, побывал в служебной командировке в Германии. Последняя моя должность в кавалерии была – командир дивизии. И это в тридцать лет! А в 1927 году я был избран членом Центральной контрольной комиссии ВКП(б). Знаете, что это такое, Саша?

    Я молча покачал головой.
    - О, контрольная комиссия всегда была грозной величиной. Эти комиссии были созданы в 1920 году по замыслу Ленина и поначалу включали в себя задачи, прежде всего, борьбы с различными антипартийными фракциями и группировками. Но в дальнейшем их права были расширены, и на них были возложены задачи поддержания единства партии, а также регулярная чистка её рядов. Сталин оказался намного хитрее и изворотливее своих соратников по партии и быстро понял определяющую роль партийного аппарата, который постепенно возвысился над самой партией. А его карающим мечом стали контрольные комиссии. Нужно сказать, в те годы проводились бесконечные чистки в связи с различными событиями: вначале выявляли и вычищали из партии бывших меньшевиков и эсеров, потом за ними освободились от троцкистов, потом чистили зиновьевцев, за ними бухаринцев и так далее, всё никак не могли определить, кто чище и более предан делу партии, - усмехнулся Магер. – Я только теперь понял, что основной задачей этих комиссий было так зачищать партийные ряды, чтобы не создавалось критической массы сомневающихся в действиях Сталина, то есть он сделал ЦКК своим орудием. И как только появлялись люди, готовые изменить партийную жизнь, сразу начинали работать контрольные комиссии, которые зачастую стоили сомневающимся жизни, в крайнем случае, членства в партии. Поэтому, когда на 17 съезде партии  во время выборов в члены нового ЦК 292 человека отдали свои голоса против Сталина, он, на всякий случай, уничтожил большую часть делегатов съезда, так сказать, с запасом, чтобы неповадно было. А результаты выборов тогда по его указанию сфальсифицировали. Я в Центральной контрольной комиссии три года состоял. Она утверждала решения низших комиссий, разбирала различные жалобы на их решения, а также дела офицеров высшего командного состава Красной армии. Гражданских лиц я не касался. А вот военные – в большом количестве передо мной проходили. Помнится, я, как и остальные члены комиссии, недрогнувшей рукой утверждал и подписывал протоколы об увольнении из армии бывших царских офицеров. Как я злорадствовал тогда, как упивался собственным величием и правотой того дела, которое мне доверила партия! Я ощущал себя маленьким, но необходимым инструментом в деле искоренения белогвардейской заразы. И, открыв рот, внимал каждому слову Сталина, который ежедневно призывал нас к постоянной и неиссякаемой бдительности, предупреждал о коварных  и подлых замыслах врагов, которые окружают нас. Внимательно вчитываясь в личное дело каждого потенциального врага, я безгранично верил Сталину, больше, чем себе, наверное, даже  больше, чем верил бы отцу родному. Помню, в 1930 году мы разбирали однажды дело будущего маршала и заместителя наркома обороны Тухачевского, много позже всё же осуждённого и расстрелянного как врага народа. Но тогда все подозрения против него были признаны несостоятельными, в армии его оставили и не репрессировали, причём, он оказался чуть ли не единственным бывшим офицером Семёновского полка, в котором он служил до революции, избежавшим этой участи. Какое счастье, что его тогда миновала волна репрессий! И какое великое горе для всей нашей армии, нет, даже страны, что по злой воле Сталина в 1937 году он был всё же уничтожен.

    Несмотря на то, что я всё больше проникался уважением к своему собеседнику, эти слова резанули мне слух. Его утверждение не лезло ни в какие ворота! Всего лишь несколько дней назад я вообще посчитал бы кощунственными подобные речи и не стал дальше разговаривать, да и сейчас мой возбуждённый ум немедленно требовал доказательств. Послушать Максима Петровича, так что, в руководстве страны сидят одни вредители и бандиты, которыми верховодит главный пахан Сталин, и планомерно уничтожают лучших людей страны!? Но зачем!? В действиях любого нормального человека всегда присутствует какая-то логика, я уж не говорю о таких людях как Сталин, Молотов, Калинин, на которых нас всегда учили равняться, портреты которых мы несли на всех праздничных демонстрациях, а их речи изучали в школах и институтах. Они ведь не какие-то подлые Мистеры-Твистеры или кровавые империалисты, которые только спят и видят, как бы уничтожить конкурента, или поработить народ очередной страны. Наши руководители не просто возглавляют некую абстрактную страну. Они стоят во главе государства, которое декларировало построение первого в мире свободного общества рабочих и крестьян, разрабатывают планы и успешно претворяют в жизнь построение социализма. В стране царит всеобщий энтузиазм, выполняются и перевыполняются индивидуальные планы, ставятся мировые рекорды во многих областях хозяйственной деятельности. Газеты полны восторженными отзывами людей всего мира о наших успехах. Ну, хорошо, не будем говорить о простых людях. Но я читал о пребывании в нашей стране таких знаменитых писателей как Герберт Уэллс, Лион Фейхтвангер. Уж они-то не будут послушно петь под чужую дудку! Их известность позволяла им совершенно свободно высказывать своё мнение об увиденном, а мировое признание не позволяло опускаться до низкопробного вранья, защищало и делало независимыми от советской пропаганды, как называл её Максим Петрович. А что касается Тухачевского, так я отлично помню, как на первом курсе мы все выходили на демонстрации и митинги с транспарантами “Смерть фашистским наймитам!”, перед нами выступали наши профессора и студенты по поводу раскрытия фашистского заговора в высших эшелонах власти в армии. Все газеты в те дни были полны статьями о нём. Правда, несколько смущало то, что все эти мероприятия мы совершали ещё до того, как преступников осудили. Но мы безгранично верили речам наших руководителей, и справедливость применения к подлым преступникам высшей меры социальной защиты не вызывала у нас сомнений. Сам судебный процесс проходил в закрытом режиме, и обществу не предъявили доказательств вины этой банды. Но это как раз можно было понять, этого требовали интересы армии и страны, так как многое из того, что говорилось на процессе, составляло военную тайну. Кстати, одним их выступавших на том митинге был как раз Генка Субботин, неожиданно вспомнил я. Как он здорово тогда выступал, как гневно клеймил подлую банду преступников! Его речь была одной из лучших и стала одной из причин, что его выбрали потом комсоргом факультета.
 
    Максим Петрович, видно, заметил мои сомнения.
    - Ладно, Саша, я понимаю, как трудно за несколько минут опровергнуть в своём сознании то, что вбивалось годами, я тоже через это прошёл. Давайте, отложим пока мои личные воспоминания до другого раза. Лучше я расскажу вам о Михаиле Николаевиче Тухачевском, с которым мне посчастливилось общаться в этой жизни. Смею надеяться, что он до самого своего конца продолжал считать меня своим другом. Впервые я увидел его в 1931 году, когда был слушателем академии им. Фрунзе. Он прочитал нам несколько лекций по стратегии и тактике проведения военных операций в современной войне. Я впервые тогда услышал о теории глубокого боя, он развивал идею создания крупных механизированных соединений и говорил, что в современной войне танки и авиация перестанут быть вспомогательными видами вооружений и в состоянии самостоятельно решать исход военных операций. После окончания академии я до 1935 года находился в Москве, вначале был в распоряжении Главного управления РККА, а с 1933 до 1935 года был начальником отдела военных учебных заведений Управления механизации и моторизации. Тухачевский в это время был назначен вначале начальником вооружений, а затем заместителем наркома обороны. В эти годы, познакомившись, мы постепенно подружились с ним. Я не раз  бывал в его гостеприимном доме, тогда мы сидели вот так, как с вами, Саша, и он подробно рассказывал о своей жизни. Михаил с самого детства готовил себя к военной карьере. Блестяще окончил Александровское военное училище в Москве. Очень толковым, инициативным офицером проявил себя в начавшейся войне 1914 года. За храбрость был награждён несколькими Георгиевскими крестами, а потом попал в плен к немцам. Находясь в немецком плену, вёл себя образцово, как и подобает настоящему русскому офицеру и патриоту, не склонял головы перед немцами, а наоборот, дерзил и открыто издевался над ними. Если не ошибаюсь, он совершил семь неудачных побегов из плена. В конце концов, немцы издали приказ, согласно которому уличённые в попытке побега офицеры, должны были быть преданы суду с дальнейшей вероятной смертной казнью. Кстати, Михаил Николаевич рассказывал, что в плену немцы к ним относились вполне прилично, лояльно, и условия содержания, и питание были нормальные, даже выдавали им в камеры для ознакомления недельное меню. Их даже пальцем никого не трогали, так как это грозило неприятностями самим тюремщикам. Не то, что сейчас в наших советских тюрьмах вытворяют сталинские костоломы. На восьмой раз  побег у Тухачевского оказался удачным. И, пройдя потом через несколько стран, он, в конце концов, оказался на Родине, как раз сразу после Октябрьской революции.

    Это я вам, Саша, очень кратко всё рассказываю, да и сам, конечно, не знаю всех подробностей. Настоящее изучение и публикация его биографии ещё впереди, когда уйдут в небытие и сам Сталин, и его кровавые опричники. Тогда и оценят по-настоящему потомки и самого Тухачевского, и его теоретические работы. Не могут не оценить! Он рассказывал, что революцию принял не сразу. Но когда принял, то отдался делу революции всей душой, безоговорочно и навсегда. Вы только представьте себе, Саша, что в двадцать пять лет он уже командовал фронтом! Карьера в Красной армии у него была просто феерическая! У Тухачевского сразу проявились выдающиеся способности полководца. Во время гражданской войны его бросали на самые сложные участки – и ни одного поражения! Впрочем, нет, тут я не совсем точен. Одно поражение, причём, очень крупное, у него всё-таки было. Я веду речь о Советско-Польской войне 1920 года или, как у нас принято называть, войне с белополяками. Тухачевского за рубежом прозвали после неё Красным Бонапартом, а Сталин называл Наполеончиком. Ему приписывали небылицы, будто бы он, завоевав Польшу, намеревался пройти со своей армией чуть ли не через всю Европу, до Португалии, до самого Атлантического океана, везде насаждая Советскую власть. Без Сталина  и в этом деле не обошлось. Он явно недолюбливал Тухачевского, может, завидовал, может, побаивался его, а скорее всего, просто не мог терпеть возле себя ярких личностей, окружая себя посредственностями. В 1920 году Главное командование Красной армии приняло решение осуществить военную операцию с целью нанесения поражения польской армии силами Западного фронта, которым был назначен командовать Тухачевский. Одновременно Юго-Западный фронт, где Сталин был членом Военного Совета фронта, наступал на Западной Украине. Политическая обстановка, вроде бы, была вполне благоприятной. Немцы из Украины ушли, им было не до нас, у самих чуть не произошла революция. Все обстоятельства военной операции до сих пор неизвестны, так как правда невыгодна Сталину. Видимо, это задача будущих военных историков. Вначале наступление Западного фронта развивалось успешно. Моё личное мнение, что часть вины лежит на Главном командовании, которое расценивало эти две операции слишком оптимистично. В результате, было принято решение о переносе главного удара Юго-Западного фронта с Брест-Литовского на Львовское направление, то есть два фронта должны были наступать в расходящихся направлениях. Но основная причина кроется в отсутствии субординации, двуначалии, необоснованной власти комиссаров, против чего как раз и выступал Тухачевский. Поэтому политическое руководство Юго-Западного фронта в лице Сталина могло себе позволить не подчиниться Главному военному командованию России. Кроме того, Мишу нетерпение подвело, а также, возможно, излишняя  самоуверенность. Что вы хотите, в двадцать семь лет за плечами командование несколькими фронтами и за два года ни одного поражения! А отсутствие отрицательных результатов приводит к самоуверенности. Западный фронт стоял уже под Варшавой, готовясь форсировать Вислу и разгромить силы противника северо-западнее города. Однако левый фланг фронта был прикрыт слабо. Тогда же по просьбе Тухачевского Главное командование в Москве приняло решение передать Первую Конную и 12-ю армии в подчинение Западному фронту. Однако командование Юго-Западного фронта проигнорировало этот приказ. В результате, Михаил начал наступление, не просчитав всех опасностей - сильно выдвинул войска в центре и оголил фланги, особенно левый, а также значительно  оторвался от тыловых частей. Да и фронтовая разведка тоже не сработала так, как надо, проворонила, что у поляков скрытно накапливаются в тылу войска, переданные с их Юго-Восточного фронта на Западной Украине. Кроме того, ещё и Франция полякам помогала, в польской армии находилось большое количество французских военных советников, а благодаря Великобритании, польская армия была отлично экипирована. К чести Тухачевского, он всё же успел оценить грозящую фронту опасность и потребовал от командования Юго-Западного фронта срочно повернуть войска Первой Конной армии на Варшаву. Однако Будённый с Ворошиловым, а особенно Сталин, воспротивились этому, сообщив в Главком, что они не могут этого сделать, так как ведут тяжёдые бои за Львов и считают решение Тухачевского неверным. Правда, через много лет Будённый в своих мемуарах всё же проговорился, что в тот момент его армия только ещё подходила ко Львову. Тухачевский, узнав о неподчинении, сигнализировал в Совнарком. Главком Каменев от имени правительства категорически потребовал от командования Юго-Западного фронта срочно направить Первую Конную в помощь Тухачевскому. Но эти мерзавцы даже не посчитали нужным ответить, молча проигнорировав приказ. В результате, поляки нанесли удар в самое слабое место, в стык двух фронтов. Войска Западного фронта были вначале отброшены от Варшавы, а потом начался их настоящий разгром и беспорядочное бегство. Тысячи наших солдат погибли или попали в плен. Кстати, Первая Конная армия тоже ничего не достигла, и ей пришлось отступить от Львова. А потом этот негодяй Сталин на заседании Совнаркома по разбору ошибок польской компании сумел, как всегда, вывернуться и свалил всю вину на Тухачевского, хотя тот всегда открыто высказывался о Сталине как главном виновнике поражения. Конечно же, Сталин не забыл обиды на будущего маршала.

    После окончания гражданской войны, когда в 1925 году неожиданно и загадочно умер нарком по военным и морским делам Фрунзе, Тухачевский мог по праву занять это место как самый выдающийся военный деятель и теоретик Красной Армии. Но Сталин протащил в наркомы своего приятеля и прихлебателя, этого старого пердуна Ворошилова. А Тухачевский был назначен начальником Генштаба. В этот период он разработал пятилетний план по техническому переоснащению войск, насыщению их недостающими техническими средствами, накоплению мобилизационных запасов,  предлагал развитие оборонной промышленности, строительство новых заводов, для чего настаивал на выделении дополнительного финансирования на осуществление этих программ. Таким образом, он предлагал не грезить в будущей войне революционной активностью масс, а сместить дальнейшее развитие армии в оборонную сферу. Но развернуться на этой должности, конечно, наши лошадники ему не дали. Поэтому Михаил Николаевич подал в отставку и был, можно сказать, на три года сослан руководить Ленинградским военным округом. И лишь в 1931 году  был возвращён в Москву на должность заместителя Ворошилова, видимо, в то время Сталин ещё нуждался в нём  и не мог обойтись без такого блестящего специалиста. Вот в это время я и подружился с ним. Нужно сказать, что талантливый человек талантлив во всём. Михаил был чрезвычайно культурным и образованным человеком, много читал, причём, как специальную, так и художественную литературу. В это время он продолжал работу по теоретическому обоснованию необходимости применения крупных механизированных соединений в будущей войне, продвигал идею создания в нашей армии танковых корпусов, ту идею, которую используют сейчас немцы. Он строил различные прогнозы о будущем театре военных действий, доказывал, что развитие только наступательной стратегии – глубоко ошибочная тактика и разрабатывал различные варианты активной обороны. Он верил, что его теоретические работы будут использованы в будущем. Кроме того, Тухачевский был ярым противником института комиссаров, выступал за введение единоначалия в армии и ограничение в войсках деятельности военных комиссаров - дилетантов в военных делах. Ну, а в свободное время он старался не пропускать ни одной крупной театральной премьеры, был частым посетителем филармонии на концертах классической музыки, сам дома прекрасно играл на скрипке. Был атлетически сложен, занимался борьбой, гимнастикой, хорошо плавал, любил бывать на стадионе во время футбольных матчей. У него было много друзей среди писателей, композиторов, артистов и спортсменов. Тухачевский не раз бывал за рубежом, где особенно интересовался новыми образцами военной техники в армиях наших вероятных противников. В 1935 году Тухачевский оказался в числе первых пяти человек, кому было присвоено воинское звание маршал Советского Союза, а я в это же время был направлен в распоряжение Ленинградского военного округа и вступил в командование 9-й механизированной бригады, после чего наши пути разошлись. После того я с ним один на один больше не встречался, виделись только изредка на совещаниях, где успевали переброситься парой-тройкой общих фраз. Ну, а в 1936 году Сталину подкинули откровенную дезинформацию, правда, сработанную очень профессионально, будто Тухачевский возглавлял заговор военных с целью осуществления контрреволюционного переворота, убийства членов правительства во главе со Сталиным и установления в государстве военной диктатуры. В мае 1937 года он и ещё несколько человек высшего командного состава были арестованы и, я уверен, после обязательных пыток все были приговорены к расстрелу. С них-то и началась потом великая кровавая чистка в армии, результатом которой стало невиданное нигде и никогда массовое истребление цвета военных кадров Красной армии.



                22 июля 1940 года



    Дом Калерии Ивановны расположен почти в самом начале посёлка, на первой же улице после спуска с холма, а Максим Петрович живёт на противоположном его конце, возле речки. Мой путь от Магера к своему дому каждый раз лежит через весь посёлок, и я всегда прохожу мимо дома Жени. Когда я шёл вдоль него в этот поздний вечер, то почему-то вспомнил слова Максима Петровича о девушке, а также её слова о том, что  она живёт одиноко и томится одна по вечерам.

    Сейчас распахнутые окна Жениного дома были закрыты занавесками. За ними угадывались силуэты двух людей. Я заинтересовался этим обстоятельством и, хоть обычно не люблю подглядывать чужие секреты, остановился напротив окон за невысоким забором. Слов собеседников мне не было слышно. И фигуры поначалу вели себя спокойно. Но потом оба начали жестикулировать, и чем дальше, тем всё более активно. Затем входная дверь резко открылась, и во двор выскочил мужчина. Он быстро пошёл к воротам, повернув голову и на ходу заканчивая разговор.

    - И больше я без толку в такую даль ездить не намерен! Так и доложу ему!
    - Да пошёл ты знаешь куда!? – крикнула ему вслед также выскочившая во двор Женя. – Сейчас я человек свободный, и ты меня своим хозяином не  пугай! Как выйдет, так и выйдет!
    - Нет, Женечка, тут-то ты как раз и ошибаешься! – остановился мужчина и повернулся к ней лицом. – Ты себя свободной не будешь чувствовать нигде и никогда, даже на пенсии, если вообще доживёшь до неё с такими взглядами и нервами. Ты не для прохлаждения казённый хлеб ешь! Ладно, можешь не беспокоиться, я о твоём поведении распространяться не буду. Но хорошенько заруби на своём кавказском носу – времени у тебя осталось не так много. Делай, что хочешь, но к концу следующего месяца с тебя спросят по полной программе. И я не знаю, как в этот раз ты будешь выкручиваться. Боюсь, что за невыполнение задания ты можешь огрести по полной программе, и даже высокие покровители теперь тебе не помогут. 
       
    Я еле успел спрятаться за ближайшими к дому деревьями, чтобы не быть обнаруженным, когда мужчина вышел на улицу, громко хлопнув входной калиткой. Женя тут же молча возвратилась в дом, закрыла за собой дверь и потушила свет. Вот тебе и тихая, унылая жизнь одинокой девушки! Очень странно! Нет, с этой обжигающей красоткой всё же нужно познакомиться поближе. В этом вопросе, пожалуй, Максим Петрович прав.




                25 июля 1940 года



    За прошедшие три дня ничего особенного вокруг меня не произошло, за исключением того, что я простудился. Вначале утром 23 июля я ещё как-то крепился, хотя ломило всё тело и болело горло. Даже свою ежедневную гимнастику сделал и дров наколол и наносил Калерии Ивановне. Но потом меня начало всего трясти, поднялась температура, вскоре присоединился сухой, выворачивающий всё нутро кашель.

    Все эти дни я лежал в кровати под толстым ватным одеялом, а Калерия Ивановна трогательно ухаживала за мной, будто за родным внуком – поила тёплым коровьим молоком с мёдом, ставила водочные компрессы на горло, прикладывала тряпочку с горчицей на спину, давала пить отвары каких-то трав.

    Я лежал, исходя злобой на самого себя, потому что зря терял время. Вспоминал свою покинутую Ирочку. Странно только было, что за все эти дни я впервые вспомнил о ней и вписал её имя в дневник. Что-то не то творится в моём мозговом веществе. Так дальше вести себя не следует. Как-то она сейчас поживает, что поделывает? По всем моим расчётам их группа в эти дни должна собираться ехать назад в Москву, если вообще уже не уехала. А я даже понятия не имею, где они находятся. Вот свинья! За всё это время ни единой весточки о себе не дал! Но, с другой стороны, куда её давать? А кто в этом виноват, болван ты этакий!? Она, что ли, если ты в угаре чувств позабыл спросить, куда они едут!?

    - Ну, дела, будет, о чём в старости вспомнить, лежа на тёплой печке! – усмехнулся я.
    – И вот приедет Иришка в Москву, - продолжал накручивать я себя, - глядь, а меня там тоже нет. Она не будет знать, что и подумать. А ведь где-то через недельку у нас должно начаться лодочное путешествие по Москве-реке.

    Итак, окончательно решено, как только поправлюсь, первым делом нужно сразу же ехать на станцию и брать билет на обратный путь. Правда, так и не сообщил мне до сих пор того, что намеревался, Максим Петрович. Да и с Евгенией вообще ничего не  ясно, очень уж заинтересовала меня эта странная девушка. Тем не менее, похоже, я тут загостился. Надо сворачивать все дела и отправляться в Москву. Что мне тут делать? Хоть и интересные люди здесь живут, но у них свои дела, а у меня свои.
 
    Продолжаю писать вечером. Только что, легка на помине, приходила навестить меня Женя.
    - Здравствуйте, Калерия Ивановна! – услышал я её громкий голос, доносившийся со двора. – Вот, пришла вашего квартиранта навестить и передать привет от Максима Петровича. Слыхала, захворал он?
    - Да, Женечка, совсем он пригорюнился, квёлый лежит, бледный, как больной цыплёнок. А ты проходи, не стой во дворе, развесели его немножко.
 
    Через минуту ко мне в светёлку  вошла улыбающаяся Женя.
    - Это что ещё такое, Саша!? А ещё спортсмен! Ну-ка, возьмите себя в руки! Я вот вам гостинчик принесла – свежую, только что собранную лесную малину, засыпанную сахаром. Сама собирала! Как раз при простуде её принимать хорошо, и витамины, и температуру хорошо сбивает.
    - Спасибо за заботу, Женя! Но я уже неплохо себя чувствую. Завтра надеюсь встать с постели.
    - Это, конечно, радует. Но я всё-таки медработник, хотя и бывший. Дайте-ка я вас профессионально осмотрю.

    И, не слушая моих возражений, она закатила одеяло, зачем-то пощупала мой живот, заставила высунуть язык, а потом осмотрела горло. Но всё это делала так нежно, будто ласкала любимого, а не осматривала больного. К своему стыду и удивлению, не буду скрывать от дневника, мне не были неприятны её прикосновения. Я даже боялся, как бы ненароком не выдать своё растущее возбуждение. После осмотра Женя встала и начала прощаться.
    - Вообщем, поправляйтесь окончательно, Саша. Максиму Петровичу я передам от вас привет, он тоже с нетерпением ожидает вашего появления, говорит, ещё не закончил с вами какой-то разговор. И что он в вас такого нашёл? – засмеялась девушка. – Находитесь у нас без году неделю, а он привязался к вам, как к сыну родному. И моё приглашение посетить меня если не дома, то хотя бы в библиотеке, остаётся в силе.

    Я  протянул ей руку для прощания. Но она неожиданно стремительно наклонилась и, обхватив мою голову своими горячими руками, крепко поцеловала в губы, я даже не успел ничего сообразить. И опять ничего не остаётся, чтобы честно признаться, я еле удержал себя от ответного обхвата. А потом, восстанавливая дыхание, попытался обратить всё в шутку.
    - А гриппом заразиться не боитесь?

    Но Женя не приняла моего шутливого тона. Серьёзно посмотрела в глаза и коротко ответила почти приказным тоном.
    - Нет, не боюсь. Так я завтра буду  ждать тебя, Саша! – и вышла из светёлки.



                26 июля 1940 года 



    Сегодня утром, проснувшись и встав с постели, я понял, что окончательно поправился, и с утра занялся своей утренней гимнастикой. А потом, к большой радости Калерии Ивановны, принялся помогать ей по хозяйству. А то у старушки уже совсем закончились дрова и вода в вёдрах.
 
    После завтрака, предупредив хозяйку, что, скорее всего, могу прийти поздно, и к обеду, а может, и к ужину чтоб меня не ждала, я отправился к Максиму Петровичу. Но Магера на обычном месте у реки не было. Я обнаружил его дома, он хандрил.

    - О-о, здравствуйте, Саша! Рад, что вы поправились. А я вот что-то совсем обленился. Даже на рыбалку идти расхотелось – ноги болят, поясница не разгибается. Хотел над книгой поработать, но тоже ничего на ум не идёт. Я вас ожидал с нетерпением. Знаю, что времени у вас остаётся немного, скоро, наверное, назад в Москву отправитесь. Да и мне здесь уже не так долго осталось прохлаждаться. А нам с вами ещё нужно о многом переговорить и, желательно, без спешки. Присаживайтесь, Саша, сейчас чайку попьём, а заодно и разговоры вести будем. Итак, продолжу рассказ о своей жизни.

    Вообщем, после того, как я положительно проявил себя в Центральной контрольной комиссии, да ещё с таким козырем, как служба в Первой Конной, мне все дороги были открыты. Тогда, помню, вызвал меня к себе нарком обороны Ворошилов. Я уже тогда в должности комбрига был.

    - Давай, Максимка, двигай дальше! – сказал мне он, когда я прибыл по его приказанию. – Сейчас идёт первый набор на двухгодичные курсы в Особую группу в военную академию им. Фрунзе. Я сразу же подумал о тебе. Знаю тебя, считай, с первых дней образования Первой Конной армии. Да, лихой рубака был ты в гражданскую! Не даром орденом Красного Знамени награждён. Нам такие люди сейчас ох, как нужны! И вот почему ещё я вспомнил о тебе. В тебе чрезвычайно удачно сочетаются два качества. С одной стороны, ты – лихой кавалерист, можно сказать, наша ближайшая смена. Не зря же твоя 11-я Северо-Кавказская кавалерийская дивизия показала себя на учениях одной из лучших. Но я также помню, что ты всегда техникой увлекался. Поэтому теперь будешь осваивать азы танкового дела. И тебе польза будет, с новой техникой познакомишься, и нам свой человек в этом деле нужен. Не буду скрывать от тебя, что большую драку в армии готовит бывший начальник Главного штаба и мой будущий заместитель Тухачевский, который пока ещё командует Ленинградским военным округом. Этот, буду с тобой откровенным, беспринципный карьерист и прохвост не только пытается протолкнуть свою идею оборонной стратегии в армии в ущерб наступательной тактике наших вооружённых сил, но и пытается склонить на свою сторону товарища Сталина в том, что кавалерия отжила своё и будет, в лучшем случае, играть только вспомогательную роль. Он считает, что нужно вместо неё создавать крупные автобронетанковые соединения и таким сильным мобильным кулаком преодолевать в быстром темпе огромные пространства в будущей войне. Его уже наш ЦК три года назад обвинял в авантюризме, в связи с чем Тухачевский лишился должности начальника Главного штаба РККА и был направлен командовать Ленинградским военным округом, как бы в почётную ссылку. Однако, видно, не успокоился и скоро вновь намеревается докладывать свою, как он декларирует, доработанную концепцию на заседании ЦК. Но этот несчастный последыш царизма, в силу своего упрямства и куриного ума, не может объективно оценить огромные возможности кавалерии – её несравнимую ни с какими другими родами войск мобильность, проходимость любой, самой пересечённой местности, где любой танк или автомобиль сразу завязнет, возможность проведения военных действий на ограниченной территории. Да и горючего, в отличие от бронетехники, лошадь не требует, её бензин свободно на полях произрастает. Главное, Тухачевский сам был когда-то лихим кавалеристом. А вот, гляди-ка, побывал за границей, нахватался всяких модных иностранных веяний – и предал кавалерию, идеалы своей молодости, и теперь всё время мутит воду. Правда, я этого Красного Бонапарта давно раскусил. Было дело, погубил целый фронт в польском походе. А всё почему? Ему вздумалось, как всегда, по-своему спланировать военную операцию. Тухачевский возомнил себя непобедимым полководцем, думал, что если он побил беляков внутри страны, да крестьян потравил газом в Тамбовской губернии, то перед ним падёт любая иностранная армия. И хотя задачи его фронта ограничивались только Польшей, задрал от гордости нос и вознамерился проложить русскими клинками путь чуть ли не до самого Атлантического океана. Но кишка тонка оказалась, видать, не по Сеньке шапка была – только зря людей загубил, тогда 25 тысяч солдат погибло или попало в плен к полякам. Ну, ничего, мы ему тут не дадим развернуться. А ты, Максимушка, покуда учись, приглядывайся ко всему, конспектируй, записывай всё. В будущем, я планирую, ты по этой линии пойдёшь. Я тебе постоянно протекцию оказывать буду. Ты станешь, так сказать, нашими глазами, точнее, глазами партии при Тухачевском, постарайся поближе сойтись с ним. Но я-то знаю, что первая любовь остаётся на всю жизнь. А у нас с тобой первая любовь – кавалерия! Ну, всё, иди, сынок, учись и стой на страже нашей Родины!

    Так я попал на курсы в академию им. Фрунзе. После их окончания, как я вам уже рассказывал, три года возглавлял отдел военно-учебных заведений Управления механизации и моторизации РККА, а в 1935 году назначен командиром только что созданной тогда 9-й механизированной бригады.

    Что я могу сказать вам, Саша, об этом периоде своей жизни? Следуя указаниям Ворошилова, да и по собственному желанию, я очень старательно занимался на курсах, а познакомившись и подружившись с Тухачевским, я в полной мере ощутил талант и неординарность его личности. Вместо того чтобы собирать компромат, я проникся  к нему глубокой любовью и доверием. Не раз он сам читал нам лекции на курсах. Внешность его тоже поражала воображение. Высокий красавец-мужчина, с гордо поднятой головой и приятным, но громким, командирским голосом, он очаровывал своей логикой и образной речью. Не даром, его обожали женщины, да и сам он во внимании им не отказывал. Только женат был трижды, а сколько без женитьбы баб оставил! Ну, да я не считаю это таким уж большим грехом - любить женщин. Под его воздействием, чётко начерченными и толково объяснёнными схемами мы словно сами присутствовали на поле боя будущих сражений. С тех пор я бесповоротно стал его горячим сторонником. А любовь к танку заменила мне старую любовь к лошади. А что кавалерийские соединения с приданием им подразделений танков, о которых говорил Ворошилов? Мне было совершенно понятно, что слепить подобный конгломерат это всё равно, что поставить телегу впереди лошади. Мало того, что конница тормозила движение танков, так ещё и машины были несовершенными и часто ломались на наших дорогах, нужны были новые образцы. Да и топливо в то время было некачественным, на бензине работали. Вообщем, сразу после ареста Тухачевского всё его детище свернули и опять возвратились к старой ворошиловской концепции. Всю её ошибочность в полной мере показала только война с Финляндией. Это даже Сталин, наконец, понял. И, как мне сказали, сейчас дал указание срочно навёрстывать упущенное время и наращивать производство танков. Кроме того, в настоящее время  появились новые и очень перспективные их образцы. В последние месяцы начал поступать в войска новый, вроде бы не имеющий аналогов в мире, средний танк Т-34. Вот только боюсь, как бы не было  слишком поздно. По моим расчётам, нужно два-три года, чтобы совершить полное переоснащение устаревшего парка танков. А Гитлер ждать не будет. Вот так, Тухачевского расстреляли как злостного контрреволюционера и врага народа, его идеи похерили и назвали вредительскими. А теперь локти кусает этот старый таракан да новые жертвы ищет, чтобы, как всегда, на них всю свою вину свалить. Ох, Саша, чувствую, в совершенно разобранном виде Красная армия будет встречать войну. И тут уж Сталину не до того будет, чтобы искать, кто виноват, он задумается, что делать.

    Магер замолчал, закурил папиросу и стал смотреть в угол, то ли отдыхая, то ли ещё что-то припоминая. В эти минуты он, казалось, не замечал меня. Я выждал какое-то время, потом спросил.
    - Максим Петрович, а что дальше было?

    - Ну, что дальше? Я же говорил уже, что после окончания курсов меня  три года продержали в подчинении Управления механизации и моторизации РККА. Прошло, пожалуй, полгода со времени окончания курсов, как снова вызвал меня к себе Ворошилов.
    - Здравствуй, Максим Петрович! – обратился он ко мне. – Буду отныне звать тебя только по имени и отчеству, так как вырос ты уже из штанов Максимки. Наслышан о твоих успехах! Молодец, не подводишь своих бывших отцов-командиров! А знаешь, как твой бывший 3-й кавалерийский корпус на учениях себя отлично показал? Это – достойный ответ всем критиканам и скептикам, которые утверждают, что кавалерия безвозвратно устарела! Я что вызвал тебя? Партия считает, хватит тебе в бумажках в Центральном Управлении копаться да всякие дрязги разбирать. Пора заняться практической работой. Как ты на это смотришь? 
    - Товарищ нарком обороны, готов выполнить любую задачу, которую поставит передо мной партия! – выпалил я.
    - Вот и славно, сынок! – растрогался Ворошилов. –  Я планирую назначить тебя командиром одной из вновь образующихся механизированных бригад.
 
    Правда, что-то там у них наверху не вышло, и мне пришлось ещё два года находиться на службе в Управлении. Во время той же встречи нарком также напомнил мне. 
    - Ты, надеюсь, не забыл, о чём я раньше просил тебя? Ты – наши глаза и уши при моём заместителе. Поэтому не расстраивайся, что пока находишься в распоряжении Главного управления и временно лишён практической работы в армии. Не переживай, при первой же возможности мы направим тебя в войска, ты – основной претендент на это место, просто имеется некоторая задержка в формировании новых механизированных бригад, но в окладе ты ничего не потеряешь. Поэтому служи спокойно, и, самое главное, приглядывай за Тухачевским. Если что-то необычное заметишь, связывайся со мной по телефону или проси о личной встрече. И больше записывай. Хоть ты и намного моложе меня, на память-то не особо надейся.

    - Максим Петрович, а за какие заслуги вас наградили орденами?
    - Первый орден Красного Знамени мне вручили в 1921 году за участие в гражданской войне. Теперь-то я понимаю, что в той войне просто не могло быть героев. Что это за герои, когда брат шёл с оружием на брата, сын на отца? А тогда мы, дураки, даже гордились участием в ней, негодовали на действия беляков, будто не то же самое творили. Более того, я сейчас пришёл к выводу, что и революцию мы делали напрасно, только даром всю Россию вздыбили, а счастья никому не принесли, разве что нынешним руководителям нашего государства. Вторым орденом Красного Знамени меня наградили в 1923 году, а в 1938 году, когда я стал членом Военного Совета Ленинградского военного округа и депутатом Верховного Совета СССР, наградили орденом Ленина. Этими орденами меня наградили за успехи в укреплении обороноспособности наших вооружённых сил.

    - Максим Петрович, а как сложилась ваша судьба дальше?
    - В ноябре 1935 года Тухачевскому было присвоено звание маршала, в июне того же года я был назначен командиром 9-й механизированной бригады, а в самом начале года меня вновь вызвал к себе нарком обороны Ворошилов.

    Когда я вошёл к нему в кабинет, то увидел, что рядом с ним сидел и о чём-то беседовал невысокий, сутулый военный с вытянутым и каким-то унылым лицом, длинным носом, немного выпуклыми губами и небольшими усиками, похожими на мои. Я обратил внимание на его серые глаза. Они были какие-то безжизненно-холодные, похожие на обречённые глаза убийцы.
    - Товарищ комбриг, - официально обратился ко мне нарком, - вот, познакомьтесь, Генеральный комиссар внутренних дел СССР Генрих Григорьевич Ягода. Он изъявил желание присутствовать при нашей беседе.
 
    Я ломал голову, не понимая, чем вызван интерес к моей особе такой важной персоны. Тем более, что Ягода во время всей беседы не произнёс ни одного слова, а только слушал.

    Ворошилов подробно расспрашивал меня о службе, о личной жизни. Потом спросил о наших отношениях с Тухачевским. Я не хотел распространяться, поэтому ограничился лаконичными общими ответами.

    - А не проводил ли Михаил Николаевич в вашем присутствии какие-нибудь встречи с иностранными гостями или, может, развивал какие-нибудь новые, необычные идеи?
   - Нет, ничего такого припомнить не могу, товарищ нарком! – чётко отрапортовал я.

    Наконец, вопросы закончились, и Ворошилов меня отпустил. Но через несколько часов пригласил к себе снова.
    - Молодец, Максим Петрович! – произнёс он, едва я вошёл. – Я опасался, что ты сейчас начнёшь соловьём разливаться при главном чекисте страны о вашей дружбе с моим замом. А ты ни одного лишнего слова не произнёс. Ягода имеет какой-то особый интерес к личности Тухачевского, всё что-то вынюхивает и выискивает какие-то неизвестные ранее подробности из его биографии. Конечно, для тебя не секрет, что я своего зама не люблю, мне его просто навязали. Однако страшно не терплю, когда всякие посторонние люди копаются в моём детище своими грязными руками. Если у Ягоды есть какие-то конкретные факты, пожалуйста, предъяви, а мы посмотрим, как их нужно оценить. А то только дай возможность покопаться этим чекистам, они всю армию могут наизнанку вывернуть. Нет, конечно, нужно отдать им должное, среди гражданского населения они очень много врагов повыявляли, тут спору нет, даже ближайшие соратники Ленина, Зиновьев с Каменевым, врагами оказались. Я уж не говорю о подлеце Троцком. Но армия – это тебе не какое-то аморфное предприятие, напичканное предателями. У нас предателей, шпионов и врагов народа нет. Армия – самое светлое, что есть у нашей страны, сюда лучших из лучших делегируют. И мы все, как один, стоим на страже покоя нашего народа! В этом можно не сомневаться. Я так и товарищу Сталину постоянно докладываю.
 
    Эх, если бы нарком обороны всегда так принципиально отстаивал свою позицию! Но уже через два года этот оппортунист, задолиз и перевёртыш в корне изменил своё мнение об армии и, не моргнув глазом, гневно обвинял во вредительстве тех командиров, которые обнаружили недостаточно врагов народа во вверенных им округах, частях и подразделениях.

    - Пока всё, Максим Петрович, можешь быть свободным, - закончил аудиенцию Ворошилов. – Думаю, через несколько месяцев получишь новое назначение. К средине года должны быть образованы несколько механизированных бригад, на одну из них планируем поставить тебя командиром. Ну, а ты договор-то наш не забыл? Дневник ведёшь, записи делаешь регулярно?
    Я кивнул, произнёс что-то неопределённое и вышел из кабинета.
 
    В конце 1936 года я был переведен с командира 9-й механизированной бригады на должность начальника автобронетанковых войск Ленинградского военного округа и получил звание комкора. А с июня  1937 года стал членом Военного совета этого округа. Как раз в эти дни я узнал, что в конце мая Тухачевский был арестован, а с ним вместе двое командующих Киевского и Белорусского военных округов и ещё несколько человек из высшего командного состава. Меньше чем через месяц их всех расстреляли по приговору суда, не успели только с начальником Политуправления РККА Гамарником расправиться – во время ареста он застрелился.

    В те майские дни меня снова вызвал к себе Ворошилов.  Это были наша последняя встреча с маршалом. Когда я вошёл, он махнул рукой, отметая официальное приветствие, подошёл, обнял меня за плечи, покачал головой, огорчённо произнёс.

    - Ты видишь, Максим Петрович, что в армии делается? Кто бы мог подумать!? И это первые люди в армии! Кому же тогда доверять!? Да, я не любил Тухачевского, этого барчука, бывшего царского офицерика. Но что он враг и предатель, я, конечно, не мог себе представить!
    - Товарищ нарком обороны, маршал Тухачевский ещё не осуждён, пока он только подозреваемый, - возразил я.
    - Будет осуждён! – Ворошилов даже топнул ногой. – Наши доблестные органы, если арестовывают кого-нибудь, никогда не ошибаются! Не может быть никаких других мнений, Тухачевский – немецкий шпион, враг Советской власти – и этим всё сказано! Я сам читал на него материалы.
    - Товарищ нарком обороны, я всё равно не могу в это поверить! Я маршала Тухачевского знаю достаточно хорошо. Уверяю вас, он – честный человек и коммунист и до последней капли крови предан делу коммунистической партии и нашему народу!
    - Ты, Максим Петрович, если не  знаешь, не говори! И впредь будь осторожнее в своих личных мнениях, а то как бы не пошёл вслед на этими врагами Советской власти! Придётся поверить! У следствия имеются неопровержимые доказательства его вражеских намерений. К твоему сведению, мой бывший первый заместитель готовил государственный военный переворот! В его уголовном деле есть соответствующие документы, подтверждающие мои слова. Очень жаль, что ты, будучи с ним близко знакомым, не увидел в нём врага, это не делает чести твоей проницательности и коммунистической бдительности. Максим Петрович, я опять возвращаюсь к своей просьбе. Ты вёл, вроде, какие-то записи во время дружбы с Тухачевским. Следствию сейчас они очень бы пригодились.
    - Товарищ нарком обороны, официально заявляю, что никаких записей я не вёл. И никаких компрометирующих материалов на маршала Тухачевского не имею! – твёрдо отчеканил я.

    Ворошилов помолчал, пожевал губами, пристально посмотрел мне в глаза, потом закончил уже строго официальным тоном.
    - Жаль, что вы не вникли в суть моей просьбы и не выполнили её. Ладно, товарищ Магер, можете быть свободны. Я очень верил вам, рассчитывал на вас и искренне огорчён, что ошибся в вас. Возвращайтесь к месту службы. Хочу предупредить, что в ближайшее время начнутся усиленные проверки всех частей Красной Армии, не исключены и даже весьма вероятны чистки и новые аресты среди личного состава. Очень уж запущенной оказалась идейно-политическая работа в армии. Одно мне совершенно ясно, что без широкого привлечения в свои сети командиров частей и подразделений эти подлые враги не могли обойтись. Берегитесь, Максим Петрович, чтобы по какой-то случайности не оказаться среди них. Я вас знаю прекрасно и давно, почти двадцать лет. Но даже я в этом случае ничем не смогу вам помочь.
 
    В конце разговора он растрогался и, промокая платочком глаза и скорбно качая головой, неожиданно произнёс.
    - Боже мой, до чего я дожил, какие дела творятся в армии!

    Я изумился его упоминанию бога, но потом вспомнил, что возраст Ворошилова приближается к шестидесяти годам, так что он, наверняка, крещёный.

    - Максим Петрович, можете рассказать, как вас арестовали? – поколебавшись, спросил я.

    Магер закурил новую папиросу. За разговором мы незаметно разделались не только с чаем, но и с обедом. Дело уже шло к вечеру.
    - Знаете, Саша, что-то утомился я, - ответил он. – Давайте продолжим разговор в другой раз? Мне уже хочется отдохнуть.

    Я не стал спорить, помог ему вымыть посуду, после чего вышел на улицу, оставив его отдыхать.

    Неожиданно оказалось, что у меня достаточно много времени, которого некуда было девать. Вначале я хотел съездить на станцию Дружинино, побеспокоиться о билете в Москву. Но, прикинув, что дорога обернётся не менее, чем в шесть часов, и это ещё при условии, что не придётся ждать рабочий поезд, отказался от своего намерения, решив отложить поездку на другой день.

    Сама судьба своей рукой толкала меня в библиотеку. Да и хотелось мне всё-таки поближе познакомиться с Женей, так как в отношении неё у меня возникало всё больше вопросов.
 
    Подойдя к библиотеке, я постучал, вошёл внутрь. Читальный зал был не очень большой, столиков восемь или десять, стоявших плотно в два ряда. Напротив них находился стол библиотекаря с карточками читателей, а за ним располагались ровные стеллажи с книгами, расставленными по алфавиту. За столом сидела Женя. Увидев меня, она улыбнулась и подняла вверх руку с игральной картой.
 
    - О-о, а я будто чувствовала. Сейчас гадала на вас, Саша.
    - Ну, и как, успешно? – я тоже улыбнулся.
    - Представьте себе, нагадала, - она ткнула пальцем в разложенные на столе карты. – Вот, вам, бубновому валету, в конце концов, выпала дорога в казённый дом. Но только перед этим его ожидает ведьма, роковая женщина, - она приложила даму пик к своему лицу и засмеялась. – Правда, она на меня чем-то похожа? Да вы не стесняйтесь, проходите. Посетителей сейчас мало. Я вам своё хозяйство покажу, посидим, чаёк погоняем, поболтаем.
    - Ох, уж этот чай! – взмолился я. – Сколько же его местные жители выпивают? Куда ни зайдёшь – сразу сажают пить чай!
    - Да, у гомоюнов, особенно в маленьких посёлках и деревнях, так принято, - согласилась девушка. – За чаем и погутарить о разных делах можно. Поначалу мне тоже это было странно, но я быстро привыкла.

    Уже через несколько минут на одном из читательских столов появились чашки, конфеты, печенье, варенье.
    - Любите читать? – спросила она.
    - Люблю, - ответил я. – Вот только сейчас мало времени на чтение остаётся. Читал, в основном, когда учился в школе. А в институте – сплошные занятия, тренировки. Вот и не остаётся времени на чтение. Может, вы что-нибудь посоветуете?
    - Конечно, посоветую. Только у меня будет к вам, Саша, предложение. С этой минуты предлагаю перейти на “ты”, а то уж больно чопорно у нас с вами получается – “будьте любезны, мсье”, “благодарю вас, мадемуазель”. Я ведь девушка простая, без комплексов, хоть и образованная, - засмеялась Женя.
    - Хорошо, - согласился я. – Ну, так что посоветуете, ой, прости, посоветуешь? – тут же поправился я.
    - А что ты предпочитаешь, про любовь или про шпионов?
    - Не знаю, выбери что-нибудь на свой вкус, можно и про любовь, но чтобы над вещью подумать надо было после прочтения.
    - Ну, тогда мне нужно в запасниках покопаться. Сейчас такой литературы практически не печатают. У нас ведь всё больше учат не думать, а выполнять. И везде пропагандируют литературу социалистического реализма. К этому неуклонно и ежечасно призывает нас дорогой учитель и вождь всех взрослых и детей товарищ Сталин! Более того, нас заставляют уничтожать всё, что учит думать, и не относится к этому течению. А это – практически вся классическая литература прошлых веков, особенно девятнадцатого века.

    - Хм, и эта туда же! Что за странный город!? Они что, все сговорились здесь, что ли, вести явные антисоветские разговоры?– подумал я, но промолчал.
 
    - Пойдём, покопаемся в запасниках, может, и подберём что-нибудь подходящее для тебя, - предложила Женя, приглашая меня в глубь библиотеки. – Точнее, это обыкновенный чулан, в который сносится вся ненужная или не рекомендуемая для прочтения литература, что автоматически и негласно означает, подлежащая немедленному уничтожению. Такие списки приходят регулярно, примерно раз в месяц, одновременно с новой рекомендуемой литературой, которая нам “строить и жить помогает”, - процитировала Женя слова песни из известного кинофильма. – Знаешь, Саша, мы библиотекари, как никто другой, видим, насколько деградировала наша литература на пути от русской к советской. Нашу свободу так зажали, что скоро дышать уже будем только по команде. А ты слышал, кстати, как фашисты, придя к власти, костры из книг неугодных режиму авторов публично устраивали? Среди них были выдающиеся писатели современности и прошлого века. Глупцы, им надо было опыт у наших деятелей перенимать. Подобные действия по-тихому проводить нужно, а не восстанавливать против себя весь мир публичными акциями. У нас публичные костры не в моде, но тех же авторов зачастую не жгут, а просто не рекомендуют, что мало, чем отличается, в конечном счёте.

    Я стоял у входа в чулан и смотрел, как Женя копается в куче макулатуры. Она, видно, чувствовала, что я наблюдаю за ней, и намеренно не спешила выпрямляться, широко расставив длинные, стройные ноги и медленно поводя из стороны в сторону обтянутыми в чёрное трико крепкими, упругими бёдрами.
 
    - Вот, Сашенька, я для вас выбрала книги на любой вкус. Пушкин – это для души, почитайте его обязательно всего подряд. Здесь и лирические стихотворения, и крупные поэмы, и проза, “Повести Белкина”. Александр Грин – это для головы, романтика, приключения, но всё будто бы сейчас среди нас происходит. Он – наш современник, умер всего несколько лет назад ещё совсем не старым. Молодёжь его очень любит. А вот это – для души, про любовь. Вы Достоевского когда-нибудь читали? Да что я спрашиваю? Конечно же, нет! Это выдающийся писатель девятнадцатого века, настоящий классик. Сейчас он не переиздаётся, и в библиотеках его практически не найти. Но у меня сохранился, рука не поднимается книги таких писателей уничтожать. Это настоящее варварство, нет, хуже, настоящий фашизм.
    - Женя, ты же меня совсем не знаешь, а говоришь такие крамольные вещи. Ты не боишься, что я элементарно донесу на тебя?

    Она внимательно посмотрела на меня, потом продолжила.
    - Нет, не боюсь. Чтобы так утверждать, у меня имеются веские причины. Но главное даже не это. Ты, именно ты – не доносчик. Мне кажется, я неплохо знаю людей, и для того, чтобы понять человека, мне не нужно долгое общение. Ну, а если я в тебе ошибаюсь, значит, поделом мне, значит, у меня излишнее самомнение. Вообщем, я отобрала тебе роман Достоевского “Идиот”. Но он не просто о любви, а, как ты и просил, о любви всепоглощающей, любви-страсти, любви-болезни. Это такое произведение, которое ещё долго после прочтения не отпускает от себя, заставляет размышлять, в том числе, и о том, как может женщина властвовать над мужчиной. Подержи лестницу, пожалуйста, я его на верхнюю полку поставила, от чужих глаз, на всякий случай.

    Женя поставила стремянку, сняла с верхней полки толстый том и подала мне. И тут произошло то, что она потом назвала чистой случайностью. Если бы кто-то рассказал мне об этом, я бы и сам подумал то же самое. Но Женины ступни находились на уровне моих глаз. Я наблюдал за её действиями, и могу поклясться: всё, что произошло дальше, она сделала специально, тем более, учитывая, какая умелая и рискованная была эта девушка. В  следующую секунду, после того, как я взял у неё книгу, и она выпрямилась, левая нога её резко толкнула стремянку в сторону. Та упала вправо, а Женя, точно ласточка, только животом вверх, вытянувшись во всю длину, раскинув руки в стороны, стала падать на пол. Всё произошло стремительно. Я ничего не успел сообразить. Но все мои последующие действия были автоматическими и координированными, ведь мы, гимнасты, часто попадаем в различные нестандартные ситуации. Я мгновенно прыгнул влево, напрягся, вытянул руки вперёд и поймал Женю в свои объятия. А она тут же обхватила мою шею руками. Всё было проделано в одну секунду и так профессионально, как в цирке, будто до того это упражнение мы с ней репетировали много раз.

    Позже, анализируя в одиночестве этот полёт, я изумлялся её смелости. Ведь она страшно рисковала. Если бы я не подхватил её, она могла разбиться об пол насмерть или получить серьёзные травмы. Но как здорово она всё рассчитала!
               
    Женя прижалась ко мне и зарыдала. А я стоял, как истукан, держал её, прижимал к себе и не знал, что делать дальше. Потом опустился на колени, осторожно посадил Женю на пол. А она, не вытирая слёз, вдруг начала неистово целовать меня. Так что вскоре у нас обоих лица стали мокрыми от её слёз. И тут, совершенно неожиданно, меня будто захлестнуло волной. Я начал отвечать на её поцелуи, ласкать тело, груди и почувствовал, как она расстёгивает на мне рубашку.

    Но в этот момент скрипнула входная дверь, и кто-то вошёл в библиотеку. Женя тут же вскочила, поправила причёску, вытерла слёзы, отряхнула сарафан, со злостью бросила.
    - О-о, чёрт! Я же забыла запереть дверь! – и пошла в зал. А я тоже поднялся, тряхнул головой, отгоняя наваждение, поднял стремянку, сложил её и поставил в угол за стеллажи.

    Оказалось, в библиотеку пришёл мальчишка, его послала мать. Во время домашней уборки  она нашла книгу, которую тот взял ещё во время учебного года, и заставила немедленно отнести и сдать её в библиотеку.

    Вскоре Женя вернулась ко мне. Она подошла очень близко, положила руку мне на грудь, склонила голову на плечо. Она была всего лишь на два-три сантиметра ниже меня. В прошлом я не только по-настоящему и надолго не влюблялся в девушек. Мне никогда раньше не приходилось их предавать.

    - Женя, ты очень красивая, хорошая, нежная девушка, - произнёс я, заключив в свои ладони её лицо. – Но меня в Москве ждёт другая девушка. Она тоже очень хорошая и красивая. Она не то, что моя невеста, но у нас с ней всё к этому идёт. Я не могу сейчас вот так с тобой, не могу просто так её предавать.   
         
    Она поцеловала меня в щёку, потом отступила на шаг и опустила глаза.
    - Заметь, Сашенька, я даже не спросила, есть ли у тебя кто-нибудь. Ты - такой видный, умный парень. Я и так знала, что опоздала со своим знакомством с тобой. Но я ведь ничего от тебя и не требую, ни женитьбы, ни каких-либо обязательств. Ты мне просто очень нравишься – и всё. И я же предупреждала тебя, что я – пиковая дама, роковая женщина. Но я не стану тебя неволить. Библиотеку мою ты уже осмотрел, здесь нам больше делать нечего. Я её сейчас закрою, и ты меня проводишь домой. Давай, просто будем друзьями? Я не хочу навязываться на твою шею, у меня всё-таки тоже есть гордость. Но если в будущем ты  захочешь прийти ко мне домой, запрета не будет, милости прошу. Всё зависит от тебя.

    До самого её дома мы больше не произнесли ни слова. Медленно шли по вечернему Михайловскому, слушали неумолчное стрекотание кузнечиков, глядели на луну и звёзды. Женя взяла меня под руку, прижалась телом и, кажется, даже закрыла глаза. А мне было приятно вести её. Возле дома она остановилась, повернулась ко мне лицом.
 
    - Какой прекрасный вечер! Так хорошо было ощущать тебя, твою сильную, надёжную руку. Кажется, я бы вот так шла и шла с тобой, за тобой целую вечность. Если бы ты только знал, как холодно бывает иной раз на душе у одинокой женщины! Вроде бы,  полно вокруг народу, все двигаются, что-то гомонят, спрашивают или требуют от тебя. А ты – совершенно одна-одинёшенька среди этих людей, через силу улыбаешься им, выглядишь в глазах других показательно счастливой. А у самой в это самое время кошки на душе скребут, и хочется выть от одиночества! Прощай, Сашенька!
    С этими словами Женя поцеловала меня в щёку и медленно побрела к дому.



                27 июля 1940 года



    В эту ночь я долго не мог уснуть, ворочался с боку на бок, вставал, ходил по светёлке из угла в угол. В конце концов, оделся и вышел в ночь. Меня сразу окутала темнота. Видно, луна со звёздами спрятались за тучи. Накрапывал мелкий дождик. Даже лягушки со сверчками замолчали. Над головой с шумом пролетела какая-то птица. Она едва не задела меня своими большими крыльями, наверное, сова вылетела на охоту за мышами. На улице посёлка не светилось ни одно окошко. Только собаки побрёхивали возле своих домов, не решаясь далеко от них отбегать, да кошки где-то вдалеке устроили свой обычный полуночный концерт.

    На душе у меня было тоскливо и гадко. Я попытался представить, что сейчас поделывает моя Ирочка. Наверное, спит сладким сном, представляя во сне, как мы с ней вдвоём поплывём по Москве-реке. Я силился оживить её образ в своём мозгу, пытался вспомнить наши совместные ночные прогулки, поцелуи, нежные слова, которые я говорил ей, а она отвечала мне, наши совместные планы. Потом попытался переключиться на гимнастику, мысленно пробежал всю свою новую программу, все сальто, пируэты, махи, соскоки.

    Но перед глазами упорно стояла Женя, её тёмные с медным отливом волосы, сухие, ищущие губы. Дело было совсем плохо. Я дал себе обещание: сразу после завтрака ехать на станцию Дружинино за билетом на поезд в Москву.
 
    Так я бродил очень долго, страшно устал и, войдя в свою светёлку, упал на кровать и сразу заснул. Но остаток ночи я спал беспокойно, часто просыпался, вскакивал, шёл пить воду.

    А под утро мне приснился странный сон. Будто я иду по  Москве, вхожу в метро. Со мной едет моя мама. Нам срочно надо попасть куда-то по какому-то делу. Доезжаем до нужной станции и поднимаемся наверх по эскалатору, я впереди, мама – за мной. Вдруг я вижу, что прямо передо мной на эскалаторе стоит Ира. Она не видит меня. А я, заметив её, вдруг наклоняюсь и дую ей сзади на волосы. Она оборачивается.
    - Привет! – говорю я ей.
    - Привет! – удивлённо улыбаясь, отвечает она, но как-то так отстранённо, будто просто хорошему знакомому, которого встретила случайно после долгой разлуки.

    Я хочу завязать с ней разговор, расспросить о жизни без меня, но не знаю, как его начать. И тут мама сзади неожиданно отвлекает меня каким-то вопросом. Я досадливо оборачиваюсь, что-то отвечаю ей. Но когда снова поворачиваюсь к Ире, чтобы продолжить беседу, её уже нет, она куда-то исчезла. Расстроенный таким оборотом дела, я выхожу из метро, теряю из виду свою мать, но зато вновь обнаруживаю рядом с собой Иру. Мы идём с ней по городу, я беру её за руку, напоминаю ей наши прошлые встречи, прежние отношения. Но Ира почему-то не отвечает на мои чувства, настроена скептически. Она нехотя, явно через силу, поддерживает разговор, а потом вдруг решительно предлагает порвать все связи между нами и прекратить всякие отношения.
            
    Я проснулся, вскочил с постели, не сразу поняв, где нахожусь. Наконец, сообразил, что всё это мне приснилось, вышел на улицу, глотнул воды и снова лёг в кровать. Но странно, что прежний сон продолжился, будто я и не просыпался. Началась как бы вторая его серия.

