Февраль 2016 года

Шёл 2016 год от Рождества Христова. Кто-то спорил о Рождестве Христова. Небольшое потепление на снежных улицах города позволяло комфортно прогуливаться по ним. Просто гулять. Никто не гулял. Было солнечно и заснежено, поэтично. Сугробы смотрелись брутально; тёплые вещи населения эксплуатировались; машины ездили, непрерывно ездили. Ночь сливалась с утром, перетекая с рассветом в день, вечер – уже не вечер – ночь занимала большую часть времени. Сейчас мы на конце Земли, что солнечные лучи из последних сил трудно пробираются к нашим землям, к нашим розовым, закутанным в шарфы, лицам. Покинутые и обездоленные. Отчуждённые. Радости и улыбки творятся в комнатах с отоплением, в глубине пуховых одеял, свитеров и шерстяных носков. На улице улыбаются только безумные, поэтому сейчас их легче всего вычислить, – скажу честно, их немного. Столько лет уже зима заводит в тупик людей, и всё равно люди привыкают к каждой зиме как к первой.
Всё движется, всё действует, даже покой и статика. Голые кости деревьев и кустов завидно смотрят в сторону елей. Ели творят свою зелёную магию под шарфом снега, колышась на ветру, смотря на краску зданий. Штукатурка зданий облупляется, оставляя зияющие кирпичные дыры, пугающие обывателя. Обыватели пребывают в этом здании и убывают из него, проклиная стихию снега, льда и холода.
Служащий этого здания Семён Викторович Беляев, человек тридцати лет, уже устал. В жизни каждый устаёт так же, однако он довёл эту усталость до хронической. Такая усталость заключается в бесконечности зависимых процессов: крайняя усталость от нагрузок сменяется ничтожным периодом для отдыха и восстановления, да так, что, приступая к очередной порции нагрузок, человек уже заведомо уставший. Круговая зависимость обеспечивает нерушимое постоянство и, вследствие, безысходность. Семён Викторович болен этой безысходностью смертельно.
Новый год он праздновал на работе за отчётами и сметами, порученными ему начальством, как наиболее бесхарактерному. По известному преданию, так новый год начал – так его весь и проведёт. На девятый день первого месяца года он обнаружил способность своего организма к обыкновению галлюцинировать без искусственного повода. Помутнение местности в глазах, таяние стен, движение неподвижного, трудность совладения с рассудком, ужасная память и рассеянность, мутная пелена, заслоняющая прозрачность видения, – всё это сопровождало Семёна Викторовича. И он не знал как с этим бороться, впрочем, времени бороться у него совсем не было. Только не сейчас.
Сложности сопровождали Семёна Викторовича. Он привык и смирился с положением неадекватности, существующей параллельно реальности, грудами разноплановых проблем, головной боли по утрам и вечерам, давлению атмосферы, насильно терзавшими его изо дня в день. Жена не вынесла его характера, так и Семён Викторович не вынес чрезмерной сварливости жены на почве снобистских наклонностей. Она вышла за него, только разглядев его перспективу к карьерному росту, увидев его трудоголизм; мечтала через пару лет быть женой уважаемого человека. Однако время шло, коллеги Семёна Викторовича превращались в его начальников, а его жена теряла всякие надежды на статус. Денег не хватало на удовлетворение малого круга человеческих потребностей, а она требовала от него исполнения своих больных желаний, подобаясь моде и каждодневно втягиваясь в произвол новинок.
Семён Викторович двигался медленно по улице, уткнувшись в заснеженный асфальт, вдыхая стальной аромат холода. «Сколько можно?» – фраза действовала в его голове определяюще, то есть служила основанием для всех его поступков, мыслей, переживаний и так же служила жизненным предрассудком. Живя от такого вопроса, человек не сможет пожить как следует – и ведь это он тоже понимал, но что оттого.
Семён Викторович плевал на людей, и они непременно плевали на него. От такого взаимного переплёвывания никто и не заметил, что все стоят по колено в море слюней. Он клялся в нужде быть грубым к людям: «Иначе они поглотят тебя всем своим скопом». Он так верил в это, был так убеждён в свой принцип, что ненароком очутился в самом центре этой толпы. А что до принципа, то он не мешал обществу, не выказывал индивидуальности Семёна Викторовича, а всёго лишь витал где-то в мыслях маленького глупого существа по имени Семён Викторович. Вкратце: он был зол на каждого, но был невидим. Станет ли разумный человек осознанно пытаться навредить ветру?
Домашняя отрешённость была неприятна для любого другого человека, для Семёна Викторовича же исполнена одним простым безумным желанием – поскорее уснуть. Он ни пил, ни ел дома, курил уже второй год – оттого истощал на шестнадцать килограмм. Худой и бледный, и как будто вовсе ненужный, он рухнул на влажную холодную кровать в давно не стираной одежде. Вечный вопрос: полежать ещё немного на этом мягком деньке, побыть в душевном покое, таком заветном днём во время работы, или поскорее уснуть, возможно, выспаться, и очутиться в следующем дне чистым и обновлённым. Чаще всего выигрывала мысль: уснуть и не проснуться. Это желание преследовало нашего героя.
И снова утро – ни его утро, чьё-то чужое утро. И снова всё «это», без описания понятное утреннее шоу. Жизнь его обуглилась, так что стихи стали непонятными, картины – картинками, музыка – саундтреком момента, боль – обыкновением. Образ этого человека стал расплывчат, почти угаснул, деяния – ничтожными, смысл – безосновательным и бесперспективным. Этот день напоминает всё прошлое его, а будущее держит в себе лишь банальный конец.
Его утро начиналось ещё ночью; пушистый задорный снегопад создавал эффект звездопада. Как будто звёзды – музы вдохновения и созерцания миллионов людей – стали по-настоящему близки. Но, вместе с обретённой близостью, обретали судьбу всего земного, стали подвластны человеку, а оттого способные к гибели от рук человека. Он так мечтал, чтобы звёзды падали как снег; став же взрослым, мечтал, чтобы этого никогда не произошло.
Семён Викторович думал о снеге, вернее о том, что такое зима. Зачем нужна зима и эти надоедные переходы от одного времени года к другому: чтобы постичь горе и радость? не путать трагедию и эйфорию? чтобы развеять обыденность? Да этой обыденности всё нипочём. Она в любую погоду, в любых условиях одинакова. Одинаково одинакова.