Маленькая тайна Э

I'm on your side
And I am also blue
Cause I am still a child
And I know that you are too

The Soundtrack Of Our Lives - In Your Veins


Меня зовут Э. У меня есть маленькая тайна. Иногда я о ней забываю, настолько она мала, но ненадолго. Тайны очень быстро растут. Их нужно кормить.
 
<>&<>

Кажется, мне девять лет. А может, одиннадцать. Точно я не знаю, поскольку у нас нет ничего, что могло бы служить неоспоримым ориентиром. Думаете, вру? Вот и нет. Мы живем без календаря, а все часы показывают разное время. Будильник в комнате родителей — три пополудни, ходики в  гостиной — восемь утра, а мои наручные — вообще стоят. Папочка говорит, это нормально. Время быстрее человека, как бы он ни силился за ним уследить, занятие это бесполезно. К тому же, везде оно течет по-своему. Пока в одной комнате сгущаются сумерки, в другой вполне вероятно застать солнечный лучик.
Теперь вы понимаете, почему я не могу сказать, какой это был день. Но ведь почти все дни одинаковы, пускай и этот будет обычным. Я проснулась, почистила зубы ниткой, прополоскала рот и посмотрела в окно: солнце высоко, пора выпускать животных. Уже слышу, как бекает наша коза. Я назвала ее Каренина, — вечно скачет и суёт голову куда не следует.
— Каренина! — говорю. — Стань ровно! Не крутись!
Думаете, послушала? Вот и нет. Уткнула голову мне под юбку. А больно же, когда врезаются в ляжки её козиные рожищи!
— Каренина, дам по попе, — говорю. — Ты как себя ведешь? Вон, курицы и то умнее, а ты устраиваешь дебош.
Смотрит на меня высокоинтеллектуальным взглядом, отрыгивая и жуя вчерашнее меню. Еле надоила полведра, это ж ни в какие ворота. Теперь не дает пристегнуть цепочку на ошейник. Саботирует весь процесс. Кое-как укомплектовала моё горе луковое и отвела во двор. Под сливу, что раскинулась аж за сетку рабицу. Там тенек, ей будет не слишком жарко, если устанет щипать траву, а недалеко играет бликами корыто с водой. Примотала цепочку к стволу. Отмерила так, чтоб коза могла дотянуться до корыта. Как же неудобно управляться по хозяйству, когда стоишь на костылях! А ничего не попишешь.
Нужно насыпать курицам пшеничного зерна и кукурузы. Кстати, где эти заразы? Не в огороде ли? Нет. Вон они, копошатся под забором. Расхаживают с важным видом, будто тюремный караул. Допрыгала до ржавого бака возле амбара, где хранится зерно. Набрала полную кружку и раскидала как можно дальше. Кукурузу брошу потом, подождут. Что теперь?
Совсем неохота работать по такой погоде, однако нужно кончать обклеивать дом. Верхушку и второй этаж делал папа, за что ему большое человеческое спасибо. Уж не знаю, как он изловчился (на своих-то костылях), но работу выполнил споро, ни разу не упав со стремянки. Папуля у меня вообще мастер на все руки, уши и нос. У него талантлив даже копчик. Чего не скажешь обо мне. Думаете, вру? Вот и нет.
Обычно я провожу целые дни за книгами, которые папа привозит из города. Других развлечений у нас здесь не водится, а городские чудаки выкидывают книги пачками, словно какой-то мусор. Для любой книги, даже самой паршивой, у нас всегда найдется применение получше. Нужно лишь вовремя перехватить, пока не сожгли городские дворники.
Папуля уезжает на своей повозке, запряженной нашим единственным конем, Распутиным (и не спрашивайте, почему такое имя, не скажу). Он отсутствует один-два дня, не больше. Именно тогда бразды правления сваливаются на меня. Он никогда не критикует, тем не менее, я считаю себя слабым подспорьем. Я ничего не умею. Я ленивая и мне это нравится. Ну, давайте, браните. Мне все равно. Ха-ха-ха.
Папуля мастерит костыли и продает на рынке. Этим мы и живем, не считая огорода. Все костыли, что валяются в доме, он сделал сам, мы никогда их не покупали. Однако всё чаще он возвращается из города печальный, понурив голову, молча волочится к маме. Его маленькое предприятие переживает упадок. Как он объяснил, городские жители все реже используют костыли. Сейчас это не модно, все переходят на инвалидные коляски. А они нам ни по карману, ни по плечу. Эх, хотела бы я увидеть этих жителей и высказать всё, что о них думаю, да не могу. С тех пор, как заболела мама, я не часто покидаю дом. Кручусь вокруг да около, не выходя за ограду. А уж в городе и подавно никогда не была.
«Нечего тебе там делать!» — отрезает папа, для острастки топнув каблуком. Это он так притворяется злым. Думает, меня можно провести.
«Но папуля, почему?!» — кричу я дрожащим голосом. Это я так притворяюсь, будто умею плакать.
«Ты же знаешь, тебе нельзя за окоем».
Ах да, окоем. Папуля говорит, человек, который пересекает горизонт без свидетеля, может исчезнуть навсегда. Нужно чтобы кто-то обязательно на тебя смотрел, когда уходишь. Тогда ты точно вернешься. А мне исчезать никак уж нельзя: еще не дочитан «Архипелаг ГУЛАГ», и закладка останется на 432-й странице. Ужасно кошмарная жуть!