    Опять мы идём с мамой теперь уже по незнакомому городу, ищем квартиру для ночлега на одну ночь. Почему-то нам нельзя уехать сегодня, а только завтра, потому что на завтра у нас запланированы какие-то важные дела. На улице уже смеркается. А мы, нагруженные сумками, всё ещё упорно ходим из дома в дом, из одного подъезда дома в другой, поднимаемся с этажа на этаж с одним вопросом о ночлеге. Но, как назло, нам везде отказывают. Отчаяние постепенно охватывает нас, наплывает реальная угроза ночевать на улице. Но я стараюсь не показывать упадка духа, бодро иду впереди, мама тяжело поднимается следом за мной. И вдруг на очередной наш звонок открывается дверь одной квартиры, и я неожиданно вспоминаю  и этот подъезд, и квартиру, а вслед за этим и саму женщину, хозяйку квартиры. Это Ирина мать. Я бывал здесь раньше в её отсутствие, и она не знает меня. Я  хочу задать ей свой обычный вопрос, но женщина удивлённо смотрит мимо меня, за мою спину. Оказывается, наши матери в молодости были знакомы, даже считались близкими подругами. И теперь, узнав друг друга, они бросаются в объятия, целуются. Ирина мать приглашает нас в квартиру, оставляет на ночь. Сразу же в коридоре у них начинаются взаимные воспоминания. Но прямо из коридора, напротив входной двери, находится дверь в спальню. Сейчас она открыта. И я вижу в постели Иру, лежащую в одной ночной рубашке, она уже приготовилась ко сну. Ира тоже увидела и узнала меня. Моя мама также не знакома с ней, видимо, наша связь с Ирой была тайной для обеих наших матерей. Поэтому, наскоро поздоровавшись с девушкой, моя мама продолжала тараторить со своей подругой. Я же, воспользовавшись этим, шагнул в спальню. Ира приподнялась, и мы скрепили наши руки на спинке кровати. Мы не произнесли ни слова, ведя беседу одними глазами. Я молча говорил ей о любви, Ира отвечала мне тем же. Но она дала мне  понять, что у нас нет общего будущего. А потом её мать пригласила нас в залу пить чай. Моя мама несколько раз уже звала меня. И тогда Ира печально покачала головой, словно отказывая мне в чём-то. Я был потрясён этим, угощение не лезло мне в горло. И, будто бы принимая участие в разговоре, я мысленно был там, в спальне с Ирой. Вдруг я услышал какой-то тихий посторонний звук. Я вытянул шею в коридор, и увидел, как Ира в одной ночной рубашке, держа перед собой подушку, наподобие сложенного парашюта, тихонько, на цыпочках выскользнула из спальни и пошла куда-то вдаль по коридору, то ли в соседнюю комнату, то ли вообще в неизвестность. Я почувствовал, что она хотела сделать это скрытно, но, заметив, что я увидел её, остановилась на минуту, пристально посмотрела мне в глаза и вновь печально покачала головой. Я пытаюсь запомнить, куда перешла Ира, но одновременно понимаю, что путь к ней для меня закрыт, и это наша последняя встреча.

    Утром я встал с постели с больной головой. Кое-как заставил себя съесть пару шанежек с чаем и, положив кусок хлеба в карман, объявил Калерии Ивановне, что еду на станцию Дружинино покупать билет на поезд до Москвы.

    Кассирша на станции, когда я попросил выписать мне билет на московский поезд на самое ближайшее число, хоть даже на сегодня, только скептически усмехнулась.
    - Молодой человек, надо заранее планировать такие поездки. Сейчас разгар лета, самый сезон отпусков, время пик. Народ кто на курорт едет, кто достопримечательности смотреть в столице собирается. Самое раннее, могу предложить вам билет на четвёртое августа, да и то лишь верхнюю полку в плацкартном вагоне возле туалета, - заявила она. - Будете брать? Только за сдачей подойдите чуть позже, а то у меня ещё мелких денег не накопилось.

    До отхода паровозика на Михайловский оставалось ещё достаточно времени, и я вдруг почувствовал зверский голод. В станционном буфете взял макароны с холодной котлетой, бутылку ситро и уселся за столик в самом углу, чтобы не спеша перекусить.

    Уже заканчивая трапезу, я взглянул в окно и неожиданно увидел на привокзальной площади возле автобусной остановки Женю с каким-то типом в кожаной куртке и кепке. Мне его фигура показалась знакомой и, приглядевшись, я узнал того самого мужика, который выходил ночью из Жениного дома.
    - Первый раз - случайность, второй – совпадение, - подумал я, вспомнив слова известного анекдота, - не будем доводить судьбу до третьего раза, привычки. Попробуем сами разобраться.

    Бросив остатки еды, я вышел из буфета и незаметно приблизился к парочке. Меня отделяла от них лишь тонкая стенка крытой автобусной остановки.

    - Ты, Женька, из себя целку-то не строй! – наседал на неё незнакомец. –  Нам с тобой дали конкретное задание, тебе достать, мне забрать, срок установили, а ты срываешь важнейшее задание. Хочешь-не-хочешь, а деваться некуда! Всё равно возвращаться придётся. И тогда шеф спросит с тебя по полной программе. Да и мне из-за тебя не поздоровится, за то, что не помог. Хотя я даже не знаю, в чём моя помощь должна заключаться.
    - Гриша, ну, не могу я, не получается! – с каким-то надрывом произнесла Женя. – Может, и нет у него ничего на самом деле, просто пыль в глаза пускает? Я же говорю тебе: и так, и эдак выведываю – пусто! 
    - Ты не финти! Тебе же чётко сказано было – есть и точка! Там, наверное, лучше знают. А твоё дело – не рассуждать, а выполнять! Хоть землю носом рой, а найди! И без конкретных документов не возвращайся! Иначе тебя даже не по конвейеру пустят, а просто в расход пойдёшь без всякого суда! Ты же не хуже меня знаешь, как это делается. Вместо амуров, которые ты пытаешься крутить с этим заезжим хлюстом, лучше бы взяла голову в руки, да подумала, где ещё поискать можно. 
    - Хорошо, Гриша, я тебе обещаю, что если у него на самом деле что-то есть, я найду обязательно! – зло выкрикнула Женя. - Но если нет, тут уж не обессудь, мил дружочек! И угроз я твоих не боюсь! Сама объясняться буду на самом высоком уровне. Можешь так и передать своему начальству! Скажешь, мол, сама приеду и доложу лично, кому надо. И больше меня  дёргать не смей! Ишь, какой соглядатай выискался! Ты меня знаешь! Перед таким говнюком, как ты, постоять за себя сумею! Рука не дрогнет! Одной гнидой в вашей кодле бандитской меньше будет! За такую вошь, как ты, с меня уж точно никто спрашивать ответа не станет! А что сказать в своё оправдание, я как-нибудь придумаю, не волнуйся, скажу, например, что ты предателем оказался, да ещё приставал ко мне. Что, думаешь, не поверят? Ещё как поверят! А теперь пошёл вон! Не желаю больше не только слышать твоих оскорблений, но и видеть тебя не могу!
    - Эх, Женька, погибель ты моя! – даже застонал Гриша. – С тобой просто невозможно работать! Завлекаешь – просто сил нет! Сколько я тебя знаю, каждый раз при встрече с ума меня сводишь! Была бы моя воля, прямо сейчас, здесь на виду у всех оттрахал бы тебя, да боюсь гнева этого твоего гондона в шляпе и пенсне, узнает – сразу мне яйца поотрывает!
    - Вот потому-то ты и работаешь шестёркой, Гриша, что опасаешься за свою жизнь, боишься всяких осложнений, - ответила Женя.- Терпеть не могу подобных слизняков, которые только с безоружными и могут воевать, да и то, когда пахан прикажет. А яйца я сама могу тебе спокойно оторвать, если ещё хоть шаг ко мне сделаешь. И на прощание запомни: ушло твоё время, Гриша, у меня другой теперь полёт. И ничегошеньки ты мне не сделаешь, не свисти! А теперь убирайся, пока цел!
    
    И Женя совершенно спокойно, будто не она только что возбуждённо хлестала своего собеседника гневными фразами, не спеша пошла в сторону вокзала, даже не обернувшись ни разу. А её собеседник постоял несколько минут, выкурил папиросу и двинулся к билетным кассам. Я тоже пошёл за ним, как раз вспомнив о неполученной сдаче.

    Когда я подошёл и встал за Гришей в очередь, то услышал, как он потребовал билет на московский поезд на сегодняшнее число, и кассирша немедленно и беспрекословно выписала ему билет. После его ухода я просунул в окошко голову.

    - Уважаемая, как же так!? Не позднее, чем полчаса назад, я попросил выписать билет до Москвы, и вы мне ответили, что ближайшие билеты имеются только на четвёртое августа. А сами только что выписали этому гражданину билет на сегодня. Где же тут справедливость!? У вас тут настоящий блат процветает! Я сейчас буду жаловаться начальнику станции на вашу работу!

    Лицо кассирши пошло пунцовыми пятнами.
    - Вот что, молодой человек, не советую тут скандал устраивать, вам тут не Москва! Конечно, ваше право пожаловаться на меня начальнику станции. Но предупреждаю, у меня были очень веские основания так поступить. К вашему сведению, для этого гражданина я сняла обкомовскую бронь. А если будете настаивать на своём, с вами могут произойти крупные неприятности, это я вам твёрдо обещаю! И тогда ни в какую Москву вы рискуете не уехать не только четвёртого августа, но и вообще никогда. Так что лучше возьмите вашу сдачу – и до свидания!

    Чрезвычайно озадаченный, я пошёл к узкоколейке, но до отхода паровозика ещё оставалось много времени. Поэтому, поискав глазами Женю и не обнаружив её в толпе ожидающих отправления поезда до Михайловского пассажиров, я решил прогуляться по привокзальной площади. Проходя мимо тира, я неожиданно увидел Женю. Не замечая меня, она с остервенением всаживала одну за другой пульки в фигурки на стенде, почти не целясь, – работник тира едва успевал перезаряжать и подавать ей ружья. Потом взялась за пистолеты и начала с такой же скоростью и точностью, сразу с двух рук, поражать центр мишеней, вызывая восхищение подошедших зевак.
 
    Не желая быть обнаруженным, я не стал дожидаться конца этого представления, решив встретить Женю на перроне. Но к отходу поезда она так и не появилась. Я даже пожалел, что не подошёл к ней в тире, или не проследил, куда она потом подевалась.

    В этот раз от железнодорожной станции Михайловского я пошёл пешком, решив не дожидаться попутчика, вроде деда Панкрата. Мне хотелось поразмышлять спокойно одному. Было совершенно непонятно, что здесь делает Женя. Нет, конечно, официально она работает библиотекарем. Но что связывает её с этим уркаганом Гришей в кожанке и кепке? На члена банды и держательницу воровской хазы она явно не похожа. Да и что тут делать бандитам, в этом богом забытом захолустье, вдали от больших городов? А кто такой этот Гриша? Чего он требует от Жени? И о чём так упорно хочет переговорить со мной Максим Петрович? У него явно есть ко мне какой-то очень личный разговор, но он всё время оттягивает его содержание, не до конца уверен во мне, что ли?

    Однако постепенно картины русской глубинки изменили ход моих мыслей, сделав их более умиротворёнными и направив по другому руслу. Я так люблю русскую природу! Помню, ещё с самого раннего детства, когда меня вдруг охватывала беспричинная грусть, я, захватив кусок хлеба, убегал из дома не целый день. Весь мир был моим и словно находился у меня в кармане! Я бродил по полям с палкой и луком за спиной, охотился за сусликами и мышами, наперегонки с кружащими надо мной кобчиками. Подойдя к давно присмотренному мной сухому дереву, стрелял из лука, стараясь попасть в дупло. Подолгу наблюдал, как хозяйственная белка собирает грибы в лесу на зиму, а дятел долбит дырку в дереве в поисках короеда, до изнеможения купался в быстрой холодной речке, а потом, весь дрожа, посиневший от холода, зарывался в горячий речной песок. Я не страдал от отсутствия общества – сама природа говорила со мной! А я лежал, согреваясь в песке, и долго, неотрывно смотрел в небо, где в струях тёплых восходящих потоков воздуха высоко и свободно парил кобчик. И через какое-то время мне начинало казаться, что мы с ним поменялись местами, и это я, разбросав руки в стороны, гляжу на него сверху, а он, широко распластав крылья, неподвижно лежит на синей  земле.

    Эти походы всегда навевали на меня грусть, будто я по их окончании  терял что-то очень дорогое моему сердцу, драгоценное и невозвратное, то, что уже никогда не повторится потом в моей жизни. С ранних лет я очень остро начал ощущать понятие “никогда”. И ещё не испытав его в полной мере, но уже заранее предвидя связанное с этим словом чувство невосполнимой утраты, вначале мгновений, запечатлённых мозгом, а позже городов, людей, отношений, целых событий, впоследствии старался если не совсем исключить это слово из своего лексикона, то хотя бы употреблять его как можно реже.

    Но сейчас я шёл по просёлочной дороге, извивавшейся между высоких душистых трав, и просто любовался картинами природы, проплывавшими   перед моими глазами.

    У меня было полное ощущение того, что слово “никогда” вдруг двинулось вспять, словно раскручивающийся клубок ниток. И я опять наблюдал то, что считал безвозвратно утраченным в детстве. Вон, прошмыгнула через дорогу мышь, поспешая найти убежище от нацелившегося на неё кобчика. А вон там, чуть дальше, любознательный суслик, будто маленький серый столбик, замер у своей норки, распушив хвост. “Имуранок”, почему-то вспомнилось мне красивое название суслика в переводе с алтайского языка. А тот, словно чувствуя, что я думаю о нём, вдруг завертел головой по сторонам и тонко засвистел. Вдалеке пробежала суетливая перепёлка. Прямо перед моими ногами внезапно выпорхнул чибис, упал на одно крыло, тяжело заковылял в сторону.
    - Вот, дурачки! – засмеялся я, - у них тут, наверное, гнёзда. Да не нужны мне ваши птенцы совсем! Живите-е! Размножайте-есь!

    И я, от избытка чувств, заорал на всё поле, распугав живность, сделал стойку на руках, а потом несколько сальто. Домой пришёл только к вечеру. И сразу отправился в гости к Максиму Петровичу. На обычном месте у реки его уже не было. Когда я пришёл к нему в летнюю кухню, он как раз жарил рыбу.
 
    - Я так и знал, Саша, что вы скоро заявитесь, вот, к вашему приходу ужин готовлю. Не возражаете, если у нас сегодня на столе опять будет картошка с рыбой?
    - Что вы, я могу неделями ничего другого не есть, если будет рыба на столе, а тем более, с картошкой.
    - Максим Петрович, - напомнил я, когда мы утолили голод, а он пропустил пару стопок водки, - в прошлый раз вы обещали рассказать, как и за что вас арестовали.

    Магер закурил свою папиросу, прислонился к стене.
    - Знаете, Саша, почти у каждого события есть свой повод, но существует и причина. Так вот, причиной моего ареста послужила всеобщая кровавая чистка в армии. Тогда постепенно арестовали всё командование Ленинградского военного округа. Ну, была бы причина, а повод всегда найдётся. Летом 1937 года в нашем округе проводились учения с выброской в заданном районе крупного воздушного десанта. У нас как раз шла отработка тактики взаимодействия пехоты и десанта в наступательной операции, с поддержкой танками. Дни проведения учений и подробный план были заранее согласованы и утверждены в Наркомате обороны, сам Ворошилов на этом плане свою подпись поставил. Никто не мог предположить, что в день выброски десанта резко испортится погода и подует прямо-таки шквалистый ветер. А посмотреть с другой стороны, будущая война не станет оглядываться на погоду, которая, кстати, в Ленинграде всегда очень переменчивая, и такие ветра – не редкость. Боевые действия должны проводиться при любой погоде, на то она и война, противник не будет специально создавать для наших войск тепличные условия, да и для него они – такие же самые. Вообщем, десант наш разбросало ветром по огромной территории – кого в море унесло, кого на деревья бросило. Когда подсчитали потери, оказалось, что двенадцать красноармейцев погибли, а ещё восемь получили различные увечья. Вначале, пока велось следствие по этому делу, мы с командующим продолжали исполнять свои служебные обязанности. Потом отстранили от командования и в начале 1938 года арестовали командующего округом Дыбенко, а вскоре, десятого сентября, и меня как члена Военного Совета, который допустил подобные неподготовленные учения. Но во время следствия нас не только обвинили в этой трагедии, но также вменили в вину контрреволюционные действия, будто бы мы умышленно подстроили эту диверсию, чтобы нанести как можно больший урон боеспособности Красной Армии. Ну, ответьте мне, Саша, если бы я был настоящим шпионом, зачем мне было так глупо светиться на таком деле? Да, случилась непредсказуемая трагедия. Но Красная Армия от этого  слабее не стала. А вот от уничтожения всего командного состава она по-настоящему потеряла свою боеспособность, никаких шпионов не надо! Так кого после этого нужно называть врагами народа и судить как изменников Родины!?

    Разволновавшийся Магер налил себе ещё водки, выпил, закурил новую папиросу.
    - Эти НКВД-истские гниды так спешили, что арестовали меня даже без всякого ордера прокурора, как будто я от них мог куда-нибудь скрыться. Во время ареста я требовал предъявить мне ордер. И мне его предъявили, только позже, когда уже шло следствие. А выписан он был только через четыре дня после моего ареста, четырнадцатого сентября! Впоследствии Дыбенко расстреляли по приговору суда. А мне удалось выйти на свободу. Интересно, вспоминал ли Дыбенко перед расстрелом, как сам ставил свою подпись на обвинительном приговоре над маршалом Тухачевским? Он ведь был одним из членов суда над ним и его соратниками. Но вы не думайте, Саша, что жизнь мне была дарована за какие-то особые заслуги перед следствием. Совсем наоборот. Предателем я никогда не был, да и скрывать мне было нечего. Все четырнадцать месяцев тюрьмы я ни минуты не сомневался в своей невиновности и не стал клеветать на своих коллег, как живых, которые к тому времени ещё оставались на свободе, так и на мёртвых. Может быть, моя  стойкость, а точнее, упрямство, помогло мне, а может, то, что арестован я был уже в то время, когда Нарком внутренних дел поменялся, и этого настоящего демона, злого карлика и патологического садиста Ежова, который сам не чурался пытать заключённых, сменил Берия. И хотя он тоже оказался отъявленным мерзавцем, всё же беззаконие в какие-то цифровые ограничения ввёл, и расстрелов стало поменьше.

    Сидел я в Ленинграде, в знаменитых Крестах. К моему удивлению, на первом же допросе мне было предъявлено вместо одного, сразу три обвинения. Кроме умышленного вредительства в армии, меня обвинили ещё в подготовке заговора против Советской власти, а также потребовали назвать место хранения дневниковых записей бесед с расстрелянным предателем Родины, бывшим маршалом СССР и бывшим зам. наркома обороны Тухачевским. Когда я отказался от обвинений и заявил, что никаких записей не вёл, и дневников у меня нет, начали избивать. На первом же допросе я тридцать пять часов непрерывно стоял в кабинете напротив периодически меняющихся следователей, мне не давали закрыть глаза и направляли на меня свет яркой, как прожектор, настольной лампы. Вот когда я вспомнил, как нам морочило головы наше командование и сам Сталин добровольными признаниями в шпионской деятельности высшего командного состава Красной Армии во главе с Тухачевским. Тут я отвлекусь, Саша, от своего повествования, чтобы рассказать об одном  событии.

    Было это первого июня 1937 года. Как раз я недавно был повышен в должности и в звании, став комкором и членом Военного Совета Ленинградского военного округа. Накануне была получена шифрограмма: Дыбенко и мне явиться в Наркомат обороны на заседание Реввоенсовета. Подобные заседания с участием всех командующих округами обычно проводились ежегодно. Нередко в них принимали участие и члены Военных Советов. Однако в этот раз нас пригласили пройти в здание заседаний ВЦИК. Оказалось, что сегодня состоится совместное заседание Реввоенсовета и Политбюро ЦК. Но прежде всем нам дали ознакомиться с добровольными и чистосердечными признаниями Тухачевского и остальных арестованных военных, которые признавались в наличии заговора и намерении свергнуть правительство и убить всех членов правительства и Сталина. Я не верил своим глазам. Я лично знал Михаила Николаевича. Меня никто не смог бы убедить в его вредительской деятельности. Но тут он признавался сам! Совещание длилось два дня с перерывами на принятие пищи и ночной сон. Открыл его нарком обороны Ворошилов. Посыпал свою старую голову пеплом и откровенно каялся, что просмотрел фашистский заговор в армии. Потом выступали многие командующие округами, преподаватели академий, служащие наркомата обороны. Все выступления были похожи одно на другое. Все винили себя в том, что просмотрели возле себя врагов, истово клялись в верности партии и Сталину, обещали живот положить за Родину и активно выявлять врагов народа в своих рядах. Но самым удивительным было то, что рядом со мной сидели люди, которых арестованные поминали в своих показаниях как своих подельников – Мерецков, Тодорский и другие. Они тоже предварительно читали эти показания и сейчас сидели белые, как мел, боясь поднять глаза. Меня тогда неприятно поразило то, что на фоне всеобщего какого-то фатально-трагического настроения, царившего в зале, были странно активны и радостно возбуждены только Сталин и Ежов. Сталин время от времени вставал, прохаживался вокруг стола, иногда довольно улыбался, что-то тихо говорил членам правительства. Ежов время от времени вскакивал, выбегал из зала в коридор, потом подбегал к Сталину и шептал ему что-то на ухо. Мы чувствовали себя кроликами, присланными на заклание. После каждого перерыва, мы недосчитывались кое-кого из своих товарищей, их арестовывали сотрудники НКВД, которые толпились тут же, за дверью в коридоре. Саша, вы только представьте всеобщее состояние: наши товарищи, приглашённые сюда, как в ловушку, исчезали, а мы обречённо сидели, боясь поднять глаза, и чуть ли не молились о том, чтобы миновала нас чаша сия, ни о чём другом больше не было мыслей. Страх обуял каждую клеточку наших несчастных тел, где уж там возникнуть мысли о спорности обвинений, а тем более, выступить против Сталина. Мой мозг просто раздваивался, я понимал, что все наши арестованные товарищи – заслуженные люди, старые большевики и герои гражданской войны и по определению просто не могут быть врагами Советской власти. Но вот же перед нами их добровольные, чистосердечные признания! Как это можно объяснить!? А в то, что эти признания вытянуты у них под пытками, мы даже думать не могли, и не верили в  это до тех пор, пока сами не попали под страшный сталинский молох. Мы не знали тогда, что совсем недалеко от нас, в подвалах НКВД, в это же самое время пытали наших товарищей, признания которых, вырванные под страшными пытками, выдавали нам за их добровольные признания. Я могу только догадываться, как менялось настроение командующего Ленинградским округом Павла Ефимовича Дыбенко, уже назначенного Сталиным в состав членов суда, который будет уже через какие-то десять дней вершить судьбу несчастных арестованных. Впоследствии Дыбенко делился впечатлениями, как  вертелись ужами на суде обвиняемые, как разили их насквозь острые вопросы членов суда. Потом, выполняя рекомендации Сталина, после возвращения в Ленинград, он устроил настоящие репрессии командного состава в своём родном округе. Если бы он только мог представить, мог предугадать свою судьбу, что пройдёт всего несколько месяцев, и его самого постигнет та же участь: в начале 1938 года  снимут с должности командующего округом и вообще уволят из рядов РККА,  а через месяц арестуют и впоследствии уничтожат. А ведь во время революции и в гражданскую войну слава Дыбенко гремела. Он руководил отрядом красноармейцев, который разогнал Учредительное собрание, а затем был  назначен Наркомом по военным и морским делам в первом составе Совнаркома. Да и личная жизнь его тоже была овеяна ореолом славы. Он был женат на известной революционерке Александре Коллонтай. Их женитьба вошла в историю нашей страны как первый официальный брак, заключённый после победы Октябрьской революции. Что думал Дыбенко в свои последние дни жизни? Вспоминал ли своих бывших товарищей, которых он отправил на плаху, когда у него самого под пытками выбивали показания на своих сослуживцев? Раскаялся ли он в своих деяниях, когда шёл на расстрел? В конце второго дня заседания выступил Сталин. Во время выступления он был бодр, уверен в себе, я бы даже сказал, весел. Он как бы подвёл итог совещанию и сказал буквально следующее. В армии обнаружен военный контрреволюционный заговор, который организовала кучка негодяев, подонков, засранцев /так прямо и сказал с трибуны/. За это они поплатятся жизнью. А мы все должны самым тщательным образом проверить все корни и связи заговорщиков, чтобы очистить ряды Красной Армии от всех изменников и их охвостья. И он надеется, что НКВД во главе с испытанным большевиком товарищем Ежовым с честью выполнит эту благородную задачу. Вы представляете, Саша, зловещий смысл этих слов, если хорошенько вдуматься в них? Арест невинных людей, страшные пытки, принуждение к самооговорам – это глава государства называет благородной задачей! А главный палач Ежов называется испытанным большевиком и настоящим ленинцем! Мы вышли после этого совещания, нет, настоящего судилища, будто оплёванные. И ведь если вспомнить, что мы читали в этих показаниях наших товарищей, так в них не было ни одного доказательства их контрреволюционной деятельности, одни голословные самооговоры. И ни один из нас тогда не усомнился в прочитанном, в подсунутой нам чудовищной фальсификации. Мы молча и униженно проглотили всё это, став, таким образом, соучастниками того террора, который развязал Сталин и его опричники. И сами на местах потом творили то же самое. Я не снимаю и с себя вины, хотя, не бахвалясь,  скажу честно, за всё время оставшейся военной службы и потом, после ареста, даже под пытками не оговорил ни одного своего товарища. Саша, а вам не кажется, что в нашей стране как-то незаметно произошёл фашистский переворот? Уж больно некоторые атрибуты у них и у нас похожи. Такие же демонстрации происходят в Германии, такие же красные флаги носят, только и отличие, что в центре свастика, а не серп и молот. Сажают и пытают людей в наших тюрьмах не менее люто, чем в фашистской Германии. Теперь и договор с ней заключили. Вот только в какой именно момент это произошло, я так и не понял. Может быть, всё началось с убийства лидера ленинградских коммунистов Кирова? Или, может, ещё раньше, со времени коллективизации и уничтожения миллионов крестьян? А мы молча проглатывали все чёрные, дьявольские деяния и слепо и беспрекословно верили этому страшному зверю. Сталин в моём представлении видится сейчас не надеждой и отцом народов, а главарём бандитской шайки, который задумывает и проводит в жизнь самые изуверские и кровавые преступления, причём, чтобы быть незапятнанным в истории, делает это руками своих соратников, которых потом уничтожает, так же, как потом уничтожает и убийц своих соратников. Всё идёт по законам кровавой банды.
 
    Я хорошо и на всю жизнь запомнил всех своих мучителей и специально называю вам их фамилии, Саша, чтобы они не канули в Лету, если я не доживу до своей полной реабилитации и наказания этих бандитов. Тогда вы назовёте их. Возбудил дело против меня и вёл его потом следователь Кондаков. Кроме того, помогали ему допрашивать и избивать меня заместитель начальника особого отдела Ленинградского военного округа капитан Самохвалов. Я его неплохо знал, не раз встречался с ним по службе, пока был членом Военного Совета. Но узнал его настоящее рыло в образе костолома только в Крестах. В этой отвратительной работе им помогали также начальник второго отделения пятого отдела УНКВД Рассохин со своим помощником сержантом Кордонским. В допросах иногда принимали участие и другие мерзавцы, в том числе, начальник особого отдела Ленинградского военного округа Славин, с которым я не раз в президиуме на разных совещаниях сидел, пока был на свободе. Но особенно я запомнил этих четверых. Что, они не знали, кто я на самом деле!? Отлично знали! Но это – нелюди в образе человеческом, которые по приказу свыше отца родного не пожалеют и будут пытать. Их бесполезно было умолять, взывать к логике и памяти. Они слепо служили огромной машине уничтожения. Я уверен, никто в нашей огромной стране не знает, зачем творятся все эти беззакония, кроме самого Сталина, который и привёл в действие эту дьявольскую машину НКВД. Временами я даже сомневаюсь, знает ли, понимает ли он сам, для чего делает это. Кроме как параноидальными действиями это невозможно объяснить. Но не может же на самом деле нами править параноик!? Правда, мне рассказывал ещё Тухачевский, что в декабре 1927 года приглашённый к Сталину на консультацию знаменитый невропатолог и психиатр академик Бехтерев после медицинского осмотра якобы выставил ему этот диагноз “тяжёлая паранойя”, после чего буквально на следующий день чем-то отравился и умер. Тухачевский вскоре после этого события как раз приступил к обязанностям командующего Ленинградским округом. Он рассказывал, что Ленинград был полон тогда слухов и разговоров о том, что Бехтерев был специально отравлен. Зная теперь, как  Сталин может избавляться от неугодных ему лиц, я не удивлюсь, если версия об умышленном отравлении могла оказаться правдой. Хотя я сам, откровенно говоря, в паранойю Сталина не верю. Такие редкие по своей жестокости кровавые палачи, как Сталин и Гитлер, настолько необычны своими деяниями и логика их непонятна остальным людям, что наш мозг пытается примитивно объяснить их действия болезнью. Однако я думаю, что это не так, просто обычный человеческий ум не в силах постичь подобную жестокость, за которой кроется непревзойдённая жажда власти.
 
    Конечно, моей скромной особой истязания этих негодяев следователей не ограничивались. После освобождения я просматривал сводки награждённых орденами офицеров. Так вот, мой знакомец, истязатель Самохвалов в 1938 году был даже награждён, выходит, за своё усердие орденом Красной Звезды. Вы можете, представить моё возмущение, Саша!? Боевым орденом, за который люди кровь проливали и жизни свои  отдавали, награждён палач и подонок! Вот когда у меня депрессия наступила! Что тогда вообще можно говорить о Советской власти!?

    Вообщем, через три дня непрерывных допросов и избиений я сдался и подписал протокол добровольного признания об участии в антисоветском заговоре, согласившись со всей галиматьёй, сочинённой за меня следователем.

    - Но как вы могли!? Вы же сами только что сказали, что никого не предавали! – возмутился я. 
    - Не мешайте, Саша, а лучше слушайте дальше! - досадливо отмахнулся Максим Петрович, находившийся весь во власти нахлынувших воспоминаний. – Хочу вам напомнить одно библейское изречение: не судите – да не судимы будете! Судить о сталинских тюрьмах, я буду так и называть внутренние тюрьмы НКВД, объективно может только тот человек, который хотя бы раз прошёл через все их зверства и выжил. До революции в 1916 году меня, молодого парнишку, по доносу провокатора арестовали и, пока шло следствие, я несколько месяцев провёл в царской тюрьме, так что вполне могу сравнить условия содержания в царских и советских тюрьмах. Скажу вам, как на духу, - никакого сравнения! Конечно, тогда тоже по-скотски обращались, конвойный иной раз мог взашей наподдать да жидовской мордой обозвать. Но следователи рукоприкладства себе не позволяли, считали это ниже своего достоинства, все чистенькие были, лощёные такие. Не то, что НКВД-истские потные, взъерошенные, нередко пьяные костоломы, иной раз от усердия и жары, раздевающиеся наголо до пояса. Да и кормили в царских тюрьмах вполне сносно. Вообщем, если бы был выбор, я бы лучше опять царскую тюрьму выбрал, - усмехнулся Магер. – А может, и вообще не стал связывать свою судьбу с большевизмом, если бы знал, чем всё закончится, тогда бы и в царской тюрьме сидеть не пришлось. Понимаете, Саша, когда честный человек впервые попадает в такую обстановку, в эту ежедневную мясорубку, где порядочных, ни в чём не повинных людей пытают, истязают и заставляют признаваться в самых немыслимых преступлениях, а уголовников называют социально близкими людьми, которые, в дополнение к следователям, ещё сами в камерах издеваются над арестованными, у него мгновенно и прежде всего парализуется воля и возникает вначале недоумение в законности своего ареста. Затем недоумение постепенно сменяется надеждой на скорое правдивое дознание, признание ошибки следствия и счастливое возвращение к своей семье, так как нам всем всегда внушали мысль о самом справедливом в мире советском правосудии. Но ведь вам не говорили лозунг, который главенствует сейчас: НКВД никогда не ошибается и без промаха разит врагов Советского государства. И вот, наконец, наступает третья стадия пребывания в тюрьме - осознание неизбежности своей участи. Кстати, быстрее всего на следствии раскалываются сами бывшие чекисты. Да-да, их арестовывают точно так же, как и остальных, периодически меняя состав. И эти поганцы превращаются в мгновение ока из честных и преданных большевиков, стоящих на страже покоя государства, в таких же, как мы, обыкновенных врагов народа. Но человеческое сознание в нашем обществе настолько развращено, что никто уже не ощущает всю абсурдность такого положения. Сталин сказал, верный ленинец, значит, так и есть, Сталин сказал враг, значит, враг. Никто в нашей стране не замечает, что, благодаря Сталину, мы из людей давно уже превратились в слепые бездумные механизмы. И все победы связываем с  его именем, а все поражения сваливаем не его личных врагов. Так вот, бывшие НКВД-истские следаки, хорошо зная всю эту кухню, без малейшего принуждения подписывают любые самые абсурдные показания против себя, у них нет на этот счёт никаких иллюзий. Она знают, что добровольные признания всё равно будут у них получены, и просто избавляют себя от пыток. Мне только непонятно, зачем они туда изначально идут служить. Иногда мне думается, что тоже по принуждению. Ясно ведь, что через какое-то время они поменяются местами со своими подследственными. Знаете, мне рассказывали, что в июле 1937 года даже  вышла негласная директива ЦК о разрешении применения к заключённым мер физического воздействия. Хотя и до неё заключённых практически поголовно избивали. И главное, чего они добивались, было добровольное признание подследственного. Даже Генеральный Прокурор СССР Вышинский вместо мер утверждения нормального прокурорского надзора, неожиданно выдал невообразимую еретическую формулу: добровольное признание обвиняемым своей собственной вины есть царица доказательств. Вот и старались следаки, выбивали из всех нас эту добровольную царицу. Больше ни в одной цивилизованной стране мира не было такого, даже в фашистской Германии.
 
    А меня после подписания признаний следователи продолжали избивать, требуя дополнительных показаний на новых участников заговора и новых фактов, которые сами же и сочиняли – Молох не может существовать без жертв, приносимых ему. Думаю, это было их ошибкой, так как они только усиливали моё сопротивление их требованиям. Ну, я вам скажу, Саша, фантазия у них разыгралась не на шутку и не только в отношении меня. Об этом после освобождения мне рассказывал мой бывший подчинённый Лизюков, при мне он командовал танковой бригадой нашего округа и был арестован чуть раньше меня. А ко времени моего ареста из него даже успели выбить показания против меня. Так вот, эти идиоты вменили ему в вину, будто бы он во время парада на Красной площади хотел наехать своим танком, ни больше, ни меньше, на Мавзолей Ленина. А потом, когда он подмахнул под пытками эту чушь, следователи решили ещё более усилить подобную белиберду, видать, спьяну, а может, болезненная фантазия распалила их ум. Они заставили признать Лизюкова, что он после наезда на Мавзолей намеревался расстрелять всех членов правительства на трибуне. В конце прошлого года Лизюков тоже был оправдан судом.

    - Ну, а с вами что было дальше? – напомнил я об основной теме нашего разговора.
    - На какое-то время меня оставили в покое, не то чтобы совсем не вызывали на допросы, но  перестали бить и заставлять придумывать показания на новых участников псевдозаговора. Только требовали указать, где у меня хранятся записи бесед с Тухачевским. Помните, Ворошилов мне такое задание давал? Не забыл, гад, видно, нашего давнего разговора, не поверил мне и просигналил в органы, чтобы они хорошенько проверили меня и выбили признание.
    - А существовали они на самом деле, эти записи? – поинтересовался я.
    - Да, были. Они и сейчас у меня сохраняются. И не только они, но и ещё кое-какие интересные материалы имеются, но хранятся в надёжном месте.
    - Максим Петрович, а я ведь тоже дневник веду, ну, такие себе записи для памяти делаю.
    - Я вам хочу дать один совет, Саша. В дневнике постарайтесь отражать подробно все события, которые вас взволновали, со всеми вашими мыслями, размышлениями и фамилиями. Желательно записи делать сразу, пока ещё свежи впечатления, не откладывая на потом. И никогда не вносите в дальнейшем в них изменения. Дневники ценны именно сиюминутными впечатлениями, сделанными на свежую голову. Они позволяют понять ваше отношение к тем событиям в определённый момент времени. А вот дополнения и комментарии к ним впоследствии, когда могут открыться какие-то новые факты, обстоятельства или изменится ваше восприятие прежних событий, можно и даже нужно делать. Подобное ведение дневника позволяет проследить эволюцию ваших взглядов и мыслей на текущие события.

    Вообщем, когда следователи дали мне немного вздохнуть, и когда я окончательно понял, что в этом заведении справедливости добиться невозможно, у меня наступила третья стадия пребывания в тюрьме. И тогда я немного пришёл в себя, проанализировал всё, что со мной творили эти нелюди, и 25 сентября 1938 года написал жалобу на имя Сталина и, в копии, на имя Генерального Прокурора СССР Вышинского, что в НКВД под видом следователей орудует шайка матёрых преступников, которая пытает честных людей. А полученные ими под пытками материалы на заключённых являются фальсификацией и служат искажённой информацией для партии и правительства. Понимал ли я всю тщетность обращения к людям, которые сами были создателями подобного террора? Нет, тогда ещё не понимал, всё это понимание пришло намного позже, уже после освобождения из тюрьмы. Кроме того, я написал заявление на имя следователя, что категорически отказываюсь от всех своих предыдущих показаний как ложных, потому что они вырваны у меня под пытками.
 
    И тогда следователи взялись за меня снова с удвоенной энергией. А пытки стали ещё более изощрёнными. Особенно лютовал сержант Кордонский. Этот сержант как младший чин, видимо, специализировался у них по практической части. Например, когда следователь вёл допрос, он сидел в углу, покуривая папиросу, а потом подходил ко мне и спокойно и молча гасил её об мою грудь или спину, будто в пепельнице. Однажды, когда я упорно отказывался подписать очередной липовый протокол, следователь Кондаков встал и, выходя из кабинета, бросил сержанту.
    - Давай, Паша, поработай на повышение по службе!
    Тот усадил меня в кресло и ощерился.
    - Ну, всё, гнида фашистско-жидовская, после моего допроса тебе уже нечем будет подписывать протоколы.

    Этот гад даже не понял, что такое словосочетание в принципе невозможно, ведь фашисты уничтожали евреев. Он усадил меня в деревянное кресло с высокой спинкой и широкими подлокотниками, крепко привязал к ним электропроводом мои кисти, а сам начал медленно и попеременно сдавливать пальцы плоскогубцами. Мне сразу вспомнились пытки святой инквизиции, о которых я читал в детстве. Никогда не думал, что подобные методы не только будут применяться в нашем социалистическом государстве, но и что мне самому доведётся их испытать. Я орал в тот раз долго, пока не потерял сознание от боли. Очнулся после того, как меня облили ледяной водой. Когда непослушными раздавленными пальцами я кое-как вывел свою подпись в протоколе с чистосердечным признанием своей вины, Кондаков, широко улыбаясь, сказал.
    - Вот так-то лучше, гражданин Магер, в следующий раз сговорчивее будете. И ведь совершенно зря сопротивляетесь, только лишние увечья на себя насылаете.

    Я упорно требовал предоставить мне очные ставки с лицами, которые оговорили меня. Но следователи только посмеивались и предъявляли лишь подписанные протоколы, без всякого сомнения вырванные из бедных моих коллег такими же самыми методами, как и из меня.
 
    Приведу несколько примеров. Вот, например, Халепский. Я служил вместе с ним, когда он был начальником автобронетанкового управления РККА. Впоследствии он стал начальником вооружений РККА, а перед самым своим арестом в 1937 году – наркомом связи. Он показал, что завербовал меня для участия в контрреволюционном заговоре ещё в 1933 году, и через меня проводил подрывную работу в танковых ВУЗах страны. Немерзелли, бывший начальник Военно-политической академии в Ленинграде, подтвердил моё участие в заговоре. Троянкер, до ареста член Военного Совета Московского военного округа, показал, что ему сообщили верные люди из Главного Политуправления РККА, что после всех проведенных ранее арестов, я оказался вне подозрений и будто бы готовлю новую контрреволюционную преступную группу. Позерн, до ареста прокурор Ленинградской области, также показал, что на меня, как на одного из руководителей второй волны заговора, возлагались особые надежды представителями иностранных разведок.

    Когда мне впервые начали зачитывать протоколы допросов моих друзей и сослуживцев, у меня глаза на лоб полезли. Я слушал и не верил своим собственным ушам, словно в показаниях говорилось о ком-то другом, незнакомом человеке, а не обо мне. Только через некоторое время пришло понимание того, как эти показания выбивались из несчастных. Слаб человек! У каждого из нас существует свой порог боли и унижений. И тут уж нельзя было винить этих людей, сам потом через всё это прошёл. Одного можно долго и упорно бить, а он не сознается. А другой начинает подписывать всё только при одном лишь взгляде на орудия пыток. В распознавании самого короткого пути к победе над подследственным и  заключается мастерство следаков. Мне рассказывали знающие люди, что, например, Бухарина вообще не били. Сталин уговорил его дать против себя показания, лишь бы сохранялась видимость единства коммунистической партии и рабочего движения. Он привёл в защиту этого тезиса такие логические аргументы, что Бухарин согласился на самооговор без всяких пыток. Ну, и ещё, думаю, пригрозил пытками его молодой жене и маленькому сыну. Впрочем, эти признания Бухарина её от ареста всё равно не спасли.

    Если не ошибаюсь, всего мне было представлено четырнадцать протоколов с обвинительными показаниями против меня. Тут уж поневоле засомневаешься, а не шпион ли ты на самом деле? Знаете, Саша, когда тебе сто человек упорно твердят, что ты свинья, в конце концов, сам захрюкаешь. Когда Кресты однажды инспектировал комиссар НКВД по Ленинградской области Гоглидзе, близкий приближённый Наркома НКВД Берии, я написал ему о полной своей невиновности, и что все показания у меня были вырваны под пытками. Также попросил о личной встрече. Тот  вызвал меня, мы долго разговаривали, я подробно рассказал, как на меня фальсифицировалось дело. Гоглидзе выслушал, ни разу не перебив меня, обещал разобраться. Но время шло, а всё продолжало оставаться по-прежнему, разве что пытки стали ещё изощрённее. Эти изуверы раздевали меня догола, раздвигали и закрепляли верёвками ноги, а затем носком сапога медленно, методично сдавливали мне мошонку, то сдавят, то отпустят – боль была невыносимой. И главное, при этом не наступает спасительной потери сознания. Мне потом рассказывали, что именно такой метод применяли во время допросов маршала Тухачевского. Представляете, какая мера унижения – маршал был переодет в солдатскую шинель и лапти, и к нему применяли такие унизительные методы следствия! А если к женщинам применяют такую же пытку, то следователи топчутся сапогами и раздавливают им соски. Или вот ещё. Кондаков называл этот метод “ласточка” или “утка”. Через рот подследственному продевают кусок ткани, наподобие узды, концы за спиной прикрепляют к ногам и стягивают узлом. Я не  мог двинуться и находился в выгнутом состоянии несколько часов. Причём, испражнялся тут же, под себя. А время от времени ко мне подходил Кордонский, интересовался, не мучает ли меня жажда, и затем мочился прямо мне в рот. А то вот ещё такая пытка производилась – “табуретка” называется. Меня сажали на высокий табурет так, что ноги не доставали до пола, и не давали спускаться с него по многу часов. Страшно затекали ноги и спина. А если шевельнёшься, били. Кроме того, ноги на весу быстро отекали и наливались водой, потом кожа на них лопалась, с них текла жидкость, и впоследствии начиналось воспаление. С  тех пор у меня на ногах набухли вены, и мне стало тяжело ходить. Вообщем, много чего ещё вытворяли эти садисты. В конце концов, я опять дал слабину и начал подписывать протоколы. Но они от меня ещё упорно требовали сказать, где хранятся мои дневники. Пытки и издевательства продолжались  в течение пяти месяцев. В конце концов, я дошёл до последнего предела и решил, что больше подписывать ничего не буду. Меня так много били, так долго издевались, что даже  боль от побоев стала притупляться. И восемнадцатого января 1939 года я неожиданно для следователей в очередной и, как оказалось, в последний раз полностью отказался от всех своих предыдущих показаний.

    Магер замолчал, отключился от разговора, дымил папиросу за папиросой.
    - И что случилось дальше? – напомнил я о себе.
    - Дальше? А дальше судьба, наконец, сжалилась надо мной и послала порядочного  человека. Я уж думал после всех тягот и издевательств,  выпавших на мою долю, что таких людей вообще не существует на свете. Но оказывается, даже при самых зверских режимах иногда попадаются порядочные люди, которые вынуждены служить ему, но, по мере сил, пытаются облегчить существование несчастным людям. Знаете, Саша, устал я. Да и тяжело вспоминать то, что было со мной, будто заново всё переживаю. Давайте перенесём разговор на другой день?
    - Хорошо, - легко согласился я. От избытка такой информации даже мне требовался отдых, что уж тогда говорить о Максиме Петровиче.

    Было уже поздно, но мне не хотелось сразу идти спать. Я долго бродил по спящему посёлку. Прошёл к реке, какое-то время сидел на том месте, где мы обычно удили рыбу с Максимом Петровичем. Ко мне подбежала какая-то бродячая  собачонка.
    - Что, дружок, тоже не спится тебе? – потрепал я пса по загривку. – Тоже думы собачьи тяжёлые одолевают? Видно, и тебе несладко приходится в одиночестве? Но тебе ещё повезло, ты не знаешь, как иной раз страдают люди.
 
    Вдруг я вспомнил, что у меня с утра лежит в кармане кусок хлеба. Достал, дал собаке. Она проглотила его в мгновение ока, сразу стала ласкаться, благодарно вилять хвостом.

    Я обнял собаку за шею, и мы молча, складно вдвоём долго сидели и любовались ночной рекой, звёздами, отражавшимися в воде, слушали в ночи многоголосый хор лягушек. Наконец, я поднялся, пора было возвращаться домой.
    - Ступай и ты, бродяжка, может, тебе тоже улыбнётся счастье, где-нибудь ночлег найдёшь, - легонько шлёпнул по спине своего сиюминутного друга и пошёл домой.

    Находясь в плену своих мыслей, я не следил за дорогой, за эти дни уже досконально изучил свой маршрут так, что мог дойти до дома Калерии Ивановны с закрытыми глазами. Как-то тоскливо было на душе. Я вспоминал рассказ Максима Петровича. В моём мозгу происходило крушение и переоценка всех моих прежних взглядов, понятий и верований. Просто не укладывалось в голове, что в нашей стране, так горячо мною любимой, которая всегда и везде декларирует себя первым в мире государством рабочих и крестьян, полностью свободным от эксплуатации, творятся подобные вещи. Как это мы поём?
                Человек проходит, как хозяин
                Необъятной Родины своей.

    Но если прав Максим Петрович, то, выходит, у нас во всём двойной стандарт? Мы полностью свободны и независимы только для внешнего восприятия, для заграницы и до последней степени забиты и порабощены внутри страны? И великие стройки социализма – Беломорканал, Днепрогэс, город Комсомольск, о котором написан великолепный роман писательницей Верой Кетлинской и снят кинофильм, - только блестящая внешняя оболочка, прикрывающая рабский труд невинных  и бесправных заключённых? Так зачем же тогда нужна такая страна, для кого творятся все эти великие свершения!? Для возвеличивания отца народов!? Для того, чтобы он тешил свои личные амбиции!? Сегодня Магер продекламировал мне удивительные стихи одного поэта, Осипа Мандельштама. Он пояснил, что это – один из величайших поэтов нашего времени, знаменитый на весь мир. А я о нём даже не слышал ничего.
                Мы живём, под собою не чуя страны,
                Наши речи за десять шагов не слышны,
                А где хватит на полразговорца,
                Там припомнят кремлёвского горца.
                Его толстые пальцы, как черви, жирны,
                И слова, как пудовые гири, верны,
                Тараканьи смеются усища
                И сияют его голенища.
                А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
                Он играет услугами полулюдей.
                Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
                Он один лишь бабачит и тычет,
                Как подкову, дарит за указом указ:
                Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
                Что ни казнь у него – то малина,
                И широкая грудь осетина.

    Стихи поразили меня не только невиданной смелостью, но и временем написания – ещё в 1934 году. Магер сказал, что этими стихами Мандельштам подписал себе приговор, так как на него, конечно же, кто-то донёс, и с того времени начались его скитания, аресты, и в настоящее время, после последнего ареста в 1938 году, судьба его неизвестна.

    Я попытался переключиться на мысли об Ирине. Но почему-то сразу вспомнился сегодняшний предутренний сон, а потом этот мерзкий мужичок в кожанке и кепке, который передо мной взял билет до Москвы.

    Наконец, я дошёл до дома открыл калитку во двор – и только тут обнаружил свою ошибку. Я словно вынырнул на поверхность из глубины реки – ноги сами собой привели меня к дому Жени, а я этого даже не заметил. Тем временем, руки, и тоже сами, уже открывали входную дверь.
 
    Я вошёл внутрь, даже не постучавшись. Женя сидела за столом напротив двери. Настольная лампа ярко освещала стол, но лицо девушки находилось в тени. Её волосы, обычно гладко зачёсанные назад, сейчас были распущены и нависали над столом, касаясь его. Однако Женя не читала. Перед нею были разложены карты – она раскладывала пасьянс. Когда я вошёл, Женя в упор посмотрела на меня. Справа от неё, на углу стола, лежал, поблёскивая чёрнотой в свете настольной лампы, небольшой пистолет.

    - Здравствуй, Саша! Я ждала тебя и знала, что ты обязательно сегодня придёшь, - серьёзно, без улыбки произнесла она, из полумрака светились каким-то странным блеском её глаза. – Видишь, даже дверь не запирала. Хотя вот с этим, - она похлопала по рукоятке пистолета, - мне ничего не страшно.
    - Ты носишь оружие?
    - Нет, обычно я его с собой не ношу, но имею. Ужинать будешь?
    - Ты настоящая китайская женщина, - сглотнув слюну в пересохшем рту, попытался я пошутить. – В Китае, как только возникает какая-то проблема, сразу говорят: “У тебя плохое настроение? Тогда иди, поешь”.
    - Но мы же не в Китае. Тем более, русские женщины тоже отличаются хлебосольством. А у тебя плохое настроение?
    - Да нет, я бы не сказал. Просто долго разговаривали с Максимом Петровичем. Он мне о своей жизни рассказывал, как сидел в тюрьмах, царской и советской, вот и разбередил душу.
    - А о чем он тебе ещё рассказывал?

    Я будто очнулся ото сна и прикусил язык.
    - Больше ни о чём. А откуда ты знала, что я сегодня к тебе приду?

   Женя вдруг зловеще захохотала, затрясла головой, и медные волосы сразу откликнулись снопом искр.
   - Я же ведьма, или ты забыл?

   Я смотрел на неё с восхищением и одновременно размышлял. Передо мной сидела совсем другая женщина, совершенно отличная от той, которая пережила сильный стресс днём. Сейчас в ней не было ничего угрожающего, она прекрасно владела собой, была раскованной, уверенной в себе, свободно говорила со мной и смеялась. Где она была, чем занималась, после того, как я потерял её из виду на станции Дружинино?

    - Женя, а что ты делаешь, если сильно волнуешься или попадаешь в какую-нибудь неприятную ситуацию?
    - А вот, - она похлопала по рукоятке пистолета, - начинаю стрелять до тех пор, пока не перестанет дрожать рука и не придут в порядок мысли и нервы. А почему ты спросил?
    - Да так, - как можно беспечнее ответил я, - представил тебя в другой обстановке и подумал, что бы ты делала в этом случае?
    - Странные у тебя какие-то мысли, Саша. Такое впечатление, что ты постоянно следишь за мной, как кот за мышью.
    - А у меня ощущение, что всё как раз наоборот.
 
    Женя легонько хлопнула ладонью по столешнице, собрала карты в колоду.
    - Ну, ладно, время позднее, давай превращаться в людей. Играть не предлагаю, ночь на дворе, да я и не люблю играть в карты. Присаживайся, раздевайся, как говорится, в ногах правды нет.
    - А чего мне раздеваться? Я и так легко одет, - бестолково ответил я.
 
    Женя опять коротко, как-то хищно хохотнула и встала из-за стола. Из одежды на ней была только ночная рубашка с глубоким вырезом, поверх которой был накинут тёплый платок.
    - Нет, я совсем не то имела в виду. Видишь, я уже приготовилась к нешей встрече с тобой.
 
    Она подошла ко мне вплотную, прислонилась всем телом, жарко зашептала. 
    - Ты же на самом деле для этого сюда пришёл! Я знала, я ждала тебя, поэтому спать одна не ложилась. Видишь, постель уже заранее разобрана. Ну же, смелей, чемпион!

    Меня будто заморозили. Я молча стоял, как истукан, и только наблюдал за тем, как Женя, словно в замедленной киносъёмке, не спеша расстёгивает и снимает с меня рубашку, расстёгивает брюки, целует постепенно обнажающееся тело и медленно опускается на колени. А навстречу ей, откуда-то снизу, во мне поднимается горячая волна. Она мешает мне дышать, думать и отвечать за свои поступки. Я успел заметить, как Женя легко выскользнула из своей ночной сорочки, которая осталась в моих руках. Теперь её тело прикрывали только длинные огненные волосы. А я стоял перед нею в одних сандалиях. Я  попытался нащупать кнопку настольно лампы, но  Женя, прижимаясь лицом к моему животу, хрипло выдохнула.
    - Не нужно, мне хочется при свете!
 
    Последней моей мыслью было.
    - Что я делаю!? А как же Ира!? Бедная девочка!

    Дальше всё закрутилось в бешеном темпе и с калейдоскопической быстротой. Я попытался увлечь Женю к кровати. Но она упёрлась о стол, обхватив мои ноги, и продолжала ласкать меня губами и руками. Вскоре тугая струя от долгого воздержания брызнула ей на грудь. Женя захохотала, продолжая  нацеловывать меня сверху донизу.
    - Вот, теперь славно! – шептала она, - Не люблю бестолковой скачки.  Теперь ты укрощён. И станешь делать то, что будет приятно нам обоим. Запомни, Сашенька, никто не может любить так страстно, как мы, ведьмы!

    Теперь она сама потянула меня к кровати, и я, как послушный бычок, пошёл за нею. Какая это была восхитительнгая ночь! Женя, казалось, была неутомима в своей любви и неистощима в её разнообразии. Она то бросалась на меня сверху, осыпая медью своих волос, то начинала снова целовать меня, то вдруг вскакивала с постели, останавливалась напротив настольной лампы и становилась похожей на русалку, вышедшую из воды на берег. Настал момент, когда она, окончательно обессилев, мокрая и бронзовая в свете настольной лампы, тяжело вздымая грудь, упала навзничь на постель, а я встал, собираясь глотнуть воды. Но когда обернулся и увидел её, распластанную на смятых простынях, такую близкую, доступную и беззащитную, то испытал неожиданное дикое желание и такой восторг, что со всего размаху прыгнул на неё сверху, словно лев на загнанную антилопу. Все оставшиеся силы я вложил в этот порыв страсти и задал такой бешеный темп, что Женя, сцепив зубы, сладко взвыла, а потом, вонзив мне в спину свои коготки, слилась со мной в сильных ответных ритмичных движениях.
 
    Наконец, сумасшедний любовный танец подошёл к концу. Мы какое-то время лежали молча, полностью опустошённые, постепенно приходя в себя после всего только что пережитого, и восстанавливая дыхание.
    - Ещё немного, и я бы, наверное, умерла, - устало произнесла Женя. – Я ожидала найти в тебе первоклассного любовника, но даже не предполагала, что можно ощущать нечто подобное. Если сегодня ты попытаешься взять меня ещё раз, у меня, наверное, просто не выдержит сердце.

    Она немного полежала молча, переводя дыхание после длинной фразы, потом продолжила.
    - Но завтра я без этого уже не смогу. Ты теперь стал для меня – как наркотик. Где ты этому так профессионально обучился? Вас этому в спортивной секции учат, что ли?
    - Нигде, - ответил я. – Я вообще этим первый раз в жизни занимался.

    Женя приподнялась на локте и удивлённо посмотрела мне в лицо.
    - Неужели!? Так ты, выходит, целок? Вот это да! Я думала, ты – заслуженный мастер спорта в этом деле.
    - Зато ты, как я понял, в этом деле знаешь толк! – сердито ответил я.

    Она резко, без замаха, отвесила мне сочную пощёчину.
    - Не тебе меня судить, сынок! У женщины бывают разные обстоятельства!  И ты мне тут не указ! Не думай, что если я отдалась тебе, то я какая-нибудь обыкновенная проститутка, и ты имеешь надо мной какую-то власть! В своей жизни, какие бы ни случались обстоятельства, я ещё никогда и никому не покорилась! Одно скажу, за всю свою жизнь такого любовника, как ты, я ещё не встречала. И это – не дежурный комплимент, а сущая правда. У нас с тобой оказалось очень редкое стопроцентное сочетание темпераментов. В сексе мы – идеальная пара. Таких пар может быть одна на миллион. Многие специально ищут, но до конца жизни так и не находят истинную свою половину. А вот нам с тобой повезло. И запомни, как бы ни сложились в дальнейшем наши судьбы, ни тебе, ни мне лучшего партнёра уже не найти.
 
    Я примирительно обнял Женю за упругие ягодицы, притянул к себе, поцеловал.
    - А ты тоже молодец! Теперь и я оценил преимущество секса при свете. Отныне всегда будем делать только так.
    - Причём, ключевое слово “всегда”, - улыбнулась Женя, сладко зевнула и, засыпая, тесно прижалась ко мне всем телом.



                28 июля 1940 года



    В этот день к Максиму Петровичу я не пошёл. А перед Калерией Ивановной отговорился, что прошлую ночь провёл у Магера. После завтрака какое-то время бесцельно бродил по Михайловскому, потом поднялся вверх по холму, дошёл до железоделательного завода. Хотел посмотреть, как производят фольгу. Но дальше проходной меня не пустил охранник. Оказывается, завод имеет оборонное значение, и на его посещение требуется специальный пропуск. Затем пошёл изучать верхний Михайловский, зашёл в кинотеатр. Странно, что большинство жителей посёлка живут внизу, а основные государственные учреждения, культурные заведения, органы управления, милиция, даже общественная баня, в которую никто не ходит, так как у всех свои имеются, находятся наверху, вместе с заводом.

    В кинотеатре как раз показывали кинофильм “Если завтра война”. Я уже несколько раз видел его в Москве, и самостоятельно, и с Ириной ходили, так что сейчас смотрел в пятый или шестой раз. Но теперь, под впечатлением рассказов Магера, впервые воспринимал его по-новому, фильтруя в своём мозгу события, происходившие на экране. Да, действительно, как всё просто и легко в кино выходит. Только сунется враг в наши пределы, мы тут же его опрокинем, и будем преследовать потом на чужой территории до полного и окончательного истребления. Перед восхищёнными зрителями неотвратимо надвигалась на врага грозная армада танков, и, стремительно опережая их, неслась вперёд легендарная кавалерия. А что, если всё это действительно сплошная фикция? Если не мы, а враг грозно двинется вперёд своим бронированным кулаком? Шашками, что ли, тогда ему гусеницы рубить будем? И кто будет командовать нашими войсками, если, как говорил Максим Петрович, вчерашних капитанов ставят командовать дивизиями, а лейтенантов полками? Что вообще происходит в стране!?

    Вчера Магер поведал мне одну сногсшибательную историю, которую ему рассказали уже после освобождения из тюрьмы. Не так давно неожиданно приехал на одну маленькую железнодорожную станцию недалеко от Москвы сам нарком вооружений расследовать причину регулярных задержек поставок техники. Видит, что все пути забиты составами с техникой. Он немедленно потребовал пред свои очи начальника станции, но подчинённые его не нашли. Тогда он потребовал его заместителя или, на крайний случай, любого служащего этой станции. Но результат был тот же самый. Наконец, нашли и притащили к нему местного работника, то ли обходчика, то ли стрелочника, то ли ещё кого-то.

    - Где начальник станции!? – рявкнул на него нарком.
    - Нет его.
    - А где он!?
    - Арестован.
    - А где его помощник?
    - Тоже арестован.
    - Ну, хоть кто-нибудь есть на службе!?
    - Никого нет, товарищ нарком, два дня назад приехали сотрудники НКВД и арестовали вместе с начальником всех работников станции. Один я только и остался.
    - Своей властью назначаю тебя начальником станции, - распорядился нарком. – По телефону звонить умеешь? Так вот, даю тебе сутки, чтобы разгрести весь этот затор, иначе пойдёшь догонять свой бывший коллектив! Приказ понятен? Выполняй! Время пошло!

   - И это называется работой, Саша, построением социалистического общества на благо всего народа!? Это называется авралом, форменным бардаком, беспределом, как хотите, но только не работой! – закончил рассказ Магер.
               
    В конце фильма зрители, а большинство на дневном сеансе, да ещё в летние каникулы составляли дети, от избытка чувств начали хлопать в ладоши, топать ногами, неистово вопить, как бы стараясь поддержать нашу конницу, стремительно летевшую, как на крыльях, по полям, преследуя неприятеля и освобождая родную землю. После окончания сеанса все зрители расходились возбуждённые, смеялись, громко делились друг с другом только что увиденным. А я вышел из кинотеатра с больной головой и побрёл обратно в посёлок.

