Глава 35. 1917 год

Словно пораженный гневом небесным, Евгений Осипович окаменел, так и не донеся до полу правой ноги, застывшей над порогом в кабинет, и всем существом своим обратился в слух.

«А вдруг показалось?» - пробежала облегчительная мыслишка и не задержалась: стоящая за дверью тишина была особенная: опасная, капканом наизготовку. За дверью выжидали.

Не дыша, пан опасливо повел глаза вверх, к зажженной прямо над головой электрической лампочке, и с облегчением обнаружил, что ее мягкий, призрачный свет, спрятанный в матовом белом плафоне, слишком слаб, чтобы преодолеть протяженность коридора и просочиться сквозь дверные щели, а стало быть, не выдаст его.

Стук повторился.

Смальтышевский бесшумно поставил кошачью лапу на пол, плавно, точно искусный танцор, развернулся и легчайшими шагами прокрался к входной двери. Скрючившись вопросительным знаком, он сосредоточенно припал к замочной скважине и стал вслушиваться в происходящее на лестничной клетке; точно так же, с наружной стороны, припали и вслушивались незваные гости. Толкаемый изнутри шумным прибоем волнующегося сердца - тот, кому явившиеся из ночной тьмы отвели роль жертвы, рассуждал отрывисто и бессвязно, перескакивая с одного на другое:

«Кто? Зачем? Будут ломать дверь? Уйдут? Скрыться через тайник. Ночь, дворянская грамота и драгоценности под мышкой. Как не вовремя… Если бы вышел, столкнулись бы на лестнице. Каналья Фрукт! Сидеть тихо, как мышь: решат, что никого нет дома».

- Никого нет дома! – прервал тишину резкий мужской голос, стукнув пана по барабанной перепонке, нацелившейся в замочную скважину. – В окнах темень, за дверью – глушь.

При этих словах Смальтышевский ощутил прилив необычайной легкости в теле и мысленно благословил говорящего, несмотря на то, что эхо его голоса все еще неприятно вибрировало в извилистом ушном лабиринте пана.

- Может, дверь сломать? – с сомнением протянул другой голос, ленивый и невыразительный. Евгений Осипович немедленно, с жаром и бесшумно, обругал тусклоголосого последними словами.

За дверью помолчали, раздумывая.

Пан, согревшийся и даже взмокший вследствие нервного напряжения, ждал. Наконец, благословленный обладатель голоса с основательностью откашлялся, сплюнул и рассудительно изрек:

- Неизвестно еще, есть тут что или нет… А в доме напротив – верно есть. Пойдем уже. – Вздохнул и добавил: - Жрать охота.

- По-ку-ра-жим-ся! – развязно, по слогам сказал второй. – Курить будешь?

- Буду. – Черкнула спичка, и к чувствительному носу пана просочился гадкий дым дешевых папирос. – Сначала на окна глянем, мало ли что… Дай-ка список.

Послышалось шуршание, и до Евгения Осиповича донеслось:

- Нумер 16 по Дворянской. Квартира бывшего…

Узнать, кому принадлежит следующая по списку квартира, Смальтышевскому так и не довелось. Федор, до сего момента не подававший признаков жизни, неожиданно восстал из мертвых и, кряхтя и колеблясь в зыбких хмельных пучинах, попытался подняться на ноги. Время для этого было самым неподходящим, и пан быстро и бесшумно спикировал к старику с намерением зажать ему рот. Федор предвосхитил маневр пана и с удивительной для его возраста и состояния ловкостью отпрыгнул в сторону. Не разгибаясь, он встал напротив Евгения Осиповича, - при этом руки его производили странные движения, напоминающие ловлю невидимых насекомых, а глаза смотрели в пропасть, - и коварно захихикал.

На лестничной клетке резко замолчали, а затем невыразительный голос произнес:

- Кажись, там кто-то есть…

Услышав сказанное за дверью, Федор перестал хихикать, по необъяснимой причине стремительно переменился в лице, перейдя от простодушного лукавства к величественно-самодержавной подозрительности и приобретши тем самым пугающее и неуловимое сходство с Иваном Грозным, и без единого звука, в полнейшей тишине бросился на пана.

То ли выпитая водка умножила его силы, то ли сыграл приступ белой горячки, но старик сделался вдруг необычайно силен. Натурально озверев, он по-медвежьи ухватил застигнутого врасплох, субтильного Смальтышевского, подмял его под себя и принялся душить.