<>&<>

Однажды я сочинила стих. Это было давно, можно сказать, в седую старину. Он так и назывался: «Стих №1». Родители пели дифирамбы и плясали панегирики, а мне он не понравился, поэтому я его сожгла. И сочинила другой. Он получился более качественным, но всё еще не соответствовал моим стандартам. Поэтому я его пожмакала и бросила в туалет. В тот миг определилась моя судьба: буду великой поэтессой.
Много стихов спустя, я написала нечто, не понравившееся родителям, хотя они по-прежнему меня хвалили. Мне кажется, это вершина моего творчества. Думаете, вру? Вот и нет.
Читайте.

и снежинки, и улитки,
вот чего я не пойму,
сквозь прозрачные калитки
в мармеладную страну

попадают в понедельник,
не жалея живота,
чтоб отведать на сочельник
гладко бритого кота.

заедают кашу лаптем,
и печеный тамбурин.
от подробностей избавьте!
дайте им стрихнин.

пролетают в небе утки,
ожидается беда.
их сожрали, кроме шутки, —
очень вкусная еда!

а по улице старик
шел и палочкой махал,
съели начисто парик,
он аж в обморок упал!

и снежинки, и улитки,
вот чего я не пойму,
зажевали ванну, плитки,
откусили хвост Муму.

проглотили солнце, небо,
облизали весь асфальт,
им не надо даже хлеба —
лучше домру или альт.

и гудят, как саранча,
и ревут, как носороги,
я танцую ча-ча-ча,
только где же ноги?..

