Капли стекла. 3 - Как соединяют осколки

В комнате было темно. Свет проникал только сквозь открытую дверь лоджии, которую я упорно именовал балконом, и через щели высоких жалюзи рисуя на полу футуристические картины неоном. Я любил это место. Любил этот город. Мне нравилось вечерами сидеть и просто смотреть на игру света на полу. На то, как переливаются краски. Как синее перетекает в зеленое и красное. Как красное образует неполные символы и незаконченные картины. Как они, застыв, создают нечто новое, нечто совсем иное, отличное от привычного нам. В этом преимущества больших городов – в них всегда есть место чему-то новому. Жестокая правда лишь в том, что чтобы создать что-то новое всегда приходится избавиться от чего-то старого.

- Почему ты здесь, милая?

- Потому что здесь мой дом.

Прекрасный ответ.

- Потому что дом там, где ты, папочка.

Сердце сжалось так сильно, что мне хотелось кричать. Я положил руку на плечо своей дочки. Такое тоненькое, такое хрупкое, но какое же большое сердце заключено в этом маленьком теле.

- Ты не злишься на меня?

Джесс отстранилась и обеими руками уперлась мне в грудь. Ее глаза оказались на одной линии с моими.

- Я хочу, чтобы ты выслушал меня, папочка, - серьезно произнесла она, заполняя мой мир бескрайней голубизной своих глаз. – Выслушал очень внимательно.

Я молча кивнул.

- Ты сделал больно мамочке, и за это я на тебя очень сильно злюсь. Даже немного ненавижу.

Я дернулся как от удара по лицу.

- Нет, ты послушай! – Джесс схватила меня за подбородок. У нее это получилось совсем как у ее мамы. Как же много у них общего. – Да, может я, и ненавижу тебя совсем чуть-чуть, но люблю я тебя сильнее. И эта ненависть, она пройдет. А любовь моя, папочка, будет жить к тебе вечно.

- Девочка моя...

- Не перебивай! – Громко. Капризно. И очень властно. С такими женщинами не спорят, даже если им всего одиннадцать. – Ты сделал мамочке больно и это делает больно мне. Но эта боль пройдет. Ты хороший человек, папочка, и самый лучший папочка в мире. Но ты сделал мамочке больно. А мамочка сделала больно мне. Сделала больно очень-очень сильно. Она делала мне больно много лет, и я не знаю, пройдет ли эта боль. Потому я даже немного обрадовалась, когда ты ударил мамочку, и от того мне еще больнее. Я плохой человек?

- Нет, девочка моя, вовсе ты не плохой человек! – Я схватил ее хрупкие плечики и прижал к себе как можно крепче. Она такая маленькая, такая беззащитная, что порою я забываю какой взрослой она стала.

- Я не хотела оставаться с ней, папочка. Хотела сделать ей еще больнее. Хотела, чтобы она поняла, как поступила с нами. Хотела, чтобы она плакала, как я плакала все эти годы.

Боже, я ничего не знал. Я совсем ничего не знал. Не видел. Не слышал. Не понимал. Я был словно впряженный конь, которому шоры застелили взгляд. Вот только меня никто не гнал вперед, я гнал себя сам. Я гнал себя как проклятый, не видя мира, сведя весь мир в одну точку перед собой. И эта точка стала моим миром. А теперь шоры спали, и я наконец-то узрел каков мир на самом деле. Это не она должна была лежать на пыльном асфальте, громко завывая, а я.

- Ты думаешь, мамочка меня простит?

- Ну конечно простит, мороженка. Мамочка любит тебя очень сильно. И всегда любила. Может она не всегда это понимала, не всегда это показывала тебе, но, девочка моя, для нее нет никого важнее тебя.

- А для тебя?

- В целом мире, мороженка. Для меня нет никого важнее в целом мире. Ты для меня весь этот мир.

Джесс снова положила голову мне на плечо и тихо вздохнула. Кажется, я слышал в этом вздохе облегчение. Или хотел слышать. Я сейчас еще плохо понимаю законы этого мира, я ведь только начал их постигать.

- У нас все будет хорошо папочка, - уверенно заявила Джесс. – Мы немного подуемся на мамочку, а потом позвоним ей. Я позвоню ей. А пока я поживу у тебя, хорошо?

- Ничто не сможет сделать меня более счастливым.

- Даже мои песни?

- Только твои песни.

Джесс сдавленно хохотнула.

- Хочешь, я тебе что-нибудь принесу, папочка?

- Принесешь?

- Да, - она кивнула. – Что-то, что тебе сейчас не помешает.