    Там я отправился прямиком в библиотеку. Женя сидела на рабочем месте и встретила меня так, будто между нами ничего не случилось. Я удивлённо, даже с некоторой робостью приблизился к ней, протянул руку и дотронулся до её лица. Она не ответила на мой призыв, но и не отпрянула назад, только молча, без улыбки посмотрела мне прямо в глаза.

    - Что случилось, Женя?
    - Ничего, - она недоумённо пожала плечами.
    - Но тогда почему ты ведёшь себя со мной не так, как вчера, будто мы с тобой… ну, будто ничего между нами не было?

    Женя как-то криво усмехнулась, потом встала из-за стола, прошлась по залу.   
    - А что такого уж особенного случилось вчера, Саша!? Война, землетрясение, может, чья-нибудь смерть!? Ах, секс! Так это не такое уж и крупное событие, чтобы обращать на него внимание и трубить о нём повсюду! Так себе, рядовое проходящее явление.

    Она подошла к двери, закрыла её на ключ. Я ничего не понимал и не знал, что говорить и что подумать.
    - Можно ночью я опять приду к тебе? – наконец, промямлил я, не придумав ничего лучшего.
    - Сашенька, теперь ты мой, я уже укротила и привязала тебя к себе, и мне не надо больше перед тобой притворяться, - как-то криво усмехнулась Женя, серьёзно посмотрев на меня. - Ты слышал выражение “божьи твари”? Так это сказано о нас, женщинах, и ключевое слово здесь “твари”! Настоящая женщина всегда должна быть разной, загадочной, постоянно изменяющейся, как хамелеон, и всё время желанной, но никогда не покорённой. Кстати, всей этой науке, как ни странно, научил меня один мужчина, который имел громадную, можно сказать, неограниченную власть почти над всеми, но только не надо мной! Причём, он сам тоже был, как хамелеон, постоянно изменяющийся и коварный, как скорпион. Вчера неожиданно оказалось, что в твоём лице я повстречала своего идеального сексуального партнёра, другого такого у меня ещё не было и, я уверена, никогда не будет. Поэтому я так открыто высказала тебе то, что не сказала бы никогда никому другому. А вообще-то я – довольно  мрачная женщина. Ты, наверное, уже заметил во мне что-то восточное? Да, моя мать была грузинкой. И мой будущий отец увёз её из Грузии в Россию ещё до моего рождения. Мама всегда, сколько помню её, скучала по Кавказу, горам, бурным горным рекам и проводила большую часть дня в одиночестве и печали. Вообще, наши грузинские женщины очень суровы и молчаливы, редко улыбаются и носят траурные одеяния по своим умершим мужьям до конца жизни. Видимо, свой характер мама передала мне. Поэтому я всегда делаю над собой усилие, чтобы казаться весёлой.

    Женя подошла ко мне, погладила рукой лицо – будто электрический ток пронзил меня.      
    - И только с тобой у меня вчера размякла душа. Я словно ненадолго сбросила с себя какой-то непосильный груз и парила, как птица. Нет, Сашенька, ты не придёшь больше ко мне на ночлег. И совсем не потому, что страшусь людской молвы. Плевать я на неё хотела! Тот же человек, который учил меня быть женщиной, объяснил разницу между простым любительским интересом и зависимостью, объяснил на примере наркотиков. Когда у тебя просто проявляется к чему-либо интерес – это одно. Но когда, попробовав однажды, у тебя появляется непреодолимая тяга – это совсем другое. Если ты переночуешь у меня ещё разок-другой, я уже не смогу отпустить тебя, у меня и так появилась к тебе непреодолимая тяга. А вот этого-то как раз и нельзя допустить ни в коем случае! У нас с тобой, мой любимый, разные судьбы: ты скоро уедешь к себе в Москву, да и мне… и я, возможно, буду как-то определять свою дальнейшую жизнь. Если же я привяжу тебя к себе, то, безусловно, погублю и тебя, и себя. Нет-нет, не спорь, я знаю, что говорю, - приложила она ладошку к моему рту. – Нет, Саша, поступим по-другому и очень просто: мы будем заниматься с тобой сексом здесь и сейчас!
    - Где!? – опешил я.
    - А вот, прямо здесь, - она указала рукой на стол, - или здесь, - показала она на кушетку, - да хоть даже здесь! - ткнула она пальцем в пол. – Где пожелаешь, мой повелитель! – и громко и счастливо рассмеялась, целуя меня и сбрасывая с себя цветастый сарафан. – Ну, что ты стоишь, как истукан!? – вдруг совсем другим, властным тоном нетерпеливо подстегнула она меня. – Не видишь, что ли, девушка ожидает и давно готова!? Или ты, может, посетителей дожидаешься?

    И опять у нас начались бешеные скачки, причём, во всех местах, на которые указала мне Женя, и в тех позах, которые лучше всего соответствовали этим местам – Женя была непревзойдённым учителем. А в самом конце я, держа на весу, долго вжимал её в законопаченный угол читательского зала, так что некрашеные ольховые брёвна библиотеки сладко и ритмично поскрипывали.

    Как страстно она любила и отдавалась мне в эти минуты! Но стоило нам одеться, привести себя в порядок и умыться, как Женя, будто в сказке, опять начала превращаться из принцессы в Золушку.
 
    - Ну, вот, дожили, называется, - со смехом произнесла она, - в первом в мире социалистическом государстве советская рабоче-крестьянская библиотека, которая должна служить культурно-просветительным объединяющим центром для посетителей, превратилась в центр блуда и разврата. С чем я и поздравляю вас, сэр! Жду вас завтра на том же месте, в тот же час. А теперь извините, меня ждёт работа.
    Женя повернула ключ в двери, на прощание поцеловала меня в губы, а потом лёгким шлепком пониже спины отправила на улицу.



                29 июля 1940 года 



    Я совершенно не могу ни о чём думать, даже топор валится из рук, один раз чуть не заехал себе по ноге, еле-еле смог наколоть дрова для Калерии Ивановны. Все мои мысли крутятся только вокруг Жени. Её лицо, не строгое, с гладкой причёской, а в порыве страсти, с размётанными по  телу мокрыми огненными волосами, беззвучно двигающимися губами и прикрытыми веками,  постоянно стоит у меня перед глазами.

    Женя оказалась права. Это была настоящая страсть. И она засасывает меня, как наркотик, всё сильнее и сильнее.

    Утром, до полудня, я опять бесцельно бродил по посёлку, посетил кладбище, почитал таблички на памятниках и крестах с именами умерших. Оказалось, что здесь был похоронен даже какой-то генерал от инфантерии, умерший ещё в девятнадцатом веке. Но фамилия его мне ничего не говорила. Могила, похоже, убиралась редко – вся заросла травой, ограда куда-то исчезла, а сама могильная плита треснула.

    Затем сходил домой, наскоро пообедал и припустил в библиотеку. И опять моя Женя, словно в сказке, на время преобразилась из Золушки в принцессу и щедро одаривала меня всевозможными ласками. Потом, одевшись, она подошла ко мне, села на колени, обняла за шею, и начала целовать.

    - Сашенька, хоть я и категорически отказалась пускать тебя к себе ночевать, но от ворот поворот окончательно от своего дома не давала. Я вас приглашаю вместе с Максимом Петровичем к себе на ужин. Сегодня с утра специально для вас тесто замесила, пироги к вашему приходу испеку, один с земляникой, другой – с костяникой, ты, наверное, никогда раньше эту ягоду не пробовал. Ну, а третий пирог с черникой будет. В августе у нас уже холодать начнёт, ягода скоро отходить станет. Так что приходите, не пожалеете, я буду вас ждать.

    - Я даже и без пирогов бы не пожалел прийти к тебе на ночь, - плотоядно подумал я, а вслух смиренно произнёс.
    - Хорошо, тогда я сейчас пойду, предупрежу Максима Петровича и заодно побеседую с ним. А вечером мы вместе придём к тебе.
    - О чём это вы с ним всё время беседуете? – удивилась Женя. – Считай, каждый день к нему ходишь – и наговориться не можете. Что такое ты нашёл в нём? Что вас связывает?
    - Да так, о жизни ведём разговоры, – осторожно ответил я. – Он мне о гражданской войне много интересного рассказывает, о своих боевых товарищах.   
    - Ну, да, - усмехнулась Женя, - и, конечно же, упоминает о своей дружбе с врагом народа бывшим маршалом Тухачевским, ведь так?
    - Да, как-то упоминал о нём вскользь. Но он много о ком мне рассказывал, не только о Тухачевском. А откуда ты знаешь?
    - Ну, как же мне не знать? Ведь я помогаю ему в работе. Понимаешь, Саша, мне как-то жаль его, мается, бедолага,  в одиночестве, ни дома, ни семьи, пусть хоть работа отвлекает. И захотелось в чём-то помочь ему, сделать старику приятное. Правда, ты знаешь, наверное, что по возрасту он ещё далеко не старик, но я про себя называю его так. Вот, специально всю свою библиотеку ради него перевернула, нашла кое-что интересное. А ещё специально из-за него в дружининскую библиотеку ездила. Там у меня  одна знакомая имеется, тамошняя библиотекарша Нинка. Скажу честно, совершенная дура набитая! Работает в таком месте, а ни черта в книгах не петрит, одни только тряпки да мужики на уме! Кроме букваря, наверное, после школы ни одной книжки больше не прочитала. Да ещё ленивая такая. Я спросила её как-то о запасниках, так она даже обрадовалась.
    - Ой, Женька, ты как раз кстати! Тут каждый месяц директивы приходят на уничтожение книг. А я не справляюсь с этим, у меня даже каталог не упорядочен. Да и сами книги, ты же знаешь, я не читаю совсем, и ума не приложу, с чего начать. Моя бы воля, я все их скопом сожгла, я их ненавижу, и видеть не могу, да боюсь, попадёт за такую инициативу, всё же культурное учреждение. Будь добра, помоги! Ты хотя бы разбери и сложи эти книжки на заднем дворе, а я их потом сама сожгу. Ну, а если что понравится, можешь себе взять, мне не жалко, хоть все забирай. Только галочки в списках проставь, которые заберёшь.

    Я в тот раз целых два огромных чемодана литературы домой притащила, Нинка на меня, как на дуру, смотрела. Зачем, говорит, ради такого дерьма надрываться? А там и классика была русская и зарубежная, и военные труды, которые потом Максиму Петровичу для работы пригодились.

    Я уже хотел уходить, но тут Женя спросила.
    - Слушай, Саша, а о каких это дневниках упоминал однажды Максим Петрович? Сколько я с ним общаюсь, при мне он никаких дневников не вёл, только конспектировал научные работы.
    - Не знаю, - ответил я, пожав плечами, недоумевая, зачем он вообще заводил о них разговор с Женей, сам же говорил, что кроме меня, никому о них неизвестно, может, спьяну когда-то сболтнул? Я решил ответить крайне осторожно и уточнить потом этот вопрос у Магера. – Он при мне тоже однажды обмолвился о чём-то подобном, но я не придал этому значения и не развил тему. Мне это было как-то неинтересно. А почему тебя это заинтересовало?
    - Ну, ладно, иди, - перевела разговор Женя, так и не ответив на мой вопрос, - а я скоро буду закрываться и стану дома вас поджидать.

    Максима Петровича я встретил возле его дома. Он как раз поднимался вверх с реки, тяжело, с натугой, то и дело останавливаясь и отдуваясь. В руке нёс ведро, из которого высунули  хвосты несколько приличных рыбин, по всему видно было, что рыбалка на этот раз оказалась удачной. Я сразу перехватил у него ведро. Магер внимательно всмотрелся в меня.

    - Нет, Саша, так дальше дело не пойдёт – вы рискуете безвозвратно растерять всю свою спортивную форму. На рыбалку ходить совсем перестали. Вон, посмотрите в зеркало, какие у вас синяки под глазами! Вы же не пьёте! Наверное, поздно спать ложитесь и слишком рано встаёте? Может, вас бессонница мучает? Так у меня снотворное имеется. Хотите, поделюсь с вами? В первое время после тюрьмы, я только им по ночам и спасался. Правда, потом мне врачи посоветовали не увлекаться, говорят, привыкание к нему может быть, так я его только вожу с собой, но не употребляю. А может быть, вы влюбились? Ну, точно, влюбились, как это я сразу не догадался! – громко захохотал он. – Вон, Женька-егоза, вчера так упорно меня о вас расспрашивала, и так, и эдак подъезжала! Смотрите, Саша, вы будьте поосторожней с ней! У неё в руках постоянно огонь горит, как сердце у горьковского Данко. Вы обратили внимание, какие у неё руки всегда горячие?

    Он шутливо погрозил мне указательным пальцем.
    - Впрочем, дело молодое. Без всяких шуток, я это вполне одобряю, сам же давеча советовал вам за ней приударить.      
    - Максим Петрович, - перебил я своего многословного собеседника, - а вы когда-нибудь упоминали при Жене о своём дневнике?
    - Нет, Саша, я же уже сказал вам, что сообщил о нём только вам, ну, и ещё одному человеку, который сейчас очень далеко отсюда и вряд ли помнит об этом. А почему вы уже второй раз меня об этом спрашиваете?
    - Да так просто. Нашла вдруг тема в нашей беседе с Женей, и она рассказала, как она литературу для вас доставала. И, между прочим, сказала, что вы однажды  при ней обмолвились о каких-то своих дневниках.
    - Нет, Саша, вообще-то никак не должно быть, чтобы я ей об этом рассказывал. Хотя мозги мои изрядно помяли в тюрьме, и память здорово отшибли, - улыбнулся он. – Может, когда и сболтнул невзначай. Но вообще-то не должен, я неукоснительно придерживаюсь этого правила. Нет, абсолютно точно помню, не говорил! – подумав с минуту, наконец, чётко заключил он.
               
    - А вы знаете, что нас с вами сегодня Женя пригласила в гости на ужин? Сказала, что ждёт на пироги.
    - Да, она сегодня утром приходила ко мне прибираться, и тоже передала приглашение. Сколько раз просил её не утруждать себя понапрасну. Я уж как-нибудь помаленьку справился бы сам. Нет, такая упрямая, не хочет и слушать! Вы, говорит, заслуженный человек, герой гражданской войны, орденоносец, мне даже приятно будет вам помочь. Потому-то я и на рыбалку отправился – без подарка в гости как-то неудобно приходить. Давайте, Саша, мы вдвоём сейчас быстренько рыбку почистим?

    За этим делом Магер продолжил рассказ о своей жизни. Но прежде я напомнил ему.
    - Максим Петрович, я взял обратный билет до Москвы и уезжаю четвёртого августа, боюсь, что вы не успеете мне всего рассказать, что хотели. А мне так хочется дослушать рассказ до конца.
    - Ничего, Саша, успею, - успокоил меня Магер. – Времени ещё вполне достаточно. Хватило бы только у меня сил, а у вас желания. Так на чём я в прошлый раз остановился?
    - На том, что восемнадцатого января 1939 года вы отказались от всех своих предыдущих показаний, и судьба послала вам порядочного человека, - напомнил я.

    - Ну, да, ну, да, - закивал он головой и сунул в рот свою неизменную папиросу. – Вы, давайте, начинайте чистить, Саша, а я стану дальше рассказывать. Итак, восемнадцатого января я встал утром и дальше действовал так чётко, как когда-то на учениях по тактике. Умылся, положил в карман тряпочку, заменявшую носовой платок, пригладил остатки волос, сел и стал ждать вызова к следователю. Я почему-то был абсолютно уверен, что меня сегодня должны обязательно вызвать на допрос. В результате, так и произошло. И вот, когда я уселся в очередной раз напротив Кондакова, то попросил у него бумагу, ручку и написал очередное заявление на имя Сталина, в котором в третий раз и теперь уже окончательно отказался от всех своих прошлых показаний. Я писал о том, что все до одного протокола в моём деле были  написаны в моём присутствии следователем Кондаковым, но без моего участия, и я вынужден был подписывать их исключительно под физическим воздействием. Таким образом, все они - сплошная ложь и клевета на честных людей. Также я подробно перечислил все произведенные надо мной пытки, и кто их проводил. А в конце указал, что  совсем не я, а они, эти садисты, следователи НКВД, на самом деле настоящие преступники, просил назначить по моему делу новое серьёзное расследование и наказать виновных в преступлениях  и нарушении социалистической законности. Потом поставил число, подпись и потребовал пригласить для важного заявления начальника особого отдела Славина. Когда он вошёл, я встал и протянул ему заявление. К моему удивлению, дальше ничего страшного в отношении меня не произошло. Славин молча забрал у меня бумагу,  прочитал её, внимательно посмотрел на Кондакова и вышел, распорядившись отвести меня назад в камеру. Я так и не знаю, что сдвинуло моё дело с мёртвой точки. Конечно, как говорится, под лежачий камень вода не течёт, если бы я не написал заявление, меня продолжали бы перемалывать жернова следователей. Но я, видно, удачно попал в какую-то комбинацию, совершавшуюся где-то там наверху. Сколько я ни пытался потом узнавать, никто из моих собеседников не назвал какой-то одной чёткой причины. Так что у меня имеются одни  только бездоказательные предположения. Как раз в этот момент нарком внутренних дел Ежов стал неугоден Сталину, и в конце 1938 года был заменен Берией. Этот кровавый карлик уже сделал своё дело, так что надо было освободиться от него и убрать с глаз долой, заодно, как обычно, свалив на него вину за все беззакония, творившиеся и в НКВД, и в стране или, как фарисейски называли их в ЦК, перегибы. Было понятно, что метла, убравшая Ежова, должна была пройтись и по его опричникам.  Кроме того, возможно, было дано какое-то указание, собирать на них компромат в виде заявлений подследственных, и моё заявление, написанное на имя самого Сталина, да ещё в присутствии нескольких человек, просто не решились уничтожить. Вполне возможно, что в этом учреждении в этот момент работала какая-нибудь комиссия. А может, даже сам Сталин дал указание лепить теперь дело против НКВД, там тоже народ менялся довольно часто, и на следователей тоже нужен был соответствующий компромат. Скорее всего, причин было сразу несколько, и ещё какие-то из них я просто не знаю.
 
    Одним словом, после этого обо мне будто забыли, вызывали на допросы, причём, чисто формальные, не чаще двух  раз в месяц. Я сразу же заявил, что больше никаких липовых показаний от меня им не добиться, сфальсифицированных протоколов подписывать не стану, пусть лучше меня сразу убьют, а пыток я вообще уже не боюсь.

    И, как ни странно, от меня отстали. Так прошло ещё пять месяцев. И  только десятого июня меня снова вызвал следователь Кондаков. На этот раз у нас с ним разговор был очень коротким. Он официально объявил мне, что следствие по моему делу закончено и передаётся на рассмотрение военной коллеги. Однако эти сволочи только на расстрелы оказались скоры. А вот с оправдательными приговорами тянут, видать, стимула нет. Но я и этому был доволен – хотя бы уже не били. Однако просто сидеть в тюрьме, без дела, без сведений о семье, о доме, об армии, оказалось ненамного легче. Я ежедневно сталкивался с такими же, как я ещё недавно, избитыми и истерзанными моими товарищами по несчастью, и как мог, утешал и поддерживал их психологически, внушал им мысли не сдаваться и бороться с этими извергами и подонками рода человеческого всеми доступными  способами.

    Прошло ещё пять месяцев. Наконец, двадцать седьмого ноября меня вызвали на заседание Военной коллегии. В судебном заседании я виновным себя не признал и заявил, что все протоколы в моём деле, все мои якобы добровольные признания явились результатом применённых ко мне незаконных методов ведения следствия. Как ни странно, в отличие от других обвиняемых, по которым суды утверждали приговоры в течение десяти-пятнадцати минут, моё дело рассматривали долго и скрупулёзно, тщательно анализировали каждое показание свидетелей против меня. Почему так поступили именно со мной, я не знаю, потому что совершенно точно, никакого заступничества от кого-либо за меня не было.   
               
    И вот что в итоге оказалось. Показания бывшего наркома связи Союза Халепского  - неконкретны. Показания Смирнова, который был до меня членом Военного Совета Ленинградского военного округа, а когда я его заменил, начальником Политуправления РККА, также вызывают сомнения. Ещё трое моих бывших сослуживцев, Говорухин, Андреев и Коробов, от своих показаний против меня отказались. А Богданов и Лизюков, командиры механизированных  бригад Ленинградского военного округа, вообще оправданы за недоказанностью улик. Кроме того, Халепский, Немерзелли, бывший начальник военно-политической академии, и Позерн, бывший прокурор Ленинградской области, к этому времени были уже расстреляны, и, следовательно, своих показаний против меня подтвердить не могли. Вот так бы каждое дело суды скрупулёзно рассматривали, глядишь, намного меньше бы было всякого беззакония и необоснованных репрессий. А может, их и не было бы совсем. Но Сталину, будто мифическому дьяволу, нужны постоянные жертвы, поэтому по его велению и косят людей НКВД и суды. А по поводу меня коллегия постановила, что моё участие в заговоре не  доказано, во время следствия ко мне применялись незаконные методы ведения следствия, и были нарушены принципы социалистической законности. Я проанализировал впоследствии многие действия Сталина. Его излюбленным методом всегда было совершение преступлений руками других. Потом, когда маховик уничтожения раскрутится до неимоверной скорости, он обычно сам приостанавливает их и обвиняет своих же приспешников, которые до того выполняли его неукоснительные указания, в так называемых перегибах. Кое-кого из них примерно наказывают, иногда, вплоть до расстрела, кое-кого из пострадавших показательно освобождают, непременно трубя об этом в прессе и воспевая дифирамбы вождю. А преступления между тем продолжаются, только уже руками других подручных и несколько более умеренными темпами. Сам же Сталин любит вырядиться в некую тогу сурового, но справедливого арбитра, так сказать, отца, разбирающего шалости своих зарвавшихся детей. Вообщем, моё уголовное дело развалилось, как карточный домик. Всё, бери и отпускай меня на волю! Но… коллегия постановила отправить моё дело на доследование. А меня опять поместили в ту же тюрьму. Честно вам признаюсь, Саша, именно после этого постановления я окончательно упал духом. Несмотря на большой жизненный опыт, я в чём-то так и остался наивным человеком. Я всю жизнь боролся за справедливость, вначале с оружием в руках, а потом устанавливал её всей своей трудовой деятельностью, мне не за что было упрекать себя. До этого момента меня поддерживала вера в конечную победу справедливости. И вот, вроде бы, наступила эта счастливая минута, даже под пытками я не сломался и победил ложь и клевету! Свобода была совсем рядом. И вдруг всё возвратилось на круги своя. Я почувствовал, что передо мной глухая стена, которую мне не пробить никогда, хоть голову вдребезги расшиби. Что такое доследование? Это новые допросы, пытки, выбивание из меня новых, самых фантастических признаний и подсовывание мне липовых  показаний моих бывших друзей и коллег. Ведь фантазия следаков безгранична. Не прошла одна ложь, они тут же наворотят кучи другой. А кто будет вести это доследование? Те же самые костоломы, которые до этого мучили меня больше года? Они что, добровольно признаются в пытках и тем самым подпишут себе приговор? И я впал в глубокую депрессию, отказывался от еды и прогулок, у меня пропал сон, страшно болело всё тело от многомесячных побоев, не осталось ни одного зуба. И тут судьба, наконец, сжалилась надо мной и подарила мне доброго ангела.

    Магер вдруг взглянул на часы и засуетился.
    - Саша, время-то уже к семи часам подходит. За разговорами мы к Женечке не успеем в гости, надо быстренько сворачивать беседу и отправляться. Только рыбу не забудьте прихватить, вон, в ведро её и положите.
    - Погодите, Максим Петрович, вы, точно Шахерезада из сказок “Тысяча и одной ночи”, всегда прерываете рассказ на самом интересном месте. “Наступило утро, и Шахерезада прекратила дозволенные речи”, - процитировал я.

    Магер только махнул рукой.
    - Успеем, Саша, не волнуйтесь. Нас ведь девушка дожидается. Неудобно опаздывать, да и я человек военный, за всю свою служилую жизнь привык к дисциплине, страшно не люблю опаздывать. Женя старалась, готовила, пирогов напекла. Что же мы, совсем на ночь глядя, в гости заявимся?
    - А что, я бы, например, не отказался, ночью оно как-то даже приятнее, - плотоядно подумал я и спросил.
    - Но вы хотя бы скажите, кто был тот ваш добрый ангел?

    Максим Петрович, переодевшись в чистую одежду, ответил.
    - Им оказался заместитель Главного военного Прокурора Союза Афанасьев. Он мне крепко помог в те дни, помогал и потом, когда я уже вышел из тюрьмы. Да и вообще, я с ним после того очень подружился, хотя, может, поначалу и подвёл его. Мы с ним не один вечер впоследствии провели в беседах. И он мне многое рассказал такого, чего я  без его помощи никогда бы не узнал. Ну, ладно, всё, разговоры на эту тему на сегодня заканчиваем. Берите рыбу, Саша, и отправляемся в гости.

    В доме у Жени горел свет, входная калитка была не заперта. Максим  Петрович, тяжело передвигая больные ноги, поднялся по ступенькам, постучался, вошёл в дом. Я – за ним следом с ведром.
    - Как же он будет служить в армии? – мелькнула мысль. – Он же еле ходит.
 
    А Женя снова предстала перед нами в новом обличье. Сейчас на ней был надет белый сарафан с крупными синими цветами, на ногах – мягкие комнатные тапочки. Волосы были уложены в толстую косу, которая свободно спускалась на грудь. Её лицо излучало полное радушие.

    - Проходите, гости дорогие! – притягательно зазвучал её мягкий грудной голос. – Я вас заждалась совсем. Даже испугалась, что совсем не придёте. А вы, наверное, опять свои тары-бары-растабары разводили по обыкновению?
    - Нет, Женечка, мы с Сашей были заняты серьёзным мужским делом, - ответил Магер, тяжело опускаясь на лавку. – Курить-то тут у тебя разрешается?
    - Ну, конечно, Максим Петрович, разрешается. Я сама могу поддержать вас, - засмеялась Женя, - но исключительно после того, как выпью. Это Саша у нас, словно красна девица, не курит и не пьёт. А нам с вами никто не запрещает режим нарушать, - и она задорно взглянула на меня.
    - О-о, рыба! – вдруг заметила она у меня в руках ведро. – Вы рыбалку мужским делом называете? Да если бы у меня было время, я бы показала вам, как женщины могут рыбу ловить! Так её же нужно ещё чистить и потрошить!
    - Не беспокойтесь, Женечка! Мы уже всё сделали за вас. Вам нужно только достать сковородку и положить на неё готовые обработанные куски. И через полчаса наша золотая рыбка будет готова! Ну-ка, налейте в тазик воды.

    Пока Женя доставала сковородку, подсолнечное масло, соль и муку, Магер промыл каждый кусочек, отправил меня на улицу вылить воду, а сам передал куски Жене.
    - Всё, Женечка, можете приступать, - произнёс он, и, предварительно открыв форточку, сунул в рот новую папиросу.

    Прошло совсем немного времени, и на  стол, рядом с пышными пирогами, свежими, с огорода, огурчиками, редиской, луком, домашним пушистым хлебом и сваренной в чугунке картошкой, Женя торжественно водрузила большую миску с жареной рыбой. Большие аппетитные золотистые куски призывно искрились под лампочкой, вызывая у нас непроизвольные судорожные глотательные движения.
    - Прошу вас, гости дорогие, проходите к столу, насыщайтесь, чем бог послал!

    Я не заставил себя упрашивать дважды и сразу переместился за стол, а Магер, не спеша загасив папиросу в пепельнице, не двинулся с места. Он опёрся о колени и вдруг загудел своим хриплым, низким голосом.
    - Что-то в горле дыринчить, дыринчить! Надо горло промочить, промочить!

    Женю будто кипятком ошпарило. Она стрелой метнулась к посудной полке и достала из-за занавески бутылку с казённой водкой, запечатанную сургучом.
    - Ой, простите меня, Максим Петрович, я совсем растерялась и забыла о главном, - запричитала она. – Прошу меня простить.
    - Ну, вот, теперь полный порядок! – сразу присоединился ко мне Магер, одобрительно крякнул и начал отбивать сургуч с горлышка бутылки.
 
    Он налил себе и Жене по полной стопке, вопросительно взглянул на меня.
    - Вы как, Саша, поддержите?
    - А, была-не-была! – залихватски воскликнул я. – По такому случаю разок можно и нарушить спортивный режим! Потом наверстаю! Налейте мне половину.
    - Вот, это я понимаю, по-нашему! – одобрил Магер моё решение. – Только у нас, кавалеристов, не принято было по половинке наливать, говорили, неполно налитая чарка – к беде, или убьют, или женщина бросит. Так что, хотите-не-хотите, а я наливаю полную.
 
    Мы дружно подняли стопки.
    - Ну, за здоровье всех присутствующих! – произнёс Максим Петрович. – За счастье каждого из нас, и чтобы все беды и горести впредь обходили нас стороной!

    Мы выпили. У меня по всему телу разлился жар, и я, с непривычки, сразу захмелел. Максим Петрович будто священнодействовал, совершая определённый ритуал: сложил губы бантиком, промокнул полотенцем свои усики, прикрыл глаза и медленно повёл рукой от горла к животу, потом крякнул и произнёс.               
    - А-а! Первая хорошо пошла, крепка, зараза! – и захрустел огурцом.
 
    Мы разом накинулись на рыбу с картошкой.
    - Дальше пьём, кто сколько пожелает, - объявил Магер и вопросительно взглянул на нас.

    Я отказался, а Женя коготком отмерила половину стаканчика. Себе, как и раньше, Максим Петрович налил полную стопку.
    - А теперь хочу выпить за нашу Родину, за наш народ! Чтобы мы двигались всегда только вперёд, а также за нашу доблестную Красную Армию! Чтобы она всегда стояла на страже страны и могла дать достойный отпор любому агрессору!
    - И за любимого товарища Сталина! – не удержавшись, воскликнула Женя.

    Максим Петрович совсем уж было хотел опрокинуть стопку в рот, но мгновенно остановил руку на полпути, серьёзно посмотрел на девушку и чётко произнёс.
    - Нет, а вот за этого негодяя и кровопийцу я пить отказываюсь! Только за то, что сказал, - и выпил.

    Наступило неловкое молчание. Но Магер сам же и разрядил обстановку.
    - Женечка, прошу вас, не обижайтесь! Я не знаю ваших взглядов, скорее всего, они такие же, как и у большинства обманутых пропагандой советских людей, а значит, отличные от моих. Но вы уж простите старика! Неожиданно сорвалось! За такие слова в нашей стране спрашивают строго. Но я знаю, что говорю, а вы, надеюсь, не  станете доносить на меня за мою болтовню? Вообщем, предлагаю мир.

    Он подошёл к своей брезентовой накидке, висевшей в углу на вешалке,  и достал из её кармана ещё одну бутылку водки.
    - Я так и предполагал, что одной бутылкой у нас не обойдётся, тем более, в гости шли, неудобно без горючего, да и хозяйку обирать нехорошо. А парой оно сподручней пойдёт!

    Магер открыл бутылку, налил себе полную стопку, нам с Женей – по половинке.
    - А теперь предлагаю выпить за не доживших до этого дня друзей, как умерших, так и погибших. Мне повезло, я вырвался из застенков. Но не всем довелось. Хочу выпить и помянуть всех незаконно убиенных и замученных. Пьём, не чокаясь! – и он одним глотком осушил свою стопку.

    За этим тостом последовала долгая пауза. Мы сидели, думали, каждый о своём. Я опять вспомнил Генку Субботина, так крепко засел его неожиданный арест в моей голове. Какое-то время мы ещё провели за столом, вяло переговаривались. Потом Максим Петрович прислонился спиной к стене и запел.
                Там вдали за рекой загорались огни,
                В небе ясном заря загоралась.
    Мы с Женей очень удачно подхватили, словно давно репетировали, и в три голоса спели всю песню.

    После этого Магер закурил, о чём-то задумался, потом озабоченно произнёс.
    - Кстати, чуть не забыл, хотел спросить вас, Женечка, вы, когда в последний раз прибирали мой скворечник, случайно не заметили такую потрёпанную толстую чёрную тетрадку? Я сегодня всю летнюю кухню обыскал, но она, как в воду канула!
    - Нет, а где она была?
    - Да говорю же вам, не помню, дурья башка! Знаю только, что она вместе с другими бумагами у меня хранилась, с которыми я работал. А теперь ни того, ни другого не найду нигде и никак не вспомню, куда положил.

    Женя пожала плечами.
    - Максим Петрович, уж не думаете ли вы, что это я могла  их взять?
    - Ну, что вы, Женечка, - даже подскочил Магер, - помилуйте, я не хотел вас обидеть и даже и в мыслях такого не держу!
    - Вот что, Максим Петрович, - решительно поднялась Женя с места, - я сейчас быстро сбегаю и ещё раз всё проверю. Вы посидите тут без меня буквально пять-десять минут.

    Она вскочила и стремительно выбежала на улицу.
    - А ключи!? – крикнул я ей вслед.
    - Не волнуйтесь, Саша,  - улыбнувшись, совершенно спокойно ответил Магер, - у неё есть вторые ключи. Я ей сделал, чтобы она не зависела от меня. Сейчас всё выясним.

    И он, в полном удовлетворении, налил себе ещё полстопки водки, выпил, привычным движением пригладил усики и, затянувшись новой папиросой, блаженно прикрыл глаза. Женя действительно вернулась быстро.
    - Вот, Максим Петрович, я же говорю, что не брала их! Вы сами свои бумаги положили на этажерку и забыли, наверное. Но там только одни ваши записи, и никакой тетрадки среди них не было.
    - Успокойтесь, Женечка! Конечно, это я сам всё напутал! Ну, а что вы от старика хотите? Знаете, так голова иной раз раскалывается – света белого не увидишь! Ну, давайте в знак примирения, ещё по одной да будем расходиться.
             
    С этими словами он разлил остатки водки по стопкам, и мы выпили. Максим Петрович тяжело поднялся.
    - Спасибо, хозяюшка, за хлеб, за соль! Всё было очень вкусно, особенно, конечно, пироги! Саша, дружок, вас не затруднит меня проводить? А то ночь на дворе, чувствую себя что-то неуверенно. Да и ведёрко заодно поможете донести, а то мне с утра – опять на рыбалку.
    - Конечно, - ответил я, а на выходе успел шепнуть Жене, - не  запирай дверь, а то я в окно залезу, - и заметил, как она усмехнулась.

    Однако на улице, к моему удивлению, Максим Петрович зашагал довольно бодро.
    - Вот что водочка родимая с людьми творит, - улыбнулся Магер, - даже ноги веселей пошли.
    - А что это за бумаги, о которых вы так беспокоитесь?
    - А, бумаги? Да так, пустое, ничего особенного, - засмеялся он, неожиданно чиркнул спичкой и поджог их.
    - Зачем вы сделали это!? – удивлённо воскликнул я. – И зачем тогда Женю за ними посылали?
    - Но волнуйтесь так, Саша, тут одни только черновики, они мне совсем не нужны. Просто я вчера специально положил их  в одно укромное место, а сегодня их там не оказалось. Но голову даю на отсечение, на этажерке бумаг не было точно, память у меня, несмотря на побои, пока сбоев не давала. Так что это даже хорошо. Зато теперь я точно знаю, что мой тайник не надёжен.

    Я дошёл с Максимом Петровичем до его дома, пожелал ему спокойной ночи, а сам потом вернулся к Жене. Она уже успела убрать со стола, разобрала постель и включила настольную лампу. Разогретые алкоголем, мы с яростью голодных волков бросились в объятия друг друга. И всё повторилось, как в первую ночь. Нет, пожалуй, даже ещё лучше и романтичнее!



                30 июля 1940 года



    Утром я встал непривычно поздно. Алкоголь оказал на меня расслабляющее воздействие. Голова была тяжёлая, мучила жажда. Вот что значит, не употреблять спиртного постоянно. Неужели у алкашей каждое утро  происходит такая ломка? Да нет, наверное, у них такого не бывает, иначе бы они не пили. А у принимающих время от времени? Надо будет не забыть спросить у Максима Петровича.

    По пути к Магеру я не удержался и заглянул к Жене, но входная калитка была заперта. В библиотеке её тоже не было.

    Чувствую, что с каждым днём я всё больше запутываюсь в тенетах любви, как муха в паутине у паука. Я стараюсь не думать, что уже через несколько дней мне нужно будет уезжать, а значит, покинуть свою любимую. А к кому уехать? К ещё одной своей любимой девушке? С ума можно сойти! Так что же это получается, я люблю двух девушек сразу!? Раньше я думал, что такого просто не может быть, а теперь сам вляпался в это любовное болото по самые уши. Но если так, то кого из них я люблю больше? Я поймал себя на мысли, что мне совсем не хочется возвращаться в Москву. Но я всегда был человеком слова и долга. Меня с детства приучили к порядку и неукоснительному выполнению определённого круга обязанностей. В школе я не был круглым отличником, учился хорошо, но не блестяще. Однако был всегда примерным учеником, чётко выполнял все общественные поручения, которые мне давали в школе – выпускал стенгазету, собирал деньги по классам для отправки голодающим детям Африки, организовывал своих одноклассников на сбор металлолома и макулатуры. А в старших классах, когда стал серьёзно заниматься в секции спортивной гимнастики, постоянно защищал честь школы на всевозможных городских соревнованиях.

    - Ты должен ехать, - убеждал я сам себя. – Ведь ты заранее уже всё распланировал, тебя ждут в Москве Ирина, твой тренер, институт.
    - Да почему это я оказался всем должен!? – противоречил я, - Только и слышу со всех сторон: должен, должен, должен! Всем и всегда я должен! А когда же я для себя жить начну, без всяких социальных, психологических и материальных обязательств!? Здесь мне хорошо, свободно, природа прекрасная, рыбалка для души, в деньгах я пока не нуждаюсь, рядом Максим Петрович с его интересными рассказами, наконец, здесь же Женя! Почему я не имею права пожить хоть немного в своё удовольствие? У меня впереди ещё целый месяц каникул. А потом что-нибудь придумаю.
    - Да!? Скажите, пожалуйста, как он заговорил, каким умным и рассудительным стал! А ты что, раньше не для себя жил!? В институт поступал для дяди чужого!? А в гимнастике успехи делаешь? Для тренера своего, а может, для страны Советов или для товарища Сталина!? Наоборот, это гимнастика тебе помогла поступить в институт, и заметь, тебе, а не кому-то другому! Благодаря ей, ты пытаешься сейчас и будешь и впредь успешно выстраивать свою будущую карьеру! А Ира, наконец!? Кто тянул тебя за хвост завязывать с ней любовные отношения? Кто тянул за язык признаваться в любви, даже домогаться её и давать обещания в верности!?
    - А при чём тут Ира!? Я же люблю Женю и чувствую, что не смогу жить без неё! Я сейчас вообще не представляю себе, что всего через несколько дней сяду в поезд и на следующий день не увижу её!
    - Да ты в таком случае просто жуир, негодяй и пустозвон! Женю он любит, видите ли! Ещё две недели тому назад ты точно так же Иру любил,  и без неё не мог представить своё существование! Я же помню, как ты всё время спрашивал сам себя, как она там без тебя поживает, корил себя, что не поздравил её с днём рождения! А теперь уже разлюбил, что ли!? Стоило тебе попробовать сладенького, отдалась тебе Женя, показала настоящее искусство любви в постели, и ты уже готов с лёгким сердцем бросить Иру? А где гарантия твоей верности Жене? Может, Ира ещё искусней окажется в любви, ты же не знаешь? Просто она порядочней оказалась, и отказалась иметь с тобой интимные отношения до свадьбы. Да и любит ли тебя Женя? Кстати, в отличие от Иры, которая, без всякого сомнения, однозначно любит тебя. Ответь себе честно, таких признаков у Жени ты пока не заметил. Да, в постели вам с ней хорошо, спору нет. И она сама тебе в этом призналась. Но ведь любовь – это не только постель. Бросив Иру, тебе заново нужно будет завоёвывать девушку, причём, без стопроцентных шансов на успех. А что ты знаешь о Жене? О её интересах, взглядах, привычках, мыслях? Чем она, наконец, занимается без  тебя? Сейчас она привязала тебя к себе любовной страстью, приворожила, будто ведьма. А дальше что? Ты даже не знаешь о её ближайших планах. Не заберёшь же ты её с собой в Москву! Ведь не заберёшь, признайся себе честно. Ты готов крутить с ней шашни здесь. А в столице её нужно будет где-то поселить, устроить на работу или учёбу, опять же со своими родителями, друзьями познакомить, ввести в свой круг знакомых, в конце концов, притереть свою дальнейшую жизнь к её привычкам, научиться заботиться о ней. И ещё много всяких других вопросов нужно будет решать на фоне своей собственной учёбы, тренировок и соревнований. Хорошенько подумай, ты готов ко всему этому? Но самое главное, Женя,  пожалуй, и не поедет с тобой в Москву! У неё какие-то тайные дела здесь имеются.
 
    Вообщем, мысли были тяжёлые, под стать голове. Так, дискутируя сам с собой, я подошёл к дому Магера.
    - Решил я, Саша, на рыбалку сегодня не ходить, - ответил Максим Петрович на моё приветствие. – Что-то хандра опять на меня накатила. Может, выпивка вчерашняя тому виной, а может, другая какая-то причина. Но что-то нехорошо мне сегодня, какое-то неясное волнение или предчувствие в душе.
    - Максим Петрович, давайте, я Женю позову? Правда, её нет ни дома, ни на работе, я заходил уже. Но я обязательно её найду!
    - Не заходил? – усмехнулся Магер. – Или не уходил? Нет, Саша, не надо Женю искать. Душа у меня болит. Знаете, что это такое? Проснулся сегодня ещё затемно, лежу, уставился в потолок, а сон не идёт. Мысли разные накатывают, воспоминания, да почему-то всё больше годы тюрьмы, кто, что, кому сказал. Все эти месяцы свободы я размышлял, и  непонятно мне было моё следственное дело. А вот сегодня вдруг ясно почувствовал, что эти сволочи не оставят меня в покое, иначе давно бы мне место в армии подыскали, как моему бывшему сослуживцу Лизюкову, например, или Богданову. Они мне просто дали передышку, а также время подумать. Вдруг я сам всё правильно, по-ихнему, оценю, взвешу, пойму? Потом подумаю-подумаю, да и пущу себе пулю в лоб. Тогда и возиться со мной не нужно будет. Ну, а не пойму, тогда уж можно опять под микитки – и снова в тюрьму!
    - Что вы такое придумываете, Максим Петрович!? Я считаю, наоборот, власти объективно разобрались в вашей невиновности, вас полностью реабилитировали, восстановили в звании, вернули награды. Теперь вот с осени опять к службе приступите, вы же сами говорили.
    - Э-э, Саша, вы их просто не знаете. Во-первых, как вернули, так и опять всё забрать могут, в этом они на руку скоры. А во-вторых, вовсе это не мои сказки. Такие методы ими давно опробованы и уже не раз применялись на практике. Вот, например, маршал Тухачевский не раз ездил за границу с делегациями по обмену опытом. А тут перед очередным выездом на коронацию английского короля в апреле 1937 года неожиданно последовало специальное Постановление ЦК, будто бы в связи с тем, что на маршала готовят  покушение, ему запрещено было выезжать за границу. Я в те дни как раз находился в Москве в командировке и видел Тухачевского в последний раз, недолго, мы буквально всего парой фраз с ним перекинулись. Он был необычайно печальный  и подавленный. Я удивился, что он будто попрощался со мной. А он, видно, понимал, что это было началом его конца. Ещё через несколько дней маршала Тухачевского сняли с должности и перевели в Самару командующим во второстепенный Приволжский военный округ. А буквально через неделю после этого арестовали. Или вот Бухарин, наш Бухарчик, как шутливо называл его Сталин, любимец партии, как называл его Ленин. Сейчас имя Бухарина стараются забыть, вымарать из всех книг, представить главой правотроцкистского блока, предателем Родины и чуть ли не исчадием ада. А ведь он был настоящим идеологом партии, говорят, хвалёную сталинскую Конституцию на самом деле полностью он написал. Этот кавказский усатый таракан, пользуясь бухаринской наивностью и чистотой помыслов, вообще играл с ним, как кошка с мышкой. То курьер от Сталина принесёт ему домой материалы допросов его друзей и учеников, в которых тот обвиняется как вредитель и   заговорщик, то, в другой раз, сам лично успокоит его по телефону, что Сталин не верит ничьим показаниям, и что Бухарин по-прежнему остаётся его верным товарищем. Потом вообще Бухарина послали во главе делегации на Всемирную выставку в Париж. Может, Сталин надеялся, что он сбежит и не вернётся домой, и тем самым даст пищу для новых домыслов и ареста его друзей и близких? Но куда ему было бежать? Бухарин сам говорил, что без России бы просто не смог дальше жить. Да и как он мог бежать, если в  Москве в качестве заложников у него оставались жена и маленький сын?

    - Как интересно, но откуда вы всё это знаете? – спросил я. – Будто  воспоминания читаете кого-то из высших эшелонов власти.
    - Э-э, Саша, все те, кто когда-то вёл дневники, уже давно сидят, а скорее даже, в земле лежат. Сейчас это – крайне опасное занятие. Нет, умные люди стараются передать устную правду, чтобы не пропали бесследно  кровавые дела этих палачей, чтобы когда сгинет эта чума рода человеческого, было желание у тех, кто слушает сейчас их рассказы, покопаться в архивах и восстановить страшную правду об этих годах. А такое время обязательно наступит, я глубоко верю в это! Лишь бы было желание эту правду потом восстановить. Мне уже не дотянуть, но, может быть, вы, Саша, доживёте до этого светлого времени. Вы – будущий историк, потому я так подробно всё вам и рассказываю. Сегодня ночью я также долго размышлял над происхождением таких личностей как Сталин и Гитлер. Нет, конечно, их сравнивать в общественном плане нельзя. Германия – это фашистское государство. СССР – строит социалистическое общество. Я вдаваться в это не буду. Я думал о завоевании власти ими как личностями. И пришёл к выводу, что своими методами эти два диктатора чрезвычайно похожи. Другими словами, существует некая универсальная методика  завоевания, а затем установления абсолютной диктатуры, при условии пассивного отношения к этому общества.

    В Москве однажды я наблюдал за голубями. Был я в командировке, жил в гостинице, так что имел возможность, когда выдавалось свободное время, наблюдать за ними несколько дней подряд. Они оккупировали недоеденную кем-то банку тушёнки. Вскоре я безоошибочно определил будущего победителя. Это был не самый крупный представитель голубиного племени, хотя и не самый мелкий. Однако он оказался одним из первых, кто присмотрел и попробовал эту тушёнку, но, главное, самым хитрым. Он выбрал такую тактику: подлетал и быстро наедался. Потом отходил в сторону и, вроде бы, пил воду, стряхивал крошки, а сам наблюдал за ситуацией. В это время к банке подлетали другие голуби. Они дрались между собой за возможность сунуть голову в банку. А этот необычайно хитрый и коварный голубь, оказывается, не только пассивно наблюдал за дракой своих соратников, но и потакал ей – подскакивал и клевал сзади того, кто клевал тушёнку. И так всегда выходило, что, кроме него, эту тушёнку никто из стаи спокойно есть не мог. Остальные голуби непрерывно дрались между собой, а он их ещё дополнительно подзуживал. А потом, когда они ненадолго куда-то улетали, он оставался на месте и быстро набивал свой зоб очередной порцией мяса и жира. В результате усиленного питания, голубь на глазах увеличивался в размерах. На третий день он стал заметно выделяться в стае своими размерами, ведь остальные голуби постоянно летали в поисках пищи, а  мой знакомец целыми днями проводил в покое, только ел да здесь же экскременты свои оставлял, отлетал ненадолго от заветной банки только водички глотнуть, видно, жажда мучила от переедания. Однажды прилетела ворона. Ну, она, конечно, была птица покрупнее. Голубь сразу смиренно отошёл в сторону. Однако ворона оказалась излишне пугливой, а голубь – необыкновенно наглым. К тому же, ворона заметила, что я, стоя рядом, наблюдаю за ней, и не решилась сунуть в банку свой длинный клюв, с тем и улетела. А голубь, лишённый всякого страха, вновь приступил к трапезе. Жадность его росла ежечасно, пропорционально прожорливости. Вскоре он, набрав силу, не только не разрешал  голубям подходить к банке, но даже собирать крошки, которые падали на землю с его клюва. Он безжалостно отгонял своих соплеменников от банки жёсткими ударами клюва в шею. Но вскоре ему и этого показалось мало. И он, периодически высовывая голову из банки, отгонял всех остальных своих сородичей на положенное расстояние. Ему, видно, было неприятно, что они, голодные, ходили вокруг него, беспокоили, портили аппетит и мешали нормальному пищеварению. И теперь он, точно фюрер в Германии или Генеральный секретарь ЦК ВКП/б/ в Советском Союзе, клевал свою тушёнку в гордом одиночестве, лишь изредка разрешая одному из членов своей стаи, смиренно притихшей поодаль, подбежать к нему и униженно почистить клюв, склевав с него  прилипшую частичку тушёнки. Но вот однажды, когда я, по обыкновению, сидел на скамейке и курил, вдруг увидел, как к стае голубей на полусогнутых лапах,  выпучив глаза и напрягши пушистый  хвост, подбирается огромный рыжий кот. Коты по своей природе хищники. Их бег стремителен, но не долог. Поэтому во время своей охоты они всегда выбирают самого слабого члена стаи. А кот, между тем, подкрадывался всё ближе и ближе, он начал уже поводить из стороны в сторону задом, явно готовясь к прыжку. Но тут какой-то голубь, видно, заметил его, подал сигнал – и вся голубиная стая, шумно  хлопая крыльями, поднялась вверх. Коту оставалось только разочарованно проследить за тем, как улетает его потенциальная добыча. От досады и возмущения он даже ударил хвостом о землю. Но затем осмотрелся по сторонам и неожиданно заметил одинокого голубя, который продолжал лакомиться дармовой тушёнкой. Тот был так поглощён своим  занятием, что даже не обратил внимания на сигнал опасности от своих собратьев. А кот, опасаясь второй неудачной попытки, без всякой предварительной подготовки, в два прыжка очутился возле банки и набросился на несчастную жертву. Голубь даже не успел сообразить, в чём дело, и высунуть голову из банки, только несколько раз судорожно взмахнул крыльями в предсмертную минуту. Я встал со скамейки и подошёл ближе. Злобно урча и приседая на лапах под тяжестью голубя, кот отбежал от меня со своей окровавленной безголовой добычей. А голова голубя так и осталась лежать в банке с недоеденной тушёнкой. Запомните этот рассказ, Саша, который впоследствии можете вполне выдавать за притчу, и помяните моё слово! Так оканчивают свою жизнь все диктаторы, если, конечно, им не повезёт вовремя сдохнуть своей смертью. Ну, а если даже повезёт, то же самое их ждёт в будущем в политическом смысле. Ни один ещё не ушёл от божьей кары!

    - Да, Максим Петрович, исключительно интересное наблюдение. Но для полной законченности картины я бы добавил.
    - И в тот момент, когда опасность миновала, возле банки опять опустилась стая голубей.
    - Хм, Саша, довольно любопытное окончание, я и не ожидал от вас таких философских выводов. Это вы в отношении того, что свято место пусто не бывает? Или о том, что народ без диктатора не может существовать? Знаете, я как-то не думал о таком повороте дела. А ведь вы, пожалуй,   правы, долгое время пребывая в рабстве, народ непривычно чувствует себя без хлыста. Здесь тоже опыт нужен, полная открытость действий власти,  жёсткий её контроль и подотчётность народу, иначе на трон усядется новый диктатор. Ну, ладно, хватит об этом. Давайте перейдём теперь к нашей главной теме. А времени у нас действительно с каждым днём остаётся всё меньше и меньше. А ведь вам ещё с Женечкой надо успеть поворковать, - хитро улыбнулся Магер, по привычке приглаживая свои усики. - Итак, на чём я в прошлый раз остановился?

    - Вы остановились на Афанасьеве.
    - Ну, да, всё правильно, на Афанасьеве, с которым потом мы подружились. В последние дни 1939 года, когда я думал, что придётся встречать в тюрьме уже второй Новый год, опять без весточки от семьи, от друзей, меня неожиданно вызвали в следственную часть. Когда я вошёл в кабинет следователя, то вместо до чёртиков надоевшей за долгие месяцы следствия фигуры Кондакова, увидел среднего роста военного в генеральском кителе. Я представился, как обычно, фамилия, статья, по которой обвиняюсь. Он представился тоже – заместитель главного военного Прокурора Союза Николай Петрович Афанасьев.

    Он мне рассказывал потом, что, инспектируя следственные дела по тюрьмам, обратил внимание на моё длительное и до сих пор неоконченное дело. Когда вчитался в него, обнаружил сплошные нарушения и мои многочисленные жалобы, которым не давался ход, поэтому решил допросить меня лично.

    Представляю, как я выглядел в глазах этого человека в новеньком кителе с орденами, галифе с генеральскими лампасами, аккуратной причёской. Он позже вспоминал, что я  показался ему очень старым человеком, обросшим спутанной седой бородой на одутловатом лице, в грязном, рваном, поношенном кителе без знаков различия и без пуговиц, обеими руками поддерживавшим спадающие штаны тоже без пуговиц и ремня, и обутым в лапти. У этих гадов-следователей, видно, затоваренность лаптями в тюрьмах была, всех высших офицеров в них обували, а может, чтобы ногам легче было, - усмехнулся Магер. - Афанасьев рассказывал, что точно в такую же обувку и старую солдатскую форму был переодет маршал Тухачевский и его коллеги сразу после первого допроса. Могу представить, в какую депрессию они впали после подобного унижения!

    Но я, наученный горьким опытом бесед с высшими чинами юстиции, вначале подозрительно его осмотрел, попросил показать своё удостоверение. И только после этого сказал, что верю ему, и начал давать показания. Я ему тогда подробно рассказал о себе всё с самого начала, со времени гражданской войны, о службе в Ленинградском военном округе и дружбе с маршалом Тухачевским, даже не опасаясь навлечь на себя новые репрессии, - мне уже было всё равно. Я будто исповедовался в церкви у своего духовника. Честно  поведал обо всех издевательствах, и как выбивали из меня эти самые “добровольные” признания. Афанасьев терпеливо слушал меня, не перебивая, не торопил, ничего не уточнял. В какой-то момент, неожиданно для себя самого, я разрыдался. Со мной сделалась настоящая истерика.
    - Мне и в царской тюрьме до революции довелось посидеть! – кричал я. – Но таких издевательств, как в советской тюрьме, никогда не испытывал! Эти пытки можно сравнить только с пытками в фашистских концлагерях!

    Когда я успокоился, Афанасьев пообещал заняться моим делом и приказал отвести меня назад в камеру. Честно говоря, я опять не особенно надеялся на положительный исход дела и старался не настраиваться слишком оптимистично. Тогда не так тяжело будет переноситься последующее очередное разочарование. И всё же этот заместитель прокурора чем-то расположил меня к себе, наверное, у него были непривычно честные для этой категории людей глаза. Позже Николай Петрович в застольной беседе рассказывал мне, что после того, как меня увели, он своей властью подписал ордер на арест следователя Кондакова и присутствовал при его первом допросе. Тот совсем не походил на бравого лейтенанта, который люто издевался надо мной. Он с первых же минут допроса понял, в чём суть предъявленных ему обвинений. Не я один фигурировал в его деле, но, видно, моё дело оказалось той последней каплей, которая переполнила чашу омерзения Афанасьева. Не знаю, что говорил Кондаков об издевательствах над остальными, но обо мне сказал, что дело с самого начала было полностью сфальсифицировано и лепилось просто так, на всякий случай, для возможных будущих дел. Признался также в пытках и избиениях меня.

    В средине января Афанасьев написал в отношении меня постановление о прекращении дела за отсутствием состава преступления. Потом он снова вызвал меня и объявил о своём решении, даже показал подписанный им документ. Потом спросил.

    - Что вы намерены делать дальше?
    - Гражданин заместитель военного Прокурора, если доверит мне партия, я хотел бы остаться служить в войсках. Надеюсь, что мой опыт ещё пригодится для укрепления обороноспособности страны. Но я – честный человек и коммунист с дореволюционным стажем, беззаветно преданный нашей партии и народу. Поэтому не имею морального права просто так забыть и оставить без последствий всё, что творилось со мной в тюрьме. Я глубоко уверен, что в НКВД окопались отпетые бандиты и мерзавцы, и сразу после выхода из тюрьмы намерен доложить обо всём этом в ЦК.    
    - Максим Петрович, - помолчав немного после моего ответа, произнёс Афанасьев, впервые назвав меня по имени-отчеству, - я долго  слушал вас, ваш рассказ о жизни. Не буду скрывать, вы мне очень симпатичны. Более того, я считал бы за честь быть вашим другом. Но хочу дать вам один совет: не суйте добровольно свою голову в эту макитру. В ней могут существовать  только свои, чужаков там безжалостно уничтожают. Просто забудьте всё, что с вами было, как кошмарный сон. Начните жизнь с чистого листа. Ну, а если ситуация изменится, тогда ваш голос пригодится. Но сейчас явно не то время.
 
    Теперь-то я уже понимаю, что это был лучший совет из тех, что мне когда-либо давали в жизни. И я не совершал за всю жизнь большей ошибки, когда не последовал этому совету. А в то время я упорно стоял на своём, пытаясь доказать, что мой долг честного коммуниста – доложить в партийные органы обо всех этих нарушениях.
 
    Слушая мои глупые речи, Афанасьев только печально смотрел на меня, потом произнёс.
    - Максим Петрович, я остаюсь при своём мнении – вы делаете трагическую ошибку. Но это ваш собственный выбор. В таком случае, чтобы не было никаких неприятных неожиданностей, и, прежде всего, для меня, я должен утвердить это постановление у Прокурора СССР.

    Всё, что произошло вслед за этим, рассказываю опять же со слов Афанасьева. На следующий день он был уже в Москве у Прокурора СССР Панкратьева. Потом каждый день интересовался результатом. Но тот, видно, скользким типом оказался, как и большинство этих задолизов наверху, побоялся взять на себя такую ответственность. Наконец, через несколько дней вызвал Афанасьева и вручил назад моё дело.               
    - Что ты, Николай Петрович, стараешься от ответственности уходить? Тебе что, раньше никогда не приходилось подобные постановления подписывать? Вот и действуй! Без меня кашу заварил, сам же без моей помощи теперь и расхлёбывай! Твоя подпись, если на то пошло, имеет такую же силу, как и моя. Так что утверждай постановление сам!

    К тому времени меня, по ходатайству  Афанасьева, перевели в Москву, в  Бутырки. И восьмого февраля 1940 года он предписал уголовное дело в отношении меня прекратить и из-под стражи освободить. На следующий день постановление было направлено в тюрьму, а ещё через день я уже был на свободе.

    Саша, какое это прекрасное, какое восхитительное слово “свобода”! Ты в полной мере можешь прочувствовать его только после долгих дней нахождения в неволе, когда тебя, ещё недавно боевого генерала, уважаемого в обществе человека, а теперь совершенно бесправную скотину, ежедневно, ежечасно унижают, попирают твоё человеческое достоинство и издеваются над тобой.

    Но вот когда я уже вдоволь надышался этой самой свалившейся на меня свободой, как раз и денёк выдался соответствующий, студёный, ветреный, градусов десять мороза, наверное, было, то почувствовал, что начинаю замерзать. Оглянулся пару раз на захлопнувшиеся за мной ворота тюрьмы и задумался, что же мне делать дальше? Стою на морозе, постепенно коченею, в драном кителе, старых позапрошлогодних сапогах, которые еле налезли на мои больные, все во вздувшихся венах, отёкшие ноги. Ведь арестовали-то меня ранней осенью. И никто не мог заранее предположить, в чём и когда мне придётся выходить на волю. Впору было хоть обратно в тюрьму на ночлег проситься. Я постучал в ворота, попросился хотя бы ночь ещё переночевать. Но сердитый охранник отогнал меня.

    - Идите, папаша, отсюда, пока целы! Коли повезло вам, выпустили из тюрьмы, так гуляйте себе до следующего раза. Тут вам не гостиница и не ночлежка, добровольно в тюрьму пока ещё не пускают. Надо будет, мы сами вас сюда доставим, на казённом транспорте.

