Покаяние

              Вечером, поздно уже, звонок в дверь. Мишка пришёл. Наш – из деревни. Теперь тоже в городе живёт. Маша обрадовалась, ребятишки к нему – лицо знакомое. А он серый весь, молчит. Потом говорит: «Переночевать пустите?» Маша смеётся: «Кто соседа, при живой жене, на ночлег не пустит!».
            Он сумку на стул ставит и бутылку из неё достает: – Дед Миша умер. Схоронили вчера. Помянем.
            Ребятня, как нутром что чувствует – притихли. Он из сумки, что там было, достал на стол всё, сел и молчит. Серый весь. Налили, выпили. Молчим. Ребятня к матери жмутся. Маша увела их, говорит: – Сидите. Приду, как спать лягут.
            Мишка говорит: – Давай ещё!
             Сидим, молчим.
            – Ты чё СПИД поймал? – пошутил я.
            – Не знаю, – говорит он. – Давай ещё по одной, пока Маша там с ребятнёй.
            Вижу человек не в себе – молчу.
            Поковырял он вилкой в салате и говорит: – Дед Миша перед смертью меня к себе позвал.
            – Садись, – говорит. – Ты младшой при разуме. Перед тобой исповедоваться буду.
            Я ничего не понимаю. Сел рядом. Какое «исповедоваться», только картошку посадили. Мне в город. На работу надо. Молчит и так нехорошо смотрит. Знал я, что старики перед внуками исповедь держали, но сам, реально, никогда не видел такое.
            – Война началась – мне было тринадцать лет, – говорит дед. – Мы, дураки, радовались. Отцы хмурились и молчали. Повестки посыпались – выгребли всех, кого можно. Без песен, как в кино, провожали. Ревели бабы. Молча, не в голос, ревели. А и то – лето в разгаре, сенокос на носу, а мужиков нет. Да и страх. Спина от страха мокрая.
            …Был у нас в деревне тёзка мой – дед Миша. Вернулся он в село откуда-то в году 39. Семью его переселили в летний дом, а в доме его было правление колхоза. Вот он повесил кусок рельса на тополь и собрал всех. Все собрались. И старики, и старухи с внукам.
            – Решать вам. Но слово мне дайте молвить, чтоб не говорили, что крепки задним умом, – сказал он. И объяснил, что он, как солдат, воевавший в первую войну с немцами, знает, что не оставят они деревню в покое. Надо уходить мужикам. Просить прощения у баб, стариков и детей, и уходить. Иначе беда селу.
            День деревня думала, а утром стали подтягиваться. А кому подтягиваться? Тому, кто в правах ограничен, да нам - ребятне зелёной. Мамка мне фуфайку, носки овечьи, свитер собрала. Сказала: – Спрячешь в лесу. Осенью выкопаешь. Не выкопаешь – мыши всё побьют.
            Может что до осени и решится. Дед мой решил, что и я должен уходить. Батя уже ушёл неделю назад,по призыву. Крестились все. Молчали. Несколько коров и тёлок привели, кто-то так  решил.
            Опустился дед Михаил на колени и говорит: – Не взыщите. Все под Господом ходим. Авось дланью благосвященной накроет и нас, и вас.
            Все, молча, плакали.
            Увёл он нас в лес. Он нас, а мы коров, да тёлок.
            Это не день, не два в лесу прожить. До 1944 года жили. Коров съели. Мальчишки в парней превратились. Девчонки в баб. Слушались деда Мишу. Когда в лес пришли, он так и сказал: – Хоть одна сопля что-то пикнет – удавлю при всех своими руками.
            Чем жили? Что у фашиста брали. Уходили за два дня. Там машины и грабили. И было нас там под сто человек. Стариков да сеголетков.  Время идёт.  Куда деть, что природой написано? Дети даже малые появились, ни бабушек, ни дедушек не знавшие.
            Зверь ушёл. Приходилось всё дальше и дальше за едой ходить.
            Зимой. Зимой хуже всего. Обувки хорошей нет, а возвращались всегда так, что путь через болото лежал. Но жили.
            Весной 44, пришли свои. Всего-то их четыре человека было. Первое, что сделали – надели фуражки с голубым околышком. 
            Не видели мы после этого деда Мишу. А мы, как бараны, смотреть куда не знали. Собрали нас и стариков, что с нами пришли, что учили нас как землянки копать, да срубы ставить, да жить в лесу и повели напрямик к дороге, как баранов. Девчонок, что с детьми были или брюхатые куда-то отделили от нас. 
            Всего-то их четверо было. Всего. А мы... Все тогда уже под пулями побывали, а тут... Бараны мы! И дети наши – дети баранов, и вы – внуки баранов.
