Сид Вишас

  Сид Вишаз.  Sid Vicious, настоящее имя — Са;ймон Джон Ричи (англ. Simon John Ritchie); 10 мая 1957 — 2 февраля 1979) — британский музыкант, известный прежде всего как участник панк-группы Sex Pistols.

- Привет, иоп, тваю мат, – сказал мне новый знакомый, протянув руку.
       Я ее пожал, хотя за такое приветствие полагалось треснуть в морду.
Но, к сожалению, сделать я этого никак не мог. Парень оказался слишком велик для меня, как бы я не старался я бы все равно не допрыгнул.   Ему даже приходилось наклоняться, чтобы со мной разговаривать. Так что, скорее он бы мне накостылял, если что.  При этом лицо его выражало самое искреннее и неподдельное дружелюбие, а акцент, одежда и прическа выдавали в нем стопроцентного иностранца. Обут был парень в белые кеды никак не меньше 46 размера, из-под черных коротких брюк – дудочек виднелись носки разного цвета. Один - красный, другой - синий.   Белый пиджак - надет прямо на майку. Причесок, как у этого парня, я никогда раньше не видел. Черные нечесаные волосы, подстриженные коротко - «бобриком» торчали в разные стороны, как у только что вставшего с постели человека.  Другими словами - «пугало огородное», как бы сказала бабушка Саши Маслина.  И кроме всего прочего, несмотря на экстравагантный вид, выглядел он очень взросло, и   совсем не верилось, что этот человек моего возраста.
- Меня зовут  Геза Лапот, епанный ф ротт, а тебя как?
- Костя.
     Я понял, что Геза не вполне  чувствует  грубость  русского мата, и
обижаться на него нечего.         
- Ты жифешь, здесь в томе 26 вместе с Брежнефым – старым мутаком и
марасматиком ?
     Мы втроем: Геза, Яблонский и я, гуляли по Кутузовскому, и как раз
проходили мимо нашего дома.
- Да, живу.
- Значит,  ты работаешь в Ка ГБ.
- Нет. 
- Не ebi мне мОзги. В фашей стране, все кто работают в  КаГБ,  жифут
хорошо. Жифут в доме фместе с мутаком Брежнефым.  А кто не работает в
КаГБ,  жифут в полном кафне.
- Нет. Я не работаю в КГБ, и мои родители тоже там не работают.
- Яблонофский сказал, - и Геза кивнул в его сторону, - Что тфой отец
работает в посольства  в Иране. Значит,  он работает в КГБ.  Яблонофский
тоже работает в КГБ.  Кстати, ты не мог бы, по дружбе, епаной в шоппу,
попросить сфоего отца  прифести мне оттуда гашиш.  Там очень хороший
гашиш.               
- Обязательно, напишу ему,   сегодня же. Он непременно   привезет, –
пошутил я. - Только, нужно подождать, когда у него отпуск.  По почте
гашиш не пошлешь. 
- Потажду, потажду.
- Да привезет,-  сказал Яблонский. -  И мы сразу же сдадим тебе в Ка Ге Бе, -
произнес он по буквам. -  И ты, Геза, как миленький, поедешь на Калыму
говно месить. 
- Ты мутак, Яблоновский, иди в шоппу.  А ты друк. Я тебия люблю, – новый знакомый повернулся ко мне.   
     Геза зачем-то засунул руку себе в штаны, почесал в паху.  И протянул
ладонь мне прямо под нос.   
- Чием пахнет? – спросил он.
     Я пожал плечами. Я почувствовал непривычный запах какой-то иностранной туалетной воды и больше ничего.
- Ты не понимаешь, - сказал Яблонский, как будто бы Гезы не было рядом, -
Он так выказывает свое глубочайшее к тебе уважение и доверие, если дает
таким вот образом понюхать свои  трусы.   
-  А я что должен делать?
-  Восхищаться.
- ААА, – произнес я театрально нараспев.
     «Да,» - подумал я, - «Этот парень действительно, «нечто особенного», даже интересней чем рассказывал Яблонский.» 