    И он, засмеявшись собственной шутке, захлопнул перед моим носом окошко проходной. А я, с одной лишь справкой об освобождении, отправился в военную прокуратуру Союза на поиски моего единственного знакомого. Но моё счастье, Афанасьев оказался на службе. Он выписал мне пропуск, и через самое непродолжительное время я уже сидел у него в кабинете. Он тут же  попросил своего помощника принести в кабинет чаю с лимоном и бутерброды. Не скрывая своего голода, я тут же набросился на них.
 
    - Поздравляю с освобождением, Максим Петрович! – произнёс Афанасьев.
    - Спасибо, но на свободе я оказался исключительно благодаря вам, Николай Петрович. А иначе, наверное, так и сгнил бы в тюрьме.
    - Ну, не стоит так уж себя недооценивать. Если бы не ваше упорство, вряд ли даже моё заступничество вам помогло.
 
    Когда я немного утолил голод, он спросил.
    - Максим Петрович, что привело вас ко мне в этот раз?

    Я молча положил перед ним справку об освобождении.
    - И что? Что здесь неясного? Свобода, Максим Петрович! Вы полностью реабилитированы, вскоре будете восстановлены в правах, в партии, в звании, вам вернут ваши награды!
    - Николай Петрович, вы же знаете вашу систему лучше меня. Улита едет – когда-то будет! Но что мне делать сейчас!? Арестовали меня в Ленинграде, когда стояла ранняя осень. Где сейчас моя жена, я не знаю, что с квартирой – тоже. Сейчас в Москве я - полностью бесправный человек. У меня нет при себе ни денег, ни тёплой одежды, ни смены белья! Мне даже сегодня негде переночевать! Многие мои друзья и коллеги арестованы, а кто остался на свободе, вряд ли согласятся меня приютить хотя бы на самое непродолжительное время в таком оборванном виде, да и не помню я уже их адресов. Посоветуйте, что мне сейчас делать, Николай Петрович!?

    Тот с минуту посидел молча, пожевал губами, пригладил волосы, потом вызвал помощника.
    - Ты вот что, принеси-ка Максиму Петровичу ещё стакан чаю с лимоном и бутербродов, пускай подкрепится.

    Когда он вышел, Афанасьев сказал.
    - Максим Петрович, вы тут располагайтесь без меня, не стесняйтесь, поешьте ещё. Знаю, как несладко вам пришлось на тюремной баланде. А я выйду ненадолго, позвонить нужно кое-кому, посоветоваться.

    Но не было его очень долго. Пока я отдыхал, Афанасьев, как оказалось, звонил в Наркомат обороны и Главное Политуправление РККА. Но ни там, ни там никого из начальства на месте не оказалось. Ему ответили, что все они в данный момент в командировке. Позже выяснилось, что никакая это была на самом деле не командировка, а война с Финляндией. Она совершенно неожиданно для нас сложилась неудачно. Вначале думали, что маленькую Финляндию мы шапками забросаем. Но финны оказали упорное сопротивление. Их главнокомандующий Маннергейм построил очень гибкую оборону. Среди лесов и болот ни конница, ни старые, дряхлые танки развернуться не могли и вязли в финских болотах, а множество ДОТов просто косили нашу пехоту. Да ещё их снайпера, кукушки, с деревьев били без промаха. Тяжёлый урон несли наши войска. Вот и отправил Сталин всю свою братию разбираться в причинах неудач. Да, прав всё-таки оказался покойный маршал Тухачевский: не готова наша армия оказалась не только к большой войне, но даже к локальному сопротивлению. Вообщем, в Наркомате обороны на месте оказался только один мой старый сослуживец, начальник Главного Управления кадров РККА Щаденко. Но когда этот мерзавец понял, о ком просит его Афанасьев, то пришёл в страшное возбуждение и неописуемую ярость, кричал, что я – враг народа, и об этом подлеце он даже слышать ничего не хочет и обсуждать не желает. Так и вернулся  Афанасьев ни с чем назад.
    - Ну, что же, Максим Петрович, делать нечего, придётся какое-то время пожить в Москве.

    Он устроил меня в гостиницу  ЦДКА и дал денег, чтобы я мог сменить свои тюремные обноски и одеться поприличнее. И потекло томительное время ожидания. Я ежедневно приходил к Афанасьеву, он звонил в Наркомат обороны, Политуправление. Но результат каждый день был один и тот же. Так прошло больше месяца. За это время был уже арестован следователь Кондаков, сняты с должностей и арестованы также принимавшие участие в пытках лейтенант Рассохин и сержант Кордонский. В своих показаниях они подробно описали механизм фальсификаций. На совещаниях руководящего состава НКВД начальством доводились до подчинённых планируемые цифры по количеству людей, подлежащих аресту, и те потом доводили их до нижестоящих структур. Правда, эти изверги на допросах яростно защищались, а следственные органы проявляли к своим коллегам известное снисхождение. В процессе следствия многие обвинения по фальсификации дел, а также обвинения в применении пыток с них были сняты. Остались только одни избиения  подследственных. На суде они виновными себя не признали. Ну, а как вы хотели, Саша? Если разобраться, они только выполняли вышестоящие указания. Всю верхушку тогда надо к суду привлекать и, в первую очередь, самого Сталина. Вот и получилось точно, как в фашистской Германии, - Гитлер думает за нас, так называемая коллективная ответственность. Нижестоящие структуры выполняют приказы вышестоящих, а те – неподсудны! Уже в апреле 1940 года их приговорили кого к двум, кого к трём годам лишения свободы в исправительно-трудовом лагере. Правда, по протесту Афанасьева приговоры отменили, и дела направили на доследование. Но всё равно, впоследствии им вынесли, несравнимо с нами, очень мягкие наказания – всего по четыре года исправительно-трудовых лагерей, причём, с учётом проведенного в заключении срока. Уже находясь здесь, я узнал, что заменен на посту Наркома обороны маршал Ворошилов. Видно, понял, наконец, Сталин, что с этими старыми лошадниками, Ворошиловым и Будённым, далеко не уедешь, и отправил их в почётную ссылку, в инспекторскую группу. А тогда ни Ворошилов, ни начальник Политуправления РККА Мехлис так и не ответили Афанасьеву, что со мной дальше делать. Я тут вспомнил, Саша, одну образную фразу маршала Тухачевского. Он мне как-то сказал во время одной из наших посиделок.
    - Максим Петрович, ну как не могут понять эти дураки в Наркомате обороны и ЦК, что воевать кавалерией против танков, это всё равно, что противостоять силами Империалистической войны современному вооружению и стратегии войны будущего.

    А ведь точно так и произошло. Я потом читал об известном тухельском сражении, которое происходило осенью 1939 года во время нападения фашистов на Польшу, когда польская кавалерия провела отчаянную атаку против фашистских танков, и была почти полностью уничтожена.

    Кстати, для меня, как профессионала, не было большего позора узнать, что Красная Армия, хоть и вроде бы на законных основаниях, помогала Германии добивать несчастную Польшу. Конечно, поляки сделали всё, чтобы быть раздавленными немецкой армадой. Сыграла свою роль их  заносчивость, переоценка собственных сил, несусветная глупость отказа, когда Советский Союз предлагал ей свою помощь, непомерный аппетит, когда они хотели поживиться другими территориями, и сделавший их режим почти таким же ненавистным в Европе, как и режим фашистской Германии. Но устраивать в Брест-Литовске, на развалинах поверженной Польши, публичный парад победителей совместно с фашистами, официально поздравлять Гитлера с победой – это было уже через край, и явилось омерзительнейшим и кощунственным действием со стороны Сталина.
 
    И  вот однажды, получив очередной отказ и новое предложение Афанасьева продолжать дальше ждать у моря погоды, я взорвался.
    - Всё, Николай Петрович, моему терпению пришёл конец! Огромное спасибо вам за ту неоценимую помощь, которую мне оказали. Но ждать дальше у меня нету сил. Завтра я иду в ЦК!

    Сейчас, анализируя свои прошлые действия, я понимаю, что, скорее всего, это было ошибкой. В нашей насквозь диктаторской стране такие вещи не остаются без последствий. У нас побеждает не самый смелый и быстрый, а самый хитрый и терпеливый, который умеет выжидать и подкарауливать наиболее благоприятный момент. Но я, хоть и приобрёл огромный тюремный опыт, тогда ещё так и не освободился от вроождённого чувства справедливости и торжества правды над ложью.



                31 июля 1940 года



    С утра я чувствовал себя в отличной спортивной форме. Как всегда, провёл усиленную разминку, обливание холодной водой и дал себе зарок больше не употреблять спиртного. И действительно, ради чего это делать? Чтобы на следующий день мучаться от головной боли и ломоты во всём теле? Вон, Максим Петрович считает лучшим средством от этого - пропустить стаканчик водки с утра, опохмелиться, или попить огуречного рассола. Но не лучше ли просто не пить водки совсем, чтобы потом не страдать и не искать средство для лечения?
 
    Позже, обеспечив Калерию Ивановну фронтом работ в виде наколотых и наношенных дров, а также воды в вёдра, и сделав напоследок сто отжиманий от земли и пятьдесят подтягиваний на ветке дерева, я, с чувством исполненного долга и в прекрасном расположении духа, отправился по своему обычному маршруту.

    Вначале решил зайти к Жене в библиотеку. И опять поразился очередной её перемене. Когда я постучал, дверь была заперта. Потом Женя открыла и, даже не поздоровавшись, повернулась и пошла к своему столу с картотекой. В зале пахло табаком. Я посмотрел на стол и удивился ещё больше. Девушка была занята тем, что чистила свой пистолет. Рядом лежала распечатанная пачка “Казбека”. Весь её внешний вид выражал сумрачность и неприступность. Во рту была зажата дымящаяся папироса. Я сделал попытку обнять и поцеловать её.

    - Отстань! – грубо пресекла она мои действия. – У меня сегодня не приёмный день.
    - Что такое? – недоумевал я. – Может, она тоже так плохо переносит спиртное, что потом от него голова три дня болит?
    - У меня тоже голова после водки болела, так Максим Петрович советует в этом случае огуречный рассол пить, - попытался я пошутить.
    - Да катись ты вместе со своим Максимом Петровичем, знаешь куда!? – неожиданно вскрикнула Женя и даже хлопнула рукой по столу. – Вот где он у меня уже сидит! – стукнула она рукой по шее. – От этого старого пердуна у меня одни неприятности!

    - Женя, что случилось? – я подошёл и взял её за плечи. – Он же тебя ни о чём не просил, даже наоборот, отговаривал у него дома прибираться. Ты же сама настояла на этом. И потом, не такой уж он и старый. В его возрасте ещё такие оргии устраивать можно, обзавидуешься! - улыбнулся я. – Он же не виноват, что его почти полтора года в тюрьме ломали.
    - В тюрьме! Слушай его больше! Что ты, примерный советский комсомолец, спортсмен, можешь знать о тюрьмах!? Он тебе ещё такого наплетёт! Ты и уши развесил! А ты знаешь, что он компромат на наши органы собирает и в какой-то дневник записывает, чтобы потом передать куда-то, может, даже какой-нибудь иностранной разведке!? Или доносы строчить начнёт! Тебе об этом он что-нибудь говорил!? Или только плакался, как всегда, на свою несчастную судьбу да про героическую службу в Красной Армии бахвалился!?
    - Ничего он такого особенного мне не рассказывал, - меня начало разбирать раздражение из-за несправедливых обвинений. – Хотя, конечно, кое-какие военные эпизоды вспоминал. У меня, например, не вызывает никакого сомнения его героическое прошлое, которое он, кстати, совсем не пытается так уж сильно выпячивать, как представляется тебе. И пострадал он напрасно. Ведь недаром, его освободили из тюрьмы и вернули звание и награды. Да, и о тюрьме, о страшных порядках там он тоже рассказывал. И это тоже немудрено – настрадался человек, нужно же ему перед кем-то выговориться. Но ни о каком дневнике он мне ничего не говорил. А откуда тебе о нём известно? Ты уже не первый раз меня о нём спрашиваешь.
    - Откуда-откуда, от верблюда! – видно, взяв себя в руки и постепенно успокаиваясь, примирительно ответила Женя. – Он сам мне как-то об этом обмолвился. Ладно, Сашенька, прости меня за тон, видишь, я сегодня не в духе. Да и характер у меня не самый покладистый, ты, наверное, уже успел заметить – тут уж ничего не поделаешь.
 
    - Тебя кто-то обидел?
    - Нет, просто что-то настроение плохое. У нас, у ведьм, это иногда беспричинно бывает, - выдавила она из себя улыбку. – Не обижайся, пожалуйста, но мы сегодня не будем заниматься нашими ежедневными упражнениями. А сейчас уходи, мне нужно заняться работой.
 
    Направляясь к Максиму Петровичу, я терялся в догадках. Что же на самом деле произошло? Кто мог так испортить ей настроение? Я далёк был от мысли о беспричинности её сегодняшнего состояния, всё-таки, насколько я мог заметить, Женя – цельный и уравновешенный человек, чтобы менять своё настроение беспричинно, поддаваясь сиюминутной слабости. Может быть, опять этот уркаган Гриша к ней приходил? Да нет, непохоже, вроде, она его при мне в последний раз бесповоротно отшила. А может, у неё просто месячные? Знакомые ребята рассказывали, что у девушек в эти дни всегда портится настроение. Поэтому, наверное, и давать мне сегодня она отказалась. Ну, ладно, как говорится, утро вечера мудренее. Завтра посмотрим, как у неё изменится настроение.

    Я намеревался сегодня дослушать рассказ Магера и почти дошёл уже до его дома. Но тут начал накрапывать дождик, вначале довольно мелкий, но вскоре припустил, как из ведра, настоящий ливень. Потом началась гроза. Гремел гром, сверкала молния, через какое-то время дождь перешёл в град. А я, как безумный, скинув сандалии, кружился и кричал в струях дождя и охапках града. Он бил меня по спине, голове, лицу. А я кричал во всё горло от радости, как маленький мальчик из далёкого детства.
    - На, попробуй, возьми меня! Врёшь, не возьмёшь!
 
    Град и ветер приминал траву, клонил вниз деревья и сбивал с них листья. Но я был уверен в своей неуязвимости. И когда я уже совсем выбился из сил и хотел просто упасть на мокрую траву, покорившись стихии, град внезапно прекратился, ветер быстро отогнал чёрные грозовые тучи, и опять засверкало солнце на омытом дождём небе. Сразу заквакали лягушки на реке, защебетали птицы, в чистой, посвежевшей траве запрыгали кузнечики, начали кружить стрекозы. Одна из них уселась на полевой цветок, по-хозяйски закрутила головой с большими голубыми глазами. Её перламутровые, прозрачные крылышки переливались на солнце.
 
    - Вот так! – удовлетворённо констатировал я, погрозив уходящей вдаль грозе кулаком. – Человек – царь природы! И тебе никогда не победить его!

    В результате, я решил никуда больше сегодня не ходить, отправился домой и до глубокой ночи читал “Идиота”, которого мне так советовала прочесть Женя.



                1 августа 1940 года 



    Итак, осталось три дня, всего три дня, которые мне суждено провести с Женей. Я совершенно не представляю себе, что наши отношения, так бурно и счастливо начавшись, внезапно прекратятся. Да и с Максимом Петровичем ещё не всё переговорено. Он что-то ещё хочет мне рассказать. Причём, я заметил, рассказывает специально очень подробно, будто хочет, чтобы я всё хорошенько запомнил, а может, даже и записал.

    Вначале я, как всегда, пошёл в библиотеку. Но, к моему удивлению, на входной двери висел замок и объявление, что библиотека первого и второго августа не будет работать по техническим причинам. Направляясь к Жене домой, я ломал голову, что это за такие технические причины, потолок, что ли, обвалился или пожар какой? Но дома её тоже не оказалось.

    Максима Петровича я застал за чисткой своего кителя и орденов.
    - Вот, Саша, решил привести в порядок свою форму. А то мне тоже скоро предстоит в Москву наведаться. На днях поеду брать билеты. Присаживайтесь, в ногах правды нет. А я по ходу дела буду вам дальше рассказывать. Вообщем, несмотря на отговоры  Афанасьева, отправился я в ЦК. До сих пор не пойму, как так вышло, что меня без проблем, без всякого специального пропуска пропустили в само здание ЦК, в святую из святых, сердце нашей партии? То ли охранник какой-то бестолковый и нерасторопный попался, то ли моя исключительная решимость сыграла свою роль. Но когда солдатик попытался меня остановить, я начал шуметь, кричал, что я – старый и заслуженный коммунист с дореволюционным, двадцатипятилетним стажем, заслуженный командир, трижды орденоносец. И хотя у меня на руках всего лишь справка об освобождении из тюрьмы, это не значит, что мне запрещён вход в главное здание родной партии, своими предыдущими заслугами я заслужил на это полное право. И требую, чтобы меня немедленно принял один из секретарей ЦК по чрезвычайно важному делу. Так как меня никто не остановил, я прямиком прошёл в приёмную  и повторил секретарю свои требования. Тот также вначале попытался меня унять, но только ещё больше распалил. Поэтому секретарь позвонил при мне наркому внутренних дел Берии, после чего за мной прислали машину и отвезли к нему. Понимаете, Саша, не думайте, что я всегда был такой непримиримый антисталинист и противник его кровавого правления. Все изменения в моём сознании, все мысли и сомнения о том, кто и как нами руководит, и куда нас ведёт, которыми я с вами делился в эти дни, возникли, пожалуй, только в последние полгода. А до того ни тюрьма, ни пытки не сломили меня и не смогли поколебать наивного отношения к главному – я беззаветно верил в торжество революции, высшую справедливость, в руководителя нашего государства Сталина, в то, что, конечно, большие нарушения творятся в НКВД, но для того и существует ЦК, тот орган, который всегда сиял для меня алмазной чистотой, и что там работают кристально чистые люди, лучшие из лучших коммунистов, которые меня всегда выслушают, поймут, помогут и поддержат. Я считал руководителей партии чуть ли не небожителями, искренне полагал, что туда идёт сложный, многоступенчатый отбор, и некий ареопаг выбирает достойнейших из самых достойных, которые по своим глубоко положительным качествам просто не могут допускать ошибок. В моём порыве меня поддерживало то, что я не чувствовал за собой никакой вины. Лишь последние полгода полностью изменили моё представление о руководителях нашей страны. Вообщем, меня привезли к Берии прямо на квартиру. Потом я довольно долго ждал, пока он соизволит уделить мне время. Наконец, Берия вышел ко мне в полосатой пижаме, шлёпанцах на босу ногу, из-под расстёгнутой пижамы виднелся волосатый живот, в руке он держал бокал вина. Нарком был явно нетрезв и на взводе. Видно, я своим визитом прервал какие-то его важные личные дела. Он уселся в кресло и вперил в меня тяжёлый взгляд. И вдруг разразился бранью в мой адрес.

    - Ты что, сукин сын, себе позволяешь!? Так беспардонно врываешься в здание ЦК, переполошил всех сотрудников! Я ещё разберусь с охраной, почему так свободно могут проходить туда всякие посторонние люди, подобные тебе голодранцы! Не ЦК, а прямо Цветной бульвар! Не хватало нам ещё какой-нибудь теракт получить!
    - Товарищ Берия, мы с вами на брудершафт не пили, поэтому прошу впредь обращаться ко мне на “вы”, - чётко, как на плацу, отчеканил я, нервы были натянуты, как струна. – Смею заметить, что я - не всякий! Я – боевой командир, орденоносец, член партии с 1915 года. И подозревать в подготовке теракта – это оскорбление для меня. И я обратился в ЦК не по какой-то глупой прихоти. Меня незаконно арестовали, пытали, продержали в тюрьме четырнадцать месяцев! А когда все обвинения против меня рассыпались и меня, наконец, оправдали и освободили, то я уже больше месяца хожу и жду без толку, чтобы решили мою судьбу. У меня была высокая должность, звание, квартира, семья. Сейчас ничего этого нет, одна справка!
    - Если вы думаете, товарищ Магер, что партия только вашим делом должна заниматься, то глубоко ошибаетесь! – высокомерно произнёс нарком, гордо вскинув голову. – К вашему сведению, в ЦК полно дел и поважнее, так что сидите и ждите, сколько потребуется!
    - Не мне вам напоминать, товарищ нарком, - возразил я, - что одной из главных задач нашей партии является справедливый разбор дел в своих рядах, и защита от необоснованных наветов своих членов. Это повышает её авторитет и привлекает к ней беспартийные массы, как к главному защитнику угнетённых. Кроме того, партия сочла возможным отложить все свои важные дела, когда арестовывала меня! Она так спешила, что даже ордер на мой арест не успела выписать!
    - Ах ты, контра! Морда жидовская! – заорал Берия и запустил в меня бокалом. Я уклонился, и бокал разбился, ударившись о стену. – Ты ещё на партию клеветать имеешь наглость, мерзавец! Надо ещё разобраться, законно ли тебя выпустили из тюрьмы с такими взглядами! Уж больно говорливый оттуда вышел! Смотри, можешь запросто опять туда загреметь!

    Он позвонил кому-то по телефону и затребовал моё дело. Я сидел напротив, ожидал, когда привезут дело, и всё более ясно сознавал, что прав оказался Афанасьев, а я влип по самые уши. Неужели этот холёный, лоснящийся от жира господин будет помогать мне? Да он затребовал дело совсем не за тем, чтобы помочь мне, а чтобы снова посадить меня за решётку. Но второй раз мне уже не выдержать пыток. И тогда я решил пойти ва-банк. Я встал и заговорил.

    - Товарищ Берия, теперь я понял, что здесь мне справедливости ждать не приходится. Коли мне не помогли в ЦК, я бы хотел попасть на приём к товарищу Сталину лично. Однако думаю, что вы у него будете раньше, чем я. Поэтому этот вариант для меня тоже бесполезен. С такими людьми, как вы, мольбы и уговоры не помогают. Вы можете реагировать только на язык угроз. Так вот, запомните, у меня тоже есть, что предъявить суду против вас, если меня снова арестуют. Я думаю, вы ещё не забыли смерть Первого секретаря Абхазии Нестора Лакобы? Официально он умер внезапно, вроде бы, не выдержало сердце. Но ходили упорные слухи, будто его отравили. Так вот, я знаю, как это было сделано. Вы уверены, что все концы вами обрезаны и доказательств вашего непосредственного участия в этом преступлении не существует. Но правду не так-то просто скрыть. Вы забыли ещё одного свидетеля этой трагедии, а у меня от него имеются письменные показания, однозначно обличающие вас. Я знаю также о вашей работе в Азербайджане в годы вашей молодости. И на это у меня также имеются соответствующие письменные показания свидетелей, причём, заметьте, действительно добровольные, а не выбитые под пытками, как добывают их ваши подручные костоломы. Также хочу сразу предупредить вас: арест, убийство или неожиданная моя смерть немедленно приведут к публикации всех этих документов. И тут даже  высокое звание и должность вам не помогут. Я думаю, и товарищу Сталину будет интересно узнать кое-что новенькое о своём славном соратнике. Поэтому прошу хорошенько всё взвесить, прежде чем вы решите уничтожить меня.
 
    - Шантажировать меня решил, гад!? Да я тебя сгною в тюрьме, негодяй! Ты сдохнешь в страшных муках! – завизжал Берия, вскочив с кресла.
    - Всего хорошего, товарищ нарком, и до свидания! – ответил я, чётко, по-военному, сделал поворот кругом и вышел.

    Никто меня даже не попытался остановить. Потом я пошёл к себе в гостиницу и стал дожидаться ареста. И опять ошибся в прогнозе действий своих оппонентов, слишком всё просто себе представлял. Я сидел в гостинице, а моё дело продолжало раскручиваться. Со слов Афанасьева, ночью ему домой позвонил Берия и вызвал к себе в ЦК, даже машину прислал. Когда Афанасьев вошёл, Берия изучал моё дело.

    - Что вы можете сказать, товарищ Афанасьев, о деле Магера? – задал он вопрос.
    - Товарищ нарком, я подробно изучил его дело. Магер абсолютно не виновен. Даже суд не нашёл против него никаких компрометирующих материалов. И я лично подписал постановление о его освобождении.
    Берия поморщился, будто лимон проглотил.
    - Прокуратура у нас всегда и прежде всего должна отличаться объективностью, чтобы в ходе следствия и суда не пропускалось никаких неизученных фактов. А вы явно поторопились с Магером. К вашему сведению, на него имеется “камерная” агентура, он в тюрьме постоянно ругал Советскую власть, да и вообще высказывал антисоветские взгляды.
    - Товарищ нарком, но в деле Магера этого не зафиксировано.
    - Товарищ Афанасьев, я вижу, вы почему-то упорствуете в ваших явно ошибочных выводах. Мне кажется, прокуратура в делах о врагах народа ведёт себя слишком либерально и независимо, нередко игнорирует очевидные факты, тем самым становясь на защиту преступников. И потом приходится прилагать титанические усилия, чтобы нейтрализовать этих врагов и вывести на чистую воду. Вообщем, так, прямо сейчас едем к товарищу Сталину.

    Он связался со Сталиным по телефону, и тот пригласил их приехать в Кремль. Вначале к нему в кабинет вошёл Берия, а примерно через полчаса пригласили Афанасьева. Я уверен, за это время Берия осветил моё дело в глазах вождя в выгодном для него свете. Когда Афанасьев вошёл и представился, Сталин пригласил их обоих сесть, а сам стал ходить за их спинами с погасшей трубкой в руке.
    - Товарищ Афанасьев, что вы можете сказать о деле Магера? – спросил он.

    Тот постарался, как можно более подробно изложить суть дела и мотивы, по которым вынес оправдательное постановление.
    - А вы докладывали об этом Прокурору СССР?
    - Так точно, товарищ Сталин! После того, как я вынес письменное постановление, я подошёл к Прокурору СССР с просьбой завизировать его. Но он, продержав у себя несколько дней, отдал мне его назад и сказал, чтобы я действовал сам, без его визы.

    Тогда Сталин попросил соединить его с Прокурором СССР. 
    - Товарищ Панкратьев, вы можете высказать своё мнение по делу Магера?
    - Так точно, товарищ Сталин! – отчеканил тот.

    Панкратьеву нужно было попросить разрешение доложить дело лично, так как само дело знал довольно поверхностно. Тогда бы он успел лучше изучить его.  Но прокурор, видно, растерялся и ответил.
    - Товарищ Сталин,  я хорошо знаком с этим делом. Формальных данных для осуждения Магера нет.
    - Нельзя быть только формалистами в делах! – сердито отрезал Сталин и бросил трубку.

    Потом ещё некоторое время он бесшумно ходил по ковровой дорожке за спинами присутствующих, затем обратился к Берии.
    - Хорошо, к завтрашнему дню готовь проект постановления ЦК, Лаврентий. Теперь я сам вижу, что прокуратура у нас не на высоте. Ну, что ж, будем её поправлять. Коммунисты никогда не боялись признавать свои ошибки.
    - А что делать с Магером, товарищ Сталин? – подал голос Берия.

    Тот медленно совершил ещё один круг вокруг стола, пососал трубку.
    - А что делать? Вы же сами сказали, что суд признал его невиновным. Товарищ Афанасьев подписал постановление о его освобождении. Никаких оснований для его повторного задержания нет. Завтра же нужно вернуть ему всё, чего лишили – звание, награды, квартиру. Он – честный человек и коммунист. А честные люди у нас страдать не должны! И прошу проконтролировать, чтобы ему подобрали достойное место для дальнейшего прохождения службы.

    Берия хотел что-то возразить. Он явно рассчитывал на другой оборот этого дела. Но Сталин прервал его.               
    - Лаврентий, гехоба! Лапораки давамтаред! /хватит, разговор закончен-груз.-авт./ - он даже пристукнул ладонью по столу. - Ты слышал, что я сказал? Каждый честный человек в нашей стране, искренне преданный делу партии и народа, должен отдавать все силы построению социалистического общества и защите его от внешних и внутренних врагов. Завтра к концу дня жду тебя с проектом постановления.
    - Карги, мадлоба, товарищ Сталин! /хорошо, спасибо-груз.-авт./, - униженно залебезил грозный нарком.

    Афанасьев рассказывал, что он сидел ни жив, ни мёртв во время этого разговора вождей. И больше всего его поразили тогда жёлтые, как у тигра, глаза Сталина.

    - Итак, Саша, для меня та история закончилась, можно сказать, относительно удачно. Но, к сожалению, благодаря мне, на следующий день появилось просто драконовское постановление ЦК, согласно которому предписывалось в дальнейшем при рассмотрении всех дел о контрреволюционных преступлениях, находящихся в производстве прокуратуры и суда, а таковых было абсолютное большинство, освобождать арестованных только с согласия органов НКВД. Другими словами, прокуратура отныне лишалась своего конституционного права надзора и превращалась просто в фикцию. И дальше, будто снежный ком покатился, о последствиях мне тот же Афанасьев рассказывал. Теперь, если заключённому судом выносился оправдательный приговор, его документы пересылались в НКВД, затем переправлялись начальнику тюрьмы или лагеря, если заключённый уже отбыл к месту исполнения наказания, с требованием написать на него характеристику. Тот, естественно, не зная каждого заключённого, поручал писать характеристику простому надзирателю, от которого и зависела теперь судьба этих несчастных невиновных людей. Но никому не было до них дела. Таких лиц постепенно накопилось великое множество. Наконец, чтобы как-то разгрузить этот участок работы и придать ему какое-то подобие плановой работы, всем лицам, оправданным судом, стали стандартно давать по пять лет исправительно-трудовых лагерей без всяких объяснений. Ну, как вам, Саша, такой образчик подобной социалистической законности в первом в мире государстве рабочих и крестьян, где “человек проходит, как хозяин необъятной Родины своей”?

    - Максим Петрович, а что вы Берии насчёт каких-то документов и письменных показаний говорили? Что это за дела, правда ли всё это или вы просто пытались взять его на испуг?

    Магер уже давно закончил работу, сидел напротив меня и курил папиросу.
    - Я понимаю, Саша, что времени на разговоры у нас с вами остаётся с каждым днём всё меньше. Но я успею рассказать вам всё, что хотел. А на сегодня давайте-ка закончим беседу и поговорим об этом в следующий раз.



                2 августа 1940 года



    Сегодня я встал поздно. Как всегда, помог Калерии Ивановне по хозяйству. Потом из-за позднего времени, одновременно позавтракал и  пообедал. Затем, на всякий случай, прошёлся мимо Жениного дома, который по-прежнему был закрыт, и библиотеки, на двери которой ожидаемо, так же, как и вчера, висел замок. После этого отправился к Магеру. Он сидел у себя в домике и работал. Весь стол был завален книгами и листами бумаги.
    - О, здравствуйте, Саша! А я как раз только что вспоминал вас и ждал. А то времени у нас остаётся действительно совсем мало. Вот и решил, в ожидании вас, поработать немного.

    Он отложил в сторону ручку, аккуратно собрал листы бумаги и положил на кровать.
    - А что, Жени нет, что вы так рано ко мне явились?
    - Да, почему-то уже второй день ни дома её нет, ни на работе, библиотека закрыта по каким-то техническим причинам.
    - Ну, ладно, тогда давайте, побеседуем. Вы спрашивали меня вчера об угрозах, которые я озвучил во время беседы с Берией. Честно вам скажу, что стопроцентных доказательств у меня нет, для этого нужны настоящие документы, которые, если и существовали когда-то, то уж точно этот гнусный мерзавец постарался их уничтожить. Но вот письменные свидетельские показания на него я на самом деле имею, и Берия, думаю, достаточно объективно оценил угрозу. Ведь если даже одни только предположения о его неблаговидных делах станут широко известны, то Сталину он будет не нужен. А уж на его место Хозяин нужного кандидата всегда найдёт, в негодяях у него недостатка никогда не было. Вообщем, Саша, я вам сейчас расскажу об этом, а вы постарайтесь запомнить.

    В период гражданской войны я служил военкомом в различных подразделениях, входивших в Первую Конную армию. Однажды я познакомился с военкомом одиннадцатой армии Весником Яковом Ильичём. Потом, уже после гражданской войны, мы ещё больше с ним сблизились, и хотя встречались нечасто, можно сказать, считались друзьями. Он впоследствии не стал продолжать военную карьеру, был одним из помощников наркома тяжёлой промышленности Серго Орджоникидзе, и стал первым директором знаменитой Криворожстали. Позже, после трагической гибели Орджоникидзе, его арестовали и расстреляли в 1937 году. Я был знаком и с его женой, её, кстати, тоже Женей звали, и сына Женьку хорошо помню. Женя была чешкой по-национальности. Когда в 1921 году Яшу ранили, она работала медсестрой и ухаживала за ним в госпитале. Они полюбили друг друга. И когда стал вопрос об ампутации обеих ног, она поклялась, что, независимо от исхода операции, останется с ним до конца жизни. В итоге и ноги удалось сохранить, и Женя вышла за Яшу замуж. Так вот, однажды, когда я гостил в их  гостеприимном доме, он рассказал мне такую историю. В 1920 году Берия находился в Грузии, в Тифлисе, в качестве уполномоченного Кавказского крайкома РКП/б/. В то время там же в качестве постоянного представителя РСФСР находился Киров. В Тифлисе Берия был арестован, но ему удалось сбежать в Баку. Весник рассказывал, что Берия, будучи Первым секретарём ЦК КП/б/Грузии, представлял этот факт так,  будто его арестовали грузинские меньшевики и депортировали в Баку. На самом деле он сам сбежал в Баку. Председателем реввоенсовета в Баку был тогда Орджоникидзе. И Киров дал ему телеграмму: “Сбежал провокатор Берия, арестуйте”. И Орджоникидзе его арестовал, а Берию потом освободил Багиров, председатель военного трибунала 11 армии. нынешний руководитель   компартии Азербайджана, Они оба раньше провокаторами были и работали на муссаветистскую контрразведку, а Багиров даже служил в земской полиции. Весник говорил, что сам лично тогда эту телеграмму читал. После того, как Яша рассказал эту историю, я попросил его написать мне обо всём этом. Мы встречались с ним в 1936 году. Над ним тогда уже начинали сгущаться тучи, хотя Орджоникидзе был ещё жив. А не прошло и нескольких месяцев после его гибели, как Яшу арестовали.

    По поводу смерти Председателя ЦИК Абхазии Нестора Лакобы у меня тоже имеются свидетельские показания его личного охранника и водителя Давлета Кандалии. Лакоба был любимцем Сталина, тот не раз встречал его и организовывал торжественные встречи в Сухуми, когда Сталин приезжал на отдых. Лакоба много сделал для продвижения Берии по карьерной лестнице. Но постепенно у них испортились отношения, ходили слухи, что Берии нравилась жена Лакобы Сария. Кроме того, он ревновал к Лакобе из-за отношения к нему Сталина. И вот в конце декабря 1936 года Лакоба внезапно умирает. В Абхазии ему устроили грандиозные похороны. Из официального сообщения следовало, что Лакоба умер от “грудной жабы”. Но когда я отдыхал на Северном Кавказе в 1937 году, то в пансионате в столовой случайно оказался за одним столом с Кандалией. Мы подружились, и однажды он рассказал мне обстоятельства этого дела. Лакоба был в Тбилиси на заседании партактива. На следующий день у него с Берией произошёл какой-то серьёзный конфликт. А тем же вечером позвонила мать Берии и пригласила Лакобу на ужин. Кандалия отвёз к ней домой своего шефа, который приказал ему находиться в гостинице и ждать звонка. Но Лакоба так и не позвонил. А поздно вечером вдруг внесли в гостиницу умирающего Лакобу. Он Кандалию рукой подозвал и сообщил, что его отравил Берия, а также поручил ему Берию убить. Но Кандалия, конечно, этого делать не стал, да и не смог бы. Я, с разрешения Кандалии, записал его рассказ и попросил проверить. Он прочитал и даже подписал его, сказав, что надеется, когда можно будет об этом открыто говорить, правда станет достоянием всего народа. Вот этими двумя документами я и грозил Берии. А ещё у меня были подробно записаны все наши беседы с Тухачевским, во время которых он рассказывал о своей борьбе с Ворошиловым и Сталиным за перевооружение армии. Конечно, сейчас я считаю, что зря сообщил тогда Берии об этом. Но ничего теперь уже изменить нельзя, и остаётся только надеяться, что страх разоблачения и опубликования документов остановит этого кровавого изверга. Хотя, честно вам скажу, Саша, надежда на это у меня довольно слабая, Тут я просто блефовал. Где я смогу опубликовать всё это? Да меня возле первой же типографии арестуют. Поэтому и рассказываю вам так подробно обо всём, надеясь, что, может, вам повезёт дожить до этого светлого времени, и те события, о которых я вам рассказываю, станут достоянием гласности.

    Я покинул дом Максима Петровича в самом мрачном настроении. Всё, что он рассказал мне за эти дни, вначале не укладывалось в моей голове, запудренной раньше сталинской пропагандой. А теперь, когда пелена потихоньку начала спадать с моих глаз, я ощущал себя полным кретином, не представляющим, что делать и как мне жить дальше. Будущее представлялось во мраке. Ещё больше ухудшилось моё настроение, когда я проходил мимо Жениного дома, который по-прежнему оставался закрытым, и стоял без признаков жизни.               
 


                3 августа 1940 года



    Сегодня с самого утра я прощался с Михайловским. Завтра – мой отъезд в Москву. Не знаю, как сложится в дальнейшем моя судьба, но этот город я буду помнить до последнего дня своей жизни. Здесь я познакомился с очень интересным человеком Максимом Петровичем Магером. Здесь я нашёл свою любовь, но при этом потерял прежнюю.

    В глубокой печали я бродил по Михайловскому до обеда. К Максиму Петровичу идти не хотелось, всё уже было переговорено, осталось только завтрашнее скоротечное прощание, тем более что мы, скорее всего, расставались ненадолго. Мы с ним договорились встретиться в Ленинграде или в Москве. Я отправился в библиотеку. Но сегодня там, как назло, была ревизия. Жене было некогда, она находилась вся в делах, поэтому, извинившись, попросила ей не мешать. Мы договорились, что вечером встретимся у неё дома.
 
    Я пошёл к реке, постоял, понаблюдал, прощаясь, за её быстрым течением, потом в поле нарвал ромашек, сплёл венок, и когда начало темнеть, направился к Жене домой. Она ждала меня, сидя на скамейке во дворе. Я надел ей на голову венок, и мы пошли с ней побродить по ночному посёлку. Женя сегодня была необыкновенно красива и печальна. Миновав посёлок, мы очутились у реки, сели на берегу. Я обнял её за плечи, поцеловал, и чувство глубокой нежности накрыло меня с головой.
 
    - Выходи за меня замуж? – произнёс я.
    - За тебя!? – как-то зло засмеялась Женя. – А ты хорошо всё взвесил и   подумал!? Мы ведь и знакомы-то с тобой всего без году неделю! Вдруг ты ошибаешься? Да, тебе хорошо сейчас со мной, тебя тянет ко мне, у нас с тобой просто идеальный секс! Но ведь в совместной жизни это ещё не всё. Кроме одного этого органа, ты ведь ничего обо мне не знаешь! Кто я, зачем я здесь, что буду делать в будущем, хотя бы в самые ближайшие дни? А вдруг я такой мегерой и сволочью окажусь, что ты уже через несколько дней взвоешь и будешь бежать от меня на край света? Нет, мой тебе совет, Сашенька, не бросайся так легко своей Ирочкой, держись за неё. Вот она – человек, по всей видимости, надёжный, не то, что я. Ну, а что касается меня, то я, если уж сильно припечёт, отыщу тебя, где бы ты ни находился. И только смерть может помешать мне сделать это. Да и вообще, у меня сейчас такое чувство, что сегодняшняя наша встреча – далеко не последняя. Нет, не говори сейчас ничего, - прикрыла она ладошкой мой рот, когда я хотел ей возразить. – Давай, оставим всё, как есть? – и Женя крепко поцеловала меня в губы.         
    - Женечка, за это время я так привык к тебе, к нашим ежедневным встречам, что уже к концу поездки на поезде буду скучать по нашим отношениям.

    Она положила венок на землю и поднялась с земли.
    - Искупаемся?
    Я не имел никакого желания лезть в холодную воду даже ради любимой.   
    - Ну, как хочешь, - весело крикнула девушка, - смотри, не пожалей потом!

     Она вдруг одним движением скинула халатик – под ним не оказалось ничего – и поплыла, пересекая реку мощными гребками. Я с нетерпением ожидал её на берегу. И когда, наконец, освещаемая луной, из воды показалась её бронзовая, стройная фигура, я ахнул от восхищения и неукротимого желания.
    - Будто Афродита из пены морской!
    - Так что ж ты тогда, Сашенька, медлишь со своей Афродитой? – радостно засмеялась Женя. – Или предпочитаешь пойти домой?
    - Нет! – громко, на всю округу, заорал я, забыв о всякой осторожности. – Только здесь и немедленно!

    Я бросился к ней и повалил на песок, руками и ногами подгребая её под себя.
    - Да ты просто вепрь какой-то, а не человек! – с шутливым недовольством произнесла Женя, надевая халатик, после продолжительного сеанса любви. – Теперь у меня вся голова в песке. И зачем, скажи, пожалуйста, тогда я купалась?
    - Ничего, придём домой, я тебя ещё раз искупаю и даже спинку потру! – засмеялся я и крепко прижал её к себе. 



                4 августа 1940 года



    Рано утром я покидал уютный домик, где мы были так счастливы с Женей.
    - Давай, попрощаемся здесь? – предложила она. – Я не приду тебя провожать, - и крепко поцеловала меня в губы.

    Я ушёл от Жени, словно находясь во сне, и просто не представляя себе, как смогу существовать без неё уже завтра.

    От Жени я отправился к Максиму Петровичу. Магер ожидал меня при полном параде – в начищенной и выглаженной военной форме, ордена сверкали на груди.
    - Ну, что, Саша, - произнёс он, обнимая меня, - удачной вам дороги! Договорились, окончательно прощаться не будем! Мой ленинградский адрес запомнили? Улица Рылеева, дом 11, квартира тоже 11. Когда будете в Ленинграде, милости прошу в гости! Ну, а я тоже вскоре за вами в Москву подамся – надо с должностью определяться и жену разыскивать. Дайте-ка, я ещё раз вас обниму – и до свидания, Саша! Надеюсь, вы подробно всё записали и запомнили, что я вам тут понарассказывал?

    Потом я тепло попрощался со своей хозяйкой. Калерия Ивановна даже всплакнула.
    - Будет желание, приезжай, Санечка! Всегда у меня желанным гостем будешь!
 
    Вещей у меня почти не было. И, закинув за плечи рюкзак со своими скромными пожитками, я пешком отправился на вокзал.



                14 августа 1940 года



    Прошла уже неделя с момента моего возвращения в Москву. Но у меня никак не хватало силы воли позвонить и объясниться с Ириной. Все три долгих дня в поезде я безуспешно ломал голову и не знал, как поступить. С одной стороны, Ира – почти моя невеста, маленькая, пухленькая, очень симпатичная девушка. Она любит меня и, я уверен, будет мне верной и хорошей женой. При желании, всё, что так неожиданно и внезапно произошло со мной на Урале, можно забыть, как сон. И тогда всё у нас с Ирой пойдёт по плану – окончание института, успешная работа, дети, квартира. И хозяйкой, я думаю, Ира будет отменной, такой же, как и её мать. Однако теперь выяснилось, что я не люблю её, и одно лишь воспоминание о ней, мысли о неизбежном объяснении, тяжёлым камнем ложатся на моё сердце. Я чувствовал себя по отношению к ней законченным подлецом. Однако я не привык врать. Если мне даже удастся перебороть себя и сделать вид, что рад нашей встрече, она обязательно заметит фальшь. Но самое главное, я точно знал, что, даже смирив гордыню и заставив себя жениться на Ирине, я всё равно неуклонно буду стремиться к Жене и обязательно стану искать её.

    Для меня не имело абсолютно никакого значения, с кем она жила до меня, выйдет ли она впоследствии за кого-нибудь замуж, а может, уедет куда-нибудь. В одном я был абсолютно уверен. Рано или поздно, но как только представится малейшая возмоожность, я обязательно предприму попытку найти её. И сколько бы мне ни пришлось потом добиваться и ждать, я надеялся, что Женя, в конце концов, станет моей женой. Да, с Ирой было очень хорошо, она бескорыстно отдавала мне свою любовь. Но, как ни корил я себя, как ни ругал самыми последними словами, я не мог приказать своему сердцу любить по заказу. Мне нужна была только Женя, со всей её безудержной страстью, бурей самых разнообразных настроений,  внешних превращений и непредсказуемых действий, именно та, как она себя называла, ведьма, которую я знал. Женя представлялась мне огромным риском, но без которого я совершенно не мыслил своего дальнейшего существования. И я терзался всю дорогу днём, мучился без сна под монотоный стук колёс по ночам, вспоминая её жаркие объятия и удивительно горячие ладони.
 
    В Москву я вернулся, словно вор, и, идя по улицам к своему родному  общежитию, постоянно оглядывался по сторонам. Мне всё время казалось, что из ближайшего подъезда за мной наблюдает Ирина, и в следующую минуту она выйдет мне навстречу.

    Оставив в своей комнате рюкзак, я быстренько уехал в родные Котуары и затаился там, как мышь в норе. Дело было даже не в том, что все сроки нашего с Ирой совместного лодочного путешествия уже прошли. Больше всего меня страшило предстоящее неизбежное объяснение. Я чувствовал себя подлецом и подонком. Прошла уже неделя после приезда, а я  всё никак не мог найти в себе силы на встречу и со дня на день откладывал объяснение. Вначале я хотел написать ей письмо, в котором попытался бы сообщить причины моего с ней разрыва отношений. Потом хотел позвонить и коротко объяснить свой поступок. Но дни проходили за днями, а я продолжал малодушно прятаться от судьбы  и ни на что не мог решиться. Наконец, выбрал самый тяжёлый, но честный вариант – разговор с глазу на глаз.

    Вечером я позвонил к ней домой. Взяла трубку Ирина мать.
    - О-о, Сашенька, здравствуй, откуда ты так неожиданно появился!? А мы уж совсем потеряли тебя! Не знали, что и подумать. Ты так внезапно и так надолго пропал. Бедная Ирочка извелась вся, всех друзей обзвонила – никто не знал куда ты подевался. Сейчас Ирочка подойдёт к телефону.
 
    Я молчал, а Ира тут же выхватила у матери трубку, и погребальным звоном зазвучал её приятный голос в моих ушах.
    - Здравствуй, Сашенька, любимый мой! Где ты пропадал всё это время!? Я была уверена, что с тобой что-то случилось. Только не знала, где ты, и куда нужно ехать, чтобы тебе помочь. Ну, хоть бы весточку о себе догадался прислать! Где ты был, почему не отзывался? Я два дня подряд встречала тебя на вокзале в Михайлове!             
    - Ирочка, я не могу сейчас говорить, слишком долго рассказывать, - подавленно произнёс я, чувствуя себя законченным негодяем. – Давай, встретимся завтра на нешем обычном месте? И я тогда всё тебе объясню. 
    - Хорошо. Давай встретимся завтра, - удивлённо ответила Ира.

    После этого я всю ночь мучился бессонницей, безуспешно пытаясь составить план предстоящего разговора.

    Уже за час до назначенного времени я накручивал круги чуть поодаль от  нашего обычного места встреч, на углу соседнего с Ирой дома. Я видел, как она подошла к подъезду, озираясь по сторонам. Но никак не  мог заставить себя сделать те несколько роковых шагов навстречу судьбе. Наконец, я совершил над собой усилие, изобразил на лице вымученную фальшивую улыбку и решительно направился к Ире. Она увидела меня, сделала тоже несколько шагов навстречу, заулыбалась, поднялась на цыпочки и поцеловала меня в щёку.

    - Привет, сколько мы знакомы, ты впервые заставляешь себя ждать. Ну, давай, колись, я вся сгораю от нетерпения! Поскорее рассказывай, что с тобой произошло, и где ты так долго пропадал? Я же, как и договорились, тебя два дня на вокзале в Михайлове дожидалась, дежурную по вокзалу совсем извела, боялась тебя пропустить.
 
    Я тоже чмокнул Иру в щёку, она взяла меня под руку.
    - Мы с тобой во время последней встречи так бестолково попрощались, что я даже адрес забыл у тебя спросить, куда надо было ехать. Вот и пришлось мне брать билет наудачу, получается, на деревню к дедушке.
    При этих словах я вспомнил Магера и улыбнулся про
себя каламбуру.
    - И куда же ты уехал?
    - В Свердловскую область, в посёлок Михайловский, который глупая кассирша на железнодорожном вокзале мне выдала за город Михайловск и выписала туда билет. Она мне ещё предложила один город на выбор с таким же названием в Ставрополье. Но я подумал, что вряд ли вы будете собирать свои диалекты среди народов Кавказа и выбрал уральских гомоюнов.
    - Вот это да! – поразилась Ира. – В какую даль тебя занесло! А ведь мы ездили совсем недалеко, всего лишь в Рязанскую область. И город называется не Михайловск, а Михайлов, старинный русский город, основанный ещё в двенадцатом веке. Ты бы хоть подумал, чего нам в такую даль ехать?
    - Откуда же я знал? Это теперь всё ясно и понятно стало. А тогда и спросить не у кого было, одна кассирша, которая только ещё больше напутала маршрут.
    - Ну, и что ты делал среди этих гомоюнов в Свердловской области?
    - Что делал? Жил у одной старушки, бывшей купчихи, в доме, дневник вёл.
    - Ты вёл дневник!? – поразилась Ира. – Вот уж никогда бы не подумала такого о тебе!

    Я вытаскивал из себя слова, будто клещами, никак не мог заставить себя перейти к главному вопросу.
    - А почему ты тогда сразу не уехал обратно, когда узнал, что заехал не туда?
    - Ну, во-первых, я не сразу узнал о своей ошибке. Для этого мне нужно было сойти на узловой станции и проехать ещё дальше по узкоколейке почти двести километров, потом о тебе начал на вокзале справки наводить, но никто тебя там, естественно, не видел. Да и билетов до Москвы всё равно на ближайшие дни не было, ведь был самый пик поездок. А уже в самом Михайловском я решил, что, коль уж попал в такой переплёт, останусь и поживу несколько дней, когда ещё судьба меня сюда забросит. Спешить мне было некуда, тебя же всё равно не было в Москве.  В посёлке  познакомился с очень интересным человеком, командиром Красной Армии, трижды орденоносцем, который незадолго до нашего знакомства незаконно был арестован и только что выпущен из тюрьмы. Он мне про свою жизнь много чего интересного порассказывал. А потом, когда поехал брать билет на обратный путь, оказалось, что билеты до Москвы были только на четвёртое августа. Так что приехать раньше я просто не смог. Извини, что у нас с тобой сорвалась по моей вине экскурсия по Москве-реке.
 
    Но Ира, похоже, не вникла в большую часть моих объяснений, ухватившись только за главный интересующий её факт.
    - Так ты что, выходит, уже неделю, как находишься в Москве!? – удивлённо произнесла она, немного пошевелив губами. – И за всё это время не удосужился дать о себе знать и ни разу не позвонил мне!?

    Я прикусил язык и медленно продолжал идти по аллее, глядя в землю.
    - Саша, что случилось? – Ирина остановилась, повернула меня к себе лицом, посмотрела в глаза.

    До чего проницательные всё же эти женщины, не чета нам, мужчинам! Я не мог этого вынести и, словно вор, застигнутый на месте преступления, отвёл глаза.
    - Ты больше не любишь меня? Ты это мне хочешь сейчас сказать? Так ты просто меня разлюбил или встретил другую женщину?

    Я молча кивнул и потом виновато промямлил.
   - Так вышло. Прости меня, если можешь, Ира.
 
    Она не ответила, и снова продолжила путь, по-прежнему держа меня под руку и разговаривая, будто сама с собой.
    - По-ра-зи-тельно! Да, Саша, признаться, никак не ожидала этого от тебя, именно от тебя! Я слышала такое от других и о других. Но от тебя подобного свинства не ожидала! Не стану притворяться, для меня это – очень сильный удар, можно сказать, прямо под дых!

    Ира умолкла и на какое-то время ушла в себя, видно, пытаясь восстановиться после этой сокрушительной для неё новости. Потом продолжила. 
    - И кто же она?
    - Её зовут Женя. И она очень хорошая девушка, - глупо ответил я.
    - Ага, понятно, а я, значит, стала плохая?
    - Нет, ну, что ты, Ирочка, я совсем не то хотел сказать. Ты тоже очень хорошая, даже прекрасная девушка, может быть, даже лучше неё, - в крайнем смущении забормотал я, поняв, какую сморозил несусветную глупость. Но мне никак не удавалось набрести на верный тон в сегодняшнем разговоре с Ирой.
 
    Наконец, она потянула меня за рукав куртки и села на скамейку, я уселся рядом.
    - Ну, хорошо, давай, рассказывай всё по порядку. А потом я уйду, - заявила она. – Расскажи мне подробно об этой девушке, кто она, откуда родом, чем занимается?

    Потом немного помолчала, усмехнулась и добавила.
    - Хочу знать на будущее, как нужно вести себя с парнями, чтобы они впредь не бросали меня.

    Я по-прежнему смотрел в землю.
    - Понимаешь, Ира, самое поразительное заключается в том, что я о ней практически ничего не знаю. Только то, что её зовут Женей, и она работает в библиотеке в посёлке Михайловском. Больше мне о ней ничего не известно. Но она какая-то очень странная, и по своему потенциалу меньше всего похожа на провинциальную девушку. Она хорошо стреляет, владеет приёмами японской борьбы, плавает, как профессиональный спортсмен, чрезвычайно умна, образована, рассудительна – и, вместе с тем, абсолютно непонятна и скрытна. Я не знаю, ни откуда она родом и откуда приехала в Михайловский, ни кто её родители, ни о дальнейших её планах, хотя она и намекала, что планирует вскоре резко изменить свою жизнь. Я замечал у неё какой-то странный интерес к тому красному командиру, о котором я тебе рассказывал, и пару раз наблюдал её таинственные встречи с каким-то приезжим странным типом, больше всего похожим на обыкновенного уголовника, который был ей явно неприятен. И ещё она каждый раз была со мной другой, не похожей на себя прежнюю. Я влюбился в неё без памяти. Но главное, она ничего определённого мне не обещала. Наоборот, советовала забыть её и не прерывать с тобой отношения.
    - Так ты что, рассказывал ей обо мне?!
    - Да, рассказывал.

    Ира какое-то время сидела молча, переваривая услышанное, потом заговорила.
    - Потрясающе, Саша! Сегодня ты не похож на того человека, которого я любила. Всегда такой правильный, рассудительный, тут ты бросился в эту любовь, как в омут. Несомненно, после такого признания и всего рассказанного, я не осталась бы с тобой, даже если бы ты пытался уговорить меня. Мы сейчас расстанемся с тобой. Но у меня большие сомнения в том, что ты принял правильное решение и променял меня на что-то лучшее. Ты не будешь с ней счастлив, и всю жизнь будешь стремиться к тому, чтобы поймать за хвост ускользающую от тебя Жар-птицу удачи. К великому моему сожалению, тебе попалась роковая женщина. И это касается не только неё. Она необратимо изменила весь твой жизненный уклад. Отныне вся твоя жизнь потечёт по-другому и будет чрезвычайно беспокойной и неупорядоченной.
    - Это просто удивительно, Ира, но Женя мне сказала почти то же самое.
 
    Она ещё какое-то время посидела молча, будто намереваясь уйти, но не                находя для этого достаточно сил. Наконец, встала.
    - Ну, что ж, Сашенька, как говорится, сердцу не прикажешь. Разлюбить может всякий, хотя о себе я этого сказать не могу. Говорят, что мужчины только предлагают себя, а выбирают женщины. Я выбрала тебя бесповоротно. Но ты выбрал другую  женщину. Во всяком случае, хорошо, что это произошло сейчас, а не тогда, когда ты бы на мне уже женился. Спасибо за то, что нашёл в себе мужество объясниться со мной с глазу на глаз. Не всякий человек на это способен. Представляю, как тяжело тебе было решиться на подобное объяснение. Но ты всё же оказался порядочным человеком. И хоть для меня всё это чрезвычайно печально, я надеюсь, что мы с тобой всё равно в дальнейшем останемся друзьями. Обращайся, если сочтёшь возможным или необходимым, и если решишь, что я смогу тебе в чём-нибудь помочь. Провожать меня дальше нет необходимости. Дорогу домой я знаю.
               
    Ира поднялась со скамейки, легко, чисто по-дружески, поцеловала меня в щёку и пошла от меня, маленькая, гордая, ровно держащая спину – и ни разу не оглянулась. Я смотрел ей вслед, пока она не исчезла вдалеке аллеи, закрытая другими прохожими, На душе у меня было в высшей степени гадко.



                25 сентября 1940 года



    Давно закончились летние каникулы. В последние дни у  меня вообще перестали происходить какие-либо события, которые можно было бы занести в дневник. Если так пойдёт и дальше, я совсем прекращу его вести. Ну, а пока, чтобы окончательно не растерять эпистолярной формы, попытаюсь описать то, что произошло после моего разрыва с Ирой.
 
    Всю вторую половину августа я провёл в интенсивных тренировках. Теперь я не был ничем связан. Женя была далеко. Иру я сам бросил. Поэтому я поехал к своему тренеру и начал шлифовать с ним свою новую программу. Две недели плотных тренировок дали прекрасный результат. Тренер только цокал языком от восхищения, выставлял вверх большой палец и одобрительно кивал головой.
 
    - Прекрасно, Саша! Думаю, что в этом году ты сможешь претендовать на самые высокие места. Главное сейчас – не перетренироваться и не выйти на пик спортивной формы раньше обычного, иначе все труды насмарку пойдут. Ты, благодаря вот этим нашим ежедневным тренировкам, значительно опережаешь всех своих соперников, которые продолжали летом отдыхать. Но пик спортивной формы невозможно поддерживать постоянно. В том-то  и заключается настоящее тренерское искусство, чтобы подвести своего ученика к оптимальному состоянию в нужное время. Я тут разработал для тебя индивидуальный план-график тренировок. Вот, смотри, я рассчитал всё до самого лета, когда в первой половине июня должны состояться Всесоюзные соревнования. А сейчас тебе нужно постепенно снижать интенсивность нагрузок. Все элементы и связки программы ты знаешь отлично, нужно только не очень расслабляться и поддерживать соответствующую форму. Так продолжится до конца сентября – начала октября. Потом постепенно нагрузки будем снова увеличивать, так как в декабре состоится чемпионат Москвы среди ВУЗов. За тебя я спокоен, должен выступить нормально, причём, стремиться к первому месту необязательно, главное, войти в сборную команду нашего спортивного общества “Буревестник”. Поэтому работай на этом чемпионате спокойно, в своё удовольствие. В следующем году, в конце зимы, будет проходить уже лично-командный чемпионат Москвы среди коллективов физкультуры. Вот тут нужно тебе постараться, чтобы выступить успешно и попасть в сборную Москвы на Всесоюзный чемпионат. Ну, а дальше, уже в июне, придётся выкладываться по полной программе, на кону будет стоять получение звания мастера спорта.  Исходя из этого плана, мной для тебя запланировано два спада спортивной формы – один в октябре, другой – где-то в марте. Всё остальное время будешь пахать у меня, как раб! Это я тебе твёрдо обещаю! – засмеялся тренер.

    Неожиданно мне в голову пришла шальная мысль.
    - Семён Ильич, - обратился я к тренеру, - мне совершенно необходимо отлучиться на недельку – дней на десять из Москвы. Разрешите? Всё равно ведь вы мне запланировали спад спортивной формы.
    - Куда это тебя несёт? – удивился тренер. – Уже занятия начинаются. Не боишься с первых дней оказаться в числе отстающих?

    Я замялся, сразу не сообразив, что ответить.
    - А-а, понимаю, девушка! – засмеялся он. – Ну, что ж, дело молодое, нужное и понятное. И где же она живёт?
    - На Урале, под Свердловском, - ответил я. – А о занятиях можете не беспокоиться, я потом наверстаю.
    - Ого! – изумился тренер. – Как и, главное, когда ты успел её подцепить в такой дали? Ладно, учитывая твои блестящие показатели, так и быть, поезжай! Но смотри, полностью тренировки не оставляй, продолжай поддерживать спортивную форму, чтобы потом не начинать всё с нуля, иначе не успеем!
    - Ну, что вы, Семён Ильич, я же всё понимаю, не маленький! А можно тогда попросить вас ещё об одном одолжении?
    - Во, даёт! – восхитился тренер моей наглости. – Палец просунешь, а он уже норовит и руку оттяпать! Давай, говори, что ещё у тебя?
    - Мне бы какое-нибудь чисто формальное освобождение от занятий получить или хотя бы справку или объяснение за те дни, пока буду отсутствовать. А то потом вместо тренировок, действительно, буду отрабатывать отсутствие на занятиях.

