Здесь не дадут умереть

       Мужчина в голубой подвыцветшей рубашке кружил между прилавками уже добрый час. К завсегдатаям шумного толчка, известного в городе как «воронцовский», отнести его было, конечно же, нельзя. Те сразу угадывались по твёрдому шагу, быстрому ухватливому взгляду и частому взбросу руки – адресному приветствию старым знакомцам.
       С тех пор, как рыночная экономика беззастенчиво опростала карманы горожан, а прогрессивные дяди из финансового министерства тихо обнулили и без того скромные банковские счета бывших совслужащих, они, болезные, каждое утро, ни свет ни заря, с увесистыми баулами в руках покорно брели к тенистому скверику близ мутной курной воды. Достигнув основной точки назначения, разноплеменная братия новоявленных коммерсантов мелкими ручейками растекалась по своим привычным местам и вытряхивала наружу содержимое баулов.
       Строгая иерархия неравенства по части занятия наилучших торговых мест образовалась как-то сама собой, без дерзких претензий и громовых споров. Длинные металлические столы в центре толчка пригружали роскошным антиквариатом потомки шустрой сололакской буржуазии, чуть поодаль кучковались любомудрствующие книжники, фланговые позиции застолбили продавцы радиодеталей, бетонные ступени двух, круто сбегавших с приречного взлобья лестниц оккупировала хромированная сантехника, а притоптанная до серого глянца нагая земля самого взгорка была отдана на откуп всякой всячине – незавидному товару пустокарманного тбилисского люда.
       Рыщет такой бездольный «воронцовщик» по закуткам своей квартиры, глядь – наткнулся на прабабушкино портмоне с замурзанными амурчиками посредине и верится уже простаку, что сия галантерейная вещица худо-бедно, а на три ларика непременно потянет. В мешок её – вслед за костяным гребешком, пластмассовой мухобойкой и «Книгой о вкусной и здоровой пище», - она-то уж точно в доме не понадобится. Ан закавыка – и здесь, на Сухом мосту / второе, более ходовое названия торжища / к этому потрёпанному кладезю кулинарной мудрости приценится разве что какой-нибудь гурман из праздношатающейся публики. Приценится, полистает книженцию, в лучшем случае, извинится и пойдёт дальше: древние рецепты приготовления вкуснятины можно сыскать и под новой обложкой.
       Мужчина в голубоватой рубахе на фланёра никак не смахивал. Возраст его клонился к шестидесяти, а в такие лета природа принуждает василиев, хуанов, тариэлов и джонов быть либо бесстрашными добытчиками, либо бессемейными выпивохами. Последние уже заступили на трудную похмельную вахту в продуваемом шерстистым курным ветерком духане, по-народному – «сквозняке», дощатом щелястом сооружении, забавно удостоверяющем таланты местных острословов. И будь тусклорубашечник в жестоком вчерашнем перепое – давно бы вибрировать ему на ветру у выносной стойки, натужно уширяя глаза и расплёскивая по пути ко рту кружечное пиво.
       Среди ревностных почитателей этого напитка «сквозняк» пользовался репутацией особого питейного заведения. Духанщик Шалико милостиво относился к своей клиентуре и частенько исцелял безденежных страдальцев на кредитных началах. Правда, сердоболие его сменялось ворчливым отказом, ежели какой-нибудь задолжавший «трясун» решался повторно опробовать дармовой вариант. С чрезмерно хорохорившихся наглецов памятливый Шалико немедленно требовал плату за предыдущее удовольствие. Непреложность таких условий вплотную соседствовала с утверждениями злоязычников, что духанщик вовсе не альтруист, и на бесплатную опохмелку пускает сцеженное из кружек недопитое пиво. Как бы там ни было, все беспорточные тбилисские горемыки уважительно величали Шалико «доктором» , а вязкое бурое пойло смаковали глоток за глотком с не меньшей периодичностью, чем шествовашие вдоль рядов заезжие иностранцы прикладывались к поллитровым склянкам «будвайзера». Зарубежные гости, нечастые визитёры, всё больше из организованных гуманистов, подрядившихся спасать слабосильную грузинскую страну, подплывали к блошиному рынку во второй половине дня, и тогда разморённые недвижным июльским воздухом аборигены по внутреннюю сторону прилавков спешно оживлялись.