     Санек, точно также, как и я, в своей новой школе обзавелся новыми друзьями.   Теперь он учился недалеко от гостиницы Украина, в районе, где целые дома принадлежали дипломатическому корпусу.  Геза был сыном корреспондента венгерского Гостелерадио. Яблонский и Геза учились в одном классе. Они быстро нашли общий язык, так как оба любили захаживать в «Сайгон». Геза ходил туда чуть ли не каждый день, брал кружку пива, становился за один из столиков, и медленно, с чувством собственного достоинства сосал пиво и ел креветки.  Деклассированные посетители «Сайгона» не обращали на него особенного внимания, не задирали его, может потому, что понимали: иностранец, а может из-за его умения ругаться по-русски, а скорее всего, из-за того и другого.  Геза же сам заводил знакомства с совершенно неожиданными людьми, которых я лично вообще никогда и нигде не встречал.  Например, однажды он подружился с одним полиглотом, утверждавшим, что свободно говорит на 8 языках. От обычных посетителей «Сайгона» полиглот отличался до странности живыми, выразительными и умными глазами.  Все остальное - как у всех. Грязный, оборванный, вонючий. Но вот глаза! И вот тот человек говорил, и на африкаанс, и на азербайджанском, и на турецком, и на многих других языках. Все его знания никто не смог бы проверить.  Но, по-английски он точно говорил, и еще по-венгерски, по словам Гезы очень даже хорошо. За кружкой пива они всегда непринужденно беседовали на этом сложном языке.  Оборванный, небритый, немытый, отвратительно пахнущий русский с умными глазами и явный иностранец, у которого даже трусы пахли приятной туалетной водой. Разница их роста добавляла комичности   – полиглот буквально дышал Гезе в живот, и Гезе приходилось сгибаться в три погибели, чтобы с ним разговаривать.   
- Ну, что? Пойдемте ко мне томой? – спросил Геза.
- Что станем делать? – спросил Яблонский. 
- У меня тома можно делать фсе. Курить,  пить,  блевать, ломать мебель,
только нельзя  выпрасывать из окна моих домашних шифотных.  У меня два
кота – Петька и Витька, их трогать нельзя.
- У тебя есть выпить? – спросил Яблонский.
- Паленка – венгерская слифовая фотка.
- Наверное, говенная.
- Сам  ты кофенная. Ты, Яблонофский, страшный противник. Я тепе
говорил, не раз.   
-  Я не такой уж и противник. Ладно,   пойдем, не будем твоих котов из окна
выкидывать.
     Геза жил  в дипломатических домах в развилке Дорогомиловской заставы.
Казалось, там все иностранное. Долларовый магазин «Березка», куда русских
не пускали,  во дворах – припаркованные иностранные машины.  В урнах -
банки из под Кока-Колы.   И запах какой-то  нездешний. Иной и странный. 
Очень приятный.
- Захотите, епаный ф ротт.      
     Мы прошли в длинную прихожую, всю заставленную телетайпами,  из
которых под мерный стук выползали длинные  бумажные ленты   с
надписями на венгерском.  Прошли коридор,  зашли в квартиру, в конце
концов Геза провел  нас в свою в комнату.  Сразу стало ясно, что эта комната
всецело принадлежит Гезе, и   что его  родители сюда никогда не заходят. На
письменном столе валялись грязные носки,  абажур для  настольной лампы
был сделан из рентгеновского снимка грудной клетки, на полу валялись
какие-то винты, гайки, детали от стерео-аппаратуры. На тумбочке стояла дека (стационарный кассетный магнитофон) и проигрыватель, а усилитель,
наполовину разобранный, валялся на полу.
- Усилатор naebnulsa, – сказал Геза. -   Я его чинил, чинил, потом куда-то
потерял винтовку.   
     Мы с Яблонским переглянулись.
- Какую винтовку, Геза?  Ты с ума рехнулся?
- Куда-то закатилась.
- Винтовка? – продолжал допытываться Яблонский.
- Под крофатью, наверное.
     Геза пошарил руками под кроватью, и очень довольный, достал оттуда
отвертку.  Мы так и прыснули.
- Геза, Геза, это отвертка, а не винтовка, сказал я.
- Я тумал, раз винтят,  значит «винтовка»…
- Нет, брат, - возразил Яблонский. - Зa  винтовку у нас действительно
«винтят по самые цугундера» в КГБ, а это отвертка – ей отворачивают.    
- Спасибо, брат, я попропую запомнить. Вот, – протянул он пепельницу. -
Хотите курите, сейчас принесу паленку.   