    Тот только головой покачал.
     - Ты же только что сказал, что не нужно беспокоиться, а теперь уже справку просишь. Вот хитрец! Ну, молодёжь пошла, всё норовит у государства льготы получить!

    Затем немного подумал и ответил.
    - А что, если серьёзно, то это можно провернуть. Как раз в сентябре, уже через несколько дней, начинается Всеуральское лично-командное первенство по гимнастике среди ВУЗов. Я являюсь членом правления Всесоюзного ДСО “Буревестник”. Направим туда тебя в командировку в качестве наблюдателя, вроде, как для просмотра и отбора в глубинке спортивных талантов. Можешь не волноваться, тебе ничего не придётся там делать, только не забудь отметить командировку в местном правлении. А таланты отбирать там будет кому и без тебя.

    Вообщем, я оформил командировку на десять дней, совершенно официально получил деньги на командировочные расходы и уже седьмого сентября сошёл с поезда на перрон железнодорожного вокзала города Свердловска. Правда, пришлось пожертвовать одним драгоценным для меня днём – я посетил соревнования, отметил командировку, поселился в гостинице. И только на следующий день выехал вначале на станцию Дружинино, а потом – в посёлок Михайловский.
               
    В Дружинино приехал поздно ночью, так что пришлось ждать до утра паровозик до Михайловского, когда отправляется на работу первая смена рабочих завода. Чтобы не терять времени понапрасну, решил сразу взять билет до Москвы на двенадцатое сентября. За окошком кассы была та же самая, уже знакомая мне кассирша. 
    - О, молодой человек, - также узнала она меня, - это не вы не так давно скандалили тут, требуя билет до Москвы?
    - Каюсь, - улыбнулся я, протягивая ей деньги, командировочное удостоверение и паспорт. – Мне опять нужен билет до Москвы на двенадцатое сентября. А у вас хорошая память. 
    - Да, - гордо ответила она, - профессиональная! К вашему сведению, нам предписано обо всех инцидентах на железной дороге докладывать вначале устно, а потом дублировать в письменном виде в местное управление НКВД. Поэтому я и не советовала вам поднимать скандал.

    Кассирша внимательно изучила мои документы.
     - Ну, вот, - удовлетворённо заключила она, - теперь полный порядок, всё честь по чести! И командировка налицо, и пик поездок населения уже схлынул. А вы, оказывается, спортсмен? Приятного отдыха, молодой человек! – вернула мне документы кассирша вместе с билетом.
 
    Ближе к середине дня я, наконец, добрался до Михайловского. Хотел сразу заявиться к Калерии Ивановне, но потом решил вначале пройтись по посёлку и вспомнить памятные места.

    Погода здесь уже кардинально поменялась. И вместо тёплого летнего ветерка дул пронизывающий, неприятный холодный ветер. Видно, недавно прошёл дождь. Правда, грунтовая дорога была ещё кое-как проходима, но вот автотранспортом по ней проехать было уже невозможно, разве что только на лошади. Сочная и аппетитная прежде зелёная трава теперь заметно пожухла. По ней топтались мокрые коровы, которым дождь был нипочём. Они уныло выбирали своими толстыми, слюнявыми губами ещё съедобные травинки. Ветер наседал на деревья, гнул ветки и упрямо норовил содрать с них боязливо дрожащие жёлтые листья до тех пор, пока они действительно не опадали с веток и, гонимые ветром, улетали прочь, чтобы вначале засохнуть на земле, а потом окончательно сгинуть под снегом. Посёлок будто вымер. Школьники были на занятиях, взрослые – на работе, а старики сидели по домам и грелись возле печек, дым от которых, раздуваемый ветром, только и демонстрировал, что в посёлке теплится жизнь.
 
    Возле реки было также непривычно уныло и тихо. Когда я подошёл к берегу, даже лягушки не квакали в камышах. Низкие жирные тучи, угрюмо наблюдавшие за мной с небосвода, закрывали солнце и меняли у маленьких бурунчиков волн их прежний ярко-изумрудный цвет на такой же, как у них самих, грязно-серый. Перелётные птицы давно улетели на юг, и никакой другой живности, кроме вороны, поблизости не наблюдалось. Да и та одинокая особь, сидевшая на ветке, вытягивала в мою сторону крепкий, как долото, длинный клюв, перебирала лапами на ветке и нетерпеливо посматривала на меня сверху, видно, ожидая, чтобы я оставил после себя какое-нибудь угощение, а сам поскорее убирался восвояси подобру-поздорову.
    - На, жри, наглюха! – крикнул я ей, выскребая крошки хлеба из кармана пальто и бросая их на  землю.

    Ворона сделала вид, что испугалась, снялась с ветки, но тут же совершила резкий пируэт и опустилась на землю недалеко от меня, медленно подбираясь к крошкам боком и упорно принуждая меня оставить это место.

    Потом я отправился к Калерии Ивановне. Входная калитка была заперта на засов. Но из печной трубы валил дым, значит, хозяйка находилась дома. Я долго стучал в ворота, пока глуховатая старушка не вышла во двор и  открыла калитку.

    - Кого это бог послал в такое ненастье? – услышал я её ворчливый голос. – Панкрат, ты, что ли, кого-то опять привёз? Или на стопарик напрашиваешься? Так я сразу отвечаю – у меня ничего нет.
    - Хозяйка, - закричал я во всё горло, - пустите погреться, ради Христа! Готов выполнять любую работу бесплатно, только за обед и за ночлег!

    Калерия Ивановна отворила калитку, внимательно всмотрелась в меня подслеповатыми глазами, наконец, всплеснула руками.
    - Сашенька! Никак ты, что ли!? Каким ветром, милай, тебя в нашу тьму-таракань занесло? А я ненароком думала, этот алкаш опять приплёлся стаканчик пропустить. Приходится подносить. А что прикажешь делать? Ведь он без тебя мне дрова помогает колоть да воду в дом носить. А ты заходи, скорей, Сашенька,  как раз я только что обед сготовила.
    - Я, Калерия Ивановна, нахожусь сейчас в командировке, - не стал я подробно распространяться  о себе, - в Свердловске, по спортивной части. Вот, выдалось несколько свободных дней, и я решил по старой памяти Михайловский опять посетить, больно уж мне тут у вас приглянулось.
    - Да ну, Саша, чему тут нравиться? – удивилась старушка, - скукота да мокрота одна. Неужто в вашей Москве похужее нашего будет?

    Она накрыла на стол, поставила чугунок с аппетитно пахнущим наваристым борщом, второй – с варёной в мундире картошкой, солёные огурчики, помидоры, грибы, квашеную капусту.
    - Стопочку-то налить, ай как? – поинтересовалась она. – Для сугреву и аппетиту?
    - Нет, Калерия Ивановна, вы же знаете, не пью я, нельзя, спортивный режим. А на аппетит я и так не жалуюсь, сейчас вы в этом убедитесь.

    И я, с голодухи, набросился на яства, которые стояли передо мной.
    - Ну, как вы тут поживаете, Калерия Ивановна? – спросил я, когда насытился и перед чаем отвалился от стола. – Что новенького?
    - Да что тут может новенького произойти? Изо дня в день – одно только старенькое. Молодёжи нет. Количество стариков с каждым годом уменьшается, а крестов на кладбище, наоборот, увеличивается. Я вот, сам видишь, пока ещё ползаю, вот эти самые соленья все сама делала, даже грибы сама в лес ходила, собирала. Хотя с каждым годом всё тяжелее приходится. Наверное, скоро на вечный покой потихоньку пора собираться.
    - Что вы, Калерия Ивановна, такое говорите! Куда вам на вечный покой? Вон, какую вкуснотищу готовите! Не нужно, не спешите туда, каждому свой срок! А я вам, пока тут у вас погощу, дров наколю впрок, чтоб надолго хватило, хоть на целую зиму, да воды наношу.
    - Ты так же по утрам зарядкой занимаешься?
    - Да, к соревнованиям готовлюсь. Помните, как бывало, вначале спортивная разминка, а потом упражнения с топором и вёдрами.
    - Ты до какого числа тут пробудешь, Сашенька?
    - До двенадцатого, я уже и билеты на обратную дорогу взял.
 
    Напившись чаю, я устало отвалился к стене.
     - Ух, наелся! Какая у вас всегда вкусная еда, можно прямо язык проглотить! В Москве я сроду таких яств не едал! У нас там всё по-быстрому – столовская еда или разогретые дома полуфабрикаты. Не то, что у вас тут, всё свежее и натуральное.
    - А ещё, Сашок, имеет большое значение, что вся еда в русской печке томится, да в чугунке, - наставительно пояснила хозяйка. – Ну, что, может, отдохнёшь с дороги в своей родной светёлке, али баньку с дороги прими, она у меня лечебная, с душистыми травами, сразу всю усталость и хвори снимает. Мне-то такая работа уже тяжеловата будет, а ты пойди, растопи, коли есть желание.
    - Нет, Калерия Ивановна, что-то не хочется, лучше давайте, ещё немного посидим да поболтаем?
    - Ну, давай, милок, коли так. А и правда, лучше погутарим, а то когда ещё теперь с тобой свидимся. Ты через несколько дней уедешь, а я опять в одиночку тут куковать буду.

    Она сходила в чулан, принесла кувшин с холодным морсом.
    - На-ко, попробуй, Сашенька! Клюквенный морс, сама готовила. Такой в своей Москве ты нигде не найдёшь, даже, наверное, у вашего усатого таракана Сталина, - и хрипло засмеялась.
 
    Я налил и, не отрываясь, выпил полный бокал, зачмокал от удовольствия губами.
    - Вкусно!
    - Так ещё пей, налягай, не стесняйси!

    Она надела фуфайку и теперь, в тёмном головном платке с белыми горошинами, подперев подбородок рукой, наблюдала  за мной.
    - Чтой-то зябко мне сделалось, видать, не прогреваются старые кости уже, как надо, вот и решила пододеться.
    - Не переживайте, Калерия Ивановна, я вот сейчас немного от вашего обеда отойду и ещё до темна дров наколю, так что ночью вам даже жарко станет.
    - Сашенька, а что там у вас в столице говорят, будет война с немцем ай нет?
    - Не знаю, Калерия Ивановна. Люди говорят всякое. Но у нас ведь с Германией существует мирный договор. Товарищ Сталин уже не один раз выступал, разъяснял, да и все газеты пишут, что, благодаря гениальной прозорливости нашего лидера, удалось отсрочить эту войну минимум года на два, а то и на три. Сейчас в стране быстрыми темпами идёт перевооружение Красной Армии новыми видами оружия, увеличивается и её численность. И если всё пройзойдёт так, как нас уверяет товарищ Сталин, то потом нам уже никакие захватчики не будут страшны.
    - Ну, да, говорит он, - недовольно проворчала старушка. – А ты слушай его больше, много он чего тебе наболтает! А пока за счёт нас Германия заглатывает страны одну за другой. Вон, слыхала недавно, слопала Францию и даже не подавилась. У них же, у этих басурман, у самих-то ничего нет, всё сырьё от нас получают. А потом что будет, когда в нашу сторону пушки свои да танки повернут? На нас и кинутся, больше некуда.
    - Ну, Калерия Ивановна, у нас же в правительстве тоже, наверное, не дураки сидят, понимают, что к чему, на что-то рассчитывают, что-то планируют. Опять же, думаю, разведка наша не спит, работает. Вот я, например, уверен, если полезут, хоть те же немцы, или другой кто, дадим им надёжный отпор.
    - Ну, дай то бог, Сашенька! – примирительно произнесла старушка и согласно закивала головой. – А что ни говори, всё одно, страх берёт. Вон, и бабы об этом судачат всё время, на всякие приметы указывают – то волк в лесу, вроде, целую ночь выл, сказывают, к голоду. То какая-то рыжая собака каким-то макаром вдруг на крыше оказалась и лаяла оттуда всю ночь. Все диву давались энтому видению. Бабы говорили, к беде. Уж не знаю, чему и верить.
    - Калерия Ивановна, а как поживает Максим Петрович? – решил сменить я тему. – Продолжает на рыбалку ходить или уехал уже?
    - Ой, милок, совсем забыла тебе сказать, - всплеснула она руками, - хорошо, что ты сам напомнил. Он в конце августа тоже в Москву уехал, где-то недели две уж минуло, наверное, а то и все три, вскорости, как ты уехал, так и он следом подался. Перед самым отъездом попрощаться ко мне приходил, отдал на хранение свои удочки и брезентовую накидку, будто знал, что ты снова приедешь. Пожелал мне добра, здоровья, долгих лет жизни. Сказал, что оставляет снасти мне на хранение, вдруг судьба опять в Михайловский приведёт? А если захочу, то чтоб отдала их хорошему человеку. Вот тебе и отдаю их, Сашенька, пока ты тут у меня гостить будешь.

    После обеда я наколол Калерии Ивановне дров, принёс в дом и подбросил в уже догорающую печку, вёдра заполнил свежей водой. Старушка вскоре и вправду распарилась, сняла валенки, фуфайку, осталась в тёплых тапочках и халате.
    - Ты бы, Сашенька, поберёг дрова-то, а то может не хватить, - озабоченно произнесла она.
    - Калерия Ивановна, пока я тут, дров хватит, и даже надолго после меня, не беспокойтесь, и наколю, и в дом наношу.
 
    Вскоре начался и шёл всю ночь мелкий, унылый дождик. С утра я накопал червей, взял удочку Максима Петровича и отправился на рыбалку. Река в этот раз не только утратила своё магическое притяжение, но даже наоборот, была хмурой и неприветливой, словно отталкивала меня от себя.
    - Ну, что ж, в приятели к тебе навязываться не собираюсь, - сказал я ей, закинул удочку и стал смотреть на воду.

    Я сидел в тишине и одиночестве и вспоминал, как мы с Максимом Петровичем дружно рыбачили здесь же каких-то полтора месяца назад, и он интересно рассказывал мне о своей жизни. И тут я вдруг вспомнил, как мы в гостях у Жени так же ладно, в три голоса пели песню “Там, вдали за рекой” и снова запел её.
 
    Я не  хотел признаваться себе, что страшился идти домой к Жене. Мне казалось, что я прожил уже довольно долгую жизнь. Но когда в тот день сидел с удочкой у реки и размышлял, перебирая в памяти своих друзей и знакомых, оказалось, что из своих многочисленных приятелей не могу припомнить ни одного, кого, при глубоком рассмотрении, мог бы назвать своим настоящим другом по самой высшей мерке. Мои школьные и студенческие приятели были не в счёт, у меня с ними никогда не было близких отношений. Тренера другом я тоже назвать не могу – это учитель, наставник, но не друг. Из одноклубников по спортивной секции тоже друзей не наблюдалось, хотя и проводили мы с ними много времени вместе в период соревнований и тренировок. Правда, здесь-то как раз всё понятно. Одноклубники – это мои прямые конкуренты, которые стремятся быть впереди меня. А на таком фундаменте глубокой дружбы не построишь. Вот так и вышло, что самыми близкими моими друзьями оказались самые поздние мои приобретения. Но Максим Петрович уже уехал, ему сейчас не до меня, приходится решать более насущные задачи. Иру я предал сам. Получается, осталась одна только Женя. Но та ниточка, которая соединяла меня с ней, была чрезвычайно тонка, почти неосязаема и эфемерна. Я страшно боялся, что лишусь и её. Поэтому намеренно оттягивал это миг уточнения. Неизвестность как бы придавала мне силы для продления надежды. В противном случае, моё дальнейшее пребывание в Михайловском теряло всякий смысл, и я просто не знал, чем ещё можно было здесь заняться до двенадцатого числа. Зачем таиться от дневника? Я ведь специально ехал сюда, чтобы ещё раз увидеть Женю.

    Я читал где-то, что у писателей все чувства сильно обострены, а у крупных писателей – обострены необычайно. Видимо, у них были тоже свои роковые женщины, потому что в произведениях классиков не единожды встречаются их подробные портреты. Теперь я прекрасно понимал персонажей романа Достоевского “Идиот”, которые готовы были платить сто тысяч рублей за обладание Настасьей Филипповной. 

    Я так и не смог до сих пор определить своё отношение к Жене. Оно не ограничивается одним лишь понятием и словом “любовь”. Это было бы слишком просто. Возможно, моё чувство следует обозначить как болезненную страсть или просто болезнь. Я пытался отгородиться, бежал от неё, но она  упорно преследовала меня, пока полностью не подчинила себе. Сейчас мне кажется, что мы с Женей одинаково ощущали себя как единство противоположностей. Приближаясь, мы готовы были неистово броситься во взаимные объятия и слиться в любовном экстазе. Однако одновременно я чувствовал, что в нас обоих присутствовало что-то абсолютно несоединимое надолго, и при длительном общении мы запросто могли перегрызть глотки друг другу. Если бы она была где-то здесь, неподалёку, я не смог бы прожить ни дня, чтобы не обладать ею, или, в крайнем случае, хотя бы ежедневно видеть её. Но, насладившись ею, я должен был немедленно  удалиться и переварить в себе это общение, точно удав, проглотивший кролика. Женя оказалась для меня слишком опасным и очень горючим материалом, который мог в один миг сжечь дотла при неосторожном прикосновении, но жизнь без которого, в то же время, становилась для меня бессмысленной и пресной, как пища без соли. И если бы мне даже грозила казнь за ещё одну ночь любви с Женей, я бы без малейших колебаний согласился на это. Более того, мне кажется, я бы не остановился ради неё даже перед убийством. Образ Жени постоянно преследовал меня, где бы я ни находился, и что бы ни делал. Я думаю, она прекрасно понимала моё состояние. Но лёд превращался в пламень только в краткие минуты любовных отношений. Увы, в остальное время она была для меня  неприступна, как изваяние, занятая какими-то своими, непонятными делами и мыслями, в которых мне совершенно точно не было отведено ни малейшего места. И в такие минуты я вообще сомневался, существует ли на свете тот мужчина, который был способен вызвать у неё чувство, хотя бы отдалённо напоминающее любовь. 

    Я не был профессиональным рыбаком, однако к ужину наловил всё-таки пару окуней, трёх карасей и ещё одного леща. В ведре у меня плавало также несколько мелких краснопёрок. Вначале я думал тоже отнести их Калерии Ивановне для ухи. Но потом заметил, что метрах в десяти от меня терпеливо сидит на пригорке дымчатый облезлый кот и пристально, не мигая, смотрит на меня.

    - Калерия Ивановна точно бы сказала, что плохая примета, - усмехнулся я про себя, - а он просто есть хочет. В эту пору-то мыши, видать, все по тёплым амбарам попрятались и служат лакомством для хозяйских котов. А этот – бездомный.         
    - Ладно, иди сюда, Васька, - позвал я его, - кыс-кыс-кыс! Так и быть, дам тебе тоже рыбкой полакомиться, всё же помогал, наблюдал.

    Я достал из ведра краснопёрок и понёс коту. Однако тот оказался излишне осторожным и стал пятиться назад.
    - Хорошо, тогда бери сам, если моё присутствие тебя смущает, - улыбнулся я и положил рыбок на песок возле реки.

    А сам направился к дому. Потом остановился вдалеке и стал наблюдать, как кот расправится с рыбой. Похоже, он знал себе цену, причём, ставил себя исключительно высоко. Хоть кот и был голоден, но подошёл к еде не спеша, степенно и деликатно, прочно умостился перед рыбой и только потом начал аккуратно есть. 
   
    А я, понаблюдав немного, отправился домой, стараясь даже не поворачивать голову в сторону Жениного дома, когда проходил мимо него.  И потом, отдав своей хозяйке улов, дотемна во дворе колол дрова и носил воду.
 
    Следующее утро я начал с того, что сделал себе психологическую накачку. Что я за трус такой!? Вначале никак не мог решиться на объяснение с Ириной в Москве. Теперь вот боюсь даже подойти к дому Жени. Зачем же я тогда вообще приехал в такую даль? Вообщем, обретя необходимую решимость и позавтракав, я отправился к Жене домой. Однако сколько ни стучал в закрытую калитку, никто мне не открыл. Тогда я, воспользовавшись своими гимнастическими навыками, и тем, что в этот момент на улице никого не было, легко перемахнул через невысокий забор и начал стучать в дверь. Но результат был тот же. Хотел посмотреть в окно, но окна были плотно закрыты ставнями. Да и вообще, дом оставлял впечатление покинутого хозяевами. Во дворе всё было аккуратно прибрано, не висели и не сушились банки и старые тряпки, не осталось никаких недоделанных дел. Я долго бродил по двору, но с каждой минутой всё больше убеждался в том, что хозяйка оставила этот дом.

    Всё же, не теряя надежды, я решил наведаться в библиотеку. Прямо передо мной, едва не сбив с ног, из дверей выскочил какой-то мальчишка с книгами. Я воспрял духом.      
    - Эй, пацан, - схватил я его за плечо, - а библиотекарша, тётя Женя, сейчас в библиотеке?
    - Да! – крикнул он, на ходу освобождаясь от моего захвата.
 
    Но когда я вошёл внутрь, то увидел незнакомую мне пожилую женщину в крупных роговых очках.
    - Что вы хотели, молодой человек? – обратилась она ко мне. – Взять какую-нибудь книгу? Но я вас что-то не припомню. Вот, пожалуйста, заполните формуляр, - протянула она мне учётную карточку.
    - Нет, я совсем не за книгами, а по другому поводу пришёл, - улыбнулся я как можно более приветливо. – Здесь до вас работала другая библиотекарь. Звали её Женя. Вы не знаете, где она сейчас?
    - Не знаю! – вдруг со злостью отрезала моя собеседница, сразу приняла какой-то обиженный вид и неприветливо посмотрела на меня. – Куда-то запропастилась, уехала срочно! Но я вам сразу скажу, так порядочные люди не поступают! Сейчас начало учебного года, школьникам  учебники нужно выдавать, методички всякие, рекомендуемую в школе литературу. А этой вертихвостке будто в одном месте припекло, начала твердить, что срочно уезжает – и всё! Но самое поразительное, что обычно, после подачи заявления об уходе по собственному желанию, по закону какое-то время человек обязательно должен отработать. Это логично и понятно, так как ему нужно ещё замену найти. А тут начальство почему-то даже не пикнуло, в один миг заявление подписало. И в тот же день эту вашу Женю, как ветром сдуло!  Вот и обязало теперь меня начальство, кроме своих,  учительских обязанностей, ещё и в библиотеке сидеть, да ещё за бесплатно!
    - А когда она уехала?
    - Да где-то, наверное, уже неделя, если не больше, с её отъезда прошла.
    - А куда?
    - Кто ж её знает!? Она же выше этого, гордячка вся из себя такая! Даже не посчитала нужным нам сообщить да по-человечески отходную сделать! Всё молчком да тишком! Снялась, дверь заперла, чемоданы на телегу загрузила, сама сверху уселась – и была такова! А вы-то кем ей приходитесь, гражданин?
    - Никем, - буркнул я, открывая дверь на улицу. – Просто хороший знакомый.
    - Что же делать? Где мне теперь искать Женю? – ломал я голову. – Может быть, Калерия Ивановна что-то знает?

    Когда я спросил её об этом за ужином, она сразу разулыбалась.
    - Сашенька, чтоб ты знал, в нашем посёлке почти что ни одна тайна не может долго сохраняться. Думаешь, если ты мне плёл, что с Максимом Петровичем целые ночи проводил, так я тебе и поверила? Да нам тут всё известно, кто, с кем, где и даже от кого! И как ты Женьку-библиотекаршу от фулиганов защищал, и как к ней в гости наведывался, и как в этой самой избе-читальне подолгу засиживался. А что, молодец, девка она красивая, видная, прямо кровь с молоком, грех такую не заметить да пропустить! Правда, больно своенравная была. Но ведь если разобраться, так все мы, бабы, не без греха. Я, как только тебя давеча увидала, так сразу и поняла, что ты свою зазнобу проведать прикатил. Только не захотела сама начинать этот разговор, чтоб не расстраивать тебя. Да, Евгения уехала, но никому не сказала, куда. Так эта загадка в Михайловском и не разгадалась до сих пор. Я даже специально потом у баб выведывала. Случился тот исключительно редкий случай, когда в цельном посёлке никто ничего не знает.
    - А когда она уехала? – ещё раз уточнил я.

    Калерия Ивановна задрала голову, вперила глаза в потолок, беззвучно принялась шевелить губами, потом произнесла.
    - А вот сегодня как раз аккурат неделя будет тому.
    - Это что же получается? Приедь я на несколько дней раньше, то застал бы её, может, даже мне удалось бы поменять Женины планы? – огорчённо подумал я. – Хотя вряд ли. Зная Женю, ничего бы она не стала менять.

    - Перед отъездом Евгения забегала ко мне попрощаться. Сказала, что навряд ли когда-нибудь ещё приедет сюда, но на всю жизнь запомнит наш посёлок. Кроме того, она принесла мне коробку, а в ней – венок из засохших ромашек. Она сказала, что это ты ей когда-то его подарил, и просила сохранить. Вон он, так и лежит на полке в чулане. Ещё она сказала, что ты, она была уверена, обязательно приедешь сюда её искать. И наказала, чтоб я передала тебе, она будет помнить тебя всегда, а ты, чтоб не искал её больше. Потом поцеловала меня на прощание, пожелала здоровья, долгих лет жизни – и была такова.
    - Погодите, она что же, пешком на станцию пошла?
    - Нет, почему же пешком? На её счастье, тут Панкрат недалеко ошивался, как обычно, всё к моему двору присматривался. Я ему тогда стаканчик налила и наказала, чтобы он Евгению в лучшем виде до станции доставил.
    - А может, он знает что-нибудь о Жене?

     Старушка так и зашлась от смеха.
    - Сашенька, дружок, да энтот выпивоха себя скоро перестанет узнавать! А ты хочешь, чтобы он о Жене тебе что-то путное рассказал! Он и говорить-то скоро вообще разучится. Его сейчас только одна лошадь и понимает! Нет, он тебе в этом деле не помощник.
    - Калерия Ивановна, а дядя Панкрат меня до станции послезавтра не подвезёт?
    - А чего же не подвезти? Конечно, подвезёт. Он хоть и пропил свой ум окончательно, но хитрый, собака! Выпивку чует за версту! Вот посмотришь, я с утра, ради эксперименту, стаканчик на подоконник поставлю, так не пройдёт и двух часов, как его фигура образуется, будет тут как тут, прилетит, словно муха на мёд.

    На следующий день у меня никаких планов не было. Поэтому с утра я посвятил время колке дров, складыванию их в поленницу, да наносил побольше воды своей доброй хозяйке.

    Под вечер пошёл побродить по посёлку. Подошёл к дому Жени, потом прошёлся до бывшего, как он сам его называл, скворечника Максима Петровича, потом прошёл к реке и посидел на бережку, прощаясь с нею. Даже ветер, похоже, поддался моему унылому настроению и тоске и постепенно стих. И только маленькие волны от реки с шелестом накатывали на прибрежный песок. Всё, здесь мне больше делать было нечего. И я отправился назад.

    На следующее утро, когда я после завтрака складывал перед отъездом свои нехитрые пожитки, послышался во дворе разговор.
    - А-а, Панкрат, лёгок на помине! Ну, я скажу, у тебя и нюх! Лучше, чем у ищейки! Я же говорила Саше, если стаканчик с водкой будет стоять на подоконнике, Панкрат обязательно будет утром стоять возле моей калитки. Слухай, как ты определяешь выпивку? Будь любезен, поделись, а?
    - Э-э, Калерия Ивановна, я тебе так скажу, с наскоку такое сложное дело объяснить невозможно. Тут особливый талант нужон, а ещё постоянная тренировка. А чего ты хотела от меня?
    - А вот, мово квартиранта надо до станции подвезти, сможешь?
    - А чего ж не подбросить, конечно, подброшу. Только дай лошадке моей корочку хлеба с солью пожевать да мне чего-нибудь выпить.

    Моя хозяйка  совсем уж было потянулась за стаканчиком, но вдруг остановилась, внимательно всмотрелась в возницу, с подозрением повела носом.
    - Погоди-ка, Панкрат, а ты никак с утра уже кого-то подвозил? Вон, и дух от тебя прёт тяжёлый, и нос у тебя уже красный.
    - Ну, дык чё ж тут такого особенного, Ивановна!? Если хорошенько разобраться, это вобче не твоя печаль! А ты меньше принюхивайси! Давай-давай, повертайся шибче, наливай скорей! А то, неровён час, Сашок на поезд опоздаить, тады себя виноватить станешь. Не переживай, доставлю твого жильца в лучшем виде! А ты, Сашок, не стой столбом, мигом залезай в телегу, вон видишь, лошадь уже хлеб доедает. Значит, через пять минут отправляемся!

    Я тепло попрощался с Калерией Ивановной, улёгся на сене в телеге, и дядя Панкрат вместе со своей верной Савраской не спеша повезли меня к станции.
 
    У возницы, видно, наступала та очередная стадия опьянения, когда возбуждение начало пропадать и постепенно сменяться умиротворением. Временами он что-то нечленораздельно бурчал, иногда даже пытался петь, потом засыпал. Лошадь, привычная к подобному поведению хозяина, сама прекрасно знала дорогу. Поэтому возница ей был не нужен, разве что для компании. Она смиренно тащила телегу к станции. Я пару раз безуспешно пытался заговорить с дядей Панкратом, чтобы выяснить какие-нибудь сведения о Жене, но вскоре понял справедливость слов Калерии Ивановны. Тот на все мои вопросы только недовольно мотал головой  из стороны в сторону, бурчал что-то неопределённое, отмахивался от меня, как от назойливой мухи, после чего опять надолго замолкал, впадая в спячку.

    Наконец, мы подъехали к станции. Я в очередной раз растолкал дядю Панкрата. Спросонья, он вначале никак не мог определить, где мы находимся. Потом немного оклемался, узнал меня. Я вновь приступил к нему с вопросами.
    - Дядя Панкрат, помните, вы неделю назад подвозили сюда же на станцию библиотекаршу Женю?
               
    Тот раскрыл глаза пошире и ответил неожиданно трезвым голосом.
    - А как же, конечно, помню!
    - А куда она потом уехала, помните?
    - А туда! – неопределённо махнул он рукой куда-то вдаль. – Кто ж её знает? Я что, обязан был у неё спрашивать!?
    - Дядя Панкрат, пожалуйста, вспомните, мне это очень нужно, она говорила вам что-то?
    - Ну, да, как же, как сейчас помню, говорила! Но куда уехала, хоть убей, не помню! – бестолково и печально сообщил он мне.

    Я долго пытался пробудить в нём остатки плотно залитого алкоголем разума. Но он только отмахивался от меня, что-то бубнил, пытался рассказать историю своей любимой Савраски, временами принимался рыдать, размазывая пьяные слёзы по лицу, от жалости к её тяжёлой судьбе, да иногда неуверенно просил дать ему опохмелиться. Потом его опять накрывала дремота. Уже подошёл паровозик и, в ожидании рабочих, медленно бредущих со смены, устало попыхивал паром. И тут вдруг меня осенила идея, и я решился на эксперимент.
    - Дядя Панкрат, опохмелиться хочешь?

    Тот удивлённо широко открыл глаза, посмотрел на меня, зачмокал губами и даже попытался выпрямиться.
    - Ага, давай! А то страх, как в горле пересохло, прямо говорить не могу!
    Я показал ему на паровоз.
    - Видите, у меня скоро уходит поезд? Я сейчас сбегаю в станционный буфет и куплю вам водки. А вы за это время попытайтесь вспомнить, куда уехала Женя-библиотекарь. Она вам точно говорила, не могла не сказать!
    - А-а, ага, давай, Сашок, давай, скорей! – жалобно запричитал возница и даже заёрзал на своём сидении. – Я вспомню, обязательно вспомню, только ты беги скорей, милай, а то не успеешь!

    Я сбегал за водкой, принёс ещё и бумажный стаканчик и снова залез в телегу. Дядя Панкрат зачарованно не отрывал глаз от бутылки, как кобра от дудочки факира, медленно поводил из стороны в сторону головой, делал непроизвольные глотательные движения и громко чмокал губами.
 
    - Ну, что, вспомнил, дядя Панкрат?
    - Ага, сейчас-сейчас, Сашок, дай только глотнуть! А я вспомню, обязательно вспомню!
 
    Он потянулся ко мне рукой, но я спрыгнул с телеги и отошёл на шаг.
    - Да что ж ты вытворяешь такое, ирод! – завопил возница. – Дай выпить, кому говорю!
    - Нет, у нас с тобой уговор, дядя Панкрат, вначале сведения, потом выпивка!

    Панкрат от напряжения наморщил лоб, стал бить себя ладонью по затылку, потом сполз с телеги и ухватил себя спереди руками за штаны, будто обмочился.
    - Ну, не могу я вспомнить, Саша, вот тебе истинный крест, ничего не вспоминается! – вдруг запричитал он неожиданно тонким голосом и даже топнул с досады ногой. – Хоть убей! Дай выпить, богом прошу! Может, тогда чего-нибудь вспомню! – и он опять потянулся ко мне трясущимися от напряжения руками.

    Паровозик совсем уже приготовился к отправлению, вдалеке загорелся зелёный свет семафора. И я пошёл ва-банк.
    - Ну, коли не знаете, тогда водку придётся вылить, вы не заслужили её! – заявил я, наклонил горлышко бутылки и стал тонкой струйкой выливать водку на землю.
    - Стой! Что ж ты делаешь, изувер!? Добро пропадает! – завопил что есть мочи Панкрат. – Люди, держите его, это настоящий враг народа и бандит! Стой, гад!
    - Если не вспомнишь, вылью всю! – безжалостно выдохнул я ему в лицо.
    - Стой, Сашенька, миленький, не торопи меня, - заголосил Панкрат, обильные слёзы текли у него по щекам. – Богом  молю, не переводи добро! Уже вспоминаю, сейчас обязательно вспомню, уже на подходе, погоди одну минутку!
    - Вон, у меня поезд уже отправляется! – крикнул я, поворачиваясь к вознице спиной.
    - Да в эту она поехала, как её, в нашу родимую! – истерично выкрикнул Панкрат. – И всеми нами ещё любимую и непобедимую! В эту, тьфу ты, в Москву, туды её мать!

    Я еле успел сунуть ему в дрожащие руки бутылку, потом сделал ускорение и, догнав состав, запрыгнул на ступеньку последнего вагона уходящего поезда.
    Через три дня я уже был в Москве.

    Всё это время я постоянно думаю о Жене. Значит, она решила уехать в Москву. Причём, по всему выходит, решила давно, даже намекала мне на это. Но зачем? К кому? И почему так скрытно? Что она тут собирается делать? Женя явно не поступать в институт уехала, ведь все вступительные экзамены давно закончились. А может, она рванула к этому хмырю Грише? Да нет, не похоже. На что он ей сдался? Вон, как она с ним резко разобралась в Дружинино. И почему я вдруг решил, что этот Гриша непременно живёт в Москве? Может, он бандюган какой-нибудь местный? И нисколько она не боится его, судя по их разговорам. А вдруг она отправилась к своему таинственному высокому покровителю, который был как бы одновременно и её наставником?

    Я ничего не мог предположить и терялся в догадках. Ну, что я за дурень такой!? В своём любовном угаре даже не сообразил узнать фамилии Жени! И ведь мог это сделать не один раз по месту её работы в Михайловском, даже во время своего повторного приезда. Однако в погоне за призраком, за тем, чтобы узнать, куда она уехала, я элементарно не догадался этого сделать. Опять проворонил своё счастье, как в том случае с Ирой! Ничему меня жизнь не учит! И что прикажете делать теперь? Где мне искать Женю на просторах многомиллионной Москвы? Да ещё существует большой вопрос, действительно ли в Москву она уехала, учитывая её непредсказуемость? У меня ведь доказательств - с гулькин нос,  одно лишь признание пьяного алкаша дяди Панкрата. Может, он вообще спьяну всё это придумал, чтобы получить свою вожделенную бутылку водки, или напутал что-нибудь? А может, Женя неправду сказала, лишь бы отвязаться от него? 
   
    С этими тяжёлыми мыслями я вновь приступил к занятиям в университете. Лекции, практические занятия, почти ежедневные и с каждым днём всё более интенсивные тренировки постепенно притупили во мне острую боль расставания с любимой. Но всё равно я продолжаю ежедневно думать о Жене, вспоминаю наши с ней разговоры, волнующие любовные свидания. В конце концов, мне ничего другого не остаётся, как запастись терпением и ждать. Я запомнил Женины слова о том, что если сильно будет нужно, она непременно сама найдёт меня. И я верю, что её слова рано или поздно сбудутся, так как лучше меня у неё никогда никого не будет, она сама мне это сказала.



                2 января 1941 года



    Всё это время к дневнику не притрагивался, дел навалилось очень много, так что одним заходом опишу всё самое примечательное, что произошло за эти дни.
 
    Однажды утром в начале декабря меня попросила дежурная по общежитию спуститься в вестибюль, сказала, что спрашивает какой-то военный. Когда я спустился по лестнице, то увидел Максима Петровича собственной персоной, сидящего на диване. Я узнал его сразу, хотя он, конечно, сильно изменился в лучшую сторону, поправился, был одет в новенькую военную форму, обут в мягкие яловые сапоги и держал в руках каракулевую папаху. Его уже невозможно было представить с удочкой, в старой крестьянской одежде и брыле, каким я впервые увидел его на берегу реки в посёлке Михайловском. Я тут же бросился к нему, мы обнялись.
    - Рад видеть вас, Саша, в добром здравии, - загудев низким голосом, широко улыбнулся он.
 
    Я сразу вспомнил, как он пел басом песни у Жени дома.       
    - Да и вы тоже стали выглядеть намного лучше. Вас уже определили к новому месту службы?
    - Нет пока, всё ещё определяют, - помрачнел Магер, - говорят, никак учебное заведение мне подобрать не могут. Вы же знаете наши порядки. Но я теперь, не будь дураком, поумнел, на рожон не лезу.
    - Что мы стоим тут, как неприкаянные? Может, пройдём ко мне в комнату? – предложил я.
    - Нет, Саша, я всего на минутку заскочил, чтобы вас повидать и познакомиться с местом, где вы живёте. Я сейчас в Ленинград возвращаюсь. Кроме того, хотел пригласить вас к себе в гости на Новый год, если будет время.

    Я сразу прикинул в голове свои ближайшие планы. Через неделю начиналось первенство по гимнастике среди ВУЗов столицы. А в последних числах декабря, перед самым Новым годом, наша сборная МГУ должна была ехать на товарищескую встречу в Ленинград со сборной ЛГУ. Так что вырисовывался нормальный повод для встречи.

    Обо всём этом я поведал Максиму Петровичу. Он обрадовался, сказал, что будет ждать меня с нетерпением, так как у него есть, о чём со мной поговорить.
    - Вы жену-то разыскали? – поинтересовался я.
    - Нет, - мрачно ответил он и, наскоро попрощавшись, вышел.

    Последний месяц года пролетел необычайно быстро. На первенстве Москвы среди студенческих коллективов наш МГУ опять, второй год подряд, оказался победителем, а я поделил третье и четвёртое места в абсолютном первенстве. Мой тренер был доволен.

    - Прекрасно, Саша! Всё идёт по нашему плану. Не станем полностью пока раскрываться. Форму ты держишь нормально, но выходить на её пик  ещё рановато, стимул мелковат. Конечно, сделал бы приличный соскок с перекладины, да не повело б тебя в опорном прыжке, вполне мог бы за серебро зацепиться. Ну, ничего, это даже неплохо, не будет повода чрезмерно насторожить конкурентов. Время у нас с тобой ещё есть, будем продолжать работать. Зато среди своих товарищей ты подтвердил класс, лучшим оказался в команде МГУ. Да и в отдельных видах неплохо выступил – золото на брусьях и бронза в вольных упражнениях. А ведь мы с тобой ещё не задействовали наше главное секретное оружие – кольца с опорным прыжком. Вообщем, давай, Сашок, так держать! Сейчас съездим на товарищескую встречу в Ленинград, а потом – короткий отдых, чтобы потом уже ни на что не отвлекаться и конкретно, вплотную готовиться к абсолютному первенству Москвы.

    Поездка в Ленинград была рассчитана на четыре дня. Первые три дня проходили соревнования. Но они больше были похожи на тренировочный процесс. Никто из нас не выкладывался, опасаясь получить травму в преддверии более серьёзных испытаний, которая сразу поставила бы крест на всех дальнейших соревнованиях в этом сезоне и убила надежду выступить на Всесоюзном первенстве.
 
    Я отработал всю свою программу нормально, ровно, без особых взлётов, предварительно исключив из неё самые красивые, но и наиболее рискованные элементы. Зато не было и срывов. Вообщем, поездка в Ленинград для нас была как бы своеобразной наградой за успешное выступление на первенстве Москвы, короткой туристической путёвкой в колыбель русской революции.

    А последний день нашего пребывания был посвящён знакомству с достопримечательностями Ленинграда. Раньше я пару раз бывал в нём, но приезжал исключительно на соревнования. Так что ничего посмотреть не успевал. Знал о городе в основном из рассказов Максима Петровича да из книг. И теперь восхищённо взирал на это ни с чем не сравнимое великолепие. Конечно, одного дня мало, чтобы осмотреть все эти чудеса света. Одному Эрмитажу надо, наверное, целую неделю посвятить. А ещё ведь есть и Русский музей, и Исаакиевский собор, и захоронения Александро-Невской лавры. А театров сколько! Из стремительных объездов пригородных достопримечательностей больше всего отложился в памяти город Пушкин с его великолепным парком, Екатерининским дворцом и пушкинским  лицеем, Янтарная комната в Петродворце и Стеклярусная комната в городе Ломоносове. Да, могли оставить о себе память цари! Какие блестящие коллекции произведений искусства насобирали, какие выдающиеся архитектурные ансамбли возвели! Конечно, и Москва не ударит в грязь лицом, у нас тоже есть, что показать. Но с таким великолепием, пожалуй, даже ей трудно будет тягаться. Что-то после себя оставим своим потомкам мы? Пока же не наблюдается ничего, кроме ВДНХ, которой пыль в глаза пускаем иностранцам, да себя тешим сплошным враньём. Ну, ещё, пожалуй, речами наших руководителей славимся, которые обещают в будущем сотворить в стране нечто необыкновенное. Но это всё где-то, когда-то, потом, наверное. А что мы можем предъявить нашим будущим потомкам сегодня? Голод в деревнях, надрывание животов на производстве с законом о запрете самовольного увольнения и перехода на другую работу, скученность проживания, словно муравьи в муравейнике, уничтожение невинных людей в тюрьмах и лагерях? Так что!? Получается, пока одни лишь идеи!? Разве только декларируемыми конечными целями отличаемся мы от типичного полицейского государства. Но зачем тогда нам вообще нужно такое социалистическое государство!? Кто будет в нём жить после нас!? Эти самые рабочие и крестьяне, которые станут обслуживать своих же правителей? Но, похоже, те уже сейчас живут в своём отдельно созданном карманном коммунизме, имеют всё, что хотят, живут в хоромах с прислугой и прочей челядью, отовариваются в специализированных заказниках, наверное, даже не знают, что такое деньги. А для современных рабочих и крестьян, по-моему, сейчас дорога до коммунизма намного  длиннее сделалась, чем казалась их родителям перед Октябрьской революцией. Я не говорю уже о пресловутой прослойке, о несчастной интеллигенции, которая потому так и называется, что уже почти вся раздавлена, как растопленное сливочное масло между двумя кусками бутерброда, почти вся по лагерям да по тюрьмам сидит или в земле лежит.   Да, очень заразительным оказалось для меня общение и долгие беседы с комкором Магером. Теперь я не только слепо слушал речи товарища Сталина и других руководителей нашего государства, читал дифирамбы нашим достижениям в газетах, но, будто впервые по-настоящему раскрыв глаза, постоянно озирался вокруг, стараясь находить несоответствие в словах вождей и делах страны. И, к своему великому удивлению и сожалению, без труда замечал их всё больше и больше. Примерно это я и выложил Максиму Петровичу, когда мы сидели с ним в его уютной квартире по улице Рылеева, 11.

    Накануне, когда мы закончили осмотр достопримечательностей Ленинграда, я обратился к своему тренеру.
    - Семён Ильич, а каковы наши дальнейшие планы?
    - Ну, какие? – ответил тот. – Сегодня переночуем ещё одну ночку в гостинице “Европейская”, а завтра с утра – назад в Москву. Потом, как тебе известно, наступит Новый год. За него можно будет даже фужер шампанского поднять в нарушение режима, так и быть, я разрешаю выпить за то, чтобы год был для всех нас самым счастливым годом нашей жизни, чтобы тебе стать чемпионом Союза и мастером спорта, а мне – заслуженным тренером. Так что, сам видишь, пожеланий и задач у нас много. Ну, а после новогодних праздников, думаю, можешь на занятия в университете пока больше не ходить. Я договорился по поводу всех членов нашей сборной команды, что зачёты вам и так выставят и допустят до зимней экзаменационной сессии. Затем во второй половине января у вас – экзамены, потом каникулы. А сразу же после их окончания начинаем напряжённую подготовку к первенству Москвы. Сразу предупреждаю, никаких разъездов, отгулов, болезней и прочих отлыниваний я не потерплю! Скидок никому не будет!
    - Ну, а сейчас-то немножко можно? – хитро вставил я вопрос в его грозную тираду.    
    - Что можно!? – сразу насторожился тренер. – Опять, небось, на Урал к своей зазнобе удрать решил?
    - Да нет, - успокоил я его, - ни к какой зазнобе я уже больше не собираюсь. Тут недавно ко мне в общежитие один хороший знакомый заходил, сам он живёт в Ленинграде, и приглашал в гости, когда буду здесь. Вот я ему и рассказал, что у нас перед Новым годом намечаются в Ленинграде соревнования. Можно, я сегодня не поеду с вами, а задержусь у него хоть на пару деньков?
    - Это можно, - облегчённо выдохнул тренер. – Это тебе не до Свердловска расслабляться. Да ещё если это товарищ, а не подруга. У товарища, действительно, больше трёх-четырёх дней не загостишься. Только надо было заранее предупреждать об этом, чтобы зря билеты не пропадали. Так что замену билетов произведёшь за собственные деньги. Ну, а числа четвёртого-пятого января я тебя сам найду в общежитии, надо будет кое-какие шероховатости в программе обсудить. Да, чуть не забыл сказать, первенство Москвы на март перенесли, сразу после Международного женского дня. Но это как раз нам на руку, времени на подготовку больше останется.

    Я согласно кивнул головой, и неожиданно сжалось сердце - я вспомнил, как этот праздник в прошлом году встречал в кругу Ириной семьи.
 
    Расставшись после окончания экскурсии по Ленинграду со своей командой, я с Московского вокзала отправился в гости к Магеру. Но, решив немного познакомиться с Ленинградом, вначале от вокзала отправился пешком по Невскому проспекту, дошёл до Казанского собора, который превратился в музей атеизма, потом вернулся на набережную Фонтанки, прошёл по ней и, немного полюбовавшись Шереметьевским дворцом, дошёл до пересечения с Мойкой. Затем, свернув на улицу Пестеля, достиг Литейного проспекта, но не стал пересекать, а немного прошёл по нему и дальше по Кирочной улице до Таврического сада, о котором в детстве был много наслышан, благодаря поэтической сказке Корнея Чуковского “Мойдодыр” – “я к Таврическому саду, перепрыгнул чрез ограду…”. Удовлетворяя своё любопытство, немного погулял по нему и даже представил маршрут, по которому удирал несчастный грязнуля от противной мочалки, подчинённой грозного Мойдодыра. Кроме того, полюбовался Таврическим дворцом. Совсем стемнело, когда я решил, что больше ничего мне сегодня увидеть не удастся и, вернувшись назад по Кирочной улице, направился искать дом Магера по улице Рылеева. Сложности это не представило, и, через площадь Радищева и Спасо-Преображенский собор, я вышел прямо в нужное мне место. Дом, в котором находилась квартира Максима Петровича, ещё в конце девятнадцатого века был выстроен военным ведомством и до сих пор числился за ним. Со времени своей постройки в 70-х годах прошлого века он почти не изменился и сейчас представлял собой уютное трёхэтажное здание с дополнительным полуподвалом. В годы Советской власти в квартирах этого дома проживали семьи высшего командного состава Ленинградского военного округа.
 
    Сейчас Магер сидел в глубоком удобном кресле, облачённый в пижаму, а поверх неё ещё в уютный тёплый халат, и. закинув ногу на  ногу, дымил своей неизменной папиросой, но то был  уже “Казбек”, а не “Север”.

    - Что, Максим Петрович, всё-таки изменили своим привычкам, на более качественные папиросы перешли?
    - Как вам сказать, Саша? Просто в своих кругах постоянно общаюсь, все на меня косятся с этими папиросами “Север”, неудобно. Вот не так давно был в очередной раз в Управлении кадров в Москве, заходил узнать о дальнейшей своей судьбе. Кстати, повидался там и с начальником Главного Управления кадров РККА Щаденко. Он меня как увидел, сразу расплылся в улыбке, будто лучшему другу, негодяй! Словно и не было никогда того эпизода, когда он врагом народа меня перед Афанасьевым обзывал. Это такой первостатейный подлец и перевёртыш, что если Сталин его заставит говно из уборной жрать, он проглотит – и даже не поперхнётся, ещё и  ложку потом оближет! Вот он мне и говорит.

    - Планировали мы тебя, Максим Петрович, вначале направить преподавателем в Академию Генштаба. Но, видно, времена изменились. Недавно состоялось заседание ЦК, на котором товарищ Сталин сделал особый упор на ухудшающейся с каждым днём международной обстановке. Хотя мы скрупулёзно точно сейчас выполняем все взятые нами обязательства, однако наш союзник Германия постоянно обвиняет нас в срыве поставок сырья, нарушении границы нашими самолётами и в скрытой подготовке к войне. Но ведь это как раз они сами допускают нарушения, в которых нас обвиняют. Вообщем, товарищ Сталин выдвинул задачу направлять на командные должности в войска в первую очередь испытанных боевых командиров, уже прошедших крещение боевыми действиями. А  этих военных конфликтов у нас за последние годы уже о-го-го, сколько было, и с японцами, и с финнами, и с поляками. Знаешь, наверное, как генерал Жуков прославился на Халхин-Голе? Вот оно, наше молодое поколение! А то пессимисты в своё время ныть уже начали, что после расстрела этого предателя подлеца Тухачевского, вроде, уже и войсками командовать некому. А вот, погляди-ка, расстреляли этих подлых врагов народа – и только крепче, мощней и сплоченнее армия стала! Никто сейчас уже не держит у неё за спиной кровавый нож. Так вот, Максим Петрович, скажу тебе по секрету, созрела у командования такая мысль: направить тебя или начальником автобронетанковых войск, или даже членом Военного Совета назад в твой родной Ленинградский военный округ. Кстати, к весне там точно должна освободиться одна из двух этих вакансий. Так что советую тебе не расслабляться и пребывать в полной боевой готовности. Когда надо будет, мы тебя вызовем. Так что больше в Управление пока можешь не приезжать. 
    - Уж не таким ли самым макаром, как в мою бытность, будет освобождена эта самая должность? – невесело подумал я, вспомнив своё собственное освобождение от должности и последовавший вслед за тем арест.

    - И вот выхожу я, значит, из Управления кадров и закуриваю свой привычный “Север”. Вдруг прямо напротив меня останавливается легковой автомобиль, и из него выходит Павлов, статный красавец-генерал, танкист, прославившийся в Испании. За успешные боевые действия он был удостоен звания Героя Советского Союза. Он также прекрасно проявил себя на завершающем этапе войны с Финляндией, в те дни, когда наши войска неожиданно стали нести тяжёлые потери. Сейчас Павлов считается восходящей звездой военного искусства и является одним из любимцев Сталина. Не так давно он был назначен командующим Белорусским военным округом - это самое стратегически опасное направление в случае открытия военных действий с Германией.

    Максим Петрович прикрыл глаза, глубоко затянулся папиросой, потом отхлебнул чая с лимоном и коньяком из стакана в подстаканнике, стоявшем перед ним на журнальном столике, виновато улыбнулся.
 
    - Вот, Саша, помаленьку тоже обуржуазиваюсь, точно аристократ какой стал. Видишь, как теперь живу? Думал, никогда не забыть мне тех ужасов, что со мной вытворяли в тюрьме. Но потихоньку начинаю забывать. А не надо бы так скоро. Может, ещё раз вспомнить придётся.
    - И что Павлов? – напомнил я. – Вы-то сами как его оцениваете?

    Магер поскрёб затылок, докурил папиросу, откинулся на спинку кресла.
    - Хоть я с ним никогда не пересекался по службе, но раньше был знаком, встречались. Конечно, в нашей среде не могли не знать о подающих надежды военачальниках – о Павлове, о том же Жукове, вот ещё генерал Кирпонос, ещё один Герой Советского Союза за бои с белофиннами, который сейчас командует Ленинградским военным округом, но ходят слухи, что в ближайшее время будет переведен на должность командующего Киевским военным округом. Что я хочу вам сказать, Саша? Если откровенно, то рановато ещё Павлову к такой должности приступать. Не буду спорить, он – прекрасный танкист, способный командир. Но одной способности для того, чтобы руководить военным округом, недостаточно. Например, критически оценивая себя самого, могу сказать, что командующим округом, да ещё в боевой обстановке, я себя не представляю. И он, так же, как и я, танкист. Был начальником Автобронетанкового управления РККА. Но командовать разными родами войск, для этого, считаю, особые способности нужны или соответствующий опыт. А его у Павлова нет. Вот и выходит, что на самом опасном направлении, можно сказать, на направлении главного удара немцев окажется недостаточно подготовленный командующий, да ещё, говорят, не очень инициативный, всё к указаниям товарища Сталина прислушивается. И это может вылиться в громаднейшую катастрофу.

    - А откуда вы знаете, что немцы, в случае войны, будут наступать именно на этом направлении?
    - Сашенька, дорогой мой, я ведь не советую вам, как нужно выполнять  комбинации на коне или турнике. Потому что в этом ничего не смыслю. Но, не побоюсь показаться излишне хвастливым, в своём деле я -  профессионал высокого класса. Мне не нужно ничьих подсказок, достаточно изучить только оперативные карты, узнать состояние войск, тылов, оснащений, поработать немного на картах с циркулем, линейкой и карандашом – и ситуация для меня будет сразу более-менее понятной. А этого мне делать не запрещают, я вхож на своё прежнее место службы, тем более что в секретный отдел не лезу. А прежние сослуживцы, мои бывшие подчинённые, помогают изучить обстановку. Так вот, дорога от Бреста – это кратчайшее расстояние до Москвы, которая будет являться главным притягательным призом для Гитлера на начальном  этапе войны. Но Павлов, кроме разве что только чисто теоретических штабных учений, ни разу не оперировал на практике такими крупными соединениями, не руководил в тесном взаимодействии разными родами войск. Очень бы хотелось мне ошибиться, но боюсь, что как для него, так и для всей нашей армии это будет иметь катастрофические последствия. К тому же против него будут выступать ещё три важнейших фактора. Первый – внезапность нападения, это излюбленная тактика Гитлера, которой он чаще всего начинает боевые действия. Второй – отсутствие единоначалия, чрезмерная закомиссаренность, заполитизированность войск, двуединое начальство в нашей армии, снижающая её боеспособность, против чего яростно, но безуспешно выступал в своё время маршал Тухачевский. И ещё один важный фактор, тесно связанный со вторым – это безынициативность наших командиров. Сталин так приучил своих военачальников, так запугал их репрессиями и разными другими карами, что без одобрения этого совершеннейшего профана в военном искусстве, сугубо штатского человека, они и шагу самостоятельно не смеют ступить. Только и слышишь, “чего изволите?”, “есть, товарищ Сталин!”, “слушаюсь, товарищ Сталин!”. Вот, например, давно уже следует безжалостно сбивать фашистские самолёты, постоянно нарушающие наши границы и ведущие разведку. А эти тупые, трусливые жопотрясы даже публично вякнуть боятся, будто воды в рот набрали, только указания товарища Сталина ждут и выполняют, не дай бог, господин Гитлер осерчает! А тот, видя подобную бесхребетную тактику, непременно осерчает! Вот так, Сашенька, обстоят дела в нашем военном ведомстве.
 
    - И что же дальше? – я опять попытался вернуть своего собеседника к первоначальной теме разговора.
    - А что дальше? – не понял Магер. – Знаете, в последнее время часто начну о чём-нибудь рассказывать, и вдруг забываю на полуслове, совсем на другую тему съезжаю. Вот что эти гады с моей головой в тюрьме сотворили! Вы не помните, Саша, чего это я о политике вдруг заговорил? Мы ведь, кажется, обсуждали какую-то другую тему?

    Я засмеялся и показал на потухшую папиросу в руке у Магера.
    - Вы что-то про папиросы “Север” собирались мне рассказать.
    - Ох, ты, и правда, Саша! Вот видите, как бывает? Впрочем, там как раз ничего особенно интересного и не было.  Вот курю я, значит, на крылечке-то, и вдруг вылезает из машины генерал Павлов и идёт прямо ко мне. Узнал, поздоровались мы с ним. Потом  достал из кармана кителя золотистую коробку “Герцеговины Флор”. Вначале предложил папиросу мне, но я отказался, мне, говорю, мои папиросы как-то привычнее курить. Тогда он взял себе папиросу, постучал мундштуком о пачку, закурил,  пачку назад в карман засунул.
    - От товарища Сталина подарок, - показал он глазами на папиросу и, пустив вверх тугую струю дыма, улыбнулся. - Вчера был у него на приёме. А ты, я смотрю, Максим Петрович, как привык в заключении, так и куришь по-прежнему свои плебейские папироски? Мой тебе совет, освобождайся от этого поскорее, привыкай к новой жизни. Ничего, дай только срок, вот перевооружение в армии закончим, тогда, может, наших офицеров и на сигарное обеспечение переведём! – громко захохотал он.
 
    Павлов докурил, аккуратно опустил пустой мундштук в урну и, попрощавшись со мной, вошёл в вестибюль. Следом поспешал его бравый адъютант с кожаным портфелем под мышкой, до того смиренно дожидавшийся на некотором удалении окончания нашего разговора.
 
    - Ты понял? Плебейские папироски? Какими словами уже разбрасывается этот бывший крестьянский сын! – мрачно подумал я тогда. – Повезло тебе, что не попал ты в такие жернова, как я, надеюсь, и в будущем не придётся изведать чекистских методов следствия. Тогда и в бой с чистой совестью можно вступать и кричать: “За Родину, за Сталина!”. Только сколько уже нас, таких наивных оптимистов, перемолол этот усатый интриган!? Поэтому и на рвоту сразу потянуло меня от его подарочной “Герцеговины”, лишь только услышал, из чьих рук он с благоговением принял эту, можно сказать, подачку Иуды.

    Максим Петрович посидел немного в молчании, потом сделал усилие, отогнал мрачные мысли, сменил тему.
    - Саша, вы как, надеюсь, ночевать у меня останетесь? Да что говорить, я и не отпущу вас никуда! Ведь сегодня наступает Новый год. Вы – один, я – тоже один. А вместе нас двое! Так что сама судьба подталкивает нас навстречу друг другу, отметить этот праздник! А завтра, если хотите, поедете. Ну, а если пожелаете, поживите у меня несколько дней, всё мне, старику, веселее будет.
    - Да какой же вы старик!? – бурно завозмущался я. – А по поводу остаться, так у меня, честно говоря, и не было других вариантов. Наша команда сегодня утром уехала встречать Новый год в Москву. А я сказал, что у вас ненадолго задержусь. Что касается дальнейших дней, то остаться, к сожалению, не могу, дела. Лучше в другой раз когда-нибудь опять приеду, тогда уж на более долгий срок.
    - Ну, смотрите, как хотите, неволить не буду. Только ещё Ленин учил не откладывать на завтра того, что можно сделать сегодня. Я это его изречение особенно хорошо в тюрьме прочувствовал и сейчас стараюсь всегда ему следовать. Ну, что ж, раз наши с вами планы  Сашенька, прояснились, давайте тогда готовиться к празднованию Нового года.