- Что именно? – Не любил загадки. Или любил? Я не помню, каким я был раньше. Был до этого. Теперь вся моя жизнь разделилась на то, что было до этого, и то, что будет после.

- Это сюрприз.

Джесс осторожно высвободилась из моих объятий и прошла мимо меня на кухню. В самый последний момент я успел ухватить ее за руку.

- Джесс, ты в порядке?

- Не знаю, папочка. – Она грустно улыбнулась. – Пока еще не знаю. Нет, наверное, не в порядке. Но ты не переживай. Я просто пойду к себе в комнату чуть позже и лягу на кровать. Немного позлюсь на тебя, на мамочку, на саму себя. Немного вас поненавижу. Может быть, чуть-чуть поплачу. А потом усну. Утром все станет намного понятнее. И станет намного легче, папочка. Вот увидишь.

И с этими словами она засеменила на кухню, шлепая босыми ножками по голому паркету.

Я откинулся на спинку дивана и вытянул ноги. Итальянская кожа приятно заскрипела под моим весом. Я совсем не замечал, какой взрослой она стала, какой рассудительной. Я всегда считал ее маленькой девочкой, ребенком, а теперь мне кажется, что в нашей семье она единственный взрослый человек, и это мы были детьми. Каждый хотел своего, каждый хотел свою игрушку. И только Джесс разрывалась между нами и всего-навсего хотела быть счастливой.

Ах, Джесс, моя обезьянка, моя мороженка, кажется, мы подвели тебя. Мы делали что-то не так. Да, нет, к чертям собачьим, мы все делали не так. Одиннадцать гребенных лет мы все делали не так. И мы ничего не видели. Не хотели видеть.

Как же я ненавидел свои шоры.

Хлопнула дверца на кухне. Звякнули стаканы. Раздался скрип мебели по полу. Глухой удар о столешницу бара.

Я улыбнулся и прикрыл глаза. Я представил Джесс. Она всегда была миниатюрной и этим она не пошла ни в меня, ни в свою высокую и длинноногую маму. Маму, что не могла удержать свои ноги сдвинутыми. Даже в свои одиннадцать лет, Джесс не выше семиклашки. Потому я сделал для нее специальную подставочку на кухню, что-то вроде невысокой скамеечки. Да, сделал сам, своими руками. Сейчас это не так популярно как купить в магазине или заказать в интернете. Это почти так же непопулярно, как и говорить правду.

Но я сделал. Сделал сам и Джесс была в полном восторге. Теперь, когда ей нужно было достать что-то с верхних полочек, она просто пододвигала свою скамеечку и вставала на нее. 

Я практически видел, как она достала один широкий стакан с нижней полки, взяла бутылку из бара и с большим трудом взгромоздила ее на стол. Затем она подвинула свою скамеечку и забралась на нее. Пробка вынулась легко, с тихим «чмок». Но это лишь полбеды. Бутылка была для нее слишком большой. И вот Джесс, подвинула стакан к самому краю и обхватила бутылку двумя руками. Ей прошлось прижать ее покрепче к себе и склониться всем корпусом, чтобы жидкость плеснулась в бокал.

Звук повторился. Хлопнул ящик. Босые ножки зашлепали по коридору.

- Протяни руку. – Немного застенчиво.

Я протянул. Чуть прохладный стакан опустился в мою ладонь. Стакан был круглым, с высоким дном. Мой любимый.

Я сделал глоток. Выдержанный, но легкий. Теплый, как и полагается, с ярко выраженной ноткой миндаля. Это «Джони Блэк», с ним мы хорошо знакомы.

- Отличный выбор, милая. – Я довольно поморщился.

- Правда? – Джесс качнулась с пяток на носок. – Я все сделала правильно.

- Ты всегда все делаешь правильно, моя мороженка.

Я дотронулся до ее волос: словно мягкий шелк пробежался по моим пальцам.

- Хочешь я тебе спою, папуля? – Ее глазки задорно заблестели. Они всегда блестели, когда разговор заходил о музыке.

Даже если бы я не хотел, я бы все равно сказал да. Я не могу отказать своему ребенку. Никогда не мог. Это вызывало бурную реакцию у Маринки. Помните? Тонкая белая линия губ или вечный мерзкий кот Шредингера у меня в прихожей.

Но я хотел. Я всегда любил слушать Джесс. Меня вдохновляла та страсть, что она вкладывала в любимые песни.

- Что будешь петь?

- Faylan.