       Мужчина в голубоватой рубашке, отколобродив, прилепился к парочке худых француженок, вперекор недевическому возрасту чуть прикрытых короткими топиками и свободными, хорошо вентилируемыми шортами.
       - Ай, пожалуйста, сюда, сюда! – выбросив вперёд полусогнутую ладонь, завертел выступающей острой челюстью отставной полковник НКВД, нумизмат и фалерист Гриша Захаров.
       Француженки понимающе улыбнулись и подошли к столу, на котором вперемешку с  припылившимся за день монетным достоянием старого полковника зыбким блеском лучились медали, ордена, значки, бляхи и прочая коллекционная разноцветица.
       - Пожалуйста, на выбор! – вновь зачастил Гриша. – Вот русская деньга. Вот заграничная. Или, может, медальками интересуетесь? У меня всё есть. Вы из какой страны будете?
       - Французы они, «генерал», - просветил Гришу мигом прискакавший из-за соседнего столика Толян, черноглазый сутулый малый с приплюснутым черепом. – За что я тебе только в чине повысил?! Ни хрена языков не знаешь.
       - Молчи ты, плоскокровельный, ко мне же подкатили, - цыкнул на Толяна «генерал» и, поглаживая седенький клин бороды, надтреснутым голосом увядшего сатира выдохнул в женщин слегка офранцуженную тарабарщину: - О, Париж… Сена… Этуаль… Ля фам… Генерал де Голль… Я тоже генерал. Ветеран, так сказать, войны.
       - Ага, окопником ещё назовись. Расскажи лучше, как «звёзды» в гепеушных подвалах зарабатывал! – грубо осадил «генерала» авторитетный коллекционер Жора Баранов, по обыкновению уже пропустивший несколько стопок чачи. – Брешет всё, дамочки, брешет! Не генерал он, а полковник краповый… Конвойник, значит. Это я, я – потомственный казак, военное семя! Дед мой у Мамонтова сотником служил. Не верите? Вот, его метка постоянно со мной.
       Смущённые иностранки отпрянули было назад, но тут одна, кудрявая брюнетка, видать, волочившая по-русски, залопотала что-то своей товарке. Они обе с любопытством воззрились на Баранова, который расстегнув сорочку, обнажил пупырчатые ключичные впадины и сунул прямо под нос кудрявой брюнетке висевший на суровом шнурке медный жетон с неясными вензельными царапинками.
       - Вот, взгляните…  Архип Барканов, начальник кубанской сотни. Это уже потом мы Барановыми заделались… Буковка выпала…  Знаете, казаков не жаловали.
       - Ви, ви…  Да, да! – закивала головой брюнетка и, преодолевая неродноязычие, спросила: - Продавать как? Мой муж интересует касаский знак…
       - Ну что вы, мадам, душа не продаётся! – слабо возмутился Жора. – Другое могу предложить. Вот, к примеру, монету юбилейную «Двухсотлетие французской революции».
       В этот момент мужчина в голубой рубашке вытащил из кармана брюк пластмассовую квадратную коробочку, открыл её и, выставив на всеобщее обозрение зеленоватый литой кругляш, нерешительно поинтересовался:
       - А такое вот у кого-нибудь имеется?
         Все сдвинулись в круг. «Генерал» Гриша слоистым длинным ногтём осторожно извлёк кругляш из заглублённой подушечки и близко-близко поднёс к глазам.
       - Да чего там приглядываться! Простая штука. Ихняя памятная медаль «Герою Сопротивления». Пять лари – красная цена, - с ходу определил достоинства вещицы Жора Баранов и пояснительно добавил: - У меня была такая. За пять взял – за десять сбыл.
       Мужчина в голубой рубахе наверняка сглатывал голодную слюну, спровоцированную летучими ароматами «сквозняка», потому как на жориных словах дёрнул кадыком, поперхнулся и сорвался в надсадный кашель. Гриша Захаров правой рукой усиленно застукал незнакомца по спине, а другую – с медалькой в зажатых пальцах – протянул высокой голенастой француженке. Взгляд её из-под выщипанных бровей непатриотично отпорхнул от простёртой длани «генерала» и переместился на наконец-то прокашлявшегося мужчину.