     Геза принес маленькую бутылочку сливовой водки и порезанную
венгерскую копченую  колбасу, разложенную аккуратно на тарелке.  Водка
оказалась слабей нашей и имела приятный сливовый вкус.   Мы все выпили по рюмке, после чего Яблонский закурил:
- Геза, ты почему не куришь?
- Мне тома нельзя. Отец курит по 2 пачки в тень он затыхается от табачного
тыма.    Если мама узнает, что я тоже курю, она путет плакать.
     Я уже стал привыкать к  Гезе, и его странная логика меня перестала
удивлять.  Нам можно – ему нельзя. Притом, что вне дома он дымил, как
паровоз.  Я  внимательно рассматривал  комнату.  На стене,
противоположной  к кровати висел плакат с музыкальной группой,  о
которой я никогда раньше не слышал.  Sex Pistols – было написано кривыми
буквами наверху,  под надписью  красовалась четверка молодых людей.
Двое - особенно яркие: парень со стеклянными, испитыми, красными глазами, с прической, которую я раньше не смог бы и представить.  Это,  в
общем то даже и не прическа, а «черт знает, что».  Русые волосы его, слишком короткие для моды того времени, торчали в разные стороны, как у
дикобраза.   Даже гораздо хуже, потому что пряди волос у того человека
имели разную длину, местами они образовывали пучки, казалось, что
волосы эти давно не мыты, они противно пахнут. Поверх футболки у него
висел тонкий галстук, проколотый огромной булавкой.  А второй, второй, впрочем, ах да, точно!  Меня поразило фотографическое сходство. Вылитый   Геза Лапот! Хотя ясно же, что все наоборот. Это Геза хочет походить на человека с плаката.
- Это кто такой?  - просил я.
- Сид Вишас  - бас гитарист Секс Пистолз. 
- Я никогда не слышал.
- Он зарезал на *** сфою ebanuiu рот потругу Нэнси, потом стал много
колоть себя героин и тоже сдох. 
     «Ах, нет?  слышал же!» – подумал, я. Точнее читал. «Про него напечатали целую статью В «Комсомольской правде».  Как и большинство публикаций такого рода, эта статья вскрывала пороки буржуазного общества.   «За что умер Сид Вишаз? За то, чтобы мы танцевали рок-н-ролл?  Музыканта сгубили вовсе не наркотики, а звериная сущность мира наживы и чистогана».   Да, да я читал, и мне хотелось больше узнать об этих людях!   Теперь я видел, что же такое эти «настоящие панки».       
- Ты хочешь   быть, как он?
- Я есть как он. И как Джонни Роттен, вот тот с пулафкой.
- Геза, раньше носил длинные волосы, – вмешался Яблонский, - Ходил как все - в джинсах, слушал Дип Перпл.  Но однажды кто-то дал ему послушать это говнище, -  и он махнул   рукой в сторону плаката. -  И Геза сразу с ума
сгрякнулся.
- Ни ****ите, а то улитите. На меня нашло просрение. Я стал панком, это
настоящие анархисты, это не какие-то епаные в рот хиппаны гнилые.   
- На всех своих дисках он  булавкой написал  «дерьмо»  по-мадьярски,
выкинул все джинсы, подстригся, и вот стал «шутом гороховым», продолжал Яблонский. 
- Ты, Яблонофский, дурак ты не слышал никокда Секс Пистолз, если бы
слышал, ни говорил бы никокда так.
- Да, это какое-то блеяние пьяных овец. Я слышал один раз.
- Я коворю тебе, что ты мутак, я вот сейчас сделаю усилатор, и твой друк
послушает, как это ахуительно.
- Лучше бздни  погромче, вот это покажется ему так же «ахуительно».            
     Геза явно раздражался, когда Яблонский ругал его любимую группу. Он
суетливо схватил отвертку и погрузился  в открытое нутро усилителя.  С
видом заправского мастера  он что-то быстро там отвинчивал,  привинчивал,
доставал из под кровати какие-то крохотные детальки и  вставлял их в
нужные места.  Мы же с Яблонским, развалившись на гезиной кровати,
допивали паленку и вальяжно курили.
- Кажется, котово – сказал Геза, вытирая  пот со лба.  - Сейчас.  Помогите
мне.