    - Максим Петрович, - забеспокоился я, взглянув в окно, за которым город постепенно начала накрывать темнота, и уже зажглись уличные фонари, - так мы ещё даже ничего не купили, не сварили и не приготовили!
    - Спокойно, Саша, не нужно дёргаться! – уверенным голосом произнёс Магер. – Я же сказал вам, что постепенно стал обуржуазиваться. Хоть должность пока не дают никакую, но к специальным подачкам уже пристегнули. Если сам активность по какому-то продукту не проявлю, регулярно курьер из специального заказника усреднённый специальный паёк доставляет. Так что всё у нас с вами сегодня есть к праздничному столу!

    Он принёс из кухни большой картонный ящик, открыл и выложил из него на стол по банке чёрной и красной икры, балык, банку маринованных огурцов, зелёный горошек, шпроты, полуфабрикаты из свиных отбивных на косточке, а также пачку макарон, отборный чистый картофель, бутылку водки и ещё одну бутылку “Советского шампанского”.

    - А помните, Саша, - мечтательно произнёс он, - как мы здорово сваренную в чугунке картошку в мундире едали в Михайловском? Вот это была смакота!
    - Да, хорошо живут советские буржуины! – засмеялся я, с восхищением оглядывая возникшие на столе яства и сглатывая непроизвольную слюну.
    - Ага, а также высшие государственные деятели советского государства и командиры Красной Армии, - мрачно закончил фразу Магер. – От такой  халявы не каждый добровольно оторваться способен. Приучила к всевозможным удобствам эта кодла своих прихлебателей. Даже специальные правила выработали для себя, кому, в какой должности и в каком звании, что получать полагается – досконально расписаны все продукты и все предметы обихода. Так что не ссы против ветра, гавкай на того и в ту сторону, куда Хозяин укажет, - и получишь от него одобрение и подачку! У нас это так и называется в партии – ленинской принципиальностью, в честь самых первых специальных пайков, установленных сразу после победы Октябрьской революции. Правда, справедливости ради, следует сказать, что вначале Совнаркомом был установлен так называемый партмаксимум, та предельная зарплата, которую мог получать партийный функционер. Но скоро они поняли всю ненужность этих ограничений и по-тихому его отменили. А теперь не только не вспоминают, но и жестоко карают тех, кто о нём напоминает.

    - Вы что, хотите сказать, что ещё при Ленине было принято такое положение!? Что он тоже не таким уж принципиальным был, как нас учили!?
    - Выходит, так, Саша, - огорчённо констатировал Магер, разведя руки в стороны. – Во всяком случае, об этом мне поведали старые коммунисты, члены организации политкаторжан, когда я ещё был молодым командиром, а они ещё не были уничтожены Сталиным.

    - Максим Петрович, чугунка, конечно, тут у вас нет, да и русской печки явно не наблюдается. Но, может, сварим всё же картошечку в мундире, как в старые добрые времена?
    - Давайте, Саша, приступайте! А я за это время отбивные подогрею.
 
    Часам к десяти вечера мы были полностью готовы к встрече Нового года.
    - Жалко только ёлки у нас нет, - посетовал Магер. – Ну, ничего, мы её просто будем в уме представлять. И радиоприёмник включим, чтобы новогодние поздравления не пропустить.

    Как всегда бывает перед каким-нибудь важным событием, последние минуты тянулись особенно томительно. Новых тем для разговора не находилось. Я то и дело прикладывался к минеральной воде, а Максим Петрович непрерывно курил.
    - Нет, ждать дальше у меня нет никаких сил! – возопил, наконец, он. – Праздник праздником, за него мы ещё успеем выпить шампанского отдельно. Но так долго томить людей голодом только в тюрьме разрешается! Выпьем, Саша!

    Он налил себе водки, я отказался, выпил, и мы немного подзакусили. Ближе к двенадцати часам открыли шампанское, наполнили фужеры, положили в тарелки еды. Ходили упорные слухи, что впервые выступит с предновогодним поздравлением к советскому народу сам товарищ Сталин, как это сделал четыре года назад Всесоюзный староста Калинин с предновогодним обращением к полярникам. Однако никакого поздравления мы так и не дождались. Из приёмника лилась только классическая музыка, перемежающаяся песенными номерами. Когда стрелки часов слились на двенадцати часах и ждать дальше не было смысла, Магер взял свой фужер и поднялся из-за стола.

    - Поздравляю вас, Саша, с Новым 1941 годом! Желаю вам, а заодно и себе, чтобы он был самым счастливым и запоминающимся в нашей жизни! Вам, Саша, также хочу пожелать достичь чемпионских высот, стать мастером спорта и всё выше и увереннее поднимать знамя советского спорта! Может, скоро наступит то время, когда и за рубежом посчастливится выступать. Также желаю исполнения всех ваших желаний в личной жизни! И пусть она у вас всегда будет мирная, безоблачная, счастливая, многодетная и долгая! Ну, а себе, прежде всего, хочу пожелать вообще дожить до следующего года. И не только дожить, но не видеть страну в огне вражеских пожаров, а жить в могучей, изобильной стране счастливых и гордых за её успехи людей! И, наконец, желаю, чтобы наша дружба с вами, Саша, начавшись так необычно и романтично, продолжалась очень долго, до самого конца нашей жизни, и никакие невзгоды не смогли никогда её омрачить!

    Мы чокнулись и дружно опорожнили полные фужеры золотистого, пенящегося напитка.
    - Максим Петрович, - проговорил я, уплетая необычные для меня деликатесы, - у меня в последнее время появилось одно увлечение. Нахожусь я, допустим, в каком-нибудь дне, а сам вспоминаю, что я делал в этот же день ровно год назад. Или наоборот, представляю, что я буду делать, где и с кем находиться в этот же день ровно через год.
    - Ну, тут мне-то как раз особо и напрягаться не надо, - хмыкнул Магер и налил себе в рюмку водки. – В   этот самый день, ровно год назад, я сидел в тюрьме и ожидал решения своей участи после беседы с заместителем военного прокурора Союза Афанасьевым. Вот, чёрт, терпеть не могу этих буржуйских малюсеньких рюмочек! То ли дело наш русский гранёный стакан! Или, на крайний случай, стопарик! Помните, как мы славно в Михайловском  посиделки втроём устраивали, Саша?
    - Да, как же, отлично помню! – улыбнулся я. – А как вы представляете себе первое января 1942 года?

    Максим Петрович выпил, закурил и мрачно уставился в пол, потом ответил.
    - А вот в том-то и закавыка, Саша, что я себе этот день через год вообще никак представить не могу! Точнее сказать, представляю, но в таком плачевном состоянии, что лучше об этом не стоит и говорить.

    Мне сразу же расхотелось делиться с моим собеседником своими планами, в числе которых был и поиск Жени, и летний турпоход куда-нибудь подальше, в Сибирь, на Алтай, а может, даже на Байкал. Надеялся я и на успешное выступление во Всесоюзном чемпионате. Но теперь решил сменить тему.
    - Максим Петрович, а чем увенчались поиски вашей жены?

    Тот пересел в кресло, взял в руки фужер с шампанским, положил на тарелку закуску, поставил на журнальный столик и заговорил.
    - Понимаете, Саша, вот с этим вашим вопросом и связан мой ответ, что Новый 1942 год я себе никак не могу представить. Ладно, почти полтора года я не получал ни единой весточки от жены. Это я ещё как-то могу понять и объяснить. Она не знала, где я нахожусь, её выселили из квартиры, нужно было где-то остановиться, определиться, как-то устраивать свою личную жизнь. Когда я вышел на свободу, тоже нигде не мог её следов отыскать. Хорошо, тогда я ещё, можно сказать, бесправный был. Помыкался-помыкался, да и уехал в Михайловский нервную систему восстанавливать да зализывать раны. Но теперь-то!? Я – заслуженный командир, при всех регалиях, ожидающий назначения на крупную должность – и полностью бесправный как в отношении себя, так и получении сведений о жене. Тыкаюсь во все инстанции, как слепой щенок, - и никакого толку! Когда был последний раз в Москве, даже к наркому обороны маршалу Тимошенко ходил на приём с этим вопросом. Он меня внимательно выслушал, мы с ним по папиросе выкурили, по стакану водки жахнули. Потом он погладил свою бритую голову и сказал.
 
    - Занимался я твоим вопросом, Максим Петрович, не  думай, что оно спущено на тормозах. Даже сам лично ходил в НКВД, у Берии узнавал. Всё впустую! Вопрос, как в вате, вязнет! Лаврентий Павлович мне ответил одно, что твоя жена не репрессирована. Но куда она исчезла, не знает никто, даже он сам. Так что наберись терпения – и жди! Всё равно у тебя другого выхода нет, остаётся только надеяться, что она жива. А если жива, то, рано или поздно, обязательно найдётся! Так что поезжай пока в свой  Ленинград. Мы тебе скоро должность подберём, это я твёрдо обещаю. А на службе всё-таки легче переносить разлуку будет.

    - Я так и поступил. Сижу теперь дома, жду и целыми днями ломаю голову, куда она могла уехать? Её тогдашние намерения мне понятны: хотелось отключиться от всей этой грязи. Но у неё, насколько я знаю, нигде нет родственников. А искать её вслепую – это ещё сложнее, чем иголку в стогу сена! Только я вот думаю, что Берия вполне и соврать мог, он ведь за ложь недорого возьмёт.

    - Да, Максим Петрович, эти ваши тревоги мне как раз очень понятны, - ответил я. – Знаете, я ведь ещё раз побывал в Михайловском в средине сентября, хотел повидать вас и Женю. Вы тогда уже уехали в Москву. Я, было, сунулся к Жене, так она мне в душу запала. Но её, как след простыл! Никто не знает, куда она подевалась. В один день, говорят, снялась и исчезла в неизвестном направлении. Правда, потом мне один дедок, который подвозил её на станцию, обмолвился, что она будто бы говорила, что в Москву собирается уезжать. Но что ей там так срочно понадобилось, ума не приложу. А если начать искать её, так я, болван стоеросовый, даже фамилии у Жени спросить не догадался!

    Магер выслушал меня молча, удручённо покрутил головой, потом опять вернулся к своей теме.
    - Знаете, Саша, этот подлец Берия – крайне мстительный и злопамятный тип, одним словом, настоящий бандит с большой дороги! Я уверен, он просто так не забудет то, что я ему сказал при личной встрече у него на квартире. Он бы меня ещё тогда уничтожил, но гнева Сталина побоялся. Тот по каким-то ему одному известным причинам неожиданно взял меня под свою защиту и приказал вернуть и звание, и награды. Но Берия только затаился и теперь выжидает удобный момент. А эти внутренние органы мне спать спокойно не дают. Недели не проходит, как посещает меня какой-нибудь человек, представляется сотрудником органов, вроде, уточняет, кто проживает в моей квартире, документы просит показать, будто не знают они тут каждого, как облупленного. То в местные органы НКВД вызывают, чтобы какой-нибудь пустяковый вопрос уточнить. Или в свидетели призывают, просят дать показания на кого-нибудь из бывших сослуживцев. А то и просто позвонят, но когда я снимаю трубку, упорно молчат, только шумно дышат, пасут, значит, а заодно и крепость моей нервной системы проверяют. Теперь-то я отлично понимаю бывшего начальника Главного Политуправления РККА несчастного Гамарника, который не выдержал травли и, в ожидании неизбежного ареста, застрелился. Я тоже, наверное, так поступлю, если опять придут меня арестовывать. Второй раз мне этих издевательств уже не выдержать! Теперь я каждый день свой именной пистолет проверяю, начищаю. Может, они на это и рассчитывают. Только ведь аресты чаще всего происходят внезапно, боюсь, не успею застрелиться. А если вызовут для ареста в наше ведомство, то тем более, там ведь оружие сдавать при входе полагается.

    Да и патрон Берии, этот пресловутый отец всех народов, тоже ему под стать, даже ещё более отъявленный бандит. Я многое о них знаю и чувствую, эти знания мне боком выйдут. Вот, например, несколько лет назад рассказывал мне один мой знакомый, член счётной комиссии на семнадцатом съезде партии Верховых, о так называемых семнадцати урнах. Семнадцатый съезд партии проходил в январе 1934 года. Как раз в тот год, только в самом его конце, убили Кирова. Этот съезд тогда был назван съездом победителей, потому что прошёл с большой помпой, рассматривались итоги первой пятилетки. Во всех докладах выступающие с воодушевлением рапортовали о грандиозных успехах в индустриализации и коллективизации страны, о перевыполнениях пятилетних планов. Хотя, как говорили мне позже, на самом деле это была чудовищная фальсификация, и планы оказались не перевыполненными, а сильно недовыполненными. Поэтому позже этот съезд, уже втихаря, назвали съездом расстрелянных, потому что до начала следующего восемнадцатого съезда, который проходил в прошлом году, большая часть делегатов предыдущего съезда просто не дожила, они были расстреляны или посажены в тюрьмы органами НКВД. Так вот, в самом конце съезда должен был избираться новый состав ЦК партии. Но, видно, что-то беспокоило  Сталина, так как голосование проходило хоть и анонимно, но каждая делегация опускала бюллетени в свою определённую урну. Таких урн всего было семнадцать. Когда подсчитали голоса, оказалось, что меньше всех бюллетеней “против”, четыре, было подано против первого секретаря Ленинградского обкома партии Кирова, в отличие от Сталина, против которого было подано 94 бюллетеня, больше, чем против любого другого кандидата. Таким образом, если бы кандидатов было хотя бы на одного больше, чем мест в ЦК, Сталин бы не прошёл. Его спасло то, что выборы проходили на безальтернативной основе. Председатель счётной комиссии в испуге рванул докладывать о сложившейся ситуации. Для Сталина это было настоящим потрясением. Узнав, что против Кирова было подано всего четыре голоса “против”, он распорядился, ему оставить три, остальные уничтожить. В результате, делегатам съезда был доложен сфальсифицированный протокол, в котором Сталин уже набрал наибольшее количество голосов “за”. Так вот, этот съезд ещё показателен тем, что на нём была предпринята последняя попытка сопротивления Сталину. Мне рассказывали, что перед съездом тайно собирались старые члены партии и рассматривали вопрос смещения Сталина с поста Генерального секретаря и замены его Кировым, но он якобы отказался. А Сталину планировалось предложить должность председателя Совнаркома. И об этом стало известно Сталину. Не знаю, так ли было на самом деле, но допускаю, что весьма вероятно. Однако Сталин не терпел конкурентов себе даже в отдалении, словно тот голубь, о котором я вам раньше рассказывал. Так что, думаю, с того момента Киров был обречён. Кстати, я также был неплохо знаком с Сорокиным, родственником Филиппа Медведя, председателя НКВД по Ленинградской области в день убийства Кирова. Он, ссылаясь на рассказ самого Медведя, рассказывал мне, что тот после убийства Кирова провёл собственное расследование и установил, что непосредственное убийство Кирова организовали и исполнили Генеральный комиссар НКВД Ягода и заместитель Медведя Запорожец руками якобы убийцы-одиночки Николаева. Однако идейным вдохновителем убийства был, без сомнения, лично Сталин. Кстати, точно так же, причём,  в том же 1934 году, поступил и Гитлер со своим соратником, руководителем штурмовиков Ремом, который тоже стал ему мешать. Так вот, когда следствие по делу убийства Кирова завершилось, Сталин вызвал Медведя и спросил.
    - Ну, что с тобой прикажешь делать, Филипп?
    - Снять с должности и отправить на Колыму, - тут же ответил он.

    Так Сталин и поступил, только отправил его не на Колыму, а в Магадан начальником Дальстроя. Правда, потом всё равно достал Медведя, так как не имел привычки отпускать с крючка своих жертв, и ликвидировал как врага народа в 1937 году. А Запорожца расстреляли ещё раньше, хоть он и был непосредственным исполнителем заказа Сталина. Не говоря уже о самом убийце Николаеве, которого расстреляли сразу после скорого суда.
 
    - Вы не досказали о тех семнадцати урнах на съезде, - напомнил я.
    - А что урны? Потом счётная комиссия перед Сталиным отчиталась не только о произведенной фальсификации, но и о том, в каких урнах и сколько было подано голосов против него. Было известно заранее, делегаты из каких областей опускали свои бюллетени и в какие урны. А так как, на их беду, голосование было, так сказать, абсолютно демократичным, анонимным, то впоследствии НКВД особо не разбиралось, косило всех делегатов съезда из этих областей  подряд.
 
    - Если бы я не знал вас так близко, ни за что бы не поверил, или подумал, что вы всё  это выдумали, - ошарашено произнёс я. – Даже сейчас такие вещи у меня в голове не укладываются. Выходит, власть в нашем государстве принадлежит сплошным бандитам? А главный бандит – сам Сталин?!
 
    - Увы, Саша, так и есть. И я думаю, что в ближайшие годы ничего не изменится во внутренней политике нашей страны. Сейчас я уже окончательно понял, что до власти в нашей стране дорвался настоящий бандит, установил в стране абсолютную диктатуру, от прихоти которого зависит жизнь каждого из нас. Если рассматривать Советский Союз и Германию, то при всей несхожести политического строя у них и у нас, у власти стоят очень похожие по своим действиям и наклонностям люди. Сталин и Гитлер – типичные абсолютные диктаторы, устанавливающие абсолютную власть и авторитарный режим в руководимых ими государствах. Существует такое известное изречение: каждый диктатор должен совершить свою собственную революцию, потому что без неё он не может стать диктатором. И Сталин, и Гитлер уже совершили свои собственные революции, и установленный ими режим будет сохраняться до самой их смерти. У них, если разобраться, можно выделить общие, характерные для всех диктаторов черты. Они очень подозрительны, не терпят не только возражений, но даже малейшего собственного мнения подчинённых. Кроме того, они понимают, что для удержания власти им нужно постоянно держать в страхе не только народ, но и своих приспешников. Друзей, как правило, у них не бывает. И своих  подчинённых диктатор вначале делает исполнителями своих планов, лишает их возможности самостоятельно действовать, а затем и думать, и, в конце концов, неизбежно превращает в таких же, как и он сам, палачей,  потому что диктатор никогда не обходится без большой крови своих подданных. Страх за свою жизнь является преобладающим над всеми остальными чувствами у этих замазанных кровью подлых сатрапов. Они даже пальцем не двинут, если даже Сталин подвергнет аресту и казни их ближайших родственников, братьев, детей, жён. И руководство страны в своём окончательном виде превращается в классическую кровавую банду во главе с диктатором-тираном. Она не просто держит в постоянном страхе весь народ и уничтожает невиновных, но ещё повязывает их кровью, чтобы те, сдавая под пытками других, таких же невиновных, своих  друзей и знакомых, выглядели в глазах будущих потомков, такими же кровавыми убийцами, ничем не отличающимися от самих членов банды. Чтобы впоследствии, через много лет, самая честная и независимая комиссия не смогла отличить кровавого преступника от его жертвы. И ещё, диктатор, как правило,  не только держит своих подельников в постоянном страхе, но и, в конце концов, неизбежно меняет их и уничтожает руками их же преемников, сваливая потом на них все свои зверства и ошибки в руководстве государством.

    Каждое слово Магера било меня наотмашь, словно полновесная оплеуха. Голова просто раскалывалась от такой страшной информации. Мой собеседник, видно, тоже заметил моё состояние некоего нокдауна.
    - Ну, всё, на сегодня, пожалуй, хватит, Санечка, - произнёс он, - давайте теперь просто посидим или поспим немного.

    Я был уверен, что не усну. Поэтому не отказался, когда хозяин предложил мне водки. И я, несмотря на зарок, данный самому себе в отношении неё ещё в Михайловском, собрался и выпил в один присест  целый фужер.
    - За упокой всех невинно убиенных! – перед этим провозгласил я.

    На следующий день никаких событий не произошло, и, подобных вчерашнему, разговоров с Максимом Петровичем у нас не было. А уже вечером, когда я собирался на поезд, Магер подошёл ко мне и сказал.

    - Саша, я хочу попросить вас об одном одолжении. Не буду пока вдаваться в подробности, может, вообще ваша помощь не понадобится. Тогда просто забудьте о моей просьбе, будто её и не было совсем. 
    - Хорошо, Максим Петрович, я обещаю, что сделаю всё, что в моих силах, конечно, если чисто физически буду способен на это. Говорите вашу просьбу.
    - Мне нужно встретиться с вами, как минимум, ещё раз. Может, это будет в Москве, и тогда я сам найду вас. Но, возможно, у меня не будет времени приехать, и тогда это нужно будет сделать вам, всего на один денёк приехать в Ленинград и сразу вернуться назад. Насчёт расходов можете не волноваться, дорогу в оба конца я вам оплачу.
    - Ну, что вы, Максим Петрович, об этом даже не беспокойтесь. Я обещаю вам, если меня не отправят куда-нибудь, или это не будет день соревнований, я, даже рискуя получить отработку за неявку на занятия, обязательно приеду к вам, как только вы отзовётесь.
    - Вот и славно! – удовлетворённо произнёс Магер. – Думаю, что это будет не позже конца весны.

    После этого мы с ним присели на дорожку, выпили на прощание – он целую рюмку, а я только пригубил – и я засобирался на вокзал.
    - А знаете, Саша, Сталин среди многих своих омерзительных дел иногда любит широко демонстрировать, как он сильно радеет душой за народ, кстати, это – тоже общая черта всех диктаторов. Вам известно, почему поезд Красная Стрела отправляется всегда в 23-55 с обоих вокзалов?
    - Думаю, чтобы было удобно, и день не нужно было переводить на поездку.
 
    - Нет, совсем не поэтому. Когда этот поезд впервые запустили, Сталин вызвал к себе наркома путей сообщения и сделал ему выволочку за то, что он совсем не думает о простых людях. Когда тот осмелился спросить, в чём дело, Сталин ответил.
    - Вы не думаете о людях, товарищ нарком, потому что по-глупому составили расписание поездов. Сделайте отход от станции Красной Стрелы без пяти минут двенадцать. На ней ездит много командировочных, поэтому пусть людям оплатят лишний командировочный день.
    - Видите теперь, какой заботливый у нас отец всех народов? Денно и нощно печётся о нашем общем благе! Ну, что, провожать я вас не вокзал не буду, считаю плохой приметой. Я и жене никогда не позволял этого делать, хотя, справедливости ради, это не спасло нас от несчастий.
 
    Мы тепло попрощались с Магером, и я поехал на вокзал. А утром, ровно в 7-55, уже выходил из вагона на Ленинградском вокзале.



                7 апреля 1941 года



    Хотя прошло уже более четырёх месяцев с того момента, как я последний раз открывал дневник, но ничего особенного за это время не произошло. Впрочем, нет, подобное суждение не совсем верно и страдает однобокостью. Как это не произошло? Само время изменяет всё вокруг себя и нас в том числе. Если весь мир вокруг нас находится в динамике, если зима постоянно и с периодической неизбежностью сменяет осень, а её самую поторапливает весна, если разрушаются дома, а на их месте тут же вырастают новые, строятся заводы и фабрики, совершаются удивительные открытия, умирают одни люди и постоянно рождаются другие, неуклонно увеличивая общее количество человечества в мире, это и есть те самые изменения, которые способно наблюдать всё общество, но может не замечать один человек. Или наоборот, нередко бывает так, что один человек замечает то, что большой группе людей неинтересно, и оно равнодушно проходит мимо этого события. Однако если этот самый общественный интерес постоянно искусственно подогревает чья-то дьявольская рука в корыстных целях, или наоборот, намеренно отводит взгляд общества от своих коварных действий, приведших к катастрофе, то впоследствии сами по себе эти действия привлекают очень пристальное общественное внимание. Их изучают, анализируют, иллюстрируют примерами, экстраполируют на похожие явления и события, пишут по ним диссертации и научные работы, рассматривают в сослагательном наклонении и примеривают к будущему.
 
    Так я сидел у себя в комнате сегодня утром и философски размышлял о причинах выпадения материала, отсутствии моего интереса к тому, что произошло вокруг за последнее время. И пришёл к выводу, что дневник – это чисто личное творчество, успехи и провалы всего общества в нём как-то не принято фиксировать. А те события, которые происходили рядом со мной, видимо, ничем не зацепили меня или пролетели так стремительно, что  я даже не успел их заметить. Или был слишком занят, чтобы обращать на них внимание. А может быть, просто спал.

    И ещё я каждый день продолжал ждать Женю, и утром, как только протру глаза, и днём, то и дело вспоминая её, и ночью, засыпая с этой мыслью. Я не делал попытки отыскать её, у меня не было для этого никаких вариантов и плана действий. Но я постоянно вспоминал её слова, что если будет очень нужно, она сама найдёт меня. И я убеждённо верил в её чувства, в то, что она обязательно найдёт меня, потому что ей это будет совершенно необходимо.

    Несколько раз я порывался даже ещё раз съездить в Михайловский. Но сам же и останавливал себя. Местные жители, наверняка, уже успели забыть Женю. У них ежедневно возникали свои, более насущные проблемы – кто-то умер, кто-то женился, родился, посевная, виды на будущий урожай, текущие политические события. Вариант идти узнавать в кадрах организации, где работала Женя, или вести поиск через справочное бюро мне тоже не приглянулся. С одной стороны он был далеко не надёжен и вряд ли оправдал бы мои усилия. Но, главное, что удерживало меня, было то, что пребывание Жени в Михайловском было окутано какой-то тайной, а все её действия отличались непредсказуемостью, уверенностью и стремительностью. Интуиция подсказывало мне, что какая-то неведомая мне сила гарантированно побеспокоилась о том, чтобы все сведения о ней в том далёком уральском посёлке бесследно  исчезли. Поэтому всё, что мне оставалось – это ждать и надеяться.

    В марте состоялся лично-командный чемпионат Москвы по гимнастике среди коллективов физкультуры. Наша сводная команда студентов московских ВУЗов выступила относительно неплохо, заняв седьмое общекомандное место среди пятнадцати выступавших команд. Мы смотрелись вполне прилично среди таких грандов как ЦДКА или Динамо, с которыми тягаться нам было, конечно, не под силу. Зато в абсолютном первенстве я выступил очень хорошо. После того, как на разминке перед самым первым снарядом получил травму наш лидер Серёжа Шебалин, я считался основной надеждой нашей команды и, не бахвалясь, скажу, не подвёл. В острой борьбе, продолжавшейся практически до последнего вида программы, я сумел всего на одну десятую балла опередить двух своих конкурентов, динамовца и спартаковца. Зато на целых полбалла отстал от армейца. В результате, занял чистое второе место. Да, мог бы выступить ещё лучше, но подвёл конь – на нём я испортил выступление и получил меньше девяти баллов. Тренер, помню, в первую минуту даже топнул ногой от досады. 
    - Ну, Сашка, опять твой конь разбрыкался! Всю программу под хвост пустил!
 
    Но потом, правда, успокоился, подошёл ко мне, ободряюще обнял, пожал руку.               
    - Извини, Саша, это я сгоряча сорвался. Конечно, для нас и для тебя конкретно второе место – это невиданный успех! Наши студенты никогда  даже в тройку призёров не попадали в личном первенстве, а тут сразу второе место, серебряная медаль. А как у тебя здорово крест на кольцах получился! Считай, звание мастера спорта у тебя уже в кармане! Но при одном непременном условии – ни в коем случае не задирать нос! Самое опасное, что только может подстерегать спортсмена, – это медные трубы. Сколько уже талантов загубили неограниченные дифирамбы! Так что сегодня можешь потешиться в лучах славы, немного даже похвалить самого себя, а завтра забудь все свои прежние достижения! У нас с тобой впереди – Всесоюзное первенство и огромный объём работы. Чемпионат Москвы дал нам определённую пищу для работы. Нам, прежде всего, надо во что бы то ни стало объездить коня! Что он у тебя не в меру брыкучий какой-то? Через раз тебя сбрасывает! Так что, пока его не уломаем, на Всесоюзном первенстве делать нечего! В опорном прыжке нужно поработать над приземлением. Честно говоря, за него я особенно волновался. У тебя на три чистых  обычно в два раза больше грязных приземлений приходится. Через три месяца ты должен добиться стопроцентного результата. На брусьях и перекладине программа у тебя вполне приличная, конкурентоспособная, на кольцах – просто блестящая. Только ещё раз напоминаю и прошу – нос не задирай, выполняй всё так, чтобы ни один комар, то бишь судья, носа не подточил. А вот в вольных упражнениях надо чуть усложнить концовку. Попробуй сделать комбинацию из трёх сальто с двойным переворотом в конце.
    - Да я же сколько раз делал его на  тренировках!
    - Я помню, слава богу, склероза пока нет, - улыбнулся тренер. – Но в соревнованиях ты эту связку не выполнял никогда. Поэтому попробуй сделать её завтра во время состязаний на отдельных снарядах.

    В результате, всё получилось, и я оказался лучшим на кольцах и в вольных упражнениях.
    - Всё, Сашок, теперь две недели – отдых. Я знаю, тебя обязательно в спортивном параде на Красной площади задействуют. Но тренироваться мы не будем прекращать. Я больше всего боюсь, чтобы пик формы у тебя не прошёл. Сейчас ты готов почти идеально. А через две недели начинаем многочасовую ежедневную подготовку к Всесоюзному первенству. А там, кроме вчерашних твоих соперников, ещё, как минимум, по парочке способных ребят из Ленинграда и Украины будут. Так что компания, сам понимаешь, очень серьёзная подбирается, кокуренция будет страшная. Главней задачи в этом году у тебя нет. О посещении занятий даже забудь. Другие за тебя зачёты и экзамены сдавать будут. Если надо, даже преподаватель за тебя экзамен сдаст. Студентов в нашем университете много, а надежда на победу – одна, точнее, один ты. Сейчас ни один преподаватель не посмеет против тебя что-нибудь сказать. Ректору честь всего университета намного важнее, чем успеваемость отдельно взятого студента.

    Соревнования в этом году проходили в спорткомплексе “Динамо”. Когда я уже собирался бежать на метро, меня окликнул какой-то человек. Я пригляделся и узнал в нём лейтенанта Петрова, который беседовал со мной в прошлом году. Только теперь он был в штатском костюме.

    - Здравствуйте, Александр! – подошёл он, улыбаясь и протягивая руку для приветствия. – Смотрел вчера и сегодня ваше выступление. Ну, что вам сказать? Если коротко, то восхищён! Другого слова не подберу. У меня самого второй спортивный разряд по гимнастике, когда-то тоже подавал некоторые надежды. Но до такого уровня мастерства мне было, конечно, далеко. Пойдёмте, посидим в кафе, по рюмочке выпьем?
    - Это исключено, я же не пью.
    - А, ну, да, понимаю, строгий спортивный режим. Тогда, может, чаю или лимонада с пирожными?

    Я понял, что отказ всё равно не принимается, и согласился.
    - Ну, что, Саша, обдумали моё предложение по поводу перехода в наше общество? По правде сказать, когда я его делал, не думал, что вы будете так быстро прогрессировать. А теперь как бы не пришлось ещё побороться за вас с другими конкурентами.
    - Нет, - ответил я, - не только не передумал, но даже не думал вообще. Меня пока всё устраивает в моём обществе – приличные условия, тренер прекрасный. Вот, на Всесоюзных соревнованиях собираюсь выступать.
    - Вы делаете большую ошибку, Саша. Это пока вы учитесь в университете, у вас душа ни о чём не болит. А когда окончите его? Куда идти работать? Где жить? А вдруг травма произойдёт или ещё напасть какая свалится? А семья будет, дети пойдут, что тогда? Вот о чём нужно думать! Спортивная жизнь коротка! А у нас вы на всю жизнь будете обеспечены жильём, достойной зарплатой, интересной работой. И всё это останется при вас даже после того, как окончательно завершите спортивную карьеру.
    - Нет уж, - вспомнив Максима Петровича, подумал я, - в ваш коллектив меня и калачом не заманишь! Не надо мне вашей высокой зарплаты, а особенно такой карьеры, построенной на костях невинных жертв.
    - Нет, спасибо за доверие, но я уж как-нибудь на старом месте побуду, - осторожно ответил я.
    - Да, очень жаль. Не скрою, искренне разочарован вашим решением, - произнёс Петров. – Думаю, у вас ещё будет повод вспомнить и пожалеть о вашем отказе. И, тем не менее, я не теряю надежды в будущем переубедить вас. Впереди у вас достаточно времени, ещё целый год учёбы. Если вопрос в вашем тренере, то это не проблема, мы и его можем трудоустроить. Возможно, вы ещё передумаете и измените своё окончательное решение? – Он немного помолчал. - Помните, Саша, в прошлый раз я говорил, что таких талантливых людей, как вы, мы стараемся не терять из виду? Поэтому пусть не удивляет мой следующий вопрос. Каковы ваши впечатления от Среднего Урала и конкретно от посёлка Михайловского? Что вы можете сказать о местных жителях? С кем вы там познакомились?
    - Это что, уже допрос или ещё по-прежнему дружеская беседа? – неприятно удивился я. – Вы меня в чём-то конкретно подозреваете?

    - Ну, зачем вы так сразу грубо, Саша? – Петров улыбнулся и даже интимно дотронулся до моего локтя. – Прошу вас, не обижайтесь. Конечно же, это всего лишь беседа. Пока беседа. Просто у нас такая не слишком чистоплотная работа – знать всё обо всех. И особенно подробно о тех, кто заинтересовал наше заведение. Но ни в коем случае – не допрос! Видите, я – в штатской одежде, свободно сижу с вами в кафе, пью чай, ничего не записываю. Если бы я собирался вести допрос, то пригласил вас к себе в кабинет повесткой. Нет, у нас с вами обыкновенная беседа, будто между двумя приятелями, которые долго не видели друг друга: “Ты как? Ничего. А ты как? Тоже нормально”. И дальше пошли общие воспоминания. Вот так примерно и мы с вами сейчас разговариваем. Так с кем, вы говорите,  познакомились в Михайловском?          
    - Меня не нужно убеждать и уговаривать, я не делаю из этого тайны. Я там познакомился с одним крупным военачальником, орденоносцем, героем гражданской войны комкором Магером.
    - И что вы там делали, чем занимались в посёлке?
    - Да ничем особенным, точнее, как все, снял комнату у одной местной жительницы. А с Магером удили вместе рыбу, пили водку, разговаривали.
    - Вы же не пьетё?
    - Да, обычно не пью. Но иногда на отдыхе позволяю себе немножко за компанию.
    - И он даже не удавился?
    - Кто? – не понял я вопроса.
    - Да Магер ваш.
    - А почему он должен был удавиться?
    - Потому что есть пословица – за компанию и жид удавился! – громко захохотал мой собеседник.
 
    Я без улыбки смотрел на него.
    - Ой, ну, ладно, Саша, простите, накатило что-то, - отсмеявшись, лейтенант вытер слёзы, принял опять серьёзный вид. – И о чём же вы с этим вашим комкором разговоры вели?
    - Да ни о чём особенном не вели, что руки делали, а глаза видели, о том и говорили.
    - Ну-ну, - с подозрением взглянул на меня Петров, - допустим. А случайно не упоминал при вас ваш новый знакомый о каких-нибудь записках, бумагах, дневниках, а может, работал с какими-нибудь книгами, материалами, писал что-нибудь?
    - Нет, я этого не видел ни разу. Да и зачем бы он стал посвящать меня, едва знакомого ему человека, в свои дела? Чего ради он передо мной душу должен был выворачивать, если я и находился-то в посёлке от силы дней двадцать? Мы с ним только на рыбалке встречались и за ужином, бывало, разговаривали.
    - Ну, да, я знаю, - закивал головой лейтенант, соглашаясь со мной, - точнее, двадцать два.

    - Вот это информация у них поставлена! – мысленно поразился я. – И кто же её так исправно им поставляет? Мы что, может, вообще под колпаком у них все до одного находимся?
    - А больше ни с кем там не подружились? – продолжал приставать ко мне с вопросами Петров.
    - Нет, - внутренне собравшись, коротко ответил я.

    - Ну, как же, вы явно что-то не договариваете, Саша, - улыбнулся лейтенант, - а может, запамятовали? Там ещё одна девушка была, помните?
    - Женя, что ли? – решил я играть на опережение, а заодно и выяснить  о степени его осведомлённости. – Ну, да, помню, есть там такая девушка, в библиотеке работает. Но вы же спросили, с кем я подружился? А с этой девушкой мы были просто немного знакомы, здоровались при встречах, однажды она пригласила нас с Максимом Петровичем к себе в гости на пироги – и всё. А ещё она, так же, как и вы сейчас, о каких-то записях и дневниках Магера у меня спрашивала.
    - Да? – как-то даже смешался лейтенант. – Ну, ладно. И что было потом?
    - А что потом? Потом я уехал, вы же сами знаете.

    У лейтенанта явно отпала охота для дальнейшей беседы. Он несколько минут просидел молча, прихлёбывая остывший чай. По его лицу ничего невозможно было понять – сплошная маска, видно, специально тренируют  инструктора в их грозном учреждении. Потом будто натянул на лицо вместо одной маски другую и моментально опять превратился в весёлого балагура с приветливым, располагающим к себе лицом. Он подозвал официантку, показал удостоверение, коротко бросил, обведя рукой стол.
    - За счёт заведения, пожалуйста.

    Потом попрощался со мной и хотел уже уходить. Но я остановил его.
    - Товарищ лейтенант, а можно одни вопрос? Только прошу вас, ответьте максимально откровенно, ладно? Я ведь вам всё без утайки рассказал.
    И потом добавил.
    - Причём, заметьте, без всякого принуждения с вашей стороны. Не беспокойтесь, я не буду просить вас выдать государственную тайну.      
    - Валяйте. Постараюсь, но, чур, больше не доставать - впервые изменил он своему светскому тону.
    - Откуда у вас такая точная информация о месте и длительности моего пребывания?

    Лейтенант засмеялся и ответил.
    - А ларчик просто открывается. Здесь никакой тайны нет. Все лица на железной дороге, которые имеют дело с продажей проездных документов на поезд, или заняты оформлением багажа, должны фиксировать тех пассажиров, которые едут самостоятельно, без командировочных предписаний, путёвок в санатории и прочих открепляющих граждан бумаг. И потом эти списки направляются к нам на разработку.
    - Это какую же массу информации вам надо перерабатывать каждый день!? Десятки тысяч людей ежедневно едут в разные стороны всяк по своим делам! А летом что на вокзалах делается? С ума можно сойти!
    - Ну, да, - улыбнулся лейтенант, - я же говорю вам, что работа у нас очень тяжёлая и нервная. Зато чрезвычайно важная для страны и хорошо оплачивается.

    - Значит, о второй моей поездке тебе ничего не известно, - удовлетворённо констатировал я про себя. – У меня ведь было командировочное удостоверение. И о наших с Женей отношениях ты, по всей видимости, тоже не осведомлён. Эх, спросить бы тебя о ней, ты, наверняка, имеешь сведения о том, куда она могла подеваться, да ведь не скажешь, собака!

    После этого случая лейтенант больше не отзывался, но гадливенькое чувство общения с ним не проходит до сих пор, и при воспоминании о нём даже хочется тщательно помыть с мылом и вытереть руки.
 
    Сегодня утром меня неожиданно посетил Максим Петрович Магер. Он ожидал меня утром в вестибюле нашего общежития.
    - Здравствуйте, Саша! - улыбнулся он. – Не захотел вашу дежурную с утра тревожить, по этажам гонять, знаю, что такое больные ноги, сказал, что здесь вас дождусь.
 
    Но улыбка не могла скрыть от меня его беспокойный вид, нездоровый, какой-то землистый цвет лица, мешки под глазами.
    - Я только что с поезда – и сразу к вам, - произнёс он, как-то странно озираясь по сторонам, будто уходил от преследования. – Дело, вроде бы, пустяковое, но никак успокоиться не могу, прямо душа из тела рвётся. Недавно меня, наконец-то, вызвали в Главное Управление кадров.
    - Так это же прекрасно, Максим Петрович! Вы столько времени мечтали об этом!
    - Да, безусловно, Саша, - ответил он. И вдруг быстро наклонившись к самому моему уху, тихо прошептал. – Где бы нам с вами можно было переговорить? Желательно, без лишних ушей, с глазу на глаз. У вас в общежитии это сделать невозможно.
    - Хорошо, - подумав несколько мгновений, ответил я, - у меня есть один вариант. Пойдёмте со мной.

    Я вывел Магера во двор и провёл к нашему профилакторию. Нам, спортсменам-сборникам университета, разрешалось иногда брать ключи от комнат на день-другой. Это называлось психологической разгрузкой после тяжёлых, изнурительных тренировок или перед особо ответственными соревнованиями. Был там и свой изолятор, на тот случай, если спортсмен заболевал. Тогда к нему приглашался врач. Вот туда-то, в изолятор, я и привёл Магера. Он уселся на стул, снял фуражку, вытер носовым платком потный лоб, удручённо покачал головой.

    - Курить здесь, конечно, нельзя, водку пить сам не стану, надо тоже форму поддерживать. Ладно, на этот раз побеседуем насухую. Да я и не задержу вас надолго, Саша. Помните, ещё в Михайловском я вам говорил, что работаю над теоретическими вопросами ведения современной войны, в частности, танкового боя? Я тогда ещё труды Тухачевского штудировал, Женя мне их где-то доставала. Кроме того, сохранялись у меня записи наших бесед с Михаилом Николаевичем, кое-какие дневниковые записи моих прошлых бесед со старыми сослуживцами, а также членами общества политкаторжан, которые практически все были позже арестованы и уничтожены. Но самое главное, не для меня, а для этих подлых опричников, у меня хранились документы, изобличавшие наркома НКВД Берию как предателя и убийцу в молодые годы. И об этом ему тоже было известно. Помните, я вам об этом как-то рассказывал? Как только Берия об этом узнал, я сразу понял, что живым выбраться из этой мясорубки шансов у меня практически нет. Чёрт меня попутал в тот раз с Берией связываться! Забыл на минуту, что у нас с ним категории разные. И вот сейчас боюсь, что вспомнил обо мне, наконец, Лаврентий Павлович. Впрочем, он, наверное, и не забывал никогда, просто были какие-то иные причины не  трогать меня до поры-до времени и подержать на коротком поводке, который я наивно принял за свободу. Помните, я рассказывал вам, что меня постоянно беспокоят органы НКВД? Так продолжалось несколько месяцев. А последние дней десять – как отрезало! Ни вызовов в местное отделение НКВД, ни посещения меня дома всякими неприятными личностями. Только раза два или три  опять раздавались телефонные звонки, и кто-то долго молча сопел мне в трубку. А вчера утром опять позвонили. На том конце человек представился сотрудником Наркомата обороны, адъютантом самого наркома, маршала Тимошенко. Он спросил, получил ли я уже пакет через посыльного. Я ответил, что нет, не получал. Тогда мой собеседник обозвал своих коллег ротозеями и головотяпами, опять, говорит, что-то перепутали, не туда направили, и обещал разобраться. Хорошо, говорит, что для верности он сам догадался мне позвонить и предупредил: завтра, то есть уже сегодня, седьмого апреля, к двадцати трём часам нужно быть в Главном Управлении кадров. Я попросил разрешения поговорить с самим маршалом, но адъютант ответил, что тот сейчас очень занят, проводит срочное оперативное совещание и вряд ли скоро освободится. Он успокоил меня, посоветовал не волноваться, сказал, что завтра у меня  будет возможность поговорить с ним лично, и положил трубку.
 
    - И что же во всём этом вас насторожило? – спросил я. – По-моему, совершенно нормальный разговор.
    - Да, если рассматривать каждый эпизод этого события по отдельности, то вроде бы ничего страшного не произошло. Но когда я позже, на свежую голову, спокойно проанализировал его в целом, да ещё обогащённый своим прошлым тюремным опытом, а также зная изуверскую изобретательность органов НКВД, мне по-настоящему стало страшно. Сколько опасностей прошёл, всю гражданскую, трудности мирного времени, больше десятка раз ранен был, никогда не склонял головы, всегда открыто шёл на опасность. А тут впервые испугался. Вот смотрите, Саша, сейчас я вам всё подробно растолкую. Разве может такая серьёзная организация, как Наркомат обороны, направить пакет, серьёзный документ, по ошибке не в тот гарнизон? Да за подобное нарушение тому несчастному чижику сразу голову снимут! Я потом специально в штаб округа звонил, уточнял, они не получали ничего. Теперь дальше, с какого это перепугу адъютант наркома решил продублировать вызов? Если бы в армии допустили такое, то уже через три дня  в ней начался форменный бардак из-за завала различных поручений и документации. У нас не бывает дубляжа. Значит, или опасались, чтобы я с крючка не сорвался в последнюю минуту, или это был совсем не адъютант Тимошенко. И ещё одно обстоятельство. Почему мне назначили явку аж на двадцать три часа? Да, Сталин всегда работает по ночам, а все наркоматы вынуждены приспосабливаться к его режиму. Но все назначения обычно делаются утром, чтобы военнослужащие сразу отправлялись к месту будущей службы. Сейчас же не война. Если подумать, ещё можно найти в этом деле целый ряд странностей и нестыковок. Вообщем, Саша, конечно, вполне может быть, что я ошибаюсь, и, обжёгшись на молоке, дую на воду. А то, что я сейчас рассказал вам, обычная перестраховка и даже старческая трусость. Но я решил, на всякий случай, быть готовым к самому неблагоприятному варианту. Стреляться я, конечно, не собираюсь, много чести будет этим уродам, даже пистолет с собой не взял. А вот о документах решил побеспокоиться. Они у меня вот здесь, упакованы в этом маленьком металлическом ящичке.
          
    С этими словами он достал его из портфеля и положил передо мной на стол.
    - Вы обещали, Саша, что поможете мне в этом деле. Подумайте, куда можно их спрятать так, чтобы, кроме вас, их никто не смог найти? И в то же время, чтобы вам самому не составило большого труда их забрать потом, когда опасность минует. И ещё об одном хочу вас предупредить и сказать откровенно. Подумайте ещё раз и взвесьте всё хорошенько. Если вы всё же решитесь помочь мне, то тем самым подвергнете свою жизнь смертельной опасности. Я, конечно, старый вояка, и до революции, и в гражданскую тренировался, научился уходить от хвоста. Сейчас я тоже старался прийти сюда незамеченным, даже в штатский костюм переоделся и, пока шёл сюда, посматривал по сторонам, “пастушков” вычислял. Но они, гады, тоже не лыком шиты. Если всё, что я вам сейчас рассказал, подтвердится, и меня арестуют, знайте, вас я никогда, ни при каких условиях не выдам, я уже знаю свои возможности, выдержу даже пытки. И лучше откушу себе язык или умру под пытками, чем предам. И они тоже это знают. Но у них имеются и другие возможности выйти на вас. И вы, получается, тоже окажетесь у них под подозрением. Однако у меня просто не было других вариантов. И за те страдания, которые может это вам принести, я заранее хочу попросить у вас прощения, Саша.

    Я впервые увидел Максима Петровича плачущим. Вскоре он поднялся со стула, вытер лицо платком, обнял меня.
    - Ещё раз простите меня, если можете, и прощайте, Саша.

    Магер уже хотел выйти, но задержался ещё на одну минуту.
    - Да, совсем уж последняя просьба, Саша. Вот вам деньги на дорогу, до Ленинграда и назад, берите, не спорьте. Сегодня у нас седьмое апреля. Если у меня всё будет в порядке, числа девятого я уже точно должен быть дома. Вы купите билет на девятое, сядете в “Стрелу”, утром будете на Московском вокзале в Ленинграде, зайдёте ко мне на улицу Рылеева, мы с вами выпьем за встречу, хорошенько закусим – и в тот же день вы уедете в Москву. И всё. Если же меня в квартире не окажется, сразу отправляйтесь на вокзал и немедленно уезжайте назад любым ближайшим поездом. В этом случае вы сразу поймёте, что со мной случилось и где я нахожусь. Иначе, исчезну бесследно, как моя жена, и ни одна живая душа обо мне знать не будет.



                11 апреля 1941 года 



    Позавчера утром я подошёл к своему тренеру и сказал.
    - Семён Ильич, вам, конечно, будет это неприятно, но мне придётся пропустить сегодняшнюю тренировку.
    - А что такое!? – забеспокоился он.
    - Вчера после тренировки шёл по улице, и что-то попало в глаз. Я сразу пошёл к врачу. Она покопалась в глазу, посмотрела, зеркальцем в глаз посветила, вытащила какую-то частичку и сказала, что нужно пару дней полечиться, какие-то капли для закапывания в глаза выписала и прописала полный покой и никаких нагрузок.

    Тренер даже всплеснул руками от возмущения.
    - Я так и знал, что с тобой, как всегда, приключится какая-нибудь напасть! Ну, ты даёшь, Сашка! Совсем не болеешь за честь своего коллектива! Такие напряжённые  дни сейчас, а ты по всякой ерунде вынужден пропускать тренировки! Тебя что, зря, что ли, даже от занятий освободили!? Чтобы ты по своей прихоти отлынивал от тренировок!? Уважительной причиной может считаться только репетиция спортивного парада на Красной площади, да и то не слишком желательной и на ограниченный отрезок времени! Болтаешься, чёрт знает где допоздна – вот тебе и результат!

    Потом посмотрел на мою виноватую, огорчённую физиономию и немного смягчился.
    - Ладно, делать нечего. Иди, лечись днём и ночью. Не ешь, не пей – только лечись! Так и быть, даю тебе увольнительную на двое суток! А то  соскочишь невзначай как-нибудь не так с одним глазом, да ещё ко всему и ногу подвернёшь, тогда вообще с тобой беды не оберёшься, весь план подготовки к соревнованиям мне запорешь! Но смотри, как хочешь, а чтобы послезавтра к утру был жив и здоров, как свежий огурчик! Сам лично проконтролирую, буду стоять и караулить тебя у дверей спортзала ещё до его открытия! Мне лично доложишь! А сейчас быстро отправляйся домой и не теряй понапрасну ни единой минуты, время дорого!

    Я утешал себя тем, что ложь была во спасение, и что при интенсивных тренировках такой небольшой перерыв не повлияет на мою подготовку. Расставшись с тренером, я сразу поехал на вокзал, только не на Савёловский, чтобы ехать к себе домой, а на Ленинградский, где купил билет на ночную Красную Стрелу. А затем осторожно, чтобы ненароком не попасться на глаза Семёну Ильичу, который любил ходить в свободное от своих занятий время по студенческому городку и высматривать нерадивых студентов, прокрался в общежитие, заперся в своей комнате, уселся на койку и стал обдумывать план дальнейших действий. Собственно, какой-то особый план тут и не требовался. Всего и делов-то – смотаться в Ленинград, передать Магеру привет из Москвы, пожать ему руку, перекинуться последними новостями, потом пообедать вдвоём – и спокойно отправляться обратно. Я ни минуты не сомневался, что все страхи Максима Петровича были лишены всяких оснований, это он из-за прежних своих переживаний никак не мог успокоиться. Вот как человека меняет тюрьма! Боевой командир, бывший бравый кавалерист, а теперь танкист, орденоносец, без страза бросавшийся в атаку на неприятеля в гражданскую войну, сейчас тени собственной стал бояться! Ну, ничего, вот мы с ним повидаемся, успокою его, потом я уеду продолжать тренировки, а он, наконец, приступит к своим служебным обязанностям. Так, глядишь, постепенно и перемелется в сознании прошлая, допущенная в отношении  него несправедливость. А там, может, и жена найдётся.

    Я вскипятил чайник, заварил чай, намазал на хлеб масло, толстый слой тушёнки и съел бутерброд, запивая его чаем, не хотелось лишний раз светиться в столовой. Потом немного поспал, а там и на вокзал уже нужно было собираться.

    Ленинград в этот раз встретил меня хмурым утром, порывистым ветром и противным мелким дождиком. Казалось, не улице была не весна, а настоящая поздняя осень. Город не производил уже того впечатления великолепия, которое так поразило меня в прошлый приезд перед Новым годом. Хмурые, заспанные жители, пораскрывав зонты, спешили по своим делам, кто на работу, кто в магазин, кто в школу. Такие же хмурые, неповоротливые тучи, казалось, неподвижно висели над городом и, будто гриппозные больные, периодически высмаркивали из себя дождевые струи. Тротуары были мокрыми, земля – голой  и до предела пропитанной влагой. На облезлых ветках деревьев не было и намёка на почки. Хорошо хоть я догадался облачиться в Москве в соответствующую одежду – тёплый свитер и сапоги. Теперь я натянул на себя ещё и брезентовый плащ с капюшоном и отправился на квартиру к Магеру.

    Хотя со времени моего предыдущего посещения квартиры Максима Петровича прошло всего четыре месяца, оказалось, что я уже забыл к нему дорогу, ориентация всегда была моим слабым местом. Поэтому, проплутав какое-то время, мне пришлось прервать поиски и зайти перекусить в столовой.
    - Ничего, - утешал я себя, - вот отыщу квартиру, потом с Максимом Петровичем поплотней пообедаем.

    Наконец, мои поиски увенчались успехом, я нашёл нужный мне дом и подъезд, поднялся на второй этаж, где жил Магер, позвонил в квартиру, прислушался. За дверью стояла полная тишина. Я подождал немного и позвонил ещё раз, более длинным звонком и опять прислушался. Мне показалось, что в квартире кто-то есть, вроде бы, раздались чьи-то осторожные шаги, а вслед за этим кто-то прильнул к дверному глазку.
    - Максим Петрович, откройте, это я, Саша! Вы что, не узнаёте меня?

    Я хотел уже звонить снова, но тут дверь резко распахнулась. Передо мной стоял человек в военной форме, но явно не Магер, за ним, в глубине коридора, ещё один. Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга. Потом незнакомец спокойно сказал.
    - Входите, - и посторонился, пропуская меня внутрь квартиры.

    Бежать было бессмысленно, и я шагнул в коридор. Совсем ещё недавно аккуратно обставленная квартира, какой я запомнил её с прошлого раза, сейчас представляла собой совершенный разгром. На полу валялись черепки разбитой посуды вперемежку с бельём из сломанного и лежащего  на боку платяного шкафа, личные вещи, какие-то бумаги, разорванные по листочку, порванные книги.
 
    - Значит, всё же прав оказался Максим Петрович, ах, как он был прав! – мелькнуло в голове, и сердце от страха вначале сжалось, а потом упало куда-то вниз.
    - Представьтесь, кто вы, молодой человек? Ваши документы! – обратился ко мне военный и сунул под нос удостоверение сотрудника НКВД.

    Я достал паспорт, который носил всегда с собой, протянул ему. Он внимательно и долго изучал его, потом переписал все мои анкетные данные и возвратил обратно. Это внушало некоторую надежду.
    - Что ещё у вас имеется?
    - Ни-че–го, - заикаясь от неожиданности и страха, промямлил я, - вот разве что это?
    И протянул ему студенческий билет.

    Военный тоже его внимательно изучил, записал данные, потом вернул назад.
    - Всё?
    - Да. А где Максим Петрович?
    - Какой?
    - Ну, Магер?
    - А вы ему кто? Родственник?
    - Никто. Просто знакомый. Так где же он?
    - Знакомый? – переспросил военный, упорно не желая отвечать на мой вопрос. – А откуда вы его знаете, где познакомились?
    - На рыбалке.
    - Да? Как интересно! Так вы что же, учитесь в Москве, а на рыбалку приезжаете в Ленинград? – засмеялся военный.
    - Да нет же, мы давно познакомились, ещё летом, когда я на каникулах был, и рыбачили вместе, так случайно получилось. А потом он меня в гости к себе пригласил, если буду в Ленинграде. Вот я и приехал к нему в гости. И всё-таки я хочу узнать о нём. Где он?
    - Максим Петрович Магер, бывший комкор Красной армии, арестован как враг народа и подозревается в проведении контрреволюционной деятельности. Поэтому я бы настоятельно советовал вам вспомнить и как можно более подробно изложить сейчас мне: где и когда вы познакомились с ним, при каких обстоятельствах, о чём он вам рассказывал, что передавал и кому?

    - Слушай, Паша, - остановил моего собеседника более пожилой военный, видимо, старший группы, - У нас есть чёткое предписание на проведение розыскных мероприятий в квартире Магера – и всё. Видишь, пацан со страху и так уже полные штаны наложил. Куда мы с ним сейчас цацкаться будем? Будто кроме него, у нас других дел нету! Нам с тобой сегодня ещё пять адресов посетить нужно! Ты записал все его данные? Вот и молодец! Доложим о нём в управлении, пусть они сами думают потом, как с этой информацией поступать. А его отпускай. Да смотри, парень, не болтай нигде лишнего о том, что видел, иначе беды не оберёшься!

    Всю дорогу до Москвы я дрожал от страха, как осиновый лист, так что соседние со мной пассажиры даже подумали, будто я простудился, и у меня температура.

    В общежитии, едва успев наскоро перекусить и переодеться, я сразу побежал в спортзал, где меня, как и обещал, уже с нетерпением дожидался мой тренер.
    - Да, парень, - внимательно осмотрев меня, с неудовольствием констатировал он, - что-то ты мне совсем не нравишься сегодня, какой-то непривычно разваленный и взъерошенный, как воробей после драки. Вот, что значит, если не тренируешься всего два дня! Как глаз-то твой?
    - Нормально, Семён Ильич, - промямлил я, - уже не болит.
    - Ну, раз так, тогда быстро переодеваться - и к снарядам! Сейчас я тебя в два счёта в надлежащую спортивную форму приведу.

    В этот день у меня всё валилось из рук. Но Семён Ильич был опытным тренером. Видя моё необычное состояние, он вначале не давал мне нагрузку в полную силу, а наращивал постепенно. Так что к концу тренировки я чувствовал себя уже относительно удовлетворительно и выполнял всё вполне сносно.
    - Ну, вот и славно! – наконец, констатировал тренер. – На сегодня, пожалуй, с тебя довольно. А завтра уже будем работать в полную силу. Только смотри, впредь будь аккуратней, каждый свой шаг рассчитывай! Теперь сам видишь, что в нашем деле не бывает мелочей, каждый пустяк может пустить насмарку всю работу за цетый год.



                20 апреля 1941 года



    Все эти дни я, лишь только поднявшись с кровати утром, всё время ожидал громкого стука в дверь и прихода конвоиров по мою душу. Однако день проходил за днём, но никто за мной так и не пришёл, и я постепенно начал успокаиваться. Два раза в день ежедневно по два-три часа мы с моим тренером Семёном Ильичём шлифуем мою программу, и она теперь уже выглядит довольно гладко, выполняю её без срывов, только довожу сейчас до блеска некоторые элементы. Да ещё по паре часов два раза в неделю репетируем сводной студенческой группой будущий спортивный парад Первого Мая на Красной площади.
 
    И тем не менее, постоянно держа в уме слова Максима Петровича, а также событие, произошедшее в Ленинграде, меня не отпускала мысль, что мне делать с бумагами комкора да и с моими тоже. Теперь уже не оставалось ни малейшего сомнения, что Магер опять арестован. И те документы, которые он доверил мне, могли окончательно погубить не только его, но, заодно, и меня. И я всё время ломал голову, куда их можно понадёжнее спрятать.

    Вначале я предполагал отвезти их домой в Котуары. Но, во-первых, само это место было недостаточно надёжным, на бумаги могли случайно наткнуться родители или, если вдруг придут арестовывать и меня, во время обыска их могли обнаружить и следователи. Потом появилась мысль отыскать какое-нибудь место на природе с определённым ориентиром и зарыть коробку возле него. Однако я уже говорил, как ненадёжен я в ориентации. Кроме того, любая местность имеет свойство постепенно изменять свои очертания. Поэтому, если бумагам суждено будет пролежать в земле долгое время, я их просто могу потом не найти из-за изменений самой местности. Также меня смущала мысль, что о бумагах, кроме самого Магера, точно знаю только я один. Случись что-нибудь со мной, их будет некому потом достать из тайника. Поэтому идеальным вариантом было бы спрятать эти бумаги в надёжном месте, но при этом чтобы, кроме меня, о них знал ещё кто-нибудь, тот человек, которому я мог  довериться так же, как самому себе.
               
    Но в том-то и дело, что у меня на примете не было такого человека. И я не переставал перекатывать  эту проблему в своём мозгу днём и ночью.

    Наконец, когда я сегодня, уставший и выжатый, как лимон, медленно брёл с очередной тренировки, у меня в голове, точно яркий солнечный луч, вдруг мгновенно блеснуло решение. Вначале я удивился его простоте, в следующую минуту бесповоротно отверг его как абсолютно невозможное. Однако после обеда, улёгшись на кровать и закрывшись одеялом с головой в своей комнате, я ещё раз хорошенько всё обдумал, взвесил, отбросил гордость и стеснение и принял окончательное решение.