       - Докумэнт где? – спросила безбровая гостья.
       - Какой?  - не уразумел вопрос мужчина, но тут же спохватился: - Конечно, конечно есть. Орденская книжка отца моего, Александра Тенгизовича Гегечкори. Его под Тамбовом в сорок втором пленили и в Германию сослали. Год лагерей, а потом он сбежал к французам, не знаю уж, как удалось…  Партизанил вместе с ними…  Маки, маки… Слыхали же, конечно?!
       Безбровой иностранке было явно не под силу ухватить весь смысл произнесённой тирады, и она, покорно склонив голову, вслушивалась в медленный, с паузами, шёпот брюнетки-переводчицы.
       - Ну вот, Саныч, и покупательницу зашпилил, - переходя на свойский манер, одобрительно подмигнул мужчине «генерал» Гриша Захаров и тихо, в обвод длинных барановских ушей, посоветовал: - Долларами проси. Гни выше червонца, выше!
       Гегечкори, обрадованный скорее простодушным приятельским обращением, чем туманной вероятностью торговой сделки, повинно улыбнулся:
       - Я бы никогда не продал. Желудок принудил. На пенсию не разживёшься. Кроме как людей лечить, я ничего не умею. А врачей нынче пруд пруди, да и годы не те…
       - Все мы тут не от хорошей жизни валандаемся, - буркнул Жора Баранов, холодно зыркнул на «генерала» и, как бы между прочим, бросил: - Будут брать, меньше чем за полста не отдавай, – в цене она у них.
       Разнобойная цифирь, поминаемая в привязке к отцовской медали, дезорганизовала скромные расчёты Гегечкори. Конечно, задарма отдавать семейную реликвию он не хотел, но как человек в купле-продаже совсем не ушлый, готов был сторговаться за цену поменее только что присоветованной Жорой Барановым. Мысль о моментальном возрастании бюджета, что говорить, тревожно будоражила Гегечкори, а вот процедура осуществления этой затеи невесело тревожила его нутро. Постаревший врач исходил из своих понятий о людской порядочности и торговля никоим боком к ним не примыкала.
       Здесь, среди базарного гвалта Гегечкори чувствовал себя неуютно, и ещё за пять минут до случайной встречи с француженками стоимостным ориентиром для отцовской награды он считал невеликую сумму в десять-пятнадцать лари. Дали бы ему столько замусоленных «пиросманок» - и пропади ты пропадом, Сухое подмостье! Сбежал бы мигом от этого крикливого народца, прихватил бы в лавке лавашу да кусковой брынзы – и домой, к стакану крепкого чая, к недочитанной книге об Альберте Швейцере, к милым телефонным разговорам с Мариной Аркадьевной. Дёрнул же шут потянуться за этими сухопарами мымрами: теперь иди, ломай голову, сколько запрашивать. Похоже, пьяненький казацкий отпрыск не врёт. Устыдился, видать, первой своей побрехушки… Пять лари… Хм… Да «Кроликовод-отличник», наверное, больше стоит…
       Путаницу мыслей в голове подрастерявшегося Гегечкори внезапно упорядочил вопрос кудрявой брюнетки:
      - Как вы ценить эту регалию?
      Гегечкори на мгновение потупился, но тут же встряхнулся, расправил плечи и громко ответил:
       - Сорок долларов.
       - Правильно…  Промежуточная цена. Ай да Соломон! – цокнув языком, клекотнул «генерал».
       Безбровая француженка отрицательно помахала поднятой рукой. Гегечкори хотел было уже скостить цену сразу вполовину, как вдруг брюнетка достала из ридикюля четыре зелёненьких прямоугольника и сказала:
       - Подруга не взять, а я хочу.