     Я помог ему поднять все еще наполовину разобранный усилитель,
поставить  его на стол, и подключить к проигрывателю.  Геза  полез в шкаф,
откуда-то сверху достал двойной диск, с невероятной осторожностью
раскрыл его - двойной альбом, или, как мы говорили «двойник». Я
хотел, взять его в руки, посмотреть, но Геза не позволил мне этого сделать. Видно, он очень дорожил им, как чем-то очень хрупким и редким.
- Он никому не дает на него даже дышать. Не то, чтобы  трогать, – сказал
Яблонский. -  А ведь это полнейшее говнище, им даже жопу нельзя вытереть. 
- Замолчи, ты дурак, это «Великий обман «Рок-т-Ролла», таких нет больше в
Союзе, мне подарил его немецкий  анархист  Мартин.  Он его spizdil у
сфоего западногерманского друка, тоже панка.               
 - Да говно, это полное, как и дружбан твой, Мартин.   
      Геза достал один из дисков, аккуратно поставил его «на вертушку», и с
благоговением опустил иглу на нужной песне. Игла плавно легла на
диск,  и из колонок донесся звук,  сначала  как будто издалека, потом все
ближе и ближе. Звук создавал  ощущение  какой-то странной  вращающейся
фантастической сферы которая неотвратимо на тебя надвигается.  И вот
человек запел.
- Это поет Сид Вишаз, – шепотом сказал Геза, как будто бы боясь помешать
пению.   
     «Да прав был Яблонский», -  подумал я. - «Это самое настоящее блеяние
пьяной овцы.»   Этот Сид Вишаз явно издевался над песней, нарочно
срываясь с ноты на ноту,  кривляясь, а  в какой-то момент, раздался его
идиотский самодовольный  смешок. Но вот мелодия, а  я мог отделить
мелодию от исполнения, оказалась невероятно красивой. И скорее всего,
известной, уже где-то я ее слышал.  Геза, очевидно, по выражению моего
лица догадался,  о чем я думаю. 
- Это “My Way” - знаменитая песня старого мутака  и марасматика  Фрэнка
Синатры, ****аго на hui американского Кобзона.
     Вдруг приятная мелодия резко прервалась,  и тут уже из колонок
полилось, что-то очень похожее на рок-н-ролл.  Мелодия та же,  но в другом
ритме. Нарочито скудная аранжировка, дополнялась дурацким вокалом
Вишаза, а название песни «мой путь», имелся в виду, очевидно, «жизненный
путь» делало издевательство совершенным, как смачный и жирный  плевок
на лакированный пол на каком-нибудь изысканном балу. Мне очень захотелось послушать “My Way” в человеческом исполнении, но ясно – это точно не к Гезе.  Понимая, насколько Геза дрожит над своими «Секс Пистолз», я решил его немного подразнить:   
-  Геза, дашь диск переписать? Мне очень понравился твой Сид Вишаз. 
- Не моку, никак.
- Почему? У меня очень хорошая дека, японская, алмазная игла.
- Никак.
- Ну ладно тебе, не жмотись.  Я не испоганю  твой диск.   
- Не могу. Могу только, если сам к тепе приду.
- Приходи, как только  мои родители уедут. Они такую музыку не вынесут.
- Токда  приноси кассету, я тебе перепишу.   
- Геза, Геза…. Приходи ты ко мне… Тебе понравится. Вот увидишь.  Мне
 правда не разрешают курить дома. Но я дождусь, когда  родители уедут.
- Харашо, еп тваю мат.    


Что мы тогда слушали. 
   
      Когда я приходил домой, а родители – на работе, я первым делом, не
снимая ни шапки, ни  ботинок,  ни куртки, бежал к своему музыкальному
центру и включал его чуть не на полную громкость.  Я не  мог терпеть ни
одной минуты.  Каждая новая запись,  достававшаяся с огромным трудом,
занимала почти всю мою жизнь. Да и не только мою. Другие мальчишки на школьных переменах только и делали, что обсуждали каждую новую пластинку, переписанную на кассету, и приходя домой, делали тоже, что и я. Ясное дело, так могли поступать только те, кто владел магнитофоном. Бывало, я слушал один диск целую неделю, иногда две, и даже больше, пока не появлялось что-то новое.  И тогда новая музыка вытесняла старую, заставляя неимоверно страдать соседей за стеной, если им случалось оказаться дома в час, когда я приходил из школы.  Я говорю «запись», потому что диски (или дискИ, как их назвали в нашей среде) оставались величайшей редкостью.  Ими торговали спекулянты у магазина «Мелодия» на Калининском проспекте, но мы, школьники, их покупать не могли.   Настоящий английский или американский диск стоил рублей 50 минимум, а некоторые доходили до 120 или 150.  Спекулянты продавали еще венгерские и болгарские дискИ, они стоили, конечно же дешевле, но доступней не становились.      