    После этого, без спешки, очень тщательно я переложил все хранившиеся в металлическом ящичке бумаги Максима Петровича пергаментной  бумагой, сейчас точно так же заверну в эту же бумагу свой дневник и помещу его в ту же самую коробку, благо, места для него хватает. Затем оберну сам ящик в бумагу, сделав из него компактный свёрток. И после этого буду полностью готов к выполнению порученного мне важного задания. И пускай мне улыбнётся удача!


                =================================



    Я перевернул последнюю страницу дневника. На этом дневниковые записи обрывались. Видимо, Александр Дормидонтович больше к своему детищу не притрагивался.

    Но к задней обложке была пришита толстыми суровыми нитками внушительная стопка листов бумаги, исписанная характерным для него специфическим мелким тюремным почерком. И я, сделав небольшой перерыв, чтобы немного отдохнуть и переварить впечатление от прочитанного, вновь засел за дневник и углубился в чтение. Это оказалось некое продолжение или дополнение к дневнику, которое писалось уже через много лет.



                1 декабря 1956 года



    Сегодня мы с Аннушкой наконец-то достигли конечного пункта нашего необычайно длинного пути, приехали к её сестре в украинский город Полтаву. Позади долгие годы пребывания в подвешенном состоянии вне закона. Да, он был к нам обоим крайне несправедлив. Но, как говорили древние римляне, dura lex sed lex /закон суров, но это закон–лат.-авт./. Если разобраться, нам ещё повезло, мы оба дожили до времени реабилитации и теперь можем, впервые за много лет, почувствовать себя по-настоящему свободными людьми. Увы, и Аннушка, и я потеряли почти пятнадцать лет. Во имя чего, по чьей злой прихоти они были вычеркнуты из нашей жизни!? Сейчас в этих вопросах разбирается специальная следственная комиссия в Москве, в Комитете партийного контроля при ЦК КПСС. Таких, как мы, набралось, говорят, сотни тысяч, может быть, даже миллионы. И число их прибывает с каждым днём. Мы оба – уже глубокие старики, если не по возрасту, то по тяжести перенесенных страданий. Конечно, кому-то досталось ещё больше. Но я веду сейчас речь только о нас. Аннушка ещё держится, я – тяжело болен, с трудом передвигаю ноги. Врачи установили у меня запущенную форму ревматоидного полиартрита. В настоящее время я уже не бравый атлет и прогрессирующий без пяти минут мастер спорта СССР, каким закончил свои последние записи в дневнике, а глубокий инвалид.

    Не так давно, находясь в Москве на слушании Постановления суда о реабилитации по моему прошлому судебному делу, мне заодно удалось получить назад и те документы, которые я спрятал когда-то. Спасибо тем людям, что сохранили их. А мне не даёт покоя мысль, что я так и не досказал до конца всех обстоятельств того давнего дела. Сейчас я ощущаю долг перед потомками, которые, очень надеюсь, будут читать или даже изучать когда-нибудь мои записки. Поэтому, не претендуя на абсолютную точность дат, я всё равно не смогу за давностью лет их сейчас вспомнить в строго хронологическом порядке, всё же постараюсь как можно более связно восстановить их последовательность.
 
    Мои записи заканчивались двадцатым апреля 1941 года. В те трагические дни арестовали Максима Петровича Магера, и я вполне обоснованно также опасался скорого своего ареста. Поэтому мне совершенно необходимо было срочно спрятать в надёжное место бумаги, которые поручил мне сохранить Магер, а заодно и свой собственный дневник, в котором тоже было достаточно крамольных мыслей и записей для того, чтобы упрятать его владельца в какой-нибудь лагерь подальше не на одни год.

    И вот, перебрав в уме все возможные варианты действий, всех своих друзей, которые могли бы мне помочь, я вдруг подумал об Ирине и, несмотря на свой крайне непорядочный поступок в отношении неё, ухватился за эту идею, как за последнюю спасительную соломинку.
         
    Да, у неё, конечно же, ещё не затянулась та душевная рана, которую я ей нанёс. Я поступил с ней исключительно низко, как настоящий подонок, как самая последняя скотина! Как она мне всегда верила, как трогательно, искренне и нежно любила меня! Если бы она отказала мне в помощи, это даже не могло считаться подлостью с её стороны – долг платежом красен. Я даже понял бы её решение, более того, смиренно принял его как должное. В этом случае пришлось бы искать другие варианты и придумывать ещё что-то новое. Но, с другой стороны, если не полностью оправдывало, то хотя бы немного смягчало мои действия то обстоятельство, что я действовал прямо и честно, не стал юлить и, как ни соблазнителен был вариант каким-то образом облегчить объяснение своему поступку, откровенно признался ей, что полюбил другую девушку. В тот раз, при расставании, Ира сама предложила мне в дальнейшем оставаться друзьями и, при необходимости, обращаться к ней в затруднительных ситуациях. Конечно, Ира – девушка гордая и сама, я уверен, никогда не стала бы обращаться ко мне за помощью. Да и я, прекрасно понимая столь щекотливую ситуацию, в любом другом случае не стал бы обременять её подобными просьбами. Однако сейчас я очутился в безвыходном для себя положении. Оказалось, что мне просто не к кому было больше обратиться. И от того, найду ли я выход  и как быстро его найду, зависит не только моя судьба, но также жизнь другого человека. Поэтому, смирив гордыню и поборов робость, я отправился звонить Ирине с телефона дежурной по общежитию.
 
    На мой звонок вначале несколько раз поднимала трубку Ирина мать. Но я не  хотел говорить с нею, поэтому молча вешал трубку. Наконец, трубку взяла Ирина. В ответ на её “алло!” у меня даже защемило в груди. Но ничего уже нельзя было поправить. Я по-прежнему любил и упорно ждал Женю.

    - Здравствуй, Ира, это я.
    - Ты!? Вот уж кого не ожидала услышать! Я думала, что после нашего последнего разговора, ты больше не захочешь общаться со мной.
    - Да, ты права, но иногда так складываются обстоятельства, что приходится идти наперекор собственным желаниям. Ира, нам надо поговорить.
    - И о чём же мы будем говорить с тобой в этот раз, Сашенька? Ты мне ещё не всё рассказал, забыл сообщить какие-то подробности? А может, хочешь пригласить меня на свадьбу со своей “очень хорошей” девушкой Женей?
    -  Ира, я понимаю твои чувства, но мне сейчас не до шуток и крайне необходимо как можно скорее поговорить с тобой, причём, с глазу на глаз.
    - Хорошо, говори. Но у меня от родителей секретов нет.
    - Нет, Ира, мне  нужно срочно встретиться и поговорить с тобой наедине. Позже ты поймёшь, почему. Всё остальное скажу потом, - лаконично закончил я, вспомнив наставления Магера и опасаясь прослушки.

    Мы встретились через час на той же самой скамейке, где так счастливо начинались наши встречи, и так печально закончилось наше последнее свидание.               
    - А ты возмужал, - произнесла Ира, окинув меня оценивающим взглядом, - и, не буду скрывать, стал ещё более привлекательным. Слышала, ты прекрасно выступил на чемпионате Москвы, и теперь являешься главной надеждой университета на Всесоюзных соревнованиях?

    Я молча кивнул и сделал неопределённое движение рукой, не зная, как поскорее приступить к главной теме разговора. 
    - Как поживает твоя Женя?
    - Никак.
    - А что так? Неужели уже успели рассориться?
    - Нет, я после разговора с тобой так и не видел её ни разу. Она будто исчезла, испарилась!
    - И ты, значит, страдаешь уже много месяцев? – невесело усмехнулась Ира. – И хочешь, чтобы я утешила тебя, безутешного? Или какая-то другая замена нашлась, и ты решил сообщить мне об этом? Ты для этого меня сюда позвал? Только не пойму, почему так срочно тебе приспичило?

    Она хотела встать и уйти. Но я мягко придержал её за руку.
    - Подожди, Ира, прежде выслушай меня, пожалуйста. Я никогда не осмелился обратиться к тебе, если бы не чрезвычайные обстоятельства. Вот здесь, - я показал на свёрток, который держал в руке, - находятся очень важные документы одного очень хорошего человека. Он мне доверил их в ожидании своего ареста органами НКВД. Не буду вдаваться в излишние подробности и рассказывать о нашей случайной, недавно возникшей, но оттого не менее тесной дружбе. Это займёт слишком много времени, которого у меня нет. У этого глубоко порядочного человека не было больше других вариантов, как пойти на риск и отдать документы мне. Он просил их сохранить во что бы то ни стало. Они обличают некоторых людей, находящихся на самой вершине власти. Этот человек уверен, что из-за бумаг его и должны были арестовать. Не буду скрывать от тебя, что этими действиями я поставил себя вне закона и тоже опасаюсь ареста. Поэтому хранить бумаги у себя посчитал крайне ненадёжным вариантом. И вот я подумал, что могу передать их тебе, учитывая твою глубокую порядочность, а также то, что у тебя бумаги искать не будут. Если ты боишься или просто не хочешь больше связываться со мной ни при каких условиях, скажи сразу. Тогда без всяких обид разойдёмся, будто и не было никогда этого разговора, потому что у меня счёт, возможно, идёт на дни или даже часы, а мне ещё нужно будет придумать какой-то другой вариант. Если же согласишься их взять, тогда я приду за ними, весьма вероятно, только через много лет. И этот пакет нужно будет отдать или мне, или тому человеку, который предъявит письмо от меня.

    Ира взяла свёрток и пристально посмотрела на меня долгим взглядом.
    - За что тебя могут арестовать, Саша? Ты связался с какими-то бандитами? Ведь органы НКВД, насколько мне известно, арестовывают шпионов, врагов народа и вредителей государства.
    - Нет, Ира, ты их совсем не знаешь! Уверяю тебя, что они-то как раз арестовывают чаще всего честных и порядочных людей. Мне не хотелось бы сейчас заводить дискуссию. Прошу тебя только об одном, поверь мне!
    - Хорошо, Саша, я сохраню эти документы, - просто ответила девушка. – Не волнуйся. И приезжай за ними, когда сможешь или захочешь.

    Она взяла у меня свёрток, положила его в хозяйственную сумку и, не прощаясь, пошла от меня, маленькая, стройная, гордая, такая же прекрасная, как прежде, но уже не моя Ирочка. И я даже не мог предположить тогда, что видел Иру последний раз в жизни.
       
    Шли последние приготовления к Первомайской демонстрации. По сути, оставалась всего лишь одна, последняя, генеральная репетиция перед пустой трибуной, а на следующий день – уже само выступление, проход перед трибуной мавзолея Ленина, на которой будут стоять и наблюдать за нами наши вожди во главе с товарищем Сталиным. Вначале предполагалось, что я должен был перед самой трибуной выполнить свой знаменитый крест на кольцах и замереть, как бы отдавая салют товарищу Сталину. Но организатор физкультурного праздника, увидев это, пришёл в ужас и даже схватился за голову.

    - Вы что, с ума все посходили!? Это же надо до такого додуматься, салютовать товарищу Сталину крестом!? Да вас всех с Красной площади за такое контрреволюционное выступление не выпустят! И меня вместе с вами! Немедленно заменить!
    Поэтому я теперь должен был просто выполнять сальто на едущем мимо трибуны грузовике.

    В тот день мы сидели всей командой  в раздевалке спортзала и о чём-то вяло переговаривались после только что закончившейся тренировки. Вдруг дверь раздевалки без стука резко отворилась, и в раздевалку стремительно вошли три человека в форме сотрудников НКВД. 
 
    - В чём дело, товарищи!? – прикрикнул на них наш тренер. – У нас, конечно, не режимный объект, но всё равно сюда посторонним нельзя, вы нам мешаете. Видите, идёт тренировка!?
    - Кто здесь будет Александр Дормидонтович Пантелеймонщиков? – читая по бумажке и запинаясь, с трудом выговорил трудные буквосочетания один из них, будто не слыша тренера. 
    - Это я, - уже понимая, что произойдёт через минуту, откликнулся я, медленно поднялся и теперь стоял перед ними, облачённый в спортивную форму.
 
    Один из милиционеров показал  мне своё удостоверение и ордер на мой арест
    - Одевайтесь и пройдемте с нами. Вы арестованы.
    - Как, куда, почему арестован!? – всполошился Семён Ильич. – Вы что творите, товарищи!? Это же гордость университета! Будущий чемпион страны! У нас же через месяц соревнования начинаются! Он не может идти с вами! Каждый день, каждая тренировка сейчас на вес золота, он просто растеряет спортивную форму! 
    - Спокойно, товарищ! – охладил его пыл сотрудник милиции. – Не надо дёргаться, и не мешайте работе органов! Уверяю вас, в НКВД без вас разберутся. И если ваш чемпион невиновен, завтра же опять будет на свободе!
 
    Всё что со мной происходило в последующие часы и даже дни, можно объединить одним словом “шок”. Во время наших последних встреч Максим Петрович, не исключая моего возможного ареста, старался, как можно более подробно рассказать о тюремных порядках и правилах сушествования там. Он пытался создать в моём сознании некий буфер, аммортизатор, который хоть немного помог бы мне освоиться в непривычной атмосфере в первые, самые тягостные дни неволи. И тем не менее, вся окружающая обстановка меня буквально убивала. С непривычки я не мог приспособиться к огромной скученности людей, которые спали не только на нарах, но даже под ними, не мог привыкнуть пользоваться парашей, а ещё более, выносить её, то и дело поскальзываясь на нечистотах и обливаясь ими, да ещё получая затрещины от сопровождавших конвоиров за неловкость. Не мог есть отвратительную тюремную баланду в перемежку с тараканами и дохлыми мухами. Тяжёлые и вязкие, как пластилин, куски плохо пропечённого хлеба вызывали постоянную изжогу и боли в животе.

    Мои натренированные мышцы требовали нормального высококалорийного питания и полноценных специальных упражнений. Но ни тем, ни другим тюрьма не только не могла, но и не желала обеспечивать меня. А эти ежедневные шмоны, к которым никогда невозможно было привыкнуть? А самые первые минуты в тюрьме, когда тебе, прежде, чем отвести в камеру, преподают первый урок унижений, которые будут сопровождать тебя в дальнейшем многие годы? Новичка вначале тщательно обыскивают, затем раздевают догола и скрупулёзно проверяют все естественные отверстия организма, будто ты специально намеревался пронести в прямой кишке динамит и подорвать своих несчастных сокамерников. А лишение человека шнурков и брючного ремня, чтобы не дать ему шанса свести счёты с жизнью от невыносимых пыток, и пуговиц с брюк, чтобы было чем занять свои изнемогшие от безделья руки? Ну, и прочие обязательные “мелочи”, такие как фотографирование в двух проекциях, стрижка налысо, пятиминутная помывка в бане с мылом величиной с ноготок в ледяной или, наоборот, почти кипящей воде. Все эти и прочие издевательства должны были, прежде всего, заранее, ещё до знакомства со следователем, убить в тебе все человеческие качества, сломить твою  волю и превратить в тупое, бездушное, покорное следователю существо.

    Впоследствии, в Средней Азии, очень близким к нашему тюремному существованию мне вначале казался ишак. Однако впоследствии я наблюдал однажды, как он набросился на своего хозяина и даже покусал его, когда тот хотел оттащить голодного ишака от его любимой колючки и заставить тащить арбу. Я сразу зауважал его за это. Мы же были лишены даже такой возможности.
 
    В первую неделю меня на допросы не вызывали. Как я потом узнал, это был один из многих возможных вариантов работы следователя с  подследственным, и его было непросто выдержать. Предполагалось, что человек, чувствуя себя невиновным, вначале начнёт метаться в поисках причины ареста и выхода из необычной ситуации, и ещё до первого допроса будет уже психологически сломлен неизвестностью. Я-то, допустим, хотя бы мог предположить, в каком направлении меня будут допрашивать. А для большинства других людей долгие дни ожиданий превращались в пытку. И человек изводил себя думами: за что взяли, почему именно его? Мозг сверлит постоянная мысль, что произошла какая-то трагическая ошибка, и следователю необходимо как можно более доходчиво объяснить его заблуждение. Масса вопросов возникает в мозгу, до тех пор, пока, наконец, как гром среди ясного неба, следователем не предъявляется, как правило, совершенно абсурдное обвинение.

    Но вот наступил день, когда открылась дверь в камеру, охранник громко выкрикнул мою фамилию и повёл на первый допрос.
       
    В кабинете следователя передо мной за столом сидел плюгавенький сутулый человечек в очках. Какое-то время он, словно не замечая моего присутствия, перелистывал бумаги, лежащие на столе, будто что-то выискивая, затем поднял голову и внимательно всмотрелся в меня.
    - Фамилия, имя, отчество, год рождения, где проживаете? – начал он методично задавать вопросы каким-то тихим, невыразительным голосом, как будто не мог просто прочитать ответы на них в моём деле, лежащем перед ним.

    Услышав ответ, он на несколько секунд замирал с поднятой рукой и открытым ртом, будто вслушиваясь в звуковые волны, исходящие из моего рта, и пробуя их на вкус, потом медленно и старательно  записывал его в протокол допроса.

    Я знал из рассказов Максима Петровича эту обычную, изматывающую процедуру. По прихоти следователя она могла повторяться на каждом допросе по нескольку раз и продолжаться часами.

    - Поэтому, - внушал мне Максим Петрович, - нужно научиться отключать свою нервную систему и думать о чём-то приятном или вспоминать что-нибудь. Я, например, - говорил он, - вспоминал, как мы вместе с маршалом Тухачевским слушали в зале московской филармонии концерты классической музыки. Только научитесь также вовремя выходить из своих грёз, иначе вам будут угрожать побои.
 
    Всё прилежно записав и аккуратно сложив очки, следователь поднялся со стула и произнёс.
    - Всё.
    - Мне можно идти? – глупо спросил я, переступая ботинками по каменному полу и на минуту позабыв, где нахожусь.

    Следователя в мгоновение ока будто подменили. Он резво подбежал ко мне, маленький, едва достающий до подбородка. Я ещё подумал тогда, что будь моя воля, уложил бы его на пол одним ударом кулака средней силы.

    - Что!? – заорал он. – Куда идти!? Ага! К тёще на блины или к бабе на печку!? – и он с размаху шлёпнул меня кулаком в скулу. – Ты не на курорте находишься, гнида, мразь шпионская, а на официальном допросе у следователя! Здесь можно только мне, понял!? А тебе положено подчиняться! И ты будешь стоять до тех пор, пока не получишь следующих указаний! А ну, встать смирно, сволочь фашистская, спину ровно держать!
    - Это называется пытка стоянием, - вспомнил я рассказы Магера.

    - Сейчас я уйду, - так же внезапно, как заорал, произнёс спокойным тоном следователь. – Ваше дело, гражданин Пантелеймонщиков, будет вести другой следователь, который в настоящий момент занят. Я записал только ваши анкетные данные. А вы, пока он освободится и придёт в кабинет, продолжайте стоять. Сразу предупреждаю, облокачиваться о стену и садиться на табурет запрещено. За вами будет вестись постоянное наблюдение. Если расслабитесь и самостоятельно нарушите мои указания, будете дальше продолжать стоять уже на одной ноге.
    - Вот, м...к, - подумал я, двигая скулой, - даже драться, как следует, не научился, а туда же, в следователи подался. Попался бы ты мне раньше на свободе, я бы тебя одной левой уложил, - и вспомнил, как удачно отбивал атаки сразу четырёх хулиганов в Михайловском.

    Вспоминая, как Максим Петрович рассказывал о своём тридцатипятичасовом стоянии, я заранее настраивал себя на подобный длительный процесс. Но моя пытка неожиданно закончилась, не протянув и часу.

    Когда за моей спиной щёлкнула дверь, впустив в кабинет следователя, я дополнительно вытянулся в  струнку, опасаясь получить новую порцию ударов, и даже зажмурился от их предчувствия. Потом я со всё нарастающим изумлением услышал, как повернулся в дверном замке ключ, по полу простучали женские каблучки и вслед за тем раздался голос.
    - Вы что, спите, гражданин Пантелеймонщиков?

    Я мгновенно широко открыл глаза. Передо мной стояла Женя, моя Женя! Высокая, стройная, в аккуратно выглаженной форме сотрудника НКВД и мягких чёрных сапожках. Волосы её были гладко зачёсаны назад и уложены под пилотку. В следующее мгновение у меня от удивления непроизвольно открылся рот, а затем кровь бросилась в лицо. Я стоял перед нею в стоптанных ботинках без шнурков, поддерживая обеими руками спадающие брюки.
 
    - Что, удивлён? – усмехнулась Женя. – Я представляю. Позволь представиться: сержант государственной безопасности Куркова. Имя моё ты, надеюсь, ещё не забыл. Я назначена вести ваше дело, гражданин Пантелеймонщиков, - без всякого перехода перешла она на официальный тон. – Если у вас имеется аргументированный отвод следователя, прошу немедленно изложить его в письменной форме.

    Женя с минуту постояла молча, ожидая реакции с моей стороны, затем продолжила.
    - Значит, нет. Так и запишем. В настоящий момент, гражданин Пантелеймонщиков, вам предъявляется обвинение по трём статьям – участие в подготовке контрреволюционного заговора, направленного на свержение Советской власти /статья 58-8/, контрреволюционная агитация и пропаганда /статья 58-10/ и недонесение о готовящемся контрреволюционном выступлении /статья 58-12/. При доказанности вины обвиняемого, они предполагают от пяти до десяти лет тюрьмы каждая при наличии смягчающих обстоятельств, а при отсутствии оных максимально – высшая мера социальной защиты – расстрел.

    При всём ужасе, заключённым в Жениных словах, смысл сказанного плохо доходил до меня. Я по-прежнему стоял, вытянувшись в струнку и разинув рот, потрясённый открывшимся мне видением. А в голове вдруг сами собой сложились какие-то глупые строчки.
                И вспомнился мне пистолет в романе               
                И девушка в цветастом сарафане.
    Дальше последовало совсем уж неожиданное. Женя подошла ко мне, улыбнулась, дотронулась рукой до моей небритой щеки и произнесла.
    - Отпусти эти проклятые штаны! Что ты уцепился за них, как утопающий за соломинку!?
 
    Она ударила меня по рукам – и брюки упали  на пол. Я остался перед нею в одних трусах. А Женя обхватила руками мою шею, и в следующий миг я задохнулся от её глубокого, страстного поцелуя. А она начала обнимать и ласкать меня с такой нежностью, что уже через несколько мгновений резинка на моих трусах показалась лишней. Вслед за тем она одним движением распустила волосы, и они медной лавиной упали ей на грудь.
    - Ну, что ты стоишь, как истукан!? Раздень меня, видишь, девушка ждёт! – хрипло выдохнула Женя.

    Трясущимися от волнения и возбуждения руками я стал лихорадочно сдёргивать с неё военную форму, а она продолжала увеличивать интенсивность своих ласок.
    - Где!? – наконец, смог выкрикнуть я пересохшим ртом.

    И Женя ответила так же, как она ответила мне когда-то в библиотеке посёлка Михайловского.
    - Здесь, - она показала на кушетку, приютившуюся в глубине кабинета, - а можно там, - повела рукой в угол, - да хотя бы даже вот тут! – ткнула она рукой в стол следователя.

    Моё воздержание было слишком долгим, а  многомесячное ожидание любимой к тому же необыкновенно мучительным. Казалось, в тот день нашей любви не будет конца. Я любил Женю так, как никогда прежде. А она бросалась на меня с ожесточением самурая, идущего в последний бой, изо всех сил вдавливая в себя и оставляя на моём теле следы своих острых ногтей. Так что после всего, случившегося с нами, я выглядел, будто после схватки с рысью. Когда мы оба, расслабленные, лежали на узенькой кушетке, тесно прижавшись друг к другу, кабинет выглядел не лучше, чем квартира Магера после обыска сотрудниками НКВД. Я оставил следы своего преступления и на подстилке кушетки, и на оконных занавесках, и на столе следователя. По всему полу были в беспорядке разбросаны чистые листы бумаги, а под столом обречённо лежала на боку расколотая настольная лампа с торчащим цоколем от разбитой лампочки.

    Женя ещё немного поласкала меня, после чего, с огорчением убедившись, что процесс по чисто физиологическим причинам дальше продолжаться не может, встала и медленно начала одеваться.

    - И кто теперь ответит за причинённый государству урон? – усмехнулась она. – Так и запишем в протоколе допроса обвиняемого Пантелеймонщикова, что он произвёл коварное и неожиданное нападение на следователя.
    - Ну, да, - ответил я, - вначале намеревался убить тебя настольной лампой, а потом начал душить занавеской, после чего у тебя произошло обильное слюнотечение, следы от которого можно наблюдать по всему кабинету.
    - Ладно, умник, помолчал бы уже. Так и быть, спишем на счёт заведения, - примирительно произнесла Женя. – Давай-ка, вставай и быстро одевайся, а то что-то допрос твой слишком затянулся. В отличие от других предметов, твоя одежда не пострадала.
 
    Она подошла к зеркалу, поправила причёску, закинув руки за голову, с удовольствием потянулась.       
    - Ой, как хорошо! Будто в бане побывала – очистилась от грязи и смыла с себя всю скверну!
    - Запомни, Саша, - сказала мне Женя, когда мы сидели напротив друг друга, - ты не в профилактории. В следующий раз я буду бить тебя по щекам, а ты ори, будто у тебя мотню отрезают. Все сотрудники знают, что я мастерски владею приёмами джиу-джитсу, уже не одного такого, как ты, переламывала. А пока, на вот, подкрепись немного, - достала она из своего портфеля бутерброд с колбасой, - а я пока рассказывать буду, просвещать тебя.

    Она с удовольствием  смотрела, как я уплетаю её обед.
    - Помнишь, я тебе говорила, что если сильно будет нужно, то обязательно найду тебя?
    - Да, - жадно пережёвывая бутерброд, я ласкал Женю глазами. – Я всё время помнил это, и каждый день ждал тебя.
 
    - Когда мы расстались с тобой, я поняла, что мне это было очень сильно нужно, не меньше, чем тебе. Я бы обязательно нашла тебя. Но ты не думай, инициативы в твоём аресте с моей стороны не было. Тут ниточка с самого верха тянется. Дело в том, что наш незабвенный Максим Петрович Магер, будучи в первый раз в заключении, где-то сболтнул, что у него имеются какие-то компрометирующие документы на высшее руководство страны. Такие вещи у нас не остаются без последствий. Его бы давно уже уничтожили, ещё во время первой посадки, Но на его счастье, в его судьбу вмешалась какая-то непонятная череда обстоятельств, и его пришлось освобождать. Тогда лично мне было поручено следить за ним и выведать, что и где он скрывает. С заданием я не справилась, да и, честно говоря, была на сто процентов уверена, что Магер блефует, чтобы побороться за свою жизнь. Думаю, что мне, в конце концов, удалось убедить в этом и своё начальство. И когда наш шеф окончательно поверил в это, то вначале   поручил мне ещё немного понаблюдать за Магером, а потом снова арестовал его. Теперь, когда он убедился, что опасности для него Магер не представляет, тот несомненно будет расстрелян, его уже ничего не сможет спасти. Ну, а ты просто попал, как кур в ощип. У нас не любят заводить дела на одиночек, смысла нет. За счёт таких, как Магер, кормится целая команда следователей, И если вся комбинация заканчивается одним человеком, то за что тогда следаки хлеб казённый едят? То ли дело выявление целой группы вредителей. За такое дело и звёздочки дополнительные прицепят, и звание очередное могут дать, и денежную премию выделить. Видимо, встал вопрос, кого прицепить к Магеру. А тут ты так удачно то и дело мелькал в поле зрения. Кроме того, оказалось, что ты должен был участвовать в спортивном празднике на Красной площади. Вот какой-то наш идиот и придумал легенду о подготовке группового теракта во главе с Магером против членов нашего правительства во время Первомайской демонстрации. Думаю, тобой группа не ограничится, ещё соответствующую команду подберут, ваших спортсменов, возможно, подчистят, а может, ещё какая-нибудь блажь в головы этих палачей придёт. Вообщем, следователи без работы не останутся, а дело о подготовке теракта обрастёт новыми многочисленными подробностями. Конечно, я предприму всё возможное и даже невозможное, чтобы максимально уменьшить твою вину, постараюсь снять с тебя самые абсурдные и опасные обвинения. Но добиться для тебя полностью оправдательного приговора, говорю сразу, мне не удастся. Наш каток назад не ездит. Так что тебе, Сашенька мой любимый, светит лагерь, сразу подготавливай себя к этому тяжёлому испытанию.
 
    - И что, теперь вся моя спортивная карьера полетит псу под хвост!? – я понимал головой, но никак не мог поверить в реальность и неизбежность происходящего.               
    - Вот чудак! Вся твоя жизнь летит псу под хвост, а он о спорте думает! – Женя потёрлась щекой о мой заросший подбородок, попыталась меня утешить. – Может, в лагере, конечно, твоё умение пригодится. Начальники лагерей любят своими достижениями похвастать, неплохие команды иной раз собирают по различным видам спорта.

    Она отстранилась от меня, ещё раз поправила причёску.
    - В дальнейшем я буду вызывать тебя часто, по мере необходимости. Но бить тебя будут редко. Ты мне в теле нужен. А теперь я должна тебе грим наложить, заранее извини.

    Она подошла ко мне и вдруг молниеносным движением нанесла удар точно в нос – сразу на пол обильно закапала кровь. Женя размазала её по моему лицу и рубашке, после чего вызвала охранника.
    - Увести арестованного!  - коротко приказала она, даже не взглянув  в мою сторону. – А потом пришлите обслугу, пусть приберутся в кабинете.

    Потом так и повелось. Не проходило и двух-трёх дней, чтобы меня не вызывали к следователю на допрос. Но, к удивлению сокамерников, несмотря на следы побоев, я держался неплохо.
    - Вот что значит профессионально заниматься спортом! – понимающе говорили они. – А может, Сашке повезло, и следователь неумелый попался? Вон, как отделывают некоторых!

    Однажды перед отбоем, когда я лежал на своих нарах, открылась дверь камеры, и внутрь тяжёлой походкой вошёл тучный, сутулый, пожилой человек.
    - Максим Петрович! – узнал я в вошедшем Магера и бросился к нему. – Идите сюда!

    Тот увидел меня, тоже обрадовался, подошёл.
    - Располагайтесь, - предложил я ему своё место на нижних нарах, а сам перелез на свободные верхние.
    - Да, Саша, значит, и вы здесь, - невесело констатировал Магер, устраиваясь на новом месте. – К сожалению, мои худшие предположения в отношении вас подтвердились.

    Он разложил свои нехитрые пожитки и позвал меня спускаться вниз.
    - А знаете, Саша, сравнивая прежние времена моей первой отсидки с нынешними, могу утверждать как ветеран-специалист, что сейчас тут попросторней стало, - улыбнулся он. – Хоть и по-прежнему тесновато, зато у каждого человека есть своё место, как в поезде, и даже, как видите, свободная плацкарта имеется. Раньше, бывало, следователи, ради забавы, такую пытку устраивали, называлась она “отстойник”. Набивали в малюсенькую камеру несколько десятков человек, так что народу даже на корточки опуститься нельзя было. Камеру запирали на ключ на двое-трое суток, ни есть, ни пить не давали. Тут же, прямо под себя, заключённые испражнялись. Некоторые не выдерживали, умирали, но продолжали стоять вместе с живыми людьми. Подобными методами ещё и численность арестованных регулировалась естественным путём. Эту пытку применяли, когда нужно было срочно освободить места для новой партии заключённых, или перед комиссией, которая инспектировала незавершённые дела. А тут умер подследственный естественным путём, допустим, спишут на сердечный приступ или воспаление лёгких – и никаких проблем. Как говорит не к ночи помянутый незабвенный Иосиф Виссарионович, - наклонившись к самому моему уху, шёпотом произнёс Магер, - нет человека – и нету проблемы. Опять же и следователям и суду в помощь.
 
    Максим Петрович немного посидел молча, устремив взгляд в пол, потом снова наклонился ко мне и, прикрывая рот руками, чуть слышно спросил.
    - Ну, как там, надеюсь, всё в порядке, удалось выполнить мою просьбу?
    - Да, за это можете не волноваться, - так же чуть слышно, одними губами ответил я. – И моё, и ваше удалось спрятать в надёжное место, гарантия практически стопроцентная.
    - Ну, вот и слава богу. Теперь моя душа, наконец, успокоится, можно и умирать спокойно.

    Как ни странно, Максим Петрович так же, как и я, не выглядел сильно избитым. Да, он опять обрюзг, подволакивал ногу, периодически надсадно кашлял, нередко хватался за сердце.
    - Эх, покурить бы, - часто повторял он, - последние портки бы отдал за папиросу! Больше всего, Саша, без курева страдаю. Говорят, во Франции, в дни Великой французской революции, обычай такой существовал. Перед тем, как несчастного, приговорённого к казни, помещали под гильотину, ему разрешалось выполнить одно желание. Большинство смертников просили бокал вина. А я бы перед своей казнью папироску выкурить попросил. Только боюсь, когда для меня наступит это время, наверное, даже покурить не дадут, гады!

    Однажды, после очередного сексуального допроса, Женя решила меня сразу в камеру не отсылать. На неё нашло какое-то мрачно романтическое настроение. Она умостилась рядом со мной на узенькой жёсткой кушетке и зацеловывала меня всего своими горячими, постоянно жаждущими губами. В сексе со мной она была ненасытна. И если бы я был способен, казалось, сутками напролёт отдавалась мне. Однако питание в тюрьме оставляло желать лучшего, и калорийность нашего тюремного меню явно не была рассчитана на утоление заключёнными любовных утех следователей. К тому же, с чисто физиологической точки зрения, предел сексуальных возможностей у мужчин наступает значительно раньше, чем у женщин. И Женя всегда очень тонко чувствовала, когда следует прекращать активные занятия.
 
    - А знаешь, Сашенька, хочу тебе признаться, что я сегодня впервые подумала о том, что не только привязалась к тебе в сексуальном плане, но и по-настоящему люблю тебя. Жили бы мы в нормальное время, в нормальной, а не в этой перманентно революционной стране, я бы с великой радостью вышла за тебя замуж, даже за счастье бы посчитала. Нет, даже не так. Вначале отбила бы от тебя всех потенциальных конкуренток, потом схватила тебя в охапку и потащила в Загс. И детей бы тебе потом нарожала целую роту! – мечтательно закончила она.
 
    - Ну, вот, всю ауру испортила, - проговорил я, не открывая глаз. – Мне тоже этого всегда очень хотелось с первых наших встреч. А ты сейчас грубые НКВД-истские приёмы мне демонстрируешь. Ну, что это такое, взяла и потащила меня? Будто речь о вещи какой-нибудь идёт. Этими самыми методами ты и показываешь истинную степень свободы в нашей якобы самой свободной в мире стране. К твоему сведению, в по-настоящему свободной стране брак между людьми – это не только обоюдный, но и добровольный процесс.
    - Ладно, не придирайся, - Женя не была настроена на конфронтацию, потёрлась щекой об мою грудь, поцеловала в губы. – А хочешь, я расскажу тебе о своём тайном и высоком покровителе?
    - Зачем мне знать о нём? – произнёс я расслабленно, по-прежнему не открывая глаз. – Мне достаточно того, что я просто очень сильно люблю тебя, и не хочу знать ни о твоём высоком покровителе, ни о возможных бывших любовниках, ни даже о Грише.

    Женя стремительно села на кушетке, встряхнула меня и пристально посмотрела в глаза.
    - Откуда ты знаешь о Грише?
    - Откуда-откуда, от верблюда! - ответил я ей так же, как когда-то она ответила мне в Михайловском.    
    - Нет, даже если не хочешь, я всё равно расскажу! – решительно тряхнула она головой. – Мне просто надо выговориться, вроде как исповедаться перед тобой. Эта история мешает мне, она стоит между нами, иначе я не смогу с тобой дальше свободно общаться и быть до конца откровенной.
   
    Женя помолчала с минуту, как бы настраиваясь, потом начала свой рассказ.
    - Я тебе уже рассказывала раньше, что мой отец ещё до моего рождения вывез мою будущую мать-грузинку из Грузии. Но она всё равно оставалась грузинкой по образу мысли, привычкам, характеру, и очень тосковала по своей стране. Родственники говорили, что мне передались не только черты её лица, но и характера. С самого раннего детства я была девочкой романтичной и в то же время резкой, взрывной. А сочетание русской и грузинской крови привели к тому, что ещё в школе на меня стали засматриваться все мальчишки нашей школы и улицы, на которой мы жили, дрались между собой из-за меня и спорили до крови, кому из них я отдаю предпочтение. Мне нравилось дразнить их. Моим любимым  занятием было идти по улице, прикрепив к своим волосам белую розу. А за мной следом всегда шла по улице толпа воздыхателей. С годами это стало очень беспокоить мою мать. Почти каждое лето на каникулах мы с ней ездили к родственникам в Грузию, мама, видно, хотела, чтобы я не чувствовала себя среди них иностранкой. Там я влюбилась в наши горы, бурные, своенравные, такие же, как я, реки, завораживающие своей неповторимой мелодичностью застольные грузинские песни. Я просто упивалась природой, вольным горным воздухом и мечтала когда-нибудь переехать сюда жить навсегда. Но не просто переехать, а чтобы меня сосватал неповторимый сказочный принц и увёз в Грузию навсегда, так же, как мой отец увёз отсюда однажды мою мать. Мне  представлялось, что этот принц будет большим, сильным, широкоплечим ослепительным красавцем с большими усами, в национальной грузинской одежде с газырями и будет любить меня больше жизни. А я буду так же беззаветно любить его. Последний раз мы посетили Грузию, когда я перешла в десятый класс. Выехали, как только окончился учебный год, на всё лето. Мы приезжали в гости к моему дяде, маминому родному брату. В тот раз, пока я делилась новостями со своими грузинскими кузинами и кузенами, мама о чём-то долго беседовала со своим братом в отдельной комнате. Потом они пригласили к себе для разговора и меня.
 
    - Послушай, дочка, - сказала мать, - тебе уже почти восемнадцать лет, скоро окончишь школу и нужно выбирать профессию. Я знаю, ты грезишь цирковым училищем. Я не буду препятствовать этому, но дядя Григол предлагает тебе свою помощь. Конечно, в цирке есть разные профессии. Там можно и собачек дрессировать, и клоуном выступать. Но он говорит, что если уж становиться цирковым артистом, то надо, чтобы твоя будущая профессия помогала и защищала тебя в жизни. Вообщем, все три месяца, пока мы будем тут находиться, он предлагает тренировать тебя. Дядя Григол – непревзойдённый виртуоз в метании ножей, без  промаха стреляет из пистолета и винтовки, прекрасно держится в седле и в совершенстве владеет приёмами японской борьбы. Так что при поступлении в училище у тебя не только не будет конкурентов, так как это – довольно редко исполняемые номера, но усвоенные навыки в будущем защитят тебя от хулиганов, если ты окажешься в сложной ситуации.
 
    Так я стала учиться у дяди Григола, который до революции был абреком.
    Я оказалась очень способной ученицей. Дядя Григол сам этого не ожидал, когда предлагал свою помощь. И через три месяца вполне прилично овладела всеми навыками, которые преподавал мне мой дядя.
 
    - К поступлению в училище ты уже полностью подготовлена, дочка! – удовлетворённо констатировал он, когда я продемонстрировала свои навыки перед довольной матерью. – А вот для жизни необходима дальнейшая и постоянная шлифовка. С лошадьми у вас в Москве, конечно, проблема, да и в цирке в этих номерах всегда большая конкуренция, в основном, с ними династии работают и передают своё мастерство из поколения в поколение. Так что такой уникальный номер, как метание ножей в цель с завязанными глазами с крупа бегущей лошади, к сожалению, придётся оставить. А что касается остального, ты должна непременно, хотя бы по полчаса в день, уделять время стрельбе, метанию ножей и отработке приёмов джиу-джитсу.

    На следующий год я после окончания школы легко поступила в цирковое училище и успешно проучилась в нём три года. Проблем с учёбой не было, а в летние месяцы, во время каникул, мы с ребятами организовывали цирковые бригады и ездили по маленьким городам и сёлам Подмосковья и даже иногда за его пределы. Не бахвалясь, скажу, что мой номер всегда вызывал у зрителей бурю восхищения. Я была вся в лёгком обтянутом трико-комбинезоне, чёрном с блёстками, будто чешуя змеи, мягких, чёрных сапожках без каблуков, на голове покоилась тоже чёрная шапочка с длинным, заостряющимся кпереди козырьком. За широким поясом у меня торчали острые, блестящие ножи, за спиной – лук со стрелами, по бокам – духовое ружьё и пистолет. Глаза, подведенные сурьмой, придавали мне строгий и даже хищный вид.
 
    - Выступа-ает несравненная Евгения по прозвищу Грузинская пантера! – с оттяжкой на предпоследнем слоге, торжественно объявлял шпрехшталмейстер. – Внимание, смертельный номер! Убедительная просьба, всем зрителям помолчать! Слабонервным – не смотреть! Если есть желающие поучаствовать в действии, прошу на сцену!

    Желающих, как правило, не находилось. И вслед за этим униформисты выносили на арену большую деревянную мишень с нарисованной фигурой человека. Начинала играть в определённом ритме музыка, постепенно убыстряя темп. А я, кружась в танце по арене, без промаха вначале стреляла из оружия, а потом бросала ножи так, что они ложились точно вокруг фигуры человека. Затем то же самое проделывала ножами, но уже с повязкой на глазах. В конце номера шпрехшталмейстер бросал вверх яблоко, и я сбивала его стрелой из лука. Зрители обычно награждали меня бурными аплодисментами. А я, уходя с арены после поклонов, как бы случайно замечала у одного из униформистов на голове фуражку с высокой тульей. И, уловив мгновение, когда он поворачивался ко мне спиной, подкрадывалась, делала высокий прыжок, сбивала ногой фуражку и, сделав сальто в воздухе, успевала схватить её ещё до того, как она упадёт на землю. После этого бурные аплодисменты, как правило, переходили в овацию.
    - Женька, да у тебя готовый цирковой номер, можешь хоть сейчас в Московском цирке выступать! – говорили мне мои коллеги.

    Мои преподаватели в училище тоже намекали на то, что после окончания выпускных экзаменов дадут туда рекомендацию.

    И я этого тоже очень хотела. Но главной причиной, по которой я стремилась в прославленный Московский цирк, была моя ежедневная наивная мечта. Вот закончу я  очередное выступление – и вдруг встанет со своего кресла таинственный сказочный принц в грузинской одежде, который постоянно снился мне во сне, улыбнётся ослепительной белозубой улыбкой, протянет руку и увезёт меня навсегда в солнечную Грузию.

    Стояла осень 1938 года. У нас в училище шли выпускные экзамены. Я их все сдала на отлично. Оставался последний – специальный предмет. Я также не сомневалась в успешной его сдаче, даже с нетерпением мечтала выступить перед взыскательной публикой. Экзамен по спец. предмету был открытым, то есть на нём могли присутствовать родственники и знакомые выпускников. Кроме того, на этот экзамен нередко заходили крупные чиновники, партийные функционеры. Вообщем, в день нашего выступления амфитеатр был полон зрителей. Я, как всегда, отработала свой номер блестяще, зрители наградили меня овацией и долго не отпускали с арены, так что пришлось  несколько раз выбегать на поклоны. Мой преподаватель в училище, стоявший за кулисами, обнял меня и даже прослезился.
    - Женечка, поздравляю! Это - настоящий триумф! Смотри, как тебя провожают зрители, отпускать не хотят! Ты – настоящий талант, будущая звезда Московского цирка! Вот увидишь, я предрекаю тебе блестящее будущее! Ну, иди, тебя опять вызывают на поклоны.

    И вот когда я откланялась в очередной раз и хотела уже бежать за кулисы, вдруг увидела прямо напротив себя, в гостевой ложе, несколько человек явно грузинской национальности. Правда, среди них я не заметила ожидаемого мной сказочного принца. Один из них, видимо, их старший, увидев, что я заметила их, поднялся со своего места. Был он маленького роста, полненький такой, холёный, одет был в белую косоворотку, перепоясанную ремнём, на сытом лице маленькие глаза скрывало пенсне. Он какое-то время молча стоял, улыбался, тоже хлопал мне, а потом повернулся к своему помощнику, что-то сказал ему, кивнул головой и вышел. Следом за ним ложу покинула и вся его свита.
 
    Вечером, после окончания экзамена, я медленно шла по притихшей Москве. Мне казалось, что все прохожие узнают меня и поздравляют с успехом. И я приветливо улыбалась им в ответ.

    Вдруг я заметила, что за мной на некотором отдалении движется большой чёрный автомобиль. Вначале я не придала этому особого значения. Потом ускорила шаг. Но автомобиль не отставал и не обгонял меня, а продолжал двигаться с моей скоростью. Страха у меня не возникло. Я была уверена в себе, тем более, повсюду гуляли люди.
    - Ну, что ж, посмотрим, чья возьмёт! – самоуверенно и дерзко подумала я. – Даже интересно проверить своё искусство в деле.
 
    Я сделала вид, что решила отдохнуть и, облокотившись о парапет, продолжала боковым зрением следить за ситуацией. Машина остановилась метрах в десяти от меня. Из неё вышли двое военных и направились в мою сторону.
 
    - Здравствуйте, девушка, - приветливо улыбаясь и откозыряв, обратился ко мне один из них. – Мы   имеем к вам важное правительственное поручение. Вас хочет видеть и познакомиться с вами один очень высокопоставленный и уважаемый человек. Он поручил нам пригласить вас к нему в гости.
    - Но он не спросил меня, хочу ли я находиться в его присутствии, - дерзко ответила я. – К тому же вы не назвали имя этого человека.

    Они подошли ко мне вплотную.
    - Мы убедительно просим вас, садитесь с нами в машину.
 
    Они синхронно положили руки с обеих сторон на мою талию, а когда я начала упираться, сжали мне кисти и стали вначале мягко, а потом всё более настойчиво подталкивать к машине.
    - Ах, так, ну, тогда держитесь! – успела подумать я. – Вы скоро узнаете, с кем имеете дело!

    Вспомнив дядины уроки, я молниеносным, резким, круговым обратным движением кистей рук освободилась сразу от обоих захватов, и ещё успела увидеть, как в разные стороны, от греха подальше, разбегаются прохожие. Вслед за этим я приняла боевую стойку, чуть наклонившись и выставив немного вперёд одну ногу и обе руки.
    - Ты глянь, смелая, сучка, попалась! – восхищённо крикнул один. – А ну, иди сюда по-хорошему, а то хуже будет!
    - А ты попробуй, возьми! – задорно крикнула я.
    - Ах, ты, б…ь, ну, держись! Хватай её, Рома, только смотри, осторожней, шеф приказал в целости и сохранности доставить!

    Они бросились на меня с двух сторон. Но я применила тот же самый приём, что и в Михайловском. Высоко подпрыгнув, я ударила пяткой в грудь одного противника. Потом, перевернувшись в воздухе, приземлилась на ноги, выхватила из-за  спины на поясе нож, с которым никогда не расставалась и метнула его точно в бедро второму нападавшему, а сама попыталась перебежать через дорогу, чтобы оторваться от преследователей и затеряться в одном из многочисленных тёмных переулков. 
    - А-а, сука, она ранила меня! – заорал тот. – Коля, быстрее на помощь, уходит, падла!

    Из машины выскочили ещё двое военных. Они бросились за мной вдогонку. Один, догнав меня, провёл подсечку, после чего сразу оба навалились на меня. Я отчаянно вырывалась, царапалась и кусалась. Но силы были явно неравные. В конце концов, одному из них удалось заломить мне назад руки, а другой сунул под нос мокрый, отвратительно пахнущий платок, после чего я провалилась в небытие.

    Не знаю, сколько времени я находилась без сознания. Но очнулась на широкой кровати, лежа на белоснежном хрустящем постельном белье. На мне был надет розовый пеньюар. Немного болела и кружилась голова. В комнате никого не было. Медленно разгонял тёплый воздух под потолком бесшумный вентилятор. Окна были завешены тяжёлыми гардинами, так что было непонятно, какое сейчас время суток. В центре комнаты стоял богато сервированный на две персоны стол. Ни один звук не нарушал тишину.

    Я встала, прошлась по комнате, осмотрелась. От моего тела исходил едва уловимый приятный запах чайной розы. На трюмо возле кровати стояли многочисленные пузырьки, тюбики и флаконы непонятного предназначения с иностранными наклейками. Тут же, рядом с ними, лежал и мой нож, которым вчера я так удачно защищалась. Я подошла к столу, намазала масло на хлеб, сверху обильно положила чёрную икру, съела и запила минеральной водой.

    В тот момент, когда я хотела встать и снова прогуляться по комнате, неожиданно, медленно и бесшумно, отошла в сторону неприметная дверь в стене, пропустила в комнату мужчину и тут же встала на место. Я сразу узнала в нём своего вчерашнего почитателя в цирке. Сейчас он был в тёплом перепоясанном халате и шлёпанцах на босу ногу. Он подошёл к столу, сел напротив и едва раздвинул уголки рта в скупой улыбке.

    - Здравствуйте, позвольте представиться, Лаврентий Павлович Берия, первый заместитель наркома внутренних дел СССР, депутат Верховного Совета СССР, член ЦК ВКП/б/. Теперь ваша очередь, моя  прекрасная гостья.
    - Меня зовут Евгения, - ответила я, у меня совсем не было страха при виде такого видного лица, одно лишь любопытство. – Так значит, это вы и есть тот самый высокопоставленный и уважаемый человек, о котором говорили ваши слуги, и который на самом деле занимается столь неуважаемыми делами, как похищение девушек?

    Он пожевал губами, задвигал челюстью, заговорил с выраженным грузинским акцентом.
    - Хм, любопытный у нас с вами получается разговор, Женечка. А вы угощайтесь, не стесняйтесь.

    Берия пододвинул к себе блюдечко с острым красным перцем “чили” и стал медленно, со вкусом, не отрывая от перца глаз, один за другим, поглощать стручки, будто ириски жевал, даже не поморщился ни разу.

    - Вы знаете, зачем вы здесь? – он снова посмотрел на меня, когда блюдце опустело.
    - Догадываюсь, - мне ничего больше не оставалось, как продолжать разговор, всё равно у меня не было других вариантов, и побег из этой золотой клетки был исключён. – А вам, видимо, уже доложили о том, какой урон понесла ваша охрана?
    - А, пустое, - махнул он рукой и засмеялся. – Такого добра на улице – как грязи! Подумаешь, урон! Других наберу! Запомните, Женечка, пока ты находишься у власти, в этих холуях недостатка не будет! И только после падения вся эта гнусная шваль начинает спешно разбегаться, чтобы не зашибло обломками. Или топтать своего бывшего кумира ногами, чтобы заслужить прощение у новых власть имущих. Я вчера с большим интересом смотрел в цирке ваше выступление. Что сказать? У меня просто нет слов - чинебулад, ламазо /отлично, прекрасно-груз.-авт./! Вы так мастерски всё проделали и с таким выражением лица! Действительно, были похожи на пантеру! Хотя они в наших горах, по-моему, сейчас уже не водятся, давно  перестреляли всех браконьеры. Это только при Шота Руставели в шкуры тигров витязи облачались.
 
    Он с сожалением посмотрел на пустое блюдце, как бы намереваясь найти в нём ещё оставшийся перец, потом встал со стула, подошёл ко мне, цепко взял за руку.
    - Веришь, - перешёл он на “ты”, - когда я увидел тебя с ножами, а потом представил голой в постели, у меня член встал прямо в цирке, в ложе.
    - А вы не боитесь, что я вас убью прямо в постели, или покалечу? – спокойно спросила я и кивнула на лежащий на трюмо свой нож.
 
    Берия сел рядом со мной, отпустил руку и покачал головой.
    - Нисколько не боюсь! Ты ведь не только красивая, но ещё и умная девушка. Я вижу, ты не боишься за свою судьбу. Но ведь у тебя есть мать? А дядя Григол в Грузии и все твои многочисленные там знакомые и приятели? Если что со мной произойдёт, они же будут все уничтожены до третьего колена. Подумай хорошенько, Женечка!
 
    Я сидела за столом и молчала, опустив голову. Этот мерзавец понял, что выиграл партию. Он встал, налил нам обоим по полному фужеру густого, как смола, красного грузинского вина.
    - Давай, Женечка, выпьем за наше так приятно начавшееся знакомство и за любовь!
               
    Он чокнулся со мной и быстро выпил.
    - Пей! – вдруг жёстко произнёс он, и я медленно осушил свой фужер.
    - Вот и молодец! – неожиданно проговорил он совершенно другим, сюсюкающим тоном, подошёл ко мне и стал целовать, оставляя на моём лице и шее свои противные, слюнявые следы.
    - Пойдём! – потянул он меня к кровати.
 
    Я способна была справиться с этим слизняком пальцем одной руки, могла проломить ему грудную клетку одним средней силы ударом пятки или всадить нож в его жирное пузо по самую рукоятку. Да если на то пошло, не остановилась бы даже перед тем, чтобы перегрызть ему горло. Но он всё рассчитал правильно – все мои родственники незримо стояли за мной.
    - Ну, идём же скорее! – в нетерпении повторил Берия.

    Я встала со стула.
    - Коли вы грузин, то должны знать, что грузинских женщин можно взять силой, - произнесла я предельно жёстко. – Но их никогда не удалось покорить неприятелю!
    - Ты – грузинка? – удивился он. – Но ведь отец твой был русским? Я думал, это – твой цирковой образ.
    - Ваши клевреты, Лаврентий Павлович, по-моему, не отрабатывают в полной мере свой хлеб и поставляют неверные сведения, - несмотря на трагичность ситуации, я не утратила присутствия духа. – Моя мать – грузинка. И я, сколько помню себя, тоже считала себя грузинкой и хотела жить в Грузии. А после знакомства с вами мне стало стыдно за свой свободный народ, за то, что у него имеются и такие соотечественники.

    С этими словами я сбросила с себя пеньюар и улеглась на кровать лицом вверх. 
               
    Берия тут же подскочил ко мне, сбросил с себя халат и навалился сверху толстым животом и шерстяной, щекочущей лицо грудью. Я тогда уже не была девушкой, Саша, да и от подруг своих раньше, ещё до того, как стала женщиной, разные любовные истории слышала. Но чтобы так проводить любовный сеанс – даже предположить не могла. Берия всё делал, будто на скорую руку, мимоходом. Подбежал, заскочил, быстренько словно поцарапал чем-то у меня между ног, потом соскочил и побежал к столу есть свой перец. И так продолжалось несколько раз. Я его даже по-настоящему в себе и ощутить не успела. Всё наше сексуальное мероприятие больше напоминало топтание петухом курицы. А член у него оказался такой махонький – прямо умора, как любимый его перчик “чили”! Берия рассказывал, что ест его, чтобы мужская сила повышалась.

    Потом он ушёл, сказав, что скоро вернётся. За то время, пока он отсутствовал, я успела искупаться и отдохнуть. Потом молчаливая служанка накрыла обед на двоих. Вскоре снова пришёл Лаврентий Павлович.

    - Вот так, Женечка, сама видишь, просто не хватает времени по-настоящему заняться личной жизнью. Можно сказать, живот положил на службе государству. Давай, не стесняйся, покушай, а потом я тебя выпущу из этой клетки.

    Он быстро поел, выпил пару рюмок водки.
    - Женя, ты, видимо, уже поняла, что вот это – мой ежедневный стиль жизни. Хочу обратить твоё внимание, что я веду себя, как царь Шахрияр из сказок “Тысяча и одной ночи”. Только он поутру убивал своих любовниц на одну ночь, а я наоборот, всегда одариваю их подарками – кому деньги, кому квартиру, кому ещё какую-нибудь прихоть, должность, например, или тёплое местечко для мужа подыскать. Женечка, ты могла бы стать для меня Шахерезадой, чтобы не только одну, но каждую ночь, много ночей подряд скрашивать моё одиночество! Я увидел в тебе бурю скрытых страстей. Но одновременно понял, что они заморожены внутри тебя и никогда не откроются мне. И так как ты отличаешься от всех моих предыдущих знакомых женщин, хочу попросить, чтобы ты сама выбрала для себя от меня подарок. Подумай немного, пока я буду переодеваться.

    Когда он вошёл ко мне снова, ответ у меня был уже готов. Это происшествие научило меня никогда не ждать, что счастье само свалится в руки. В таком дерьмовом государстве, где высшее руководство использует свою власть не на его процветание, а для того, чтобы безнаказанно насиловать несчастных женщин, и при этом ещё иметь наглость называться уважаемыми, влиятельными людьми, нужно уметь постоять за себя. И своего заветного принца тоже нужно не ждать, а искать и находить самостоятельно. Необходимые навыки для этого мне помог усвоить дядя Григол. Но время абреков, видно, безвозвратно кануло в прошлое. В одиночку с этой бандой не справиться никому. И вчерашнее происшествие со мной это доказало. Для успешного противостояния нужна соответствующая должность. И она нужна также для того, чтобы дождаться удобного момента и уничтожать таких негодяев, как мой сегодняшний собеседник.
 
    - Итак, Женечка? – обратился он ко мне.
    - Лаврентий Павлович, я выбрала. Но обещайте, что выполните мою просьбу и без лишних вопросов.
    - Берия никогда слов на ветер не бросает! – важно ответил он. – Обещаю, что выполню, - на его лице появилась улыбка, - конечно, если только это в пределах человеческих возможностей, и ты не заставишь меня лезть на небо и доставать луну.
    - Нет, - засмеялась я, - на этот раз всё намного проще. Я решила поменять профессию, и не идти ни в какие циркачи. Разрешите мне остаться работать в вашей системе, в органах? Но не каким-то рядовым уборщиком тюрьмы или дежурной на пункте передачи посылок для заключённых. У меня имеется хоть и специальное, но всё же высшее образование. А качество ранее приобретенных мною навыков вы также могли наблюдать в деле.

    Берия молча уселся напротив, налил полный фужер вина, пристально смотрел на меня через пенсне, не мигая, медленно цедил вино и о чём-то размышлял. Наконец, он поставил пустой фужер на стол.
 
    - Карги /хорошо-груз.-авт/! Договорились! Запомни раз и навсегда, Женечка, Берия всегда держит своё слово. Сегодня отдохни. А завтра подойдёшь с этой запиской в наше управление кадров на площади Дзержинского. Я распоряжусь от проходной до начальника отдела кадров, чтобы нигде тебе препятствий и задержек не чинили. Будешь у нас служить, получишь звание, оклад соответствующий. Но тогда уж не обессудь, и допросами заключённых тебе придётся заниматься. Ты, наверное, наслышана, наша служба нечистоплотна. Но тебя я буду постоянно курировать, подследственными перегружать не стану. Иногда буду приглашать на беседы, нет-нет, совсем не то, что ты подумала. Я буду именно беседовать с тобой, натаскивать в работе, советы давать. Вообщем, в обиду в своём ведомстве не дам. Изредка буду также посылать тебя для выполнения специальных секретных заданий, возможно, даже за границу.
    - Мадлоба /спасибо-груз.-авт./, Лаврентий Павлович! – коротко ответила я на его родном языке. 

    Берия нажал кнопку вызова помощника и пока тот шёл, успел мне сказать.
    - Эх, Женечка, ты сама цены себе не знаешь. Во всяком случае, я в своей жизни таких женщин ещё не встречал. А я умею оценивать женщин. Ты имела возможность быть королевой на  этом балу. А у меня ты была бы драгоценным бриллиантом. Но ты не любишь меня и, я знаю, не полюбишь никогда. Я в этих делах собаку съел, опытный, точно знаю, что говорю. При всей моей власти, мне не удастся растопить лёд в твоей душе. Но тот, кому это удастся, приобретёт ни с чем не сравнимое наслаждение и станет счастливейшим из людей. Он уже никогда больше не посмотрит ни на какую другую женщину, и уже никогда ни на кого не променяет тебя. Ты такая женщина, в которой скрыты одновременно огонь и тайна. Ты способна сжечь и заворожить любого мужчину, которого сама себе выберешь.

    Вошёл помощник. Берия встал и вышел, даже не попрощавшись со мной. И только на ходу со злостью бросил помощнику.
    - Чтобы впредь грузинок мне больше не привозили! Учтите и будьте внимательней! Что, мало, что ли, русских баб по улицам ходит!?