       Всю свою жизнь советский врач Тенгиз Александрович Гегечкори зарабатывал на хлеб прощупыванием животов и простукиванием грудных клеток. Чтобы воскресные обеды хотя бы иногда отличались от постных будней, Гегечкори в придачу к поликлиническому мизеру выгадывал небольшой приварок на «Скорой помощи». После пяти ночных дежурств он мог смело пригласить Марину Аркадьевну к себе домой на безвылазный «уикенд» - любимые обоими выходные, когда помимо тесного общения они услаждались чудными отбивными под пряным горчичным соусом. Отрадные деньки эти давно растворились в полуголодном прозябании, и только прирождённая крепость души спасала старгородскую интеллигентную пару от сокрушительной безысходности. Уже года полтора всякий раз завершая телефонный словообмен с Гегечкори, Марина Аркадьевна грустно вздыхала: «Тенго! Я прочла твои последние книги. Готовь новую партию. Но, Боже, как надоело питаться сухим пайком».
       Тенгиз Александрович с излишней, как ему показалось, заискивающей учтивостью, поблагодарил брюнетку, сложил доллары вдвое и опустил их в нагрудный карман рубашки. Суровости лекарской жизни отучили его от сентиментальностей, но детское мягкодушие, словно предвестие надвигающейся вечности, обнаруживалось всё чаще и чаще. Отцовская награда, сорок лет пролежавшая в ящике письменного стола, уплывала теперь навсегда. Сердце врача защемило. Он заметил, как уже на развороте к другим прилавкам брюнетка уместила медаль в коробочку и отдала её своей безбровой подруге. Пальцы правой руки Гегечкори непроизвольно сложились в щепоть, и он, чуть приподняв кисть, послал вслед удалявшимся француженкам тихое благословение. Предназначалось оно скорее не им, а маленькому кругляшу, возвращавшемуся на родину.
       - Ну вот, кончилась планёрка, - сказал «генерал» и развёл руки в стороны. Жди теперь, когда заграница появится.
       - Жди не жди, тебе хрен чего-нибудь обломится!.. Сегодня здесь одни «перехватчики» снуют, - уныло сострил Жора Баранов.
       Гегечкори никак не отреагировал на колкий намёк, придвинулся к парапету, упёрся ногой в каменную пузатую балясину, достал из  пачки сигарету и закурил.
       По рыжей Куре плыл дырчатый пенопластовый брусок. Речная чайка норовила усесться на краешек обрезка, но он всё время зарывался в мелкую волну, и птица, то взлетая, то снова снижаясь, будто отплясывала над водой какой-то затейливый танец. Неожиданно ветерок перестал рябить воду, течение выровнялось, и маленький пенопластовый плотик гладко понёс на себе смышлёную пернатую мореплавательницу.
       Гегечкори подивился птичьей настойчивости, вздохнул, машинально кинул в реку выгоревший до фильтра окурок, отвернулся от парапета, и пристыженно сник, услышав двусмысленное замечание «генерала»:
       - Гляди, так и до самого Каспия доплывёт.
       «Все вы тут человека поддеть мастера… А сами-то, сами!» - подумал Гегечкори, и уже успокоенный, заключил, что «генерал» скорее всего имел в виду чайку на пенопластовом судёнышке.
       Тенгиз Александрович потянул руку к нагрудному карману, и вдруг за хрусткими всесильными бумажками ощутил под пальцами плотный картон орденской книжки. В спешке брюнетка забыла прихватить документ, обязательное наличие которого почему-то было так небезразлично для её спутницы. Гегечкори захотелось оставить у себя эту маленькую частицу отцовской памяти, но лукавое желание быстро подчинилось самородной порядочности, и старый врач, попрощавшись с новоприобретёнными знакомыми, поспешил к фонтанчикам для питья подле «сквозняковских» стоек, где только что мелькали пышные кудри стройной брюнетки.
       В самом конце прилавочного межрядья высился частокол широких мужских спин. Молодая бабёнка из торговок элитным парфюмом выкрикнула: - Врача, врача! – и, набрав в чашку воды, передала её стоявшему в полукруге плечистому парню.
       «Ага, оказывается, ты ещё нужен людям…  Зовут на подмогу», – пытаясь совладать с проклюнувшейся одышкой, Гегечкори вёртко вклинился в людскую гущу.