     Записи доставались двумя способами. Первый -  взять у кого-нибудь кассету и переписать на свою.  Но тут возникали   2 трудности. При многократной переписи  с кассеты на кассету, качество звука
терялось, и постепенно   становилось отвратительным  до такой степени, что
оригинал уже «не узнать». Вторая трудность   – чтобы переписывать,
необходимо иметь 2 магнитофона, а в те времена даже один магнитофон на
семью и то редкость.  Поэтому, чаще всего, приходилось тащить свой
магнитофон домой к приятелю, а родители обычно  не разрешали этого
делать.
     Второй способ – переписывать с дисков. В нем тоже имелись изъяны,
но существовало главное преимущество, ради которого забывали обо всем. Такая запись получалась великолепной, как казалось, оставалась на века. Прекрасного  качества, и главное стерео. Даже те, кто обладал только моно-магнитофонами, все рано, старались заиметь стерео-запись, потому что верили, что когда-нибудь в будущем обзаведутся стерео-аппаратурой.   В такой ситуации я становился «незаменимым парнем». У меня дома стоял японский «комбайн», и я мог переписывать с дисков в отличном «японском» стерео-качестве.  Среди моих друзей-знакомых целых 3 человека имели возможность достать на время диск. Первый, конечно же, Саша Маслин. Его старший брат общался со спекулянтами. Они давали ему диски «по дружбе» на денек, Малин младший нес сразу же диск ко мне, мы вместе его переписывали в 2 экземплярах – его брату и мне.
     Вера Пепитония тоже являлась важным источником западной музыки. Дочь дипломатов, самая настоящая итальянка Вера училась в 27 школе, откуда после 8 класса с треском изгнали многих учеников, нашедших в последствии пристанище в нашей 67 школе. Так вот, Лопух (тоже изгнанный из 27-й, мой приятель еще по детскому саду, которого я встретил во время первого же прогула уроков в 67 школе) был «ее парнем».   Беда лишь в том, что Вера Пепитония увлекалась диско, рок группы оказывались большой редкостью в ее коллекции. Но все же, именно она принесла Лопуху, а он уже мне “Queen Greatest Hits”, которым потом заслушивался весь наш класс, наверное, полгода.
     Финская миллионерша Кристина Лунстрем, оставшаяся учиться в 56 школе, тоже помогала нам приобщиться настоящему року. Теперь уже через ее «парня» - моего приятеля Рому Назарова, у меня появились записи
Deep Purple “Fireball” , Queen “Live Killers” и  Beatles “For Sale”.  Сами
иностранные девчонки никогда никому ничего не переписывали, просто
потому, что  не знали, на  какие кнопки для этого нужно  нажимать.  А я проделывал целый мистический ритуал, когда «создавал» свои записи.  Перво-наперво - достать из конверта виниловый диск, поднести к глазам так, чтобы рассмотреть всю его поверхность, внимательно обследовать его, оценить насколько он «запилен». Хорошенько протереть бархатной тряпочкой. Потом поставить «на вертушку», протереть еще раз и медленно опустить на него иглу. Уровень записи на моей аппаратуре я выставлял сам, что у нас считалось большим плюсом перед «автоматическим уровнем».  Это же самый настоящий процесс созидания, ты сам крутишь ручки уровня, чтобы сделать «чуть выше», потом – «эх перебрал чуть», уменьшаешь, опять выше, пока не сделаешь ровно так, как тебе кажется, идеально. 
      Как уже я писал, для создания хорошей записи требовались иностранные кассеты. Наши советские ни на что не годились.  Мало того, что качество звука на них всегда хуже, все они еще и 60-минутные.  По 30 минут на каждую сторону.  Что называется – «ни туда, ни сюда». Фирменный диск  звучал обычно 40 – 45 минут.  На одну сторону никак не помещался, а на двух, так оставался большой «хвост», непонятно зачем.  И в довершение ко всему, если пленка рвалась или «зажевывалась», то нашу кассету никак нельзя починить, корпус ее склеен намертво, и, если конец порванной пленки остался внутри – все, прощай, и запись, и кассета.  Совсем другое дело японские и немецкие кассеты, они - по 90 минут (2 стороны по 45), что позволяло без потерь записать 2 полных диска – по диску на каждую сторону.  Качество звука выходило отменным, пленка на них не рвалась, но даже если такое случалось, она легко поддавалась склеиванию.  Корпус кассеты скреплялся малюсенькими металлическими винтиками, они легко откручивались и, достать пленку, склеить и все завернуть назад мог любой даже совсем неумелый человек.   