<>&<>

Чтобы сварить клей, нужно пополнить запасы воды. А это значит, прыгать за дом, туда, где колодец. Родители выкопали его еще до моего рождения, поскольку рядом огород, а за домом солнечная сторона и ничто не отбрасывает тень. Солнечный свет полезен для растений, удобно поливать и куры редко забредают, чтобы попортить овощи. Сколько себя помню, всегда боялась выглянуть из окна на это серое кольцо бетона. А вдруг кто-то вылезет. Мертвый, склизкий и гнилой. И я закричу. Мы же пьём оттуда воду! Такие жутьки я не переживу.
Кое-как я выкатила из сарая тележку, к ней пристегнут ремнями алюминиевый бидон. Пять литров. Костыль для левой руки оставила у входа, он мне сейчас не понадобится. Поехали.
Прыг-скок, прыг-скок. Только бы не спотыкнуться.
Пытаюсь сосредоточиться на чем-то другом: чем больше думаешь о поражении, тем вероятнее оно случится. Перечисляю в уме длинные, либо заумные слова, значение которых мне неизвестно. Ажитация, аберрация, аффектация, акциденция, апперцепция, абсорбция, аддикция, акатизия, аболиционизм. Бенефициар, Брахман, ботулизм, базедовификация, бикуспидалбный. На букву «в» ничего не помню. Герменевтика, гносеология, гериатрия, гомеостаз; дихотомия, детерменизм, дуализм, дефиниция. Мамихлапинатапай! Какое ж это шаденфройде!
Ну, вот и пришла.
Покамест бидон на цепи спускался в мрачные глубины колодца, а я вращала ворот при помощи вымбовки, подумалось, что папочка уехал позавчера. Значит, сегодня должен вернуться. Только нет его, а ведь прошло уже полдня. Я совсем не паникёрша, просто это очень…
Странно. Что там бултыхается около бидона? Или показалось. Нет, вон оно, поплыло внутрь.
Я стала вращать лебедку интенсивней, чтоб поскорее докопаться до сути. Ну, интересно же!
Она была холодной и крошечной, настолько, что помещалась в ладошке. Белое продолговатое туловище и четыре зеленые лапки, которыми она забавно брыкалась, как майский жук, когда завалится на спину. Я пощекотала ей брюшко и поставила на траву. Тут же попыталась дезертировать, но спотыкнулась и упала набок. Вся замазюкалась в пыли. Ишь, какая прыткая. Взяла обратно на руки и спрятала в карман. Дома сполосну.

<>&<>

Если кому любопытно, вот еще один факт из моей автобиографии (да-да, уже начала писать; дату публикации уточняйте у моего издателя).
Я пою в туалете. Иногда очень даже хорошо, но об этом никто не узнает. У меня оперный голос, точнее, два: женское сопрано и мужской баритон. А иногда и бас. Я не ограничиваю себя оперными ариями. Если захочу, могу петь как птичка или скрипеть как половица. Бывает, разойдусь и бренчу, что твоя бензопила. В общем, налицо явный талант. Жаль, никто не слышит. Я пою тихо-тихо.
У себя в голове.

<>&<>

Мамины костыли покоились на прежнем месте, нетронутые. В уголке возле кровати. Ночной горшок был пуст. Она не покидала постели уже двое суток. Я старалась не шуметь, но куда мне, на этих-то деревяшках. Папуля говорит, я ни в чем не виновата, но ведь я могла напомнить им: солнце садится, пора загонять животных. Не напомнила. Я сидела и читала книжку, отец обклеивал середину фасада, а мамуля возилась в огороде. Все были поглощены какой-то деятельностью. Все забыли о кровоежках.
Я услышала папулины крики слишком поздно. И, схватив костыли, опрометью покинула дом. Он сидел посреди капустной грядки, держал на руках маму, или что-то, что отдаленно ее напоминало. Он посмотрел на меня спокойно, можно сказать, невозмутимо. И ничего не произнес.
Овощи вокруг были вытоптаны и засыпаны землей. Кое-где их покрывали рябиновые капли. Я не сразу поняла, однако интуитивно догадывалась, что произошло. Я привезла тачку. Вдвоем мы кое-как взвалили на нее мамулю и потащили в дом.
На следующий день папуля отправился в город, наивно полгая найти лекарство. Как и всегда, я провожала его взглядом. Он знал, что в городе другие порядки. Там вряд ли слыхали о кровоежках. Однако в сердце теплилась слабая надежда, и я не могу его осудить. Выбор у нас невелик.
Моя бедная мамочка. Я стою и смотрю, как быстро она чахнет. Еще вчера из-под одеяла выглядывали ноги, а сегодня их нет. Она напоминает снежный курган, который едва заметно колышется на ветру. Мне кажется, с каждым вдохом она уменьшается. И скоро растает.