    С тех пор так и повелось, Сашенька. Иногда я принимала участие в допросах, но лишний раз руки старалась не распускать, для этого в нашем хозяйстве и без меня костоломов хватало. Я больше специализировалась в интеллектуальных беседах с подследственными. Хотя мне немного легче было в этом плане. Многие у нас знают, что у меня имеется высокий покровитель, поэтому непосредственное начальство старается со мной ладить и особо не связывается. Я считаюсь специалистом по допросам своих коллег, бывших следователей. Мне кажется, это заметил и сам Берия. Однажды, во время одной из наших бесед он сказал.

    - Да, Женечка, лихо ты с нашим братом управляешься, буквально за два-три допроса любой бывший следователь у тебя раскалывается. Видно, здорово ты нас ненавидишь. Не хотел бы я быть когда-нибудь на их месте.
    - А я бы не отказалась от подобного удовольствия, - подумала я тогда.

   Ну, а во время допросов своих бывших коллег я вариантов не жалела. И, зная, как они сами зверски издевались над заключёнными, при малейшей попытке неподчинения, применяла к ним полный арсенал известных мне  способов. Я считала их непосредственными исполнителями мучений несчастных людей, и мстила им за невинных жертв репрессий. Ведь у нас в Грузии издавна применялся обычай – кровь за кровь. Вот только до истинных творцов этой кровавой трагедии мне, к сожалению, не дотянуться. Но уж тут выбирать не приходится.

    Конечно, более интересной была работа по специальным секретным заданиям. Приходилось и за границу выезжать, и по стране колесить, и слежкой заниматься.

    Так прошло полтора года. За это время мой патрон Берия из заместителя превратился в грозного наркома внутренних дел Союза. И сейчас он уже Генеральный комиссар государственной безопасности и заместитель Председателя Совнаркома СССР. А в марте 1940 года меня в очередной раз вызвал шеф и приказал отправляться в длительную командировку на Урал, в посёлок Михайловский, искать там эти пресловутые дневники и бумаги Магера. Там я впервые увидела тебя и влюбилась с первого взгляда. А когда побыла с тобой, то поняла, что нашла, наконец, своего принца. Правда, ты оказался не грузином. Но ничего. К тому времени я в значительной степени в них разочаровалась. Ведь и грузины, оказывается, не все обязательно принцы, среди них такие же мерзавцы и палачи попадаются, как и среди других народов. Тем более, я и раньше, и сейчас не оставила надежды поселиться с тобой в Грузии, пусть только закончится твоё дело, а уж я сумею найти тебя и вытащить из лагеря. Нет такого препятствия, которое я не смогла бы преодолеть ради тебя! Остальное ты всё знаешь.
               
    Когда удавалось, мы вели с Максимом Петровичем в камере задушевные беседы о прошлом. Иногда я рассказывал ему о своих соревнованиях. Но больше говорил он – о своём далёком детстве в бедной еврейской деревеньке, о службе в Первой Конной армии, о гражданской войне. В первых числах июня, узнав от Жени, я принёс ему новость о заявлении Советского правительства, в котором оно подтверждало  свою безусловную приверженность советско-германскому договору о ненападении и дружбе и границах, а также тщетности попыток других государств вбить клин недоверия между нашими странами и поссорить два дружественных государства.
 
    - Ну, всё, Саша, это – война! – печально констатировал Максим Петрович. – Заявление сделано Сталиным из-за нашей слабости и неуверенности. Он откровенно боится Гитлера. Зато само по себе это заявление нанесёт непоправимый урон нашей армии. Оно расслабит наши войска. Сейчас наоборот, нужно срочно начать призыв резервистов, продолжить насыщение армии новыми образцами техники, рассредоточить крупные их скопления в одном месте и особенно самолётов на аэродромах. И непременно в срочнейшем порядке отодвинуть основную часть наших войск от новой границы вглубь, оставив только небольшие заградительные части. А остальные можно отвести к старой границе, там хотя и устаревшие, но вполне надёжные укрепления имеются. Новая же граница ещё толком не оборудована, хотя генерал Карбышев постарался сделать для этого всё возможное. Но все эти проблемы, только на порядок выше, стоят сейчас перед генералом Павловым, перед его Белорусским особым военным округом. Если этого не сделать в ближайшие дни, боюсь, не под силу удержать ему будет фронт. Но для этого нужна, прежде всего, инициатива с его стороны и свобода действий, которую должен дать ему Сталин. А этого ни тот, ни другой не сделают. По сути дела, если обстановка будет развиваться так, как я предполагаю, а в этом у меня нет ни малейших сомнений, генерал Павлов обречён. Он не сможет удержать фронт, а Сталин не простит ему этого.

    - Представляешь, Саша, как было бы здорово нам с тобой оказаться опять в Михайловском!? – произнесла Женя, когда мы опять, уставшие,  лежали на жёсткой узкой кушетке в её кабинете. – Какой-то паршивый городишко, а сколько было в нём счастья для нас обоих! Сейчас бы сделать так, чтобы о нас забыли, вырваться на свободу - и  уехать! Всё бы за это отдала!
    - Вот видишь, теперь приходится локти кусать! – засмеялся я. – Предлагал же тебе летом не терять времени понапрасну. А ты то надуешься на меня непонятно за что, то накричишь беспричинно, то вообще вдруг выставишь на улицу, опять же домой к себе регулярно не пускала ночевать, так что приходилось удовлетворять свои насущные потребности в библиотеке. А то вообще на несколько дней исчезла из посёлка. 
    - Да, мы не  всегда властны над своими чувствами и поступками, - печально признала девушка. – Но если серьёзно разобраться, так я всё это из-за любви к тебе вытворяла, пыталась бороться сама с собой, чтобы не быть рабой своих чувств.

    - Женя, а за что повторно арестовали Магера? – спросил я, меняя тему. – Ведь он же был уже оправдан Постановлением суда и освобождён по предписанию заместителя Главного военного прокурора СССР.

    Женя села, опустила ноги с кушетки, посмотрела мне в глаза.
    - Вон, до каких воспоминаний вы с ним дошли, - со скрытой злостью протянула она. – Что, жалко стало старичка? Знаешь, и мне иной раз становится его жалко. А потом подумаю – и даже зло берёт! Сам во всём виноват! Не надо было лезть ему тогда на рожон во время разговора с Берией. Может, давно бы уже служил в действующей армии, так же, как и другие его бывшие сослуживцы, в своё время тоже арестованные, но впоследствии оправданные по суду и выпущенные из тюрьмы. Он и сам погорел на этом разговоре, и других ни за что потянул за собой. Вот и ты, получается, паровозиком пострадал из-за своего, как ты представляешь его, невинного друга. 

    - А вы со своим Лаврентием Павловичем до каких воспоминаний доходили? – подумал я. – Мы-то хоть искренне сдружились с Магером, а ты же своего шефа откровенно ненавидишь. Интересная какая у вас антагонистическая связь получается!

   - Я, правда, всех подробностей их разговора не знаю, - продолжила Женя, - но Берия, давая мне задание, упоминал о каких-то бумагах, которыми пытался шантажировать его Максим Петрович. Моё личное мнение, что он просто блефовал, или, как говорят зеки, на понт его брал, вспылил под влиянием чувств, а может, даже гордость взыграла. Как это его, заслуженного красного командира, мало того, что незаконно посадили в тюрьму, так ещё и, признав арест незаконным, выпустили из тюрьмы в одних портках, с голой задницей на улицу и оставили, как шпану подзаборную!? А у Берии, на беду Магера, мне кажется, в тех прошлых делах действительно, не всё чисто было. И хотя он был уверен в недоказуемости угроз Максима Петровича, но сам факт упоминаний об этих делах свидетельствует о том, что кто-то что-то об этом может знать. Вот он и решил отделаться от  Магера, как говорится, радикально. С заданием я тогда не справилась, хотя буквально перевернула всё его жилище, и по возвращении доложила шефу, что никаких бумаг при Магере мной обнаружено не было. Правда, утаила про его теоретические работы, которые он писал в Михайловском, так как в них ничего компрометирующего Берию не было.
 
    - Ну-ну, следачка, поговори ещё! – удовлетворённо подумал я, гордый за Максима Петровича. – Как ни проницательны хвалёные советские сыщики, но заслуженные красные командиры поизобретательнее вашего будут!
    - Да я это всё знаю, - сказал я вслух. – Мне Максим Петрович об этом рассказывал. Ты мне открой официальную версию его повторного ареста. В его деле появились какие-то новые данные или показания свидетелей? Может, вскрылись какие-то неизвестные ранее факты или появилась новая статья в Уголовном Кодексе, под которую он попал?

    - А тебе он про бумаги что, а главное, как рассказывал? – насторожилась девушка.
    - Женька, - засмеялся я, пытаясь съехать с темы о дневнике, и опасаясь, как бы невзначай не проговориться, - у тебя даже во время секса из-за женщины выглядывает фуражка чекиста. Успокойся, я же уже отвечал тебе на этот вопрос, не лови меня на несоответствии. Магер сказал мне, что выпалил тогда угрозы сгоряча. На самом деле у него нет и не было никаких бумаг. И услышал-то он впервые о самом Берии, не помнит от кого, ещё до первого  ареста это было.
 
    - Ну, хорошо, коли так, - примирительно произнесла Женя, целуя меня в губы. – А официальная причина повторного ареста Магера ничем, ни словом, ни запятой не отличается от первого обвинения.
    - Подожди, так что же это получается? Выходит, его арестовали по уже несуществующей причине, по старому обвинению, вопреки вынесенному оправдательному приговору суда и предписанию военного прокурора!? У него ведь даже и документ соответствующий имеется.
    - Не забирайся в дебри, Саша, – со злостью ответила Женя, - тогда и тебе спокойнее будет! Ты что, дожив до этих лет, до сих пор так и не понял, что справедливости в чистом виде не существует на свете, а особенно в нашей стране!? У нас с самых первых дней революции справедливость и закон были заменены революционной целесообразностью. И именно в наше время, именно в нашей стране особенно зримо и выпукло правят бал не справедливость и  законное возмездие преступникам, обманом народных масс захватившим власть,  а блат, лесть, приспособленчество, коварство, подкуп и политические убийства своих врагов, бывших своих соратников, и, прежде всего, внутри своей собственной страны. Во время ареста Максима Петровича фигурировало то же самое старое его дело. А вновь открыто в производство оно было по той чисто формальной причине, что суд освободил Магера без документального опровержения материалов следствия. И хотя большего абсурда трудно было придумать, наши славные органы плевать хотели на все законы и конституционные права граждан! Для полностью зависимых судебных инстанций этого оказалось вполне достаточно, чтобы вновь завести на него уголовное дело, опять упечь его за решётку, и на этот раз, боюсь, уже для того, чтобы окончательно разделаться с ним. Ты заметил, что его крайне редко вызывают на допросы и даже почти не бьют, так, немного, для виду? Потому что вопросов к нему у следствия не имеется. Да ещё на фоне сложной внешнеполитической обстановки он уже никому не интересен.

    - Так выпустили бы его тогда! – возмутился я. – Мало того, что невинного человека посадили, так ему ещё угрожает реальная смертная казнь!
    - Ага, а вместе с ним и тебя! Тогда и дела никакого не будет! Ты что, хочешь доказать, что органы допустили массовую ошибку и арестовали целую группу невиновных людей? Это раньше такое было возможно. Но сейчас, когда идёт такая страшная война, подобное не пройдёт. Нельзя! Хозяин не велит! А я – просто глупая баба, меня больше всего не справедливость, а лично твоя судьба беспокоит! Вот по Магеру дело закончат, значит, и твоё к концу подойдёт. Ушлют тебя тогда по приговору суда в какую-нибудь отдалённую тьму-таракань. И когда-то мы с тобой тогда свидимся, Сашенька, принц ты мой ясноглазенький!?
    - Жень, а может, ещё всё обойдётся и меня выпустят отсюда? – с надеждой спросил я.

    Она печально покачала головой, прижалась ко мне.
    - Нет, не обойдётся, Сашенька, голубь мой ненаглядный! Все другие варианты исключены. Для того, чтобы было по-другому, всю эту насквозь прогнившую, лживую страну надо полностью поменять, чтобы и памяти о таких нелюдях и палачах, как находящиеся сейчас у власти, не осталось ни у кого!
 
    Вторая декада июня прошла в каких-то непонятных хлопотах, напряжённо, суетливо. Женя по-прежнему вызывала меня на допросы довольно часто, по мере необходимости, практически, каждые два-три дня. Но секс у нас принял тоже какое-то сугубо деловое направление, без долгих, душевных бесед после него на кушетке, воспоминаний и мыслей о будущем. А после двадцатого июня как меня, так и Максима Петровича вообще перестали вызывать на допросы. Да и вообще, допросы всех остальных заключённых приняли более скоротечный, но ожесточённый характер. Охранники с нами почти перестали разговаривать. Но шила в мешке всё равно не утаишь. И вскоре по камере распространился слух, что началась война с немцами.

    - Ну, вот, наконец-то! – радовались в разных концах камеры. – Теперь всем дело найдётся! Прекратятся эти нелепые обвинения и избиения. Когда идёт война, каждый человек на счету. Теперь, скорее всего, все наши дела свернут и закроют, в крайнем случае, будут разбираться, кто прав, а кто виноват, уже после победы. А нас всех пошлют на фронт. Если не доверяют, пусть даже с голыми руками, без оружия. Мы сами добудем его в бою! А там, глядишь, и спишет все наши грехи победа, ведь издавна говорится, что победителей-то не судят.

    Максим Петрович не разделял этих оптимистических предположений большинства.
    - Плохи наши с вами дела, Саша, - мрачно констатировал он. – И всей страны, и каждого из нас в отдельности. Сейчас эти ублюдки почувствуют, что натворили с армией, когда драпать начнут во все лопатки по всем фронтам! А нас в ускоренном порядке в расход пускать станут. Мы же – враги народа, так называемая пятая колонна, нож в спину социалистического отечества. И предателей постараются ликвидировать в первую очередь. Так что я не вижу повода для особого оптимизма. Наоборот, сейчас под эту дудку ещё больше уничтожать будут. Заодно, и дело нашим палачам найдётся в тылу, чтобы их самих не послали на фронт. Умирать-то кому хочется? Они же только на пытки скоры, а тут надо живот положить за Родину. Вот и получается такой парадокс – кто хочет Родину защищать, в тюрьме дни коротает, а кто может, тот не хочет и цепляется за малейшую возможность, чтобы в тылу отсидеться.
 
    - Как продвигаются ваши отношения с Женей? – спросил он однажды, посвящённый в мои обстоятельства в общих чертах.
    - Дела-то нормально, - отвечал я, - но что-то она на допросы перестала меня вызывать. Я исключаю возможность, чтобы разлюбила она меня, но что произошло на самом деле, понять не могу.
    - Вы вот что, Саша, - произнёс Магер, - в следующий раз, когда Женя вызовет вас на допрос, отставьте амуры в сторону, не до этого сейчас. И постарайтесь, как можно более подробно, расспросить её о положении на фронте. С чего всё началось, когда, каким образом, какое в настоящее время положение на фронте? А то сидим тут в камере, как мыши под веником, дрожим за свои шкуры, и не ведаем ничего! Эх, покурить бы сейчас, страх, как курить хочется! Кажется, жизнь бы отдал за одну папироску!

    Он замолчал, пожевал губами, провёл рукой по лицу. Я взглянул на него – Магер беззвучно плакал. Потом, немного успокоившись, вытер лицо и заговорил.
    - Вам этого не понять, Саша, вы же человек гражданский. А я всё это предвидел, знал, что именно так и произойдёт – и ничего не в силах был сделать! А теперь вынужден бессильно наблюдать своими собственными глазами катастрофу родной армии, которой отдал всю жизнь! Мы вступили в войну абсолютно неподготовленными! Что, наши солдаты будут теперь под руководством этих старых пердунов Ворошилова с Будённым с саблями на танки бросаться, как это уже продемонстрировали поляки в тухельском сражении!? Где наши бронированные кулаки, где танковые корпуса, которые ещё семь лет назад предлагал формировать маршал Тухачевский!? Эх, гады, просрали армию! И главный виновник всех наших неудач – этот усатый тиран Сталин! Но более всего мне обидно, что мы, я и такие же невинные сотни командиров, вместо того, чтобы отдавать свои знания и опыт на полях сражений для защиты Родины, сидим тут безвинно и бесполезно, только время зря теряем да казённый хлеб зря проедаем. А вскоре вообще всех нас расстреляют, как бешеных собак! Но ведь есть и другие примеры, когда испытанные в боях красные командиры, такие же, как я, незаконно репрессированные, но впоследствии оправданные по суду, давно уже получили назначения в войска. Я уверен, сейчас они воюют и находятся среди лучших. Личной отвагой, умением, оперативным кругозором пример подают этим необстрелянным комдивам, ещё недавно капитанам, да молоденьким лейтенантикам, вчерашним выпускникам военных училищ. Да вот, взять хотя бы генерала Рокоссовского. Он мог бы не хуже генерала Жукова в своё время японцев побеждать или с Финляндией воевать. А сколько времени он зря в тюрьме потерял!? Или Александр Ильич Лизюков, которому эти бараны следователи не придумали ничего более умного, как вменили в вину, будто он во время парада в Москве на Красной площади хотел наехать своим танком на мавзолей Ленина и расстрелять потом из пушки всё правительство во главе со Сталиным? Со времени возникновения идеи танковых корпусов у Тухачевского, Лизюков посвятил себя танковым войскам. Исключительно грамотный командир, в своё время был командирован во Францию перенимать опыт. По ложному обвинению два года провёл в тюрьме, потом был реабилитирован. И перед моим повторным арестом полковник Лизюков уже успешно командовал танковой дивизией. А Семён Ильич Богданов? Тоже с 1932 года командовал танковой бригадой, потом корпусом. Затем в 1938 году был арестован, полтора года провёл в тюрьме, после чего был оправдан судом. И до моего повторного ареста он успел выдвинуться в командиры танковой дивизии в составе Белорусского  военного округа. Сейчас его дивизия, наверное, противостоит фашистам на  направлении главного удара. И у меня душа кровью истекает, потому что и я мог быть там с ними на полях сражений. Понимание этого является наиболее сильным оскорблением, которое нанесла мне наша власть. Если бы можно было, я бы согласился после войны добровольно вернуться в тюрьму и принять любую кару от советской власти, лишь бы она доверила мне сейчас встать на её защиту. Но, как говорится, судьба играет с человеком, - немного помолчал и добавил, - и Генеральный комиссар Государственной безопасности.

    Женя вызвала меня на допрос только десятого июля. В этот раз она была необычайно тиха и печальна, вопросов не задавала. Мы сидели за столом напротив друг друга, и она молча поедала меня глазами. Наконец, я осмелился нарушить молчание.

    - Женечка, родная, умоляю тебя, расскажи подробно всё, что тебе известно на этот момент о войне! Ты же знаешь, мы в камере лишены малейшей информации. Множатся самые разнообразные и невероятные слухи. Прошу тебя, просвети!
    - Согласно сообщению ТАСС, немцы напали на нашу страну внезапно двадцать второго июня в четыре часа утра, - лаконично произнесла Женя.
    - Они начали наступление на Брест?
    - Не только, фашисты наступают широким фронтом, точнее, тремя фронтами, но направление главного удара действительно вначале пришлось на Брестскую крепость. А откуда ты знаешь?
    - Ниоткуда! Просто это – наиболее короткое расстояние от границы до Москвы, - повторил я урок Максима Петровича.
    - Смотри-ка, какой стратег выискался тюремного пошива! – усмехнулась Женя. – Если бы наши военачальники так же, да ещё и вовремя думали! Вообщем, фашисты задействовали при нападении на нас огромную территорию. Как ни ожидали, как ни оттягивали войну наши руководители, всё же она явилась для них полной неожиданностью. Вначале ничего толком нельзя было понять, совершенно отсутствовала объективная информация. Сейчас, по прошествии трёх недель постепенно выясняется, что фашисты ведут наступление тремя расходящимися колоннами – на северо-запад в направлении Ленинграда, на юго-восток в направлении Киева и по центру на Москву. Причём, на последнем направлении у них сосредоточен наиболее сильный ударный кулак. Что тебе ещё сказать? Буду говорить откровенно, хоть и полны наши радио и газеты     шапкозакидательской трескотнёй, но мы-то знаем истинное положение вещей. В наших войсках сейчас царит полная неразбериха. С начала войны прошло меньше месяца, а уже полностью захвачена Прибалтика, Львов, Минск. Наши войска, ежедневно отступая и неся огромные потери как погибшими и ранеными, так и попавшими в окружение, докатились уже до старой границы. Упорные бои идут также на подступах к Киеву. И вокруг нашего Южного фронта всё туже сжимается кольцо окружения. Да и вообще, немцы чрезвычайно успешно организовали уже несколько “котлов”, в результате чего к ним в плен попало уже более полумиллиона наших солдат. Причём, пленных Сталин приказал считать изменниками Родины, а их семьи лишать пособия по потере кормильца.
 
    - А как сейчас обстоят дела в Белорусском военном округе? – спросил я, вспомнив рассказ Максима Петровича о его командующем, генерале Павлове.         
    - Ты имеешь в виду Западный фронт? Так был переименован этот военный округ с началом войны. Увы, его сейчас практически уже не существует. Он был прорван в первые же сутки или двое с начала боевых действий. Сразу оказалось потерянным управление войсками, практически все самолёты округа были сожжены на аэродромах базирования, они даже не успели взлететь. Отдельные разрозненные части пытались каждая на свой страх и риск кто организовать оборону, кто даже контратаковать. Но большинство частей и подразделений обратилось в беспорядочное бегство. Неделю назад командующего фронтом генерала Павлова сняли с должности, вывезли в Москву, и в настоящее время он и его заместители находятся под следствием. У нас говорят, что им грозит смертная казнь как изменникам Родины.
 
    Я слушал Женю, уронив голову на руки. Каждое слово отдавалось у меня в ушах, словно удары молотка по голове. Когда Женя закончила, мы какое-то время сидели молча. Потом она встала, подошла ко мне, обняла мою голову руками, тихо проговорила.
    - Сашенька, очень прошу тебя, возьми меня. Я хочу, чтобы сегодня мы делали это без спешки и суеты, необыкновенно нежно и ласково.

    Она разделась, потом сама раздела и меня. Я отнёс её на ставшую нашим настоящим любовным ложем кушетку. Там мы долго наслаждались и любили друг друга. И Женя неистово, даже в каком-то исступлении, со всхлипами, стонами и слезами вжималась в меня, будто хотела слиться воедино и никогда больше не отрываться.
 
    Когда всё закончилось, она встала, нарочито медленно оделась, подошла и положила голову мне на шею.    
    - Сашенька, любимый, единственный мой, - глухо произнесла она, - я хочу сказать, что сегодня мы с тобой видимся в последний раз.
    - Что такое!? – вскричал я, у меня сразу упало сердце. – Ты в чём-то провинилась, и тебя отстраняют от следствия!?
    - Нет, мой любимый, - печально улыбнулась она, - тут как раз всё в порядке, нарушений у меня никаких нет. Следствие по твоему делу практически завершено, остались кое-какие мелкие протокольные формальности. Я постаралась максимально убрать показания против тебя и самые одиозные и опасные статьи из твоего обвинения. Осталась только контрреволюционная агитация и пропаганда. Да и вообще, приказом Генерального комиссара госбезопасности все дела подследственных теперь должны проводиться и завершаться в максимально ускоренном порядке из-за тяжёлого военного положения.
    - Всё в точности так, как прогнозировал Максим Петрович, - подумал я.
    - Не могу больше ни дня находиться в этом вонючем гадюшнике! – вскричала Женя и даже притопнула ногой. – Там, на фронте люди тысячами каждый день жизни свои отдают. А тут эти гниды чекистские издеваются над невинными жертвами. За это ещё звания и награды получают, да усиленную дармовую пайку жрут, трусы несчастные! Ещё бы немного, и я точно не выдержала, сорвалась и пристрелила бы кого-нибудь из них, может, даже самого Берию. Я написала заявление с просьбой направить меня в действующую армию. Я прекрасно стреляю из разных видов оружия и с обеих рук, владею приёмами рукопашного боя, хорошо знаю радиодело. И сегодня Генеральный комиссар госбезопасности удовлетворил мою просьбу. Завтра я отправляюсь на фронт.
    
    Я сжал Женю в объятиях. Так мы стояли и плакали, не стесняясь друг друга.
    - Женя, а ты подумала, каково нам оставаться здесь, в этом, как ты называешь его, вонючем гадюшнике!? – наконец, вымолвил я. – Я тоже хочу на фронт! Я – спортсмен, почти мастер спорта и тоже могу принести пользу своей стране. Помоги мне, Женя!
    - Нет, Сашенька, к сожалению, в твоём положении это абсолютно невозможно. Твой путь намного сложнее моего и лежит совсем в другом направлении.

    Женя потушила настольную лампу, мы сели рядышком на кушетку, крепко обнялись, будто влюблённая юная парочка поздним вечером на скамейке у Москвы-реки, и долго-долго сидели молча. Наконец, Женя сделала над собой усилие и резко встала.
    - Пора! – решительно произнесла она и вновь включила настольную лампу.
 
    Прежде чем вызвать охранника, она сказала.
    - Заканчивать твоё дело, Саша, будет лейтенант Пилюгин. – Гена – порядочный человек, конечно, в той степени, в какой вообще могут быть порядочными люди, работающие в нашей системе. Мы с ним знакомы ещё со школьных лет, учились в одной школе. В общих чертах  он знает о тебе, и пообещал мне, что пальцем тебя не тронет. Пилюгин, кстати, ведёт и дело Магера. А теперь прощай, мой хороший, единственная любовь моя, мой принц из несбывшейся сказки!
    Она поцеловала меня и нажала кнопку вызова охраны.

    Когда я передал все новости, которые узнал у Жени, Максиму Петровичу, он зарыдал.
    - Санечка, ну как же так можно!? Я, какой-то паршивый комкор, сидя в тюрьме, представлял, как в кино, то, что произойдёт в ближайшее время! А эти подлые негодяи не смогли уберечь страну, как следует, подготовить к нормальной обороне и достойному отпору врагу! За какие-то три недели потеряли больше, чем завоевали за сотни лет, считай, половину европейской части страны! И неизвестно ещё, на каком рубеже остановят врага! Бедный генерал Павлов! Я предсказывал ему подобную катастрофу, но даже не мог предположить такой позорный конец его жизни. Расстрелять, как последнего дезертира командующего фронтом, боевого, испытанного в боях командира, Героя Советского Союза! Неслыханно! Позорно! Не Павлова, а самого Сталина расстрелять нужно за подлое предательство своей Родины!

    А ещё через десять дней Максима Петровича вызвали на суд. Вернулся он быстро, с какими-то безжизненными, будто стеклянными глазами, ничего не видя перед собой. Я сразу подошёл к нему, сел на нары.
 
    - Вот и всё, Санечка! – в каком-то исступлении зашептал он мне в ухо. - Как говорили древние, fiinita la comedia! Вот это был суд так суд! Настоящий! Советский! Не то, что в прошлый раз несколько часов сопли развозили, пока не оправдали меня! Сегодня классическая Военная коллегия Верховного суда даже пятнадцать минут на меня потратить не соизволила! Трах-бах – и высшая мера социальной защиты! Это от меня именем страны подлые негодяи защититься решили! От того, кто жизнь за эту самую страну не жалел, и за которую с великой радостью готов и сейчас голову сложить! Вон, от таракана усатого своего надо было защищаться! Тогда бы хоть польза была! А от моей смерти кому лучше станет!? Разве что этому кровавому сталинскому опричнику Берии!? Причём, приговор мне вынесли по тем же самым обвинениям, которые на прошлом суде были признаны сфальсифицированными! Сама смерть меня не страшит, Саша! Я ей в глаза смотрел не раз и даже не десять! Одно будет лежать тяжёлым камнем, и глодать моё сердце до самой последней секунды жизни. То, что смерть я приму не на поле боя от врага, с оружием в руках и в военной форме, как испокон веков подобало настоящему русскому офицеру, а в драных штанах без ремня и ботинках на босу ногу без шнурков, от пули, выпущенной в затылок, своими! Хотя, если подумать, какие они свои? Сейчас нередко свои хуже чужих оказываются.

    Когда той же ночью отворилась дверь камеры, и фамилию Максима Петровича охранник громко выкрикнул на выход, Магер крепко обнял меня на прощание, поцеловал и произнёс.
   - Прощайте, Санечка! Не поминайте лихом старика! Желаю вам жить долго!   
    С того дня Максима Петровича я больше ни видел никогда.

    Ещё через несколько дней следователь лейтенант Пилюгин вызвал меня на последний допрос. Он оказался действительно неплохим, спокойным человеком. После того, как он объявил мне, что следствие по моему делу закончено, и дело передаётся в суд, я  попросил ответить на мои вопросы. Он не отказался и даже разрешил сесть.

    - Я вас слушаю. Можете говорить свободно. Сержант Куркова рассказывала мне о вас и просила, если у вас ко мне возникнут вопросы, ответить на них.
    - Гражданин следователь, у меня, собственно, всего два вопроса. Первый – что с Женей, извините, с сержантом Курковой? Где она сейчас?
    - Отвечаю абсолютно честно – не знаю. Известно только, что приказом по наркомату она была отчислена из штата сотрудников на основании её рапорта и откомандирована на фронт в действующую армию. Где она сейчас, я не знаю.
 
    - Вопрос второй. Несколько дней назад по приговору суда был приговорён к высшей мере наказания бывший комкор Красной армии Магер Максим Петрович. Он был моим давним и очень близким другом. Я не хочу обсуждать все подробности его уголовного дела, да и не имею на это никакого права. Но нельзя ли было спасти ему жизнь? Ведь, насколько мне известно, вы вели его уголовное дело?
    - Опять же буду с вами максимально откровенен, - ответил мне следователь. – Я не боюсь этого, потому что в ваших же интересах оставить всё, что я вам сейчас скажу, между нами, чтобы впоследствии вас не пришлось этапировать сюда ещё раз на доследование с самыми плачевными для вас последствиями. Всё дело Магера, от первой до последней строчки, шито белыми нитками. Суд однажды уже подробно изучал его и вынес постановление, что оно полностью сфальсифицировано, а все обвинения против него не подтверждены показаниями свидетелей. Следователи, которые вели первое дело, применяли к нему незаконные методы ведения следствия, а если откровенно, пытки. Более того, за это сами они были впоследствии сняты с должностей, арестованы и осуждены судом, а Магер освобождён. Я очень тщательно ознакомился с его прошлым и настоящим делами, тем более что предъявленные ему в обоих случаях обвинения ни на одно слово не отличались одно от другого, проще говоря, были полностью идентичны. В процессе следствия я вёл многочасовые беседы с Магером и всё более убеждался в том, что он – абсолютно невиновный и честный человек. Когда я окончательно убедился в этом, то обратился к своему непосредственному начальнику – начальнику следственной части капитану Осетрову с предложением – без долгих проволочек освободить Магера из тюрьмы и отправить на фронт как исключительно знающего, толкового, боевого командира, с большим опытом практической командной работы. Однако Осетров в ответ грубо обругал меня  и даже вынес выговор с занесением в личное дело за потерю социалистической бдительности. Он заявил мне, что Магер арестован по личному указанию одного из высших должностных лиц в государстве, члена ЦК. И никаких других вариантов, кроме безоговорочного подтверждения его вины по всем пунктам предъявленного обвинения, быть не может. Кроме того, строго предупредил, чтобы я  впредь со своим особым мнением в это дело не смел соваться.

    Ещё через несколько дней состоялся судилище и надо мной. В результате суд за те же пятнадцать минут, что и Магеру, вынес мне скорый приговор в виде восьми лет лишения свободы за контрреволюционную агитацию и пропаганду. Так начался мой путь в ГУЛАГ, который завершился нынешней реабилитацией.



  Послесловие к судьбам некоторых действующих лиц  дневника



    В связи с тем, что я писал не художественное произведение, а личный дневник, в котором отражены не только факты, но и мои личные мысли и оценки описанных событий и действующих лиц, я посчитал не только возможным, но даже необходимым указать официальные краткие справки в отношении их дальнейшей судьбы, а также дать собственные оценки некоторым упоминаемым в дневнике персонажам для того, кто будет читать мои записки в будущем, и кому они будут интересны или полезны.

    1. Сталин Иосиф Виссарионович, 1878г.р. – выдающийся советский политический, государственный, военный и партийный деятель, Генералиссимус Советского Союза, лидер советского государства на протяжении 30 лет, “верный ученик и соратник В.И.Ленина, великий продолжатель его бессмертного дела, вождь и учитель коммунистической партии Советского Союза, советского народа и трудящихся всех стран” /Энциклопедический словарь, т.3, 1955г./.
 
    В действительности - непревзойдённый по своей жестокости и коварству кровавый тиран и диктатор, организовавший в стране невиданный ранее нигде в мире по своей масштабности террор, продолжавшийся все тридцать лет его правления, то затухавший на время, то разгоравшийся с новой силой. Является главным организатором и виновником раскулачивания, коллективизации, голода 1932-1934г.г., проведения политики “большого террора” 1937-1938г.г., который некоторые исследователи так и называют сталинским. В результате его преступных действий в стране умерли от голода, были расстреляны или погибли в советских концлагерях десятки миллионов ни в чём не повинных   советских гражданских и военных лиц, а также иностранных граждан, точная численность которых до сих пор неизвестна. Основной виновник неподготовленности и тяжёлых поражений Красной армии в первый период Великой Отечественной войны, в результате которых погибли на поле боя, в плену и в оккупации миллионы советских людей. Умер 5 марта 1953г., как и большинство абсолютных диктаторов, в полном моральном одиночестве, после чего вскоре началась реабилитация и возвращение из лагерей  невинно осуждённых.

    2. Берия Лаврентий Павлович, 1899г.р. – крупный советский государственный и партийный деятель, Генеральный комиссар государственной безопасности, Маршал Советского Союза, Герой Социалистического труда, “один из виднейших  деятелей ЦК ВКП/б/, ближайший ученик и соратник И.В.Сталина”/Краткая Советская Энциклопедия, 1943г./.

    В действительности - типичный партийный функционер, без совести и чести шагавший к власти по трупам своих соратников и соотечественников, уничтоживший многих государственных, партийных деятелей, представителей творческой интеллигенции и массу простых людей в период работы на Кавказе, а потом в Москве. Возглавляя НКВД, был организатором массовых репрессий советских людей на государственном уровне, а также политических убийств за границей. После смерти Сталина, в июне 1953г. был арестован и в декабре того же года расстрелян по приговору Верховного суда СССР как изменник Родины. Многие годы о Берии ходили слухи как о сексуальном хищнике, которому регулярно поставляли женщин его помощники. Эта сфера его деятельности также была рассмотрена и доказана во время суда над ним. 

    3. Ворошилов Климент Ефремович, 1881г.р. – советский военачальник, участник Гражданской войны, нарком по военным и морским делам, впоследствии нарком обороны в 1925-1940г.г., “один из выдающихся деятелей КПСС и Советского государства, верный ученик В.И.Ленина и соратник И.В.Сталина, Маршал Советского Союза /Энциклопедический словарь, т.1 1954г./.

    В действительности - верный клеврет Сталина, беспринципный негодяй и приспособленец, недалёкий человек и никчёмный руководитель, не имевший даже начального военного образования. Во время “большого террора” принимал активное участие в уничтожении военных кадров Красной армии, а впоследствии и гражданских лиц. Его подпись стоит на почти двухстах расстрельных списках, означавших смертную казнь перечисленных в списках лиц. Однако ушёл от заслуженной кары за содеянные преступления против советского народа, и на момент моих заключительных записей продолжает занимать престижную должность Председателя Президиума Верховного Совета СССР.

    4. Тухачевский Михаил Николаевич, 1893г.р. – крупнейший советский военный деятель и выдающийся военный теоретик, командующий ряда фронтов во время Гражданской войны, реформатор вооружённых сил, один из первых пяти Маршалов Советского Союза, незадолго до ареста занимал пост заместителя наркома обороны. Был известен своим остро критическим отношением к деятельности Ворошилова на посту министра обороны. Арестован в мае 1937 года по так называемому “делу военных” и обвинён в подготовке военного переворота и установлении в стране военной диктатуры. Расстрелян в июне 1937г., реабилитирован посмертно  в связи с отсутствием состава преступления.      

    5. Лизюков Александр Ильич, 1900г.р. – советский военачальник, генерал-майор, Герой Советского Союза, участник Гражданской войны. Перед арестом в феврале 1938г. в звании полковника проходил службу в Ленинградском военном округе в должности командира танковой бригады. После двух лет тюрьмы оправдан судом и освобождён в связи с отсутствием состава преступления. Великую Отечественную войну встретил в должности начальника штаба г. Борисов и за его оборону награждён звездой Героя Советского Союза. В январе 1942г. присвоено звание генерал-майора. Погиб в июле 1942г. в бою под Воронежем.

    6. Богданов Семён Ильич, 1894г.р. – советский военачальник, маршал бронетанковых войск, дважды Герой Советского Союза, участник Гражданской войны. В мае 1938г. в звании полковника был арестован и находился под следствием по октябрь 1939г. В декабре 1939г. восстановлен в рядах РККА и встретил Великую Отечественную войну в должности командира танковой дивизии в составе Белорусского военного округа. За годы войны прошёл путь от полковника до маршала бронетанковых войск /звание присвоено в июне 1945г./ и награждён двумя золотыми звёздами Героя Советского Союза /в 1942 и 1945г.г./, а также многими орденами и медалями.   

    7. Афанасьев Николай Порфирьевич, 1902г.р. - генерал-лейтенант юстиции, участник Гражданской войны, заместитель Главного военного прокурора РККА /1939г./, в 1941г. в осаждённой Москве представитель Прокуратуры СССР после её временной эвакуации в тыл, Главный военный прокурор железнодорожного транспорта /1942г./, Главный военный прокурор РККА /1945г./, заместитель Генерального прокурора СССР /1949г./. 

    8. Магер Максим Петрович, 1897г.р., родился в д. Будище Оршинского уезда, Белоруссия – командир корпуса /соответствует званию генерал-лейтенанта/, активный участник Гражданской войны, получил 11 ранений, воевал в различных подразделениях Первой Конной армии. После окончания курсов высшего начсостава РККА с 1932г. последовательно занимал должности начальника отдела управления механизации и моторизации РККА, командира механизированной бригады, начальника автобронетанковых войск Ленинградского военного округа, члена Военного совета того же округа, депутат Верховного Совета СССР первого созыва, член Военного совета при наркоме обороны.  За время службы в рядах РККА награждён орденом Ленина и двумя орденами Красного Знамени. Незаконно арестован по ложному обвинению 10.09.1938г., находился под следствием полтора года, освобождён 29.02.1940г. Главной военной прокуратурой в связи с отсутствием состава преступления. Повторно арестован 8.04.1941г. по первоначальному обвинению, 20.07.1941г. Военной коллегией Верховного суда приговорён к расстрелу. Приговор приведен в исполнение только 16.10.1941г. Реабилитирован посмертно определением Военной коллегии 15.10.1955г. Причина уникального случая, по которой  приговор Военной коллегии приведен в исполнение не в ближайшие двадцать четыре часа, а только через три месяца после его вынесения, до сих пор осталась неизвестной.
    9. Магер Елена Семёновна, жена Магера М.П. В период от первого ареста мужа в сентябре 1938г. и выселения из квартиры до начала Великой Отечественной войны сведения о ней отсутствуют. Во время войны обнаружилась в г. Тюмени, где жила до конца войны и работала в детском саду. В 1945г. арестована органами государственной безопасности и осуждена на пять лет ссылки как ЧСИР /член семьи изменника Родины/. Весь срок ссылки отбывала в г. Тобольске. Дальнейшее её место пребывания, как и последующие сведения о ней, неизвестны.   

10. Чеховер Семён Ильич – заведующий кафедрой физического воспитания МГУ, тренер студенческой сборной МГУ по спортивной гимнастике, /в том числе и мой тренер/. За успехи в подготовке спортсменов-гимнастов в марте 1941 года награждён Почётной грамотой Спорткомитета СССР и денежной премией в размере трёхмесячного оклада. Решением Спорткомитета СССР в июне 1941 года предыдущее решение о награждении аннулировано, уволен с должности заведующего кафедрой и с работы в университете за неудовлетворительные спортивные показатели, вопиющие нарушения в проведении воспитательной работы в коллективе и тяжёлый психологический климат в коллективе сборной команды гимнастов МГУ. В связи с моим арестом, подвергался допросам, но без лишения свободы. Скоропостижно скончался 21.06.1941г.
 
11. Ирина Ивановна Комаристая – моя бывшая любовь. После того, как мы с нею расстались, замуж так и не вышла, впрочем, для этого у неё не было не только желания, но и времени. В июне 1941г. успешно сдала летнюю экзаменационную сессию и перешла на третий курс филологического факультета МГУ. С начала Великой Отечественной войны несколько раз подавала заявления в военкомат с просьбой отправить её на фронт добровольцем, и в конце июля 1941г. её просьба была, наконец, удовлетворена, и она призвана в действующую армию. Служила санинструктором роты 100-й стрелковой гвардейской дивизии, принимавшей участие в Смоленском сражении 1941г. и получившей звание “гвардейской” за успехи в Ельнинской наступательной операции. Погибла 6 сентября 1941г. в ходе решающей наступательной операции по освобождению г. Ельни, вынося с поля боя раненых бойцов. Награждена орденом Красной Звезды посмертно.

    Ирочка, моя маленькая кнопочка Ирочка! Когда я узнал о её судьбе, то долго не мог свыкнуться с этой новостью. Меня постоянно мучила совесть. Перед глазами стояла одна и та же картина. В то время как я, здоровый лоб, скрывался от властей в песках пустыни Каракумы, эта маленькая, физически слабая девочка перебегала по полю боя под непрерывным шквалистым огнём неприятеля и, выбиваясь из сил под тяжестью раненых, бесстрашно выносила их, прикрывая собой от обстрела. И погибла смертью храбрых.
       
    Сведения о гибели Иры сообщил мне её брат Сергей. Когда мы с Аннушкой находились в Москве по делу о нашей реабилитации, я, преодолев робость, решился позвонить в памятную по прошлым посещениям квартиру, где до войны жила Ира. На звонок, мне открыл дверь статный, высокий, молодой мужчина в форме старшего лейтенанта Военно-Воздушных Сил. Я не сразу узнал в нём Сергея. В 1942г. он окончил школу и изъявил желание поступать в лётное военное училище, как он сказал, рвался отомстить фашистам за сестру. Сергей не только успел его окончить, но и повоевать. Летал на бомбардировщике, пришлось даже Берлин бомбить. За время войны был награждён несколькими орденами и медалями.

    Мы до самого утра просидели с ним в квартире, помянули Ирину и их родителей, которые умерли уже после окончания войны. Я всё никак не решался спросить у него о своих бумагах. Но Сергей сам заговорил о них. Он пошёл куда-то вглубь квартиры и вынес мой пакет, точно в том же состоянии, в каком я передал его Ире, будто это было только вчера
.
    - Когда Ириша уходила на фронт, - произнёс Сергей, протягивая мне пакет, - то передала этот пакет нашим родителям, и наказала, чтобы хранили его, как зеницу ока, как самую главную реликвию, какая только имеется в доме, потому что дороже этого у неё ничего нет. Она просила, чтобы пакет никто не смел открывать без неё. После вашего с ней разрыва отношений, я ни разу не слышал, чтобы дома упоминали твоё имя. Но тут Ира откровенно призналась, что этот пакет оставил ей ты. Она просила, чтобы после её  возвращения с фронта после войны, пакет вернули ей в таком же самом виде. Ну, а если с ней что-нибудь случится, разрешила отдать пакет только тебе лично в руки или тому, кто придёт с письмом от тебя. Так что я выполнил последнюю Иришкину просьбу. И теперь не только буду чувствовать себя спокойно, но и её душа, если только она существует, наконец, успокоится.

12. Евгения Куркова, моя незабвенная Женечка, единственная и настоящая любовь до конца моих дней.
 
    Я до  последней минуты неосведомлённости ждал и надеялся на чудо, что в какой-то день вдруг откроется дверь и влетит она, бросится мне на шею, как всегда, стремительная, ослепительно прекрасная, непохожая ни на кого. Но в то же время  всегда чувствовал и боялся признаться себе, что её нет в живых, хотя и гнал от себя эту мысль, как чуму. Иначе Женя обязательно нашла бы меня, где бы я ни находился. Она сама когда-то сказала мне об этом, и я беззаветно верил в это, потому что знал: она так же сильно любит меня, как и я, и для неё не существовало не свете непреодолимых препятствий, кроме смерти.

    Совсем недавно, когда я был в Москве по поводу своей реабилитации, я попросил того следователя, который занимался моим делом, узнать, работает ли ещё в их заведении следователь Пилюгин. А на следующий день я уже сидел  у него в кабинете.
    - Товарищ майор /со времени нашей последней встречи, лейтенант Пилюгин дорос уже до майора/, у меня к вам имеется только один вопрос: вы не знаете, где Женя Куркова и что с ней?

    Он молча встал, открыл бюро в глубине кабинета, достал из него бутылку водки и две рюмки.
    - Женя погибла смертью храбрых, как настоящий герой. Она была не только вашей любовью, но и моим большим другом. Давайте помянем её молча, без напыщенных фраз, и пусть земля ей будет пухом.

    Мы молча выпили, не закусывая.
    - Это случилось летом 1943 года, - произнёс Пилюгин. – Скажу сразу: всё, что я вам сейчас расскажу, сам не видел, но читал подробные донесения наших товарищей, а также разговаривал с бойцами её разведгруппы. Так что ошибка в сведениях абсолютно исключена. После ухода на фронт Женя возглавляла маленькую, но очень мобильную и эффективную разведгруппу, состоявшую полностью из наших сотрудников. В её состав она отбирала людей сама. Это были люди, которые, как и Женя, в совершенстве владели навыками рукопашного боя, стрельбы, выживания в экстремальных условиях. Их неоднократно посылали за линию фронта для выполнения особо   конфиденциальных специальных заданий – совершения диверсий, сбора важной информации, передачи заданий партизанским отрядам и т.д. Работа была многоплановая, но им всегда давались наиболее сложные задания, и не было случая, чтобы эти задания не были выполнены, причём, выполнялись блестяще. А бойцы просто боготворили своего командира, готовы были за Женю идти в огонь и в воду и без промедления отдать за неё жизнь. Ну, и она, конечно, была для них примером, не давала их в обиду командованию, а на тренировках никто не мог с ней сравниться в точности и ловкости выполняемых упражнений.

    Летом 1943 года готовилось масштабное наступление в районе Орла и Курска, которое впоследствии оказало решающее значение на весь ход Отечественной войны, наша победа в нём внесла тот перелом, после которого фашисты уже не оправились. Они также питали надежды на наступление в этом районе, предполагая развить свой успех в дальнейшем наступлении на Москву. Поэтому с обеих сторон велась интенсивная разведигра с целью ввести в заблуждение противника. Широким потоком как с одной, так и с другой  стороны шла информация вперемежку с дезинформацией. В этих условиях советскому командованию крайне необходимы были точные данные о противнике. Вот и послали за линию фронта Женину группу. Задание они, как всегда, выполнили блестяще. Собрали всю необходимую и очень важную информацию, а на обратном пути домой им ещё повезло взять в плен какого-то полковника из немецкого штаба с портфелем, доверху набитым секретными документами, там даже карта подробная была с планом проведения будущей наступательной  операции. До линии фронта оставалось всего несколько километров, и тут группа нарвалась на немецкую засаду. Наших было всего пять человек. Пока держали оборону в небольшой рощице, Женя разработала дальнейший план действий. Двое уходят с “языком”, радист быстро передаёт радиограмму, затем приводит в негодность рацию и уходит на подстраховку к тем двоим, что уйдут с “языком”. А Женя вместе с ещё одним членом группы будут уходить к линии фронта другой дорогой, сбивая немцев с толку. В итоге “язык” был успешно доставлен нашему командованию. Женин помощник тоже уцелел, а вот она погибла. Я лично разговаривал с ним. Он рассказывал, что видел её гибель собственными глазами. За ними погнались человек десять немцев. Вначале наши отстреливались. Потом, когда закончились патроны, Женя стала метать ножи, которые всегда носила за поясом. Но, в конце концов, их схватили, подвели к дереву и  поставили рядом. Офицер, видимо, старший группы, подошёл к Жене, удивлённо похлопал её по лицу, потом, плотоядно улыбаясь, пощупал за груди и произнёс.
    - О-о, фройляйн!? Гут, гут!

    Затем отошёл к своим солдатам. Пока он что-то говорил им, Женя быстро произнесла.
    - По моей команде мгновенно падаешь на  землю, а потом резкий уход в сторону. Сигнал – мой удар офицера.

    Жене хватило доли секунды, чтобы в полной мере оценить роковую оплошность немцев. Они расслабились после окончания боя - не догадались связать руки пленникам, да ещё и сами сгрудились в одну кучу. Она на мгновение прикрыла глаза, мысленно как бы сосредоточиваясь и пропуская перед глазами всю задуманную комбинацию. Вслед за этим последовал сильный прыжок вперёд, резкий, кинжальный удар ногой в лицо офицера и, напоследок сальто в воздухе. В этот момент, её товарищ  упал на землю. А Женя выхватила гранату из рук изумлённого фашистского солдата и, сорвав крышку, прыгнула в гущу немцев. Через пару секунд прогремел взрыв. Пока рассеялся дым от взрыва,  пока фашисты разбирались между собой, наш боец был уже далеко и успешно перешёл потом линию фронта. А вот Женечка погибла.

    Я и сейчас, когда пишу эти строки, не могу спокойно  вспоминать о своей любимой. Помню до самой мельчайшей подробности все наши с нею свидания. Помню, как она говорила: никогда не пытайся искать меня. Если очень будет нужно, я сама тебя найду. Но если на самом деле существует загробный мир, почему же тогда ты не зовёшь меня оттуда? Не может быть, чтобы ты не хотела найти меня! А если действительно хотела, тогда всё равно мы  будем вместе, хотя бы даже только там, на небесах. Жди меня, Женечка, моя любовь, моя единственная! Рано или поздно, но я обязательно приду  к тебе, и тогда уже навсегда мы будем вместе!



                ====================================




    Нет ничего более простого, чем давать неосознанные, легкомысленные  обещания. Как всегда, права оказалась Анна Ильинична Рамзина. Она лучше меня знала жизнь и разбиралась в сложных её коллизиях, потому и не верила, что я буду посещать их с мужем в доме престарелых, как обещал им при расставании. Так в действительности и произошло: сразу после их отъезда на меня навалились разные, вроде бы, более срочные дела, проблемы, требующие первостепенного разрешения. Поэтому моё обещание постоянно откладывалось. Каюсь, мало того, что не посетил их ни разу, но даже письма не удосужился им писать хотя бы время от времени, так как никогда не был особенным любителем эпистолярного жанра. В ответ на их коротенькие послания я отправлял им ещё более скудные, дежурные ответы на почтовых открытках. Опять же постоянно собирался в скором будущем написать более пространный ответ, а потом и с визитом заявиться, но каждый раз с упорством, достойным лучшего применения,  находил массу объективных оправданий собственной лени.
 
    Так прошёл целый год. Постепенно весточки от моих добрых знакомых приходить перестали. Ещё через несколько месяцев я решил, что оттягивать дальше свой визит просто неприлично, и в ближайшие выходные отложил все свои дела и, наконец, поехал в Переяслав-Хмельницкий.
 
    Дом престарелых находился за городом, недалеко от леса в старинном, наверное, ещё бывшем барском особняке с колоннами. Стояла зима. Небо в тот день было пасмурным. Перед моим визитом в городе, видимо, прошёл сильный снегопад, и всё окружающее пространство вокруг, до самого горизонта,  было словно покрыто пушистой белой периной.

    Во дворе дома престарелых, который отделялся от остального пространства невысоким заборчиком, во множестве росли берёзы, сейчас молотившие на ветру своими голыми ветками, и ели, царственно раскинувшие в стороны свои пушистые лапы, покрытые снегом. На елях висели шишки. Статичную картину природы оживляла белка, что-то грызущая, сидя на ветке. При моём появлении она, видно, решила, что от меня может исходить опасность, и, отпустив какой-то предмет, который  держала передними лапами, начала удирать, ловко перескакивая с ёлки на ёлку.

    Тем временем, я прошёл по аккуратно очищенной от снега дорожке и вошёл в здание. На дворе было холодно, поэтому все жители дома престарелых предпочитали не выходить во двор, а находились в своих комнатах.

    Я спросил, как мне найти заместителя главного врача по лечебной части,  затем прошёл к нему в кабинет и представился, объяснив причину своего визита. Тот пригласил меня присесть и предложил выпить чаю. Пока мы с ним чаёвничали, я поинтересовался его подопечными, из-за которых  приехал сюда, особенно не вдаваясь в подробности нашего знакомства, и попросил о встрече с ними.
 
    - Рамзина и Пантелеймонщиков? Ну, как же, очень хорошо помню эту интересную пару. Такие два очень благообразных, интеллигентных старичка, никогда не скандалили, были необычайно приятны в общении, всегда здоровались со мной при встрече. Никогда не видел их порознь. Они всегда ходили под ручку, медленно, о чём-то всё время разговаривали, часто сидели вон на той, самой дальней скамейке парка, и, сколько помню, я ни разу не видел их улыбающимися. Они прожили у нас недолго, всего несколько месяцев, но я заметил, что за время нахождения у нас, их никто не посещал. Увы, такое часто случается, привезут родственники своих проблемных предков, отдадут на попечение государства – и всё, забывают о них потом напрочь, полагая, что долг свой перед ними исполнили. Ну, что ж, мы к этому давно привыкли. Но у этой пары, похоже, и не было никого. Дело в том, что они прибыли в наш пансионат из другой области. Так распорядилось по поводу них наше министерство. Они оба числились заслуженными ветеранами и считались жертвами сталинских репрессий. К сожалению, должен вас огорчить: они оба уже умерли.
    - Очень жаль, - огорчённо ответил я, - и здесь я опять опоздал. Как часто приходится констатировать подобное в нашей стремительной жизни! И потом только локти кусаешь от невозможности изменить события. А когда это произошло?
    - В конце мая или начале июня. Они ушли как-то быстро и тихо, будто стараясь не беспокоить лишний раз окружающих хлопотами о них. Вначале умерла Рамзина. А на следующий день после её похорон Александра Дормидонтовича нашли мёртвым утром в постели. Он просто уснул после похорон и уже не проснулся. Так и похоронили их рядышком, правда, не в одной могиле, не разрывать же было заново предыдущую. Я думаю, о них уже мало кто помнит из персонала, так как они о себе не рассказывали никому. Это мне они почему-то запомнились. А вы, может быть, расскажете о них более подробно? К нам, знаете ли, прибывают люди иной раз с самыми невероятными жизненными историями, поэтому я даже коллекционирую их, записываю для памяти. Потом иногда рассказываю друзьям и знакомым.
    - Да нет, ничего особенного в их жизни не было, - решил не распространяться я, - просто по роду службы я случайно познакомился с ними, кое-в-чём помог им, а потом обещал навестить при случае, да вот, как видите, не успел. Вообщем, спасибо вам за информацию, - поднялся я со стула, пожал руку своему собеседнику и протянул ему купленный по дороге сюда пакет с яркими марокканскими апельсинами, который  намеревался вручить старикам. – А это вам в подарок. 
   
    Когда настало лето, находясь в отпуске, я ещё раз съездил в Переяслав-Хмельницкий и поставил на месте захоронения стариков памятник, один на две могилы.



                * * * *



    После того, как я завершил чтение дневника, прошло довольно много времени. Я долго ломал голову, оставить ли моё приобретение  просто лежать мёртвым грузом у себя на книжной полке или попробовать издать дневник. С одной стороны, я отдавал себе отчёт в том, что это были записки непрофессионального автора. Чтобы они приобрели законченный вид, над ними нужно было долго и серьёзно поработать профессиональному редактору. Сам я такими способностями не обладал, подобных знакомых у меня не было, а искать кого-то вслепую и платить за работу неизвестно какие деньги мне как-то не хотелось. Тем не менее, тема меня серьёзно зацепила. Поэтому я решил пока оставить этот вопрос без разрешения и предоставить судьбе в дальнейшем самой разобраться с дневником.

    И вот однажды ко мне в кабинет вошёл посетитель. Он приехал из Москвы. Его старший брат, пенсионер, проживающий в одном из городов нашей области, долгое время находился  на излечении в нашей больнице. Когда его уже собирались выписывать, оказалось, что, в результате изящной интриги его бывшей жены, он остался без жилплощади. Мне пришлось немало потрудиться, чтобы помочь ему в плане оформления группы инвалидности и направлении в дальнейшем в дом престарелых. Впоследствии, когда этот вопрос успешно разрешился, москвич пришёл поблагодарить меня и протянул свою визитную карточку с предложением обращаться, если у меня возникнет в том необходимость. К моему великому удивлению, он оказался главным редактором одного из центральных книжных издательств.

    Я тут же ухватился за эту счастливую случайность и рассказал ему о дневнике. Главный редактор попросил для ознакомления с рукописью три дня. И ровно через три дня я сидел напротив него в кресле уютного номера гостиницы, с трепетом готовясь выслушать его вердикт.

    - Ну, что вам сказать, Михаил Юрьевич, - произнёс он, помешивая ложечкой чай в стакане, - прочёл я вашу рукопись. Буду краток. Конечно,  текст требует серьёзной редакторской правки. Может быть, следовало   сделать его более художественным, интригу бы усилить, чтобы он не казался документальным произведением, а стал настоящим художественным романом. С другой стороны, сам по себе материал чрезвычайно интересный, да и тема сталинских репрессий сейчас очень модная. Такой огромный и неизвестный нам ранее пласт истории поднят на поверхность, и многие издательства и журналы сейчас с готовностью хватаются за подобные вещи. Вообщем, я подумал и решил, а давайте-ка рискнём? Пока ещё живы те старики, которые пережили весь этот ужас сталинских лагерей, пока ещё они имеют возможность поделиться воспоминаниями со своими потомками. А среди более молодого поколения также имеется достаточное число людей, которым эта тема будет интересна, таких, как вы или я, например. Поэтому я глубоко убеждён, что такой материал обязательно нужно активно продвигать. Вон, посмотрите, как зачитываются сейчас люди романом Анатолия Рыбакова “Дети Арбата”, в очередь в библиотеках за ним становятся. Или возьмите документальный роман Анатолия Жигулина “Чёрные камни”. Так что я предлагаю издать этот дневник вообще без всяких купюр и работы редакторского карандаша. Может, он будет в чём-то наивным, зато более правдоподобным. Только нужно, чтобы корректор орфографические ошибки в тексте устранил. В дополнение опубликуем все бумаги Магера, которые были в пакете, тоже без всякой правки. А впереди самого текста следует обязательно поместить ваш рассказ о том, как вы познакомились с  этой семьёй и справку о них самих.
 
    Постепенно воодушевившись идеей, мой собеседник вскочил с кресла и начал возбуждённо мерить шагами территорию гостиничного номера.
    - Нет, Михаил Юрьевич, я положительно всё больше влюбляюсь в эти ваши записки, очень интересный получится фактический материал, причём, одновременно и документальный, но в то же время в меру художественный и с реальными историческими персонажами! И отличная интрига, к тому же, присутствует! Думаю, книга пойдёт. Правда, вынужден   откровенно предупредить вас, я, как редактор с многолетним опытом, не имею права рисковать и в любых ситуациях всегда должен поступать максимально осторожно. Поэтому вначале на большой гонорар не рассчитывайте. Он будет чисто символическим, потому что выпустим книгу вначале пробным небольшим тиражом и в мягком бумажном переплёте. А будущее покажет.

    Так дневник Александра Дормидонтовича Пантелеймонщикова и все остальные бумаги комкора Магера увидели свет. Гонорар меня вообще не интересовал, я ведь не писатель, тем более, не я писал его. Для меня главным делом была сама публикация как память о моём покойном друге и тех людях, которых он показал в дневнике. А дальнейшее будет уже зависеть от тебя, мой взыскательный и переменчивый в своих интересах и чувствах читатель.

               

                К О Н Е Ц