       Безбровая француженка лежала на дорожном песочке в аккуратной позе – руки вдоль тела, ноги выпрямлены. Видимо, брюнетка, беспрестанно кропившая подругу водой из чашки, только что позаботилась об эстетике драматического момента. А нужно было тревожиться совсем о другом. Гегечкори это понял сразу. Голова лежавшей женщины склонилась набок, лицо посинело, над чуть приоткрытой полоской рта пузырилась пена.
       - Подложите что-нибудь под голову, - повелительно бросил Гегечкори, присел на корточки, левой рукой взялся за подбородок француженки, а правой стал разжимать сомкнутые зубы. Задача оказалась трудновыполнимой. Плечистый парень с добрыми санитарскими задатками осторожно уложил голову женщины на пухлую спортивную сумку, метнулся к прилавку, выбрал среди антиквариата костяной нож и подал его Гегечкори. Врач благодарно кивнул головой, и уже вооружённый подсобным инструментом, продолжил прежнюю операцию. Наконец-то матовый десертный ножичек нырнул вглубь, и Гегечкори протиснул между зубами вчетверо сложенные концы длинной цветастой косынки, повязанной вкруг женской шеи.
       Изо рта француженки поползла кровянистая пена, тело задёргалось, но спустя десяток секунд утихло в судорожном извиве.
       - Ну, слава Богу, отпустило! Жаль, прикусила таки язык! – сказал Гегечкори и повернулся к брюнетке: - А вы знали, что у неё падучая?
       - Что, что? – взволнованно переспросила ещё не пришедшая в себя женщина.
       - Эпилепсия, говорю, мерзкая штука. Вы знали, что у вашей подруги эта болезнь? – повторил вопрос Гегечкори.
        - Нет. Мы на вояже познакомились, - ответила брюнетка и невпопад добавила: - Она есть хороший, очень хороший человек.
       - У болячек свой счёт. Они не разбирают, - плохой, хороший… Все равны, - вздохнул Гегечкори.
       Люди стали расходиться. Торговка элитным парфюмом тронула Гегечкори за руку и тихо произнесла:
       - Спасибо! Вы спасли человека.
       - Да все мы спасли, - смутился Гегечкори.
       - Здесь не дадут умереть, - весело усмехнулся плечистый парень и пошёл возвращать костяной нож хозяину.
       Припадок у бедной француженки закончился. Она недоумённо всматривалась в низкое тбилисское небо, потом приподнялась, и ощутив под собой странную мокроту, порывисто встала на ноги. Высокая брюнетка отёрла лицо подруги носовым платком и увела в тень раскидистого платана.
       От голода Гегечкори начало подташнивать. Почему-то вспомнилось, как много лет назад ему, заведующему гнойным отделением окружного госпиталя, довелось вытаскивать из мёртвой перитонитовой хватки  солдатика-новобранца: зелёную молодёжь с ранениями разной степени тяжести тогда из Афгана везли денно и нощно. Солдатик кричал от нестерпимой боли, звал на помощь далёкую маму и не верил, что его спасут. Перитонит был общий, гной разлился по всей брюшине, медики бились всю ночь, выложились до конца, но наутро парень умер. Ощущение пустоты, суетности, полной тщеты жизни после этой смерти мучило Гегечкори очень долго. Из хирургии он ушёл навсегда. И сейчас похожее чувство вихрилось где-то совсем рядом. Нужно было увернуться, ускользнуть, убежать от надвинувшейся, грозившей жестоким обвалом беспросветной тоски.
       «С чего бы это? Ведь, правда, человека спасли», - подумал Гегечкори и, не успев разобраться в причинах своего душевного раздрая, услышал за спиной громкий голос. Он повернулся. Перед ним стояла высокая брюнетка. В руке она держала маленькую серую коробочку с откинутой крышкой. На дне коробочки лежал серебряный круглый отливок. Гегечкори узнал бы его среди тысячи других.
       Француженка сделала шаг вперёд, протянула руку и сказала:
       - Мсье, примите, пожалуйста, от Франции. Вы спасли человека.
       За шестьдесят прожитых лет Гегечкори не удостоился ни одной награды. Это была первая. Он поклонился, поцеловал женщине руку, круто развернулся и зашагал прочь.