<>&<>

Вода закипела, и я убавила огонь. На столе лежали очищенные и помытые луковицы, десять штук. Я взяла одну и надкусила. Потом еще разок, еще разок и еще. Сразу оно непонятно, однако погодя как прихватит, думаешь: «Ой! Святой Иван Теберда! Пожар!»
Именно так и случилось: слёзы и сопли хлынули сразу, наступили единым фронтом. Еле успела доскакать до кастрюли. И выплеснуть вязкую жижу в кипяток. Помешала ложкой и снова отгрызла лука. Останавливаться нельзя! Ни на секунду.
По окончании работы я испытала гордость напополам с желанием окунуть голову в бочку льда. Клей, конечно, отменный, но я прошла через Ад. Лицо побагровело и походило на свеклу. В глаза будто налили керосина и подожгли, а в мозги впились иголки. Это я промолчу, что творилось во рту. Ужасно кошмарная жуть! Думаете, вру? Вот и нет. Можете сами попробовать.
Папуля говорит, кровоежки боятся мыслей. Сами они не думают, а полностью зависят от инстинктов. Поэтому он начал обклеивать книгами дом. Где же еще, как не в книжках, самая огромная концентрация мыслей? Разве что в голове. Благо литературы у нас предостаточно, в том числе ненужной.
Обычно в качестве жертвы кровоежки предпочитают животных, поскольку те не то чтобы шибко способны кумекать. Но при сильном голоде нападают и на человека. Кусают запястья или ногу, лишь бы подальше от головы. И высасывают кровь. Известен прецедент, когда кровоежка выдул человека через пятку и даже не подавился. По крайней мере, так пишут в книгах.
Кастрюля с клеем медленно остывала, а я решила отсортировать подходящие издания. Библиотеки у нас нет, ежели подразумевать библиотеку в исконном смысле. Однако практически каждая комната заставлена картонными коробками. Книги на полу и подоконниках, громоздятся штабелями по углам, на шкафах и на сервантах. Подле туалета отдельная коробочка с расслабляющим чтивом, которое я отобрала самолично. Например, мне свободно какается под Камю. Он такой обволакивающий и умиротворяющий, особенно когда пишет про чуму. А папуля одобряет Зощенко. Говорит, его рассказы — залог здоровой перистальтики. Мамуля книг не читает из-за зрительного недомогания, но папуля изредка декламирует ей Есенина, подпирая стенку туалета.
Впрочем, есть у нас полка для книг, правда, небольшая. Я втиснула туда собрания сочинений Набокова и Достоевского, только они почему-то не уживаются вместе. По какой-то неведомой причине то первый обрушится с полки, то второй выпрыгнет, не расправив парашют. Ох уж мне эти классики! Думаете, вру? Вот и нет. Посмотрите сами, кто валяется на полу. Достоевский! Как тебе не стыдно? Нашел где валяться, там же грязно! Всё, больше не буду терпеть. Возьму и пришпилю обоих к торцу, хоть и насильно, да помирю.