            Привели в соседнее с нашим село. Матери наши приехали. Молчат. Серые все. Мы плачем, а они молчат. Старыми стали. Мы плачем, а матери молчат. Не успокаивают, добрых слов не говорят.  Молчат. Вот смотрят на нас и молчат. А мы ревём. Пацаны...
            Тогда ведь всё просто было. В 12 лет могли и к стенке поставить. А матерям каково?.. Матерям-то тогда и тридцати не было.
            Мальчишки все написали заявления, и ушли добровольцами на фронт.
            ...И я тоже. Мамку и бабушку успел увидеть. Было мне тогда… Восемнадцати не было.
            ...Пехота... Кто в пехоте не бывал, тот страха не испытал. Стыдно сказать, бежишь вперёд, "Ура" кричишь, а по штанам к коленям тёплое... Перед атакой ведь не жрали ничего. Боялись ранения в живот. Это - смерть! Смерть в муках. Откуда что бралось в кишках-то?!.. Пусть хоть ногу или руку оторвёт... всё чем-то помочь по дому можно...
            У меня ведь три штуки "За отвагу". Значит не меньше трёх дырок...
            После войны, когда платили за медали-ордена, болтали, что можно было две медали "За отвагу" сменять на орден... Было бы кому менять?!.. Да и кто бы менял?!.. Да и платили недолго. Где на всех-то было денег набраться?..
            В 1947 вернулся из армии. С дырками, но небо не видно.
            Дед-то Миша из пластунов был. Драл нас нещадно. За ранение мог и по морде съездить. Орал: - О матке и о детях своих думай!
            Может поэтому и с войны все вернулись. С дырками, но живые. Все с орденами. Никто никогда их не носил. Кому что показывать? Все и так всё знали.
            Матерям нашим поклон. Вот перед кем в долгу. Вся Россия перед ними в долгу. Не сметь женщин обижать. На них Русь стоит! Даже если не правы они - наша вина в этом.
            Кроме медалей за победу над Германией и Японией, сам знаешь, есть и другие и ордена, и эти послевоенные,и «Победитель в соцсоревновании».
            У всех наших в селе, кто родился в 41-44 крёстный отец – дядя Миша. Сукины дети мы. Нет нам ни оправдания, ни прощения. Напуганы мы. Овцы мы!
            …Тогда собрались, кто в лесу был, и обелиск ему поставили. Нашлись – порекомендовали его имя заменить на «всем погибшим». Вот поэтому у нас и два обелиска  погибшим. Один напротив сельсовета, а другой, наш, во дворе школы.
            Мы его ставили. Молодые были. Думали его крестники в школу пойдут мимо его. Думать не вредно. Не думать вредно.
            «Всем погибшим».
            Холодно было. Всегда было холодно. И летом и зимой было холодно. И сейчас холодно.
            ...А за войну фрицы ни одного дома не тронули. И голодуху послевоенную пережили. Низкий поклон нашим бабонькам. Низкий. Ниже земли. Такой низкий, чтоб наших слёз не видел никто. Чтоб стыд наш только нам глаза выел.
            Вот поэтому у нас в селе мужики нелюдимые. Помнят они всё. Стыд глаза колет.
            Не важно, что нам было по 15-18 лет. Потом фронт оставшимся в живых в голову вдолбил, сладко-вонючими бинтами, что каяться нам всем надо. Каяться. Вот и я перед тобой каюсь. Отец-то твой постарше. Перед ним каяться проще. Он жизнь задницей понял. Перед тобой сложно. Сеголеток ты ещё. Но надо.
            Четырёх человек испугались. Мы - пацаны у которых фашистская кровь на руках, за жизнь, за еду для, нас для девчонок, что в Германию не угнали. Суки мы. С орденами и медалями суки. Всего от четырёх человек деда Мишу не уберегли. Суки. Поэтому и День победы по нашему селу тихо проходит. Стыд глаза ест.
            Вот тебе сейчас говорю, а стыдно. Вот и опять День Победы прошёл. А ощущение, как что-то у кого-то украл. Стыдно.
            Батя твой тоже гирей придавленный. Ты – посвободнее. Может, сподобишься вернуть надпись на обелиск, тот, что справа, что мы по трусости своей сбить позволили.
            А на «нет» и суда нет.
            …Мы сидели, молчали.
            – Батя мой с 43-го, – сказал я. Мишка закрыл голову руками.
            …Маша тихонько зашла, говорит: – Спят. Чего-то напугались и вместе легли. В обнимку.
            Вы как тут? Чего такие смурные. Как там у нас дома? Все ли живы-здоровы?
            Я не знал, что ответить. Мишка смотрел куда-то в потолок.
            Маша села ко мне на колени, притихла. Я смотрел на Мишку и думал: – Наверное, все живы. Наверное, все здоровы!
            Слушал, как стучит сердце у Маши и по привычке прислушивался к звукам из детской.