Письмо

          Письмо это вечно валялось в бумагах, запертых в ящике стола. А угодило туда совершенно случайно после смерти моей двоюродной тетки, вместе с другой, никому не нужной перепиской. Да так и не было открыто. Все потому, что сами листы, пожелтевшие, слегка мятые, оказались в новом еще конверте без адреса и подписи. Но всему приходит время. Письмо я прочитал. И каково же, признаюсь, было удивление обнаружить в нем историю чрезвычайно давнюю, позабытую, а может так и оставленную неизвестной. С интересом поделюсь своей находкой, покуда любопытно, каково она произведет впечатление. Не один ли я, кто был тронут ею и получил несколько приятных минут?

          Милая моя, драгоценная Мария Николаевна!
          Искренне прошу извинить за столь долгое молчание и надеюсь застать Вас в добром здравии и приятном расположении духа. В оправдание могу лишь сказать, что нездоровье губит меня в последнее время, сижу в комнате целыми днями, переживаю бесконечное головокружение и боли в груди. А врачи меж тем, запрещают курить, представьте только! Как?! Как может человек в приличном уме и трезвой памяти не курить вовсе? Да ведь он сойдет с ума от скуки и дурных мыслей. Курить, непременно курить, и как можно больше! Думал даже завести себе трубку, но ее труднее прятать от назойливых нянек, да и привычке, Вы знаете, изменять не след. Что ж, стану курить папиросы, как раньше.
          К тому же, судите сами, у нас тут уже вторую неделю льют дожди. И одолевает противный холод. Как не курить?! Нет ничего слаще, чем пустить струю густого, ароматного дыма в это серое, неприглядное небо. Что запомнит оно после нас? Дым. Один лишь дым. Эх, право же, суета. А ведь как приятно выглядеть красиво. Особенно, в последние дни.
          Все спрашиваю их, сколько же мне осталось. Но супостаты лишь молчат, да что-то невнятное бормочут. Злят без меры. И глазками своими крохотными мигают все подряд. То ли виновато, то ли растерянно. Только-то и проку, что вот это бесконечное моргание. Словно мчишься по дороге столбовой на почтовых, возница все понужает и понужает в ночь, стук копыт все громче и громче врезается в пыль, а станционные фонари пролетают мимо. И мигают тебе, мигают, подмигивают.
          Но простите вновь, за жалобы да причитания. Совсем не об этом я хотел сказать, дорогая Мария Николавна, но просить милости выслушать воспоминания мои грешные.
          Речь вот о чем. Случилось мне как-то и вправду добираться зимой восьмого года в Петербург на почтовых. И, застряв, как водится, в станционной зале ажно на целый вечер, вынужден был уныло скучать, коротая время у самовара. Был тогда и попутчик. Не помню уж кто. Сдается, кто-то из Галицких. Тот, что Андрей, возможно? Младший брат Анны Владимировны, с которой Вы хорошо знакомы. А может и не он. Не скажу точно потому лишь, что большую часть дороги приятель спал и не вел со мной беседы. Только пил чаю и снова, завернувшись в овчинный тулуп, поворачивался спиной. Спину его я запомнил прекрасно, а вот кто он – не знаю.
          Залой то помещение я назвал с ошибкою. Каморка. В ней было тесно, но светло. Я велел Григорию достать свечей из сундука и зажечь, покуда не люблю потемки. Как и сейчас, они нагоняют во мне воспоминания и ужас прошедшего. А я не умел расстраиваться тогда и не привык по сей день.
          Смотритель, вижу хорошо, – как будто вчера! – рылся беспрестанно в своих бумагах, все перекладывал да вписывал мелкие циферки, макая со стуком перо в чернильницу и тяжко вздыхая. Он был порядком пьян и молчалив. Я сидел напротив, устроившись на скамье за столом, подливал чай и наблюдал за ним от нечего делать. Время не шло.
          Он был старик. Служил тут, по всему, недавно. И это угадывалось в излишней прилежности и частых предложениях – не удобно ли будет еще чего, да не принести ли кипяточку, да то да сё. Заметного в нем было немного – разве что нос, сломанный, скривленный как-то набок и живые глаза, юркающие под бровями. И когда он вскидывал их, оглядываясь по сторонам, те словно просили о помощи, равно котята, которых скоро утопят.
          Чтобы проверить догадку, я спросил его, давно ли тут. Старик немедля отложил перо и с охотой рассказал, что хозяйничает уже второй месяц. Бывший его начальник, Алексей Григорьевич, как выяснилось, имел честь представиться после долгих желудочных мучений и теперь он назначен исполнять нехитрые обязанности. То есть то, чем занимался и раньше, помогая следить за делами и устраивая проезжим лошадей, пока старший болел и отсутствовал почитай что год.
          Я задал другой вопрос, третий. Разговор случился как-то сам собой. Старик ничего не спрашивал в ответ, но рассказывал толково, складно и даже интересно. Я слушал.
          Там было что-то про матушку его непутевую, двоих братьев, теперь живущих незнамо где, про бывшую жену, Матрену, которая померла, царство ей небесное, пять лет назад и что-то еще. Но запомнился мне другой рассказ.