    Иностранные кассеты тоже встречались разные: особенно ценились –
«металлические», в состав пленки входил металл, что улучшало запись. Кассеты продавались лишь в одном месте – в «Березке» «за чеки»  на
Сиреневом бульваре, там где я купил свой «комбайн». Помню кассеты: Sony, Denon и Basf. Мне больше нравились Denon, хотя фирма Sony куда более знаменита, а кассеты Basf выглядели красивее всех остальных: желтые с черным. Я выпрашивал чеки у родителей «на кассеты», объясняя, что нашу аппаратуру советская кассета непременно испортит. Насколько это была правда, я не знаю, мне в голову не приходило проверить, поставив в мой магнитофон советскую кассету.  Родители давали мне  деньги, я
несся в «Березку», покупал обычно 4  кассеты, 2 оставлял себе, а две
продавал, либо Маслину, либо кому угодно в нашем школьном туалете.
Желающих всегда находилось, больше чем кассет. Стоили они по 5 чеков в
Березке,  я продавал  по 15 рублей, что считалось справедливой ценой. Таким
образом, у меня появлялись, и кассеты, и деньги. 
    Существовали еще и «катушечные магнитофоны», они давали очень хороший звук, лучше, чем «кассетники», но из-за громоздкого размера их нельзя было переносить, что считалось серьезным недостатком.  Ромка Назаров (тот самый парень Кристины Лунстрем) и одновременно мой приятель по 56 школе счастливо обладал магнитофоном: «Орбита 206», а также, усилителем «Амфитон» и колонками 35 АС. В довершение ко всему этому немыслимому богатству, родители подарили Ромке прибалтийский проигрыватель, с нерусским, то есть с иностранным названием (сейчас я уже не вспомню каким).  Все это позволяло ему переписывать себе на пленку те же диски, что я переписывал всем на кассеты. Его пленки содержались в исключительном порядке, названия дисков, годы выпуска, названия песен -  написаны на коробках аккуратнейшим почерком.  Некоторые диски он записывал в 2-х экземплярах, на случай – вдруг бабина потеряется или пленка порвется.   Ромка еще отличался от всех нас тем, что он обладал своим собственным самым настоящим личным диском «Битлз». “Beatles For Sale” 64 года – подлинный английский «Parlophone».  Такой королевский подарок преподнесла Ромке финская миллионерша Кристина Лунстрем.  Как я уже говорил, одно время оно состояли в самых настоящих «романтических отношениях». Отношения прошли, но диск остался. Ромка его берег, как зеницу ока, хотя мог продать рублей за 100, не меньше.  Он даже его никому не давал, показывал лишь лучшим друзьям, но даже им он не позволял дотрагиваться до диска. Мог переписать своих «Битлз», но только на своей аппаратуре, и только у себя дома.   Для меня лишь он сделал исключение, и то, потому, что у меня на проигрывателе стояла алмазная японская игла. Он  принес диск ко мне домой  и сам переписал.            