Джесс любила Японию. Любила их культуру и любила их музыку. Это у нее от меня. Это нас с ней всегда объединяло, делало соучастниками одного преступления. Преступления против плохого вкуса ее мамы.

- Что из Faylan?

- Blood Teller.

- Дочка! – серьезно заявил я, поднимаясь с дивана.

- Папочка! – так же серьезно ответила она, глядя мне в глаза.

- Только давай без огня, цепей и всей этой кожи.

- Договорились, - махнула она рукой. – Только гитару возьму.

Джесс включила усилок, кинула «лягушку» себе под ноги, взяла любимый металлический медиатор, который когда-то был синего цвета, а теперь почти полностью стерся и приобрел традиционный серый цвет. Затем она запустила клип Faylan на нашей панели, за своей спиной, и врубила перегруз.

Мощные гитарные раскаты взорвали стены моей квартиры и зазвенели в оконных рамах. Как здорово, что я установил самую навороченную звукоизоляцию. А Маринка еще ворчала почти год, что я спустил столько денег. И что бы она теперь сказала?

Джесс пела. Пела как маленький ангел. Вот только голос был совсем не детским. Очень взрослый, поставленный голос. Высокие ноты были восхитительны. Но тут не секрет, что высокие ноты даются неплохо всем детям. Но вот низкие... низкие это был совсем другой разговор. Они были бесподобны. Великолепны. Непередаваемо прекрасны. Такие низы – настоящая находка.

Джесс раскачивала гитарой, вращаясь то вправо, то влево, ее роскошные светлые волосы взлетали в воздух, закрывая лицо, талия ритмично двигалась за гитарой. Глаза были закрыты. Ее голос лунным светом изливался из нее, заполняя меня целиком, ослепляя, согревая. Я купался в нем. Я жил в нем. Я хотел в нем раствориться.

- Пап?

Я открыл глаза. Встревоженное лицо Джесс нависало надо мной.

- Все хорошо, папочка?

- Да, - я тряхнул головой. Почему она спрашивает. – Все хорошо.

- Ты плачешь, папочка.

Я провел рукой по лицу. Ладонь была мокрой.

- Я просто очень сильно тебя люблю, Джессика.

Ну вот. Я сказал это. Я назвал ее Джессикой. Не Джесс, не обезьянка, не мороженка, не девочка моя. Я сказал Джессика.

Джесс лукаво на меня смотрела, покручивая волосы. Точь-в-точь как ее мама пятнадцать лет назад, когда мы только познакомились.

- Тебе же не нравиться это имя.

- Зато мне нравишься ты.

- Это хороший ответ папочка. – Звонкий смех.

- Я понял это, когда тебя дали мне на руки. В этой нелепой розовой шапочке. Сморщенной. Что-то ворчащей и пускающей слюни.

- Фу-у-у.

- Ты затихла у меня на руках, схватила меня маленькими ручонками за палец и улыбнулась. Тогда я понял, что мое сердце теперь навсегда принадлежит тебе, и я буду любить тебя вечно. И мне совершенно неважно как тебя зовут. Хоть Джессика, хоть Женевьева.

- Миленько.

- Я бы любил тебя, даже если бы твоя мама окончательно пошла в разгул и назвала тебя совсем уж диким именем... например Оля.

Джесс рассмеялась и плюхнулась на диван.

- Хочешь, чтобы я теперь принес тебе что-нибудь?

- Хочу мороженку.

Пришло мое время лукаво улыбаться. Ну конечно мороженку. Что же еще может хотеть это хитрющее маленькое создание?

- Сиди здесь.

Я встал и отправился на кухню. Хрустальная чашечка под мороженое лежала в правом ящичке. Всегда в правом. Я открыл морозилку. Выбор был огромным. Весь нижний ярус морозилки был отдан под большие контейнеры с мороженным.

Я взял ложку и принялся размышлять. Стоял с минуту, а затем принял решение сделать свое фирменное. Я накладывал шарики всех сортов и цветов радуги. В вазочку пошел ванильный шарик, шоколадный, фисташковый, банановый, клубничный, с хрустящей крошкой чего-то мне не доступного. В промежутки я накидывал кусочки бананов, ягод и кокосовой стружки. Залил это все тремя видами сиропа и выдавил сверху целую гору взбитых сливок.

- «Мороженное безумие»? – хмыкнула Джесс, когда я вошел в гостиную.

- Именно, моя госпожа. Все для вас. – Я услужливо склонился и протянул ей свое «творение».

- Садись, поешь со мной, папочка.

- С удовольствием, сладенькая моя.

Мне показалось, или мои осколки стали потихоньку склеиваться?