<>&<>

Наш дом снаружи — дивное зрелище. Я видела чужие дома на картинках, — однотипные, серые и убогие. Должно быть, в городе людям неважно, где жить. Наш дом не обезличенный. Издалека он может ввергнуть в заблуждение, якобы всё это — кирпичи. Приближаясь, начинаешь понимать: что-то здесь не так. А подойдя вплотную, оторопь берет: книги! Книги, книги, книги! Разноцветная мозаика любых размеров и форм. Тут вам и кожа, и коленкор. Советские справочники и современная переводная беллетристика. И пусть многие трачены временем и дождями, каждая всё равно выглядит уместно, как частичка огромной бумажной семьи.
Я заканчивала правый торец, размышляя о матушке. О том, как она лежит у себя в комнате в одиночестве и не издает ни единого звука. Понимаете, она и раньше не была душой компании, но любила работу. Просто не могла минуты высидеть спокойно, сложа руки. Всегда находила, чем себя занять. Конечно, мамуля поругивала меня за леность и разгильдяйство, только я же ребенок. Что с меня взять?
Думаете, мамуля скучная персона? Вот и нет. Спешу заверить, у нее есть хобби. Она выпекает раблезианский хлеб. Это такой хлеб, который нужно рубить топором, поскольку он, как бы сказать, нестандартных габаритов. Рекордный размер был достигнут, когда площадь булки совпала с площадью обеденного стола. Наш чудесный столик, за которым мы завтракали, обедали и ужинали, не выдержал веса и развалился на части. Не верите? Тогда, скажите на милость, чьи это обломки до сих пор хранятся в кухне?
Божечки, покормите меня с ложечки! Я совсем забыла и про завтрак, и про обед. Всё, арбайтен отдыхайтен. Перерыв.
Я процедила молоко Карениной через марлю, налила в чашку и взяла ломоть матушкиного чудо-хлеба. Еще одна из его необычных характеристик — продолжительная свежесть. Уж пару дней как из печки народился этот крепыш, а корочка по-прежнему хрустит и сладко пахнет мякоть. И это без всяких там консервантов! В чем секрет, сама не знаю, мамуля шифруется круче, чем бывалый чекист.
Все, кому надо, в курсе, если вы — нет, запоминайте: кресло на веранде — моё. Никому нельзя садиться без разрешения! Каждый день я качаюсь в нём и обедаю, а в это время у меня берут интервью. Да-да, не смейтесь. Хоть и местечковая, а всё-таки знаменитость. Думаете, вру? Погодите, с минуты на минуту прибудет корреспондент.
Вот и он. Серенький воробышек приземлился на подлокотник кресла. Не церемонясь, отщипнул кусочек хлеба.
— Добрый день, мистер, — поприветствовала я. — Какой-то нервный вы сегодня.
— Нинь хао, сяочжу[1]! — прощебетал пришелец.
— Ох, вы еще и китаец ко всему! Извините, не узнала. Боюсь, мой китайский не идеален и я запамятовала, где обретается словарь.
— Ничего страшного. Я в совершенстве владею тридцатью языками, в том числе голубиным и русским. Как вас зовут, мадам?
— Холли Голайтли. Или Ретт Батлер.
— Хм. Очень странно.
— Я бы сказала, иностранно. Что вас смутило?
— У вас сложное имя.
— Потому что их два.
— Два?
— Да. Одного человеку не хватает. Я так считаю.
— Почему же?
— Ну, это слишком очевидно: сначала ты дитятко, потом взрослый, затем старик. Как минимум, три разных человека. Поэтому у каждой особы должно быть отдельное имя. Вы же не хотите в течении жизни оставаться, например, Иммануилом Кантом?
— Боже упаси! Это было бы неприемлемо.
— Вот-вот. О чем я и говорю.
— И все же, кто вы сейчас? Холли или Ретт Батлер?
— Ну, я точно не уверена, взрослая я или старик. Сойдут оба варианта.
Воробышек потрусил крыльями и снова урвал кусочек от моей булки.
— Хорошо. А кем вы хотели стать, когда вырастете?
— Юкагиром.
— Это как?
— Юкагиры — это малочисленный народец в северо-восточной Сибири. Полторы тысячи, а может, и того меньше. Ловят рыбу, разводят оленей и пёсиков.
— Хм. Очень странно.
— Я бы сказала, иностранно. Что вас смутило?
— Душечка моя, зачем вам это?
— Как же? Оленьи шубки и жертвоприношение собак.

 
<>&<>

Кровоежка пялился на меня из-за ограды.
Сетка рабица отбрасывала тень из многочисленных ромбиков на его желтушно-серое лицо. Словно на череп натянули старые обои. Губы пухлые и круглые, как резиновый эспандер цвета сырой печенки. Под ними угадывается мощная лошадиная челюсть с заточенными свёрлами-резцами. Комковатые волосы зачесаны назад, — не волосы даже, а пучки паутины и пыли. Водянистые глаза без зрачков пристально изучали каждое моё движение. Как два желтка, плавающих в скорлупе глазниц. С той позиции, откуда я наблюдала его наглую рожу, существо это казалось нереальным. Гротескное двухметровое опудало, растянутое на дыбе. Строение тела нескладное и сегментированное, будто под одеждой оно сплошь состояло из разрозненных деталей: веток, камней и арматуры. Контуры размыты, как на древних фотографиях. Солнце почти зашло, небо окрасилось пурпуром. Тем не менее, было душно. А на лбу кровоежки — ни капельки пота. Ему совершенно не жарко в пыльном черном костюме, поверх которого на груди белеет прямоугольник. По-моему, это слюнявчик. У кровоежек бесконечно текут слюни.
Он молчал и сопел, жутко раздувая ноздри. Затем порылся в кармане пиджака, и что-то блеснуло в руке. Ножницы для маникюра. Кровоежка поднес их ко лбу и принялся состригать кустистые брови. Всё так же не отрывая взгляда.
— Я тебя не боюсь! — сказала я. Разумеется, боялась. — Подойдешь сюда — дам костылем по башке!
Я продолжала хорохориться, проверяя в уме количество животных, которые на данный момент в сарае. Один петух, пять рыжих куриц и две белые. Каренина, по традиции воткнувшая голову куда не надо. На этот раз она перевернула корыто. Вроде все.
Кровоежка закончил играть в парикмахера и спрятал ножницы для маникюра. Он прильнул к забору, шумно втягивая воздух. Незамысловато намекает: я тебя почуял. Словно этого мало, дабы запугать маленькую девочку, он принял более омерзительные меры. Лизнул сетку, оставив стекать клейковатую юшку.
Я схватила костыли и юркнула в дом, на прощанье громко захлопнув двери.

<>&<>

Папочка, где же ты? Возвращайся поскорей!

<>&<>

Приснился Милорад Павич.
Он сидел в моем кресле экипированный под космонавта и курил трубку. Из чаши вместо дыма порхали микроскопические звёзды. Откуда-то я знала: он курит чай. Прозрачный шлем покоился на коленях серебристого комбинезона. На физиономии Павича блуждала ехидная ухмылка, а глаза таращились со сталинским прищуром. На лбу фиолетовым кружком темнела аляповатая печать: ВЕРСИЯ ДЛЯ ЖЕНЩИН.
— Ты проиграешь, девочка, сего жаждут Лунные Семечки.
— Я направлю ваше заявление в юридический отдел.
Мы играли в шахматы печеной картошкой и, судя по всему, ходили наобум. Павич уж явно не заморачивался стратегией, передвигая первое, что в лапу попадет. Неожиданно за спиной у писателя возникла женская рука с зеркальцем и направила его на затылок. В отражении я увидела двойника серба с более мягкими чертами. Кожа припорошена пудрой, брови выщипаны и наведены карандашиком. На губах — ярко-алая помада. Всё портили густые седоватые усы. На лбу женщины была идентичная печать, изменилась лишь надпись: ВЕРСИЯ ДЛЯ МУЖЧИН.
Я увлеклась двуличием этого Януса, и не заметила, как Павич пыхнул «дымом» в мою сторону. Я поперхнулась звездами. Закашлялась и проснулась.

<>&<>

Эмалированная миска была суха и пуста. В том смысле, что в ней отсутствовала вода. Продолговатое белое тельце за ночь истощило весь запас. А главное, оно выросло в два раза и теперь не умещалось в посудине. Стоило мне подойти, оно поднялось на коротенькие зеленые лапки и завошкалось, стараясь убежать. Я поймала строптивую зверушку и депортировала в резервуар покрупнее — деревянную бочку. Затем налила туда жидкость.
Вот уж которое утро начиналось с тишины. Матушка так и не встала, игнорируя жизнь за пределами кровати. На мой робкий вопрос: «Что-то принести?» — не ответила ничего. А есть ли там кто-то, под одеялом?..
Из кухни не доносилось дрязга тарелок и столовых приборов. Где запах яичницы и жареных помидоров? Где аромат кофе и едкое абмре  папиных носков?
А нету их. Исчезли без следа.

<>&<>

Я сразу поняла, что это: клок волос. Черных и жестких, как железная мочалка. Первый я обнаружила у входа в сарай, валялся метрах в десяти. Второй — в центре двора, недалеко от места, где вчера околачивался этот упырь. Мне муторно и гадко от самой мысли, что он шастал здесь и состригал свои брови. Засранец метил территорию! Иначе не назовешь.
Конечно, до животных ему не добраться. Папуля позаботился о них прежде всего, покрыв сарай защитным панцирем книг. И в дом он тоже не попадёт. По крайней мере, через парадный вход.
Я выпустила скотинку резвиться, отчасти завидуя её свободе. Впереди много работы. Нужно доклеить снизу задний фасад. А потом я придумаю что-нибудь для того печенега. Хочет войны? Так я ему задам!

<>&<>

на просторной табуретке
спали сладко две котлетки,
не храпели и не ныли —
только усики побрили.

тут одна и говорит:
«у меня же простатит!»

О, Теберда! Сочиняю два часа, и никак не сдвинусь с места. На улице крупномасштабные сумерки: поют сверчки, кусаются комары и скоро будет ни зги не видно. Я лежу под сливой с моим секретным оружием. Обложилась листвой — так себе маскировка. Где же этот маринованный инопланетянин? Хочу срочно свершить правосудие и лечь спать. Глаза слипаются, не перестаю зевать.
Трясётся решетка, а ветра нет и в помине. Думала, не придет. А вот он, голубчик. Перелазит через забор метрах в пятидесяти от моей засады. Я мысленно вся собралась, покрепче сжимая в ладони бечевку. По закону подлости появилась тяжесть в мочевом пузыре.
Наконец-то решетка прекратила танцевать, кровоежка сиганул с верхушки и приземлился на зеленую зону. Проковылял метров двадцать нетвердой походкой и остановился, что-то выискивая. Ну, конечно, ищет свои чумазые брови. Ничего ты не найдешь. Я сожгла их в печке, утром, когда готовила завтрак. Вроде бы он даже расстроился, хотя со спины не просечешь. Достал маникюрные ножницы и настругал новые. Сволочь! Заставлю тебя подметать.
Простолбычив пару минут, этот гений на ходулях таки заметил приманку — зияющий проём сарая. На что угодно спорю: заметил не глазами, а носом. Унюхал Каренины говешки. Я уже хотела зевнуть, но передумала: вы что, светопреставление началось! Давай, иди уже, дубина.
Словно услышав мои молитвы, он совершил десять шагов и замер. Опять. Не поверите, кровоежка протяжно завыл, будто капризный детина. Должно быть, сказывалось влияние интеллектуальных эманаций, которые излучали книги. Он метался между желанием и страхом. На секунду возникло впечатление, что он — невероятно! — усиленно о чем-то думал. А затем пелена спала, инстинкты взяли верх. Кровоежка ринулся внутрь, гонимый зверским аппетитом.
Едва фигура растворилась во мраке, что было сил я дёрнула бечевку. Конец я примотала к ржавой калитке и протянула веревку через боковое окошко амбара. Противно скрипнули несмазанные петли. Калитка захлопнулась и завибрировали прутья. Даже на расстоянии я четко слышу клацнувший замок.

<>&<>

АНТИКРОВОЕЖЕЧНЫЙ БУЛЬОН (РЕЦЕПТ)

1. Артур Шопенгауэр «Мир как воля и представление» — 500 грамм.
2. Элиас Канетти «Масса и власть» — 500 грамм.
3. Генри Дэвид Торо «Уолден, или Жизнь в лесу» — 500 грамм.
4. Маркиз де Сад — по вкусу.

Мелко покрошить, перемешать. Варить на медленном огне не менее часа.

<>&<>

— Ыыыы… ыыыыыыыыы… чиловяки…
— А ты вообще деклассированный топинамбур.
Кровоежка расшатывал калитку. Тулил морду меж прутьев, из-за чего та застревала. И тогда его нагуталиненные гусеницы-брови взмывали вверх в комичном изумлении.
Я навела на него свою пушку — пластиковую бутылку с корпусом от шариковой ручки, вмонтированным в крышку. Внутри плескался антикровоежечный бульон. Я решила не мелочиться и зарядила полную «обойму». Прицелилась. Здесь не мешало бы вставить что-нибудь крутое, в духе романов Д. Х. Чейза. Ничего не вспоминалось. Кто к нам с зубами придет, тот без зубов останется? Ну, так себе фразочка. Короче.
— Увидимся после рецессии, — сказала я, и провентилировала ублюдку голову.

<>&<>

Я так перенервничала, что еле добралась до кресла. Поджилки и руки тряслись, как у больного Паркинсоном. Думаете, вру? Вот и нет. От стресса я чуть не уронила любимую чашку. Выпила чуток молока, пожевала хлеба. Слегка успокоилась. Хотя нет. То, во что превратилась его бестолковка, забыть почти так же невозможно, как умчать от будущего на велосипеде. Оно напоминало манную кашу. Кашу с пучками волос.

<>&<>

Меня зовут Э. Моя маленькая тайна выросла. Она готова себя разоблачить.

<>&<>

Я очнулась на рассвете всё в том же уютненьком кресле. Сама не помню, как отключилась. Где-то драл глотку петух. Встать сразу не вышло — затекли руки, и я не смогла взяться за костыли. Обрывки сна еще не выветрились из мозга. Всё перемешалось. Где явь, а где нереальность — не отличить.
В доме царил кавардак. Я покидала его в спешке и не успела заблокировать доступ в комнаты. Куры разбрелись кто куда, а на шкафу в гостиной сидел их пастух. Каренина оставила подарочек: парной козий горошек. Горстка его возлежала на папулином диване, еще одна — дымилась на полу. Сама же прынцесса умостилась на лестнице, где методично протирала рогами перила. Я чуть не споткнулась об нее, когда переступала ступеньки. Коза не шелохнулась. Лишь удостоила меня апатичным взглядом.
Моя бедная мамочка… она почти растворилась. То, что лежало на подушке, не имело с ней сходства. Оно вообще не имело ничего общего с человеком. Это был камень. Камень или кристалл с гиацинтовым отливом. Моя бедная мамочка походила на кобальт.
Я завернула её в простыню и завязала узел на шее. Твердая и холодная  глыба уперлась мне в спину. Так будет проще нести.
На обратном пути я опять едва не споткнулась. Пришлось придавить костылём козий хвост. Мой маневр моментально принес дивиденды: Каренина взбрыкнула и удалилась прочь.
На кухне нас дожидалась ванна. Она нервно семенила из угла в угол, то приседая, то вновь давая волю лапкам. То там, то сям сверкали крохотные лужи. Судя по выражению белоснежного лица, бедняга капитально извелась. От волнения слегка поблекли зелененькие ножки. Мне почудилось, или на левом боку змеилась трещина?
Я опустила маму в её приветливое лоно и сняла простыню. Придвинула поближе к стоку, рядом с которым скрывалась латунная табличка с отчеканенным Рецептом. Вылила две кастрюли антикровоежечного бульона, этого хватило, чтоб ванна заполнилась на треть. И стала ждать, что произойдет. Тотчас же мамуля вынырнула на поверхность, а вода окрасилась ярко-синим цветом. Забурлила, словно достигнув температуры кипения. Над бортами вздымался жиденький голубой парок. Слой за слоем от мамули откалывались частицы кристалла, пока не осыпались вовсе. Наружу проступили очертания младенца. Его от природы розовое тельце в сочетании с гиацинтом создало дивную смесь. Барахтающийся в ванне ребенок был пурпурно-фиолетовым.


15 — 25 мая, 2017




ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Нинь хао, сяочжу! (кит.) Здравствуй, поросёнок!