       Наш класс делился на фанатов настоящего  тяжелого рока,  таких групп
как: Led Zeppelin, Black Sabbath, Deep Purple.  И на людей типа меня, кто
предпочитал музыку полегче и помелодичней: Queen, Dire Straits, Slade,
Smoky.  Фанаты обоих направлений вели ожесточенные споры чуть не «до
посинения»,  какая музыка более  настоящая и  правильная.  Спорили до
хрипоты, порой сжимая кулаки.  Иногда, лучшие друзья   ссорились из-за
музыки и не разговаривали месяцами .  Понятно –  победителей в этом споре
не существовало.  Единственное, что  сразу бросалось в глаза – это
непримиримость фанатов настоящего тяжелого рока.  Они любили свою
музыку до самозабвения. Самыми суровыми считались фанаты Лед Зеппелина, любимую свою группу они назвали «Цеппелинами», а их длинные режущие нервы гитарные проигрыши - «запилами.»   С ними никто не спорил, с ними вообще предпочитали не связываться.   Однажды главный фанат «Цеппелинов» Сергей Марков слушал свою любимую песню «Dazed and Confused» в ночи, да так громко, что 90-летняя бабушка из соседней квартиры решила, что у соседей   кого-то пытают - режут ножом на мелкие кусочки. Она вызвала милицию. «Убийство, убийство! У меня за стеной смертоубийство!» - кричала бабушка.  Определив, откуда доносятся звуки, милиционеры вломились в квартиру Маркова с пистолетами в руках, готовые открыть «огонь по преступникам».  И только вполне расслабленный и мирный вид Сергея остановил их от применения силы. Марков попытался заинтересовать милиционеров своей музыкой, но они в ужасе бежали. Сказав напоследок, чтобы больше никогда в ночи так громко ее не ставил, а то в другой раз откроют огонь «на поражение». 
      У нас,  у любителей рока полегче таких кровавых историй не случалось.
Хотя соседи иногда, и угрожали «начистить репу», но до рукоприкладства
дело все-таки ни разу не доходило. 
        И те, и другие фанаты люто ненавидели диско, «дискотню», как мы ее
презрительно называли. Нам казалась она искусственной, ненастоящей,
какой-то «бабской музыкой» .   
     Невероятно популярная в то время АББА стояла особняком. Ясное дело,
что они не играли рок, но в то же время и «дискотней» их никак не назовешь.
Мы тогда все делили на «черное и белое», а их музыка, которую нельзя
было четко отнести ни  к одному  из стилей,  нас ставила в тупик. Я слушал
с удовольствием АББУ,  особенно мне нравилось слушать их в наушниках,
так я оставался один на один с музыкой.  Кажется, АББУ любили все, но мало кто в этом признавался публично.   Потому, как это все-таки сильно попахивало «дискотней».  Признавались лишь в любви к девушкам из АББЫ.  Парни делились на тех, кому нравилась блондинка, и тех, кто любил
брюнетку. Это противостояние казалось не столь жестоким, как противостояние фанатов легкого и тяжелого рока. Некоторые, иногда даже в зависимости от настроения, переходили в стан противника. Но таких, чтобы любили сразу двух девушек, таких, среди нас я не встречал.  Я лично фанател от   блондинки. Не знаю, что мне в ней больше нравилось – ее ангельский голос, белые волосы, или что-то еще в ее внешности. Что-то такое наше, русское.  Наверное, мне нравилось в ней все. Над моей кроватью в меленькой комнате висел огромный плакат АББА, купленный мне в подарок отцом в Тегеране. Настоящий, цветной. Я им невероятно гордился. У остальных меломанов нашего класса дома висели черно-белые весьма мутные фотографии, переснятые с западных плакатов фотоаппаратом «Смена».  Ужасного качества фотографии, но ими гордились не меньше, чем я свой АББОЙ, потому что ведь это не «дискотня какая-то» а настоящие рок-группы: «КИССы, Слейды, и Дип Паплы».   
     Тем не менее, и те, кто любил потяжелей, и те, кто полегче, на школьных
дискотеках мигом забывали о своей приверженности к настоящему року и очень даже лихо отплясывали и под «Чингисхан», и под Донну Саммер, и под «Бони-М».  В общем, под презренную «дискотню», как ни горько это признать.   А когда вошла в моду итальянская эстрада - песни с конкурса Сан-Ремо, так все просто с ума посходили.  Особенно полюбились Альбано и Ромина.
Целыми днями весь наш класс бегал и орал:

                «Веричита,…тада  да тада да
                ….. Веричита…»

     Однажды подруга Лопуха Вера Пепитония (как я уже сообщал, настоящая итальянка) подошла к нам, и так скромно и нерешительно заметила:
 - Вы знаете, ребята, вы ошибаетесь, на самом деле они поют Феличита, это значит счастье».
    На что Лопух очень резко с видом большого знатока оборвал ее:
 - Уйди, дура, куда подальше. И не лезь к нам. Все равно, ничего не понимаешь в настоящей итальянской музыке!    
     Что могла ответить бедная воспитанная итальянская девушка на такую злобную тираду?  - Ничего.   Надеюсь, что она, как и многие иностранцы, не вполне понимала нюансы русского языка, на котором мы все разговаривали.