          В каком-то году смотритель был на службе денщиком у артиллерийского поручика Смелова (фамилия тоже запала в память, чего – не знаю) и стоял их полк три дня в деревушке под Вязьмой. Домов десятка два, лес да река – вот и все развлечения. Офицеры днями гоняли солдат строем, злились с тоски, а по вечерам собирались в избе у старосты и крепко прикладывались к самогону, томясь в захудалой провинции с надеждой скоро двинуться в путь. На дворе стояла весна.
Старик почему-то с радостью говорил именно о весне. А потом с особенной теплотой подробно рассказывал о своей собаке – кудлатой скотинке, которую пригрел случайно и с которой был неразлучен. На утро последнего дня, когда уже надо стало собираться, его поручик еще дрых в горнице, а он чистил мундир и уже собирался взяться за сапоги, как услыхал истошный собачий визг.
          Рассказчик мой не мог не узнать голоса. Сказал, что тут же всполошился, бросил мундир и выскочил во двор, потом на улицу – дом стоял как раз у реки – и видит, что Жучка (не помню, как звали точно, да это и не важно) барахтается в речной полынье – еле голову еще держит. Наледь истончала, промокла – вот тебе и весна. Как занесло ее туда – кто знает. Выбежала видно с дуру на тонкий лед и провалилась в омут. А сама визжит, лапами за край цепляется, ногами бьет, но выскочить не может. Только-только уцепится, как льдинка ломается и снова, и снова. А собака уже из последних сил бултыхается. Вот-вот и уйдет с головой в студеную глубину. И только стонет жалобно, протяжно. На берегу ребятишки местные толкутся. Кто смеется, кто молчит испуганно. Один палку бросил, но помочь конечно не решаются.
          Хозяин к реке. Сам, говорит, не помнил, как на льду оказался. Только голос этот, стон жалобный собачий в ушах звенел до боли. Бухнулся, как есть, на сырой снег, себя не понимая, и пополз от берега к полынье. Ребятишки орут, мол дядька сдурел совсем, на смерть собрался, а он так на животе к самому краю и дополз. Жучка уж почти и биться бы перестала – замерзла видать и лапы свело, а хозяин зовет ее, кличет по имени, не переставая, и та снова давай скулить и барахтаться. Еще бы немного и ухнулись они вместе в полынью, да выручил господь. Удалось ему в последний момент схватить собачонку за лапу и вытянуть к себе. Та мокрая, рассказывал, прижалась к нему, как малое дитя, в лицо лижет, дрожит и скулит, скулит жалобно…
          Ужас, как запал мне в душу этот его рассказ про собаку. И про ее голос, и про то, как, не помня себя, он бросился на лед.
          Обошлось. Ползком, ползком выбрался обратно к берегу, подхватил Жучку на руки и бегом в дом – греть. Та, только на руки попала, голову уронила и вроде мертвой сделалась. Нет, у печи отошла понемногу. Спас.
          Помню, тогда старик прервал рассказ, огляделся все так же опасливо, как прежде в его манере, и вдруг предложил мне выпить. Я – вот жалею теперь – отказался. А ему говорю – можешь. Он как бы согласие получив, поднялся, пристроил перо на место и вышел в чулан. А минуту спустя вынес два стакана. Один пустой, другой полный. Вежливо предложил мне еще раз, но вид мутной жидкости не вселил тогда особого доверия, и я отказался повторно. А старик с удовольствием приложился к стакану.
          Закончилась история скверно. Поручик, пока денщик отогревал свою Жучку, проснулся и обнаружил грязные сапоги. За что наорал на него и отколошматил по щекам. Собачонка, вспомнил, еще загавкала, вроде как защищая своего, но получила пинка нещадно. Но это, сказал он почти с улыбкой, которой я не видал за все время нашего разговора, его потом даже не заело. Потому что поручика через неделю, по несчастному случаю, придавило пушечным лафетом насмерть, а собака еще долго жила.
Почему это все осталось в моей памяти, и отчего вспомнилось именно сейчас – не ведомо. Может быть потому, что я уж хотел было выпить со стариком, да скоро явился Григорий и позвал ехать. К утру уж я был в Петербурге. Но с той поры, кажется, много раз приходила на ум история про собаку, что рассказал старик, и каждый раз я непременно жалел, что не выпил с ним. Такая вот странность. И сейчас жалею. Нет уже, скорее всего, на белом свете ни знакомца моего станционного, ни его Жучки, а я жалею.
          Может потому только, что и самому скоро помирать? А не хочется. И если спросили бы Вы, милая моя Мария Николаевна, где мне приятно еще пожить, не сколько, и не как, а именно где, то ответил бы не задумываясь, что возле свежескошенного луга. Там запах травы, только что срезанной, дурманит голову словно сумасшедшее наслаждение, там чувствуешь себя молодым и с надеждою. И может, бог даст, доберусь я до желанного места, и побьюсь за это, как та собака, что угодила в холодную полынью. Может и так. Только позовите и я поверю. Крикните меня по имени и это даст мне силы.
          На голос Ваш милый моему сердцу уповаю и жду с нетерпением встречи.
За сим прощаюсь нежно. Целую Вам руки и будьте счастливы каждый день, что отвел вам господь.

          Кто эти люди, я не знаю. О подписи и дате письма ничего не скажу. Но храню его бережно. И думается порой, что жизнь человеческая удивительна. Западет в душу какой-нибудь случай и ничем его оттуда не достанешь. До самого конца.