Черепахи

               

                Действительную службу в вооружённых силах проходил я в одной из ракетных бригад  Краснознамённого Среднеазиатского военного округа, в пекле выжженных степей и пустынь южного Казахстана. Был молод, дерзок, вынослив, может потому и прошла она сравнительно легко. Правда, после службы дал себе зарок – никакими коврижками теперь меня не заманите в вашу солнечную Среднюю Азию. Хватило с меня и того, что песок на зубах скрипел после возвращения домой еще с полгода. Но это было после, а тогда… Обычно по возвращению с весенних командно-штабных  учений кунги наших боевых машин шевелились от ползающих по полу  пятнистых черепах, обречённых на заклание и распилку их панцирей, идущих на дембельские сувениры – пепельницы и декоративные вазочки. Сам я относился к этому с нескрываемым раздражением, и, будучи сержантом, командиром отделения, и имея в своём распоряжении автомобиль ГАЗ-51 с тремя радиостанциями в кунге, никогда не допускал, чтобы мои подчинённые разоряли черепашьи гнёзда на обрывах песчаных каньонов и заполняли обречёнными рептилиями все отсеки нашей боевой машины. Когда-то, еще на первом году службы комбат меня, тогда еще рядового, приказал оставить дневальным по казарме на всё время выезда дивизиона в летние лагеря на раскалённое плато в скалистых сопках. За окнами одноэтажной казармы плавился июнь, хотя в кубриках, так мы называли расположенные в двух крыльях здания помещения, занятые двухъярусными железными кроватями и свободным для построения пространством посредине, было сравнительно прохладно, так как окон я, во избежание неприятных неожиданностей, категорически не открывал, ни днём, ни ночью.
      Первые дни всё было спокойно, и я бы даже сказал – сонно. Я исправно посещал солдатскую столовую, раза три заходил дежурный по части офицер, пройдётся по казарме, поскрипит портупеей, поправит кобуру на боку и спешит в другие, стоящие по линии соседние пустующие казармы, проверять, не дрыхнут ли в них среди белого дня какие нерадивые дневальные. Умывальная комната располагалась в центре казармы, рядом с оружейкой. Представляла она собой продолговатое помещение, вдоль стен которого по обе стороны до окна тянулось по трубе с вваренными в них отводками с кранами, нависающими над квадратными алюминиевыми раковинами. Потолок и стены в умывальной были белеными серой извёсткой, а низ их и неровный пол, с уклонами к сточным решёткам, выложен простеньким бледно-жёлтым кафелем. Вот именно из этих решёток однажды так завоняло, что я невольно вспомнил о противогазе. В догадках терялся недолго, поскольку запах тухлого мяса говорил сам за себя. Сопоставив некоторые факты, можно было легко определить лежащую под решётками причину, вернее целую кучу причин, представляющих останки, потроха бедных пресмыкающихся, распиленных молодыми, скорее всего нашего призыва, безропотными солдатами здесь же в умывальной в одну из апрельских ночей сразу по возвращению дивизиона с учений.   
          Видимо, ребята оказались чересчур сообразительными, и вместо того, чтобы вынести куда-нибудь подальше от расположения дивизиона внутренности оскобленных черепашек, и там их закопать, вскрыли решётки и вывалили потроха в канализацию. Пока в казарме кипела жизнь полутора сотен военнослужащих, жидкость из кранов лилась почти без перерыва, а, как известно, в проточной прохладной воде мясо долго не портится, сам до армии в многодневных таёжных походах пользовался схожим способом – либо в герметично закрытом целлофановом пакете погружал кусок говядины в студёный ключ, либо укладывал его в сырую землю, прикрывая затем квадратом вскрытого влажного дёрна, точно также поступал и с выловленной свежей рыбой, если вылазка на рыбалку затягивалась ни на один день. Что бы там ни было, но потроха начали разлагаться, да так стремительно, что к обеду вонь поползла и по казарме, я распахнул все окна, но это слабо помогало, и даже, наоборот, за счёт своеобразного эффекта вытяжки всё помещение наполнилось сладковато-приторным запахом гниющей мертвечины. Что делать? С минуты на минуту может нагрянуть дежурный офицер с проверкой, не встречать же его на крыльце с вручением сумки с противогазом, мало того, что не оценит юмора, так еще чего доброго и на гауптвахту упечёт! Положение складывалось отчаянное, впору паниковать, однако тут, как уже случалось со мной раньше, память выдала спасительный круг в виде живописной картинки таёжного студёного ручья, русло которого обрамлено шелковистыми березками и пирамидками стройных пихт.
        Конечно же, необходимо немедленно открыть, причём все до единого, краны в умывальной комнате, и пускай поток воды уносит всю эту непереносимую вонь туда, где ей и положено быть – в канализацию. Что я сейчас же и проделал с несказанным удовольствием. Только теперь уж мне надо было держать ухо востро и караулить дорогу от плаца к казарме, предупреждая неожиданное появление дежурного. Я продел черенок швабры через ручку входной двери, тем самым заблокировав её, чтобы у меня было время успеть завинтить все краны, пока снаружи будут стучаться в дверь, и занял позицию у окна в Красном уголке, аккурат под портретами престарелых членов Союзного Политбюро. Всё-таки по казусу запертой двери отбрехаться проще, нежели проверяющий, задохнувшись от приторно-сладковатого смрада в пустующей казарме, заставит тебя выгребать потроха несчастных черепах! Через три дня дивизион вернулся из летних лагерей, краны вновь заработали с новой силой и почти безостановочно: всякую свободную минуту, с лицами чёрными от загара, бойцы плескались в умывальной. Видимо, напор воды смыл-таки и унёс прочь из казармы останки пресмыкающихся, потому что даже когда улёгся первый ажиотаж, и жизнь вернулась в обычное солдатское русло с построениями, политзанятиями, марш-бросками, обслуживанием вверенной боевой техники, из-под решеток ни разу не завоняло. А мне наш суровый и немногословный комбат Корягин на второй день по возвращению так даже объявил перед строем благодарность за достойное несение внутренней службы. А я бы добавил – и за сообразительность и солдатскую смекалку. Но осмотрительно промолчал.
         Что творилось в казарме в дни пребывания дивизиона в летних лагерях на второй год моей службы, и как выкручивался дневальный из молодых, мне неведомо, поскольку было не до того. В этот раз я, как боевой сержант, радиостанция которого подчинена непосредственно комбату и обеспечивает связь его как с высшим командованием бригады, так и с подчинёнными, находился на острие событий. Так как буквально с первых часов назначения на эту должность мне образно объяснили, что связь – кровеносная система нашей советской армии, и, естественно, - сбоев у неё не должно быть, даже теоретически. Когда сегодня в моей памяти всплывают те дни, сердцу в груди становится тесно от того, что какой же я всё-таки тогда был подвижный и сноровистый и, главное, что - как пелось в популярной в те годы песне: «… впереди у жизни только - даль, полная надежд людских дорога».