Лицо безумца с хлопьями густой белой пены, собравшейся в уголках рта и плавно, точно белые парашюты одуванчиков, разлетающейся в стороны при каждом выдохе, висело над Евгением Осиповичем. Разросшись, в конце концов до неимоверных размеров, оно застило собой весь белый свет.

Медленно покидающее пана сознание еще успело зафиксировать раздающийся на всю квартиру адский грохот от ударов ногами по входной двери и тот факт, что руки Федора вдруг оставили его измученную шею. Балансируя на самом краю пустоты, он смутно расслышал щелчок отпираемого изнутри замка, злое матерное слово и чей-то болезненный вскрик, после чего реальность, наконец, перестала тревожить Смальтышевского.

Сколько времени Евгений Осипович пробыл без сознания, осталось неизвестным, однако в тот момент, когда он, выброшенный, точно пробка, на поверхность бытия, вновь ощутил в себе биение жизни, проявляющееся, главным образом, бешеной каруселью и свистопляской в организме, то обнаружил, что вместо обезумевшей белогорячечной головы Федора над ним склонилась иная, совершенно незнакомая и, надо сказать, крайне несимпатичная.

Девственно лысый, гладкий череп головы переходил в неопределенные, точно слепленные из подтаявшего пластилина неумелой рукой ребенка, вялые черты. Цвет кожи, как показалось кружащемуся в неверном свете электрического плафона Смальтышевскому, был зеленовато-землистый, порождая ассоциации с дождевым червем. Голова усмехалась и плыла при этом то влево, то вправо.

- Очнулся? Сейчас поговорим! – размазанным, точно жидкая каша по тарелке, голосом пообещала голова.

Пан тут же вспомнил произнесенное невыразительным голосом страшное «по-ку-ра-жим-ся» и немедленно закрыл глаза, ожидая, что жуткая голова рассосется.

Впрочем, голова не только не рассосалась, но обнаружила деятельное существование других частей тела. Через мгновение после того, как Евгений Осипович попытался спрятаться в темноту глазниц, она, во-первых, произнесла:

- Будешь мучиться! – а во-вторых, принадлежащей, несомненно, ей твердой деревяшкой руки схватила пана за кадык и сжала его.

В глазах бедного Евгения Осиповича, еще не пришедшего в себя после удушения, поплыли расширяющиеся круги, и мучительная боль изогнула спину и скрючила пальцы, но в эту минуту – о, спасение! – в кабинете оглушающе грохнул выстрел, а вслед за ним – подряд, без пауз – еще два или три, кубарем смешавшиеся с топотом скачущих ног, треском рушащейся мебели, звоном разбитого стекла и, в конце, воплем, уносящимся сквозь пространство.

Рука, терзавшая кадык, соскочила с горла, метнувшись на шум, и властный, всепобеждающий инстинкт громко крикнул пану: «Беги! Сейчас!» Он кое-как поднялся и, продвигаясь по наклонной плоскости пола мягкими ватными шагами, путаясь в лабиринте стен коридора, отыскал дверь, по счастью, оказавшуюся открытой, и вывалился в нее непослушным, разобщенным в движениях телом.

«Выберусь на улицу – уйду подворотнями», - как заклинание повторял про себя Евгений Осипович. Он отчаянно уцепился за стрелу перил, мчащуюся к спасению, и на заплетающихся ногах, сразу через несколько ступеней бросался вниз, вальсируя в шатких лестничных пролетах.

Голоса преследователей догнали пана, когда он задыхающейся, кашляющей грудью падал на дверь парадной, выталкивая ее наружу. В пальто нараспашку, по черному, утоптанному грязью снегу, пан бежал меж домов хорошо известными ему путями, слава Богу, заранее выверенными на случай преследования полиции, и где-то далеко за ним люто метался удаляющийся крик.

Завернув в пустоту слепого арочного пролета, Евгений Осипович остановился и, обессиленно прислонившись к стене, сполз по ней вниз, на корточки. Приступ кашля, подавляемый им, убегающим, наконец, прорвался, разрывая легкие, выворачивая наизнанку нутро, но сквозь бьющуюся в груди боль неторопливо, солнечно выплывало главное: «